- Алюсь! Ну пошли, давай, хватит уже! Красава!

 

Под окном, в бело-розовом отсвете отцветающих яблонь стоял Борька, нетерпеливо и упруго вздрагивая всем сильным точеным телом, будто застоявшийся конь. Он зажал в зубах цветок яблони, и, глядя в отражение в стекле, поправлял темно-русые, волнистые пряди, растрепанные свежим ветерком.

 

- Там Толик уже матерится. Ждут тебя все, сколько можно-то?

 

Аля последний раз вертанулась перед мутным зеркалом и осталась довольна. Не зря она всю ночь строчила на бабушкиной машинке, мастеря себя юбку -колокол из замечательной занавески, найденной в комоде. Туго стянула поясок на талии. Теперь надо было подобрать кофточку. Ну это много времени не займет, кофточки у нее всего две - одна старая, серая, вроде как пыльная от прожитых лет, с растянутыми плечами, которую ей отдала мать, а вторая- беленькая, шелковая, с атласной вышивкой. Эту красоту с барского плеча кинула Мира. На груди, правда, желтело пятно, но Евдошка мастерски вышила нежнейшую розу, и теперь кофточка была Алиной гордостью.

 

Прыгая то на одной ножке, то на другой, на ходу натягивая тапки, Аля проскочила через темную мрачную кухню, мимо резных сундуков и мушиного гула, выскочила в сени, с трудом открыла тяжеленную дверь и зажмурилась от яркости и сияния синего неба, белых цветущих яблонь и зеленой до рези в глазах травы. Она только вчера приехала на каникулы к бабке с дедом, и еще не отвыкла от приглушенных красок Москвы.

 

- Фььиииии, присвистнул Борька. Не хрена себе...

 

Два года он не видел сестру, забыл уж, как она выглядит. Вчера, с поезда, прибывшего в ночь, он снял совсем другую девчонку. Та была незаметная, в наспех повязанном платке и бесформенной кофте. Она стояла на перроне скрючившись, потому что руку ей оттягивал квадратный чемоданище...

 

"Мышь!" - Подумал парень. "Что с них взять, с городских. Нескладная лупоглазая рыжуха, закаканная веснушками..."

 

Борька знал толк в девках! К своим девятнадцати, он был не любитель, а почти профессионал! В начисто вылизанной комнате, на выбеленной до голубизне стене висел собственноручно выписанный лозунг - "Всех девок не пере.... Но надо к этому стремиться". Мать Борьки, Татьяна, постоянно стаскивала листок, рвала его и ругалась, но Борька хитро поводил идеальным усом, чуть усмехался, и листок появлялся снова, краше прежнего.

 

Он еще раз глянул на Альку. Не вскользь, как раньше - внимательно и, не торопясь оглядел.

 

- Ну ты даешь! Красивая становишься.

 

Аля стояла на крылечке чуть прищурившись. Солнце насквозь пронизывало тоненькую одежду, обрисовывая контуром стройное тело. Лучи путались в тугих рыжих завитках, выбившихся из толстенной косы, небрежно кинутой на грудь, и загораясь от них золотым огнем, искрили. Коса была потрясающей. С руку толщиной, перекинутая через плечо, она доходила почти до колена. Нежная алебастровая кожа, как у всех рыжих (да еще чуть похлопанная рукой, потертой о побеленную стенку, чтоб скрыть чертовы веснушки), пухлые розовые губы. Тяжелые, темно золотые ресницы не портили, вот только брови... Брови Аля неумело подрисовала закопченной щепочкой.

 

Брат внимательно посмотрел на сестричку и нахмурился.

- А ну! Пошли!

Он потащил ее к умывальнику и заставил смыть красоту. Брови смывались плохо, их пришлось драить серым вонючим мылом, и на их месте образовались розовые полоски.

 

- Во! Так сойдет. А то как б....

 

Аля вздернула плечом, скинув руку брата, обиделась было, но обида моментально прошла, потому они уже вышли за ворота. А за воротами, на широкой деревенской улице, промытой весенними дождями, заметенной до белизны лепестками отцветающих вишен и яблонь, было здорово. Уже прошла Троица! Настала родительская! Праздничная деревенская толпа, мужики, бабы, многие еще по привычке, по - казачьи разодетые, шли на кладбище поминать своих. Шли весело, несли букеты и венки, смеялись, переговаривались. Дядька Коля захватил гармонь и по улице неслись залихватские мелодии.

Дети носились, как стрижи, на низком бреющем полете, сбивая всех, кто не успевал увернуться.

 

Аля гордо шла по улице в сопровождении трех здоровенных ребят.

ее двоюродные братья были силой и грозой деревенских улиц. Борька из братьев был самым красивым. Стройный, плечистый и породистый, он хитрющими глазами с поволокой стриг по сторонам, не пропуская ни одной юбки. Он раздувал тонкие ноздри, лениво жевал веточку и так же лениво протягивал томный взгляд снизу вверх по попавшейся красивой фигурке. Анатолий, полный и приземистый парень был много старше. Он уже казался совсем взрослым, уверенным таким, состоявшимся, еще бы, студент Саратовского университета. Но, самым любимым братом у Али был Иван. Черный, худой, вечно сутулящийся, похожий на майского жука, он был шубутным, веселым и очень добрым. Каких только шалостей они с ним не устраивали, как только не баловали. И им все сходило с рук. И сейчас, они весело шагали по улице, крепко держались за руки и хохотали. Им все было радостно - солнце, зелень, яркая голубизна неба и сухой степной ветер, наносящий запахи полыни.

 

На кладбище было людно, как на базаре в воскресный день. Аля никогда не видела такого, ей было и странно, и здорово и, как-то щемяще - грустно смотреть на цветные пятна, украсившие пологие зеленые склоны огромного прибежища мертвых.

 

Каждая семья, немного посидев на покосившихся лавочках внутри оград, посыпав пшена, положив конфеты и печенье, поджигали свечки, ставили их и уходили на склон. Там, на склоне, расстилали одеяла, располагались, доставали нехитрую еду и заветную бутылочку. И сидели долго, пока солнышко не начинало клониться к закату, поминали, вспоминали. И никто не напился, Аля не видела пьяных.

 

От группке к группке шли церковные певчие. Глубокие мужские голоса звучали торжественно и печально. Среди них был и дед, его голос Аля выделяла сразу среди других голосов, низкий, бархатистый,теплый. В нем не было особой грусти - было соприкосновение, проникновение, слияние с чужими сердцами, чужими душами. У каждого певчего в руках была небольшая холщовая котомка, в нее люди кидали карамельки, пахучие мятные пряники, ломкие печенюхи с печатками. Аля потом еще долго доставала из черного сундука с тяжеленной крышкой, то скрипучий пряник, от которого целиком отскакивала вкусненькая мятная корочка и таяла во рту холодящим сахарком, то карамельку. Карамелька была подтаявшей, она распадалась еще в руках, и из нее вытекало сливовое варенье…

 

Обратно Аля с братьями шли медленно, не спеша. Она чувствовала, что ее душа наполнена чем-то настоящим, добрым, вечным. Это было страшно расплескать. Ребята молчали, но молчание было не тягостным, светлым, радостным. А на небе, там, в темнеющей высоте, под темно-розовыми облаками что-то нежно переливалось всеми цветами радуги, округлое, почти прозрачное, невесомое. Похожее на маленькие воздушные шары...

 

***

- Алюсенька, детка моя золотая, бабка постирала, иди.

 

Дед стоял посреди двора и что – то мешал в мятом рыже – медном тазу, крепко установленном на самодельный очаг белой выструганной палкой.

 

Аля подскочила к деду, и увидела тарелку полную пышной розовой пены.

 

- Ух! Вишневое. Мое любимое!

 

Дед дал ей ложку и она зачерпнув пополнее, засунула ее в рот.

 

"Вот, коза ведь этакая. Сейчас вот нахватает мынтриков, вечерять с нами не пидэт", - Баба Пелагея стояла сзади и укоризненно качала головой, уперев руки в боки. Большая, в темном платье до пят, в черном фартуке, в платке, повязанном назад так, что он обтягивал тяжелый пучок волос, она казалась суровой. Но Аля то знала...

 

- Я то ведь и хлиб седни испекла, и молока свежЕнького поставила, и сливок. Бери таз, иды уже, чумака Московская.

 

Аля схватила таз, полный тяжеленного белья, разместила его на круто выгнутом бедре, как учила бабка, и медленно, стараясь особо не колыхаться, пошла через огород к реке.

 

Вдоль дорожки, разделяющей огромное картофельное поле, лежали здоровенные тыквы, такие, что на них можно было сидеть.

Аля присела на одну из них, покачалась, как в детстве. Предвечерний воздух пах флоксами и медом, на тяжеленных головах склонившихся чуть ли не до земли подсолнухах копошились воробьи.

 

- Эх. Не уезжать бы отсюда никогда.

 

Немного посидев, Аля опять подняла свой таз и пошла на реку.

 

Под черемухой, на соседских мостках, далеко уходящих к воде, среди согнувшихся ивовых кустов, она долго и с наслаждением полоскала белье, смачно плюхая его в черную воду.

 

А потом, спустившись по лесенке, плыла на спине по тихой воде, глядя как опускается за лес огромное рыжее солнце, а стрижи рисуют в небе тонкие прямые линии