«А он, ведь он – вот дело в чём –

Был настоящим трубачом!..»

 

Вырвавшиеся из кольца белополяков в районе Августова, поредевшие шесть полков 12-й дивизии 4-й армии РККА вышли на оперативный простор у Гродно, сохранив большую часть обоза и артиллерии. Там же произошло их соединение с прорвавшимися из такого же окружения частями 15-й Красной армии…

Шурку похоронили отдельно. Не в братской могиле.

На окраине Гродно собрались выжившие красноармейцы.

Сначала похоронили Сорокина.

Потом, рядом с его могилой, выкопали ров и положили в него тех бойцов, кто умер от ран или кого убило уже после прорыва. Хоронили без гробов, положив на доски, накрытые реквизированными у польских горожан белыми простынями. Сверху на мёртвых положили такие же простыни и скатерти, но уже выкрашенные в красный цвет.

Для Шуркиной могилки несколько бойцов приволокли на телеге откуда-то большущий, в полтора обхвата, валун.

Валун водрузили на могильный холмик, и полковой писарь белилами аккуратно вывел:

Александр Строев.

Трубач 112 полка.

Мы тебя не забудем!

И ниже этой надписи нарисовал трубу…

Новый комполка, бывший комиссар Гразевич, сидя в тачанке – ему оторвало левую ступню – бледный и строгий, сказал самую короткую за всю свою комиссарскую жизнь речь:

- Он всех на спас! Он был настоящим революционным трубачом! Спи спокойно, наш товарищ Сашка! Наш полк – и другие полки, вся четвёртая армия – будут всегда помнить тебя. Вечная тебе память!

И махнул рукой.

Прогремел залп… Потом – ещё.

Потихоньку все начали расходиться, собираясь под зычные команды командиров в новые роты и полки…

Рядом с Шуркиной могилкой на вывернутый рыхлый чернозём присел старый полковой трубач Карл Иванович Присыпка.

Все уже ушли, а он всё сидел, прикрыв глаза, и гладил сухой морщинистой рукою каменный бок. В другой руке у него был зажат Шуркин горн с рваным отверстием в раструбе.

Карл Иванович вспоминал о внуке, оставленном в Одессе на попечении своей жены Розы в том, таком далёком, 17-м году. Дочка с мужем ещё раньше сбежали из дому делать мировую революцию, оставив старикам своего годовалого отпрыска… И пожар этой революции пожрал их как Молох где-то в далёкой Сибири…

Старый трубач вздохнул. Он обязательно вернётся в Одессу. К своей Розе, к маленькому Янкелю. И выучит Янкеля – не скрипке, нет! Он выучит его играть на трубе. Как Сашка играл…

«Шоб я сдох, если это сделается не так!» - Карл Иванович хлопнул по камню, как бы закрепляя своё обещание, поднялся и пошел собираться.

Предстояла далёкая, трудная дорога...

Всем им предстояла долгая и кровавая дорога.

Дорога домой.

 

Гразиевич Самуил Львович ехал в тачанке в авангарде уходящего из Польши полка и всё вспоминал Шуркин «экзамен»…

Окончивший в 1914 году Львовскую консерваторию, он сам очень неплохо играл и на флейте, и на кларнете. А при случае – мог и на трубе.

Война с германцем заставила его поменять свои музыкальные пристрастия на форму прапорщика – и он всё это время ни разу не брал в руки ни флейты, ни кларнета. Потом, в 16-м он стал большевиком – прямо на фронте. Потом была революция – и его направили комиссарить…

Но он всегда таскал с собою тетрадки, где записывал – для себя – те мелодии, которые иногда вдруг возникали у него в голове. Или слышались где-то.

Он до сих пор помнил все классические произведения. Пьесы и этюды для флейты и для кларнета. Помнил наравне с приказами, директивами, уставами и положениями… Погибший комполка Сорокин всегда восхищался его памятью… Да-а…

Но ту пьеску, что играл маленький трубач месяца полтора назад на этом «экзамене», он не слышал ни разу. Ни до войны, во время учёбы. Ни – после.

Мало того – не слышал. Он ни разу не встречал такой манеры и приёмов исполнения, такой отточенной техники. Мелодия, вроде бы простая, незатейливая, вдруг вырастала в душах слушателей до размеров потрясающей симфонии. Будто пела не только флейта – играл огромный духовой оркестр…

Вот и сейчас, вспоминая невесть откуда взявшегося в полку трубача – ведь он тогда не поверил ни единому его слову – у него в голове сразу начинает звучать та самая мелодия… И именно после исполнения Шуркой этой пьесы Самуил Львович сразу же порвал запрос в ВЧК по проверке этого мальчишки. Не мог враг Советской власти и революции так играть. И такое играть…

И новый комполка, устроившись поудобнее в тряской тачанке, принялся потихонечку насвистывать «Одинокого пастуха»…

 

СООБЩЕНИЕ БЮРО УКРАИНСКОЙ ПЕЧАТИ О ФОРМИРОВАНИИ ПОЛТАНСКОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОГО КОММУНИСТИЧЕСКОГО БАТАЛЬОНА

Полтава 5 марта 1919 год.

По распоряжению губернского военно-революционного комитета приступлено к формированию Полтавского коммунистического интернационального железного батальона…

 

В семье Красильникова Кондратия Филимоновича назревал большой скандал.

Наталья, новая жена Кондратия, хозяина большой продуктовой лавки в Полтаве, была младше его на 25 лет. Только месяц назад родившая ему сынка, она уж и не знала, чем удержать своего мужа дома.

- Ты пойми, старый ты хрыч! Там много молодых – пущай они и воюють. Пущай хоть все друг дружку зараз поубивають! Тебе-то что с того? Вояка! Вон, Сенька твой уж почти беспризорничает – при живом-то отце! Где вот он щас, скажи – где? Стыдобища!

- Наталья, не перечь! Цыц у меня тут! Вона, уж почитай, почти вся губерния полтавская под германцем да под своими ненасытными гайдамаками петлюровскими. Как хозяева здесь – всё себе гребут. И те, и другие… А Сеньку тока недавно в лавку отправил – по моей надобности…

- По надобности… Как же! Тебе-то шо? Не у тебя гребуть… Вона – лавка стоить, торгуется. А ему эта чёртова революция в одно место зажалила. Перепутала, видно, сдуру, с молодой задницей! Ниччё! Как уйдёшь, так ко мне энти твои гайдамаки клятые и придут зараз – одна буду, почти как вдовая. Мож, кто молодой и позарится. Вместо тебя, старого да лысого! Тьфу на тебя!

Кондрат сидел за столом. «Хрена что бабе докажешь!»

Молодая Наталья нервно расхаживалась по горнице, резкими движениями качая у груди ревущего младенца.

Вдруг дверь в комнату распахнулась.

- Батянь, тама лавку нашу петлюровцы разоряють. Сам еле утикал от них. Да попетлял. Сзаду к нам прибёг, чтоб, значица, не прознали, откудова я. Вот…

Всё это тринадцатилетний паренёк выпалил на одном дыхании. Потом поглядел исподлобья на раскрасневшуюся от ругательного крика мачеху. Плачущий ребёнок у неё на руках вдруг успокоился, услышав Сенькин голос, перестал реветь, и теперь только улыбчиво гукал...

Старший сын лавочника сел за стол, рядом с отцом.

Кондрат чертыхнулся, потом помолчал ещё немного, что-то как бы решая про себя. И, решительно встав, шагнул из-за стола к двери.

- Всё, баста!

- Не пущу-у-у! – чуть ли не бросив куль с младенцем на стол, Наталья растопырилась в дверном проёме. – Не пущу-у! Убьют тебя там, Кондратушка, как есть убьют! Не ходи, Христом Богом молю – не ходи-и!

Кондрат не вытерпел:

- Уйди с дороги, полоумная! Совсем мозги у тя в сиськи твои перетекли вместе с молоком, штоль? Собираемся все. Сенька, - Кондрат повернулся к сыну, – быстро баулы, что вчерась вечером с тобой вязал, в бричку кидай. А ты, – он отодвинул рукой вдруг притихшую жену, – давай шустрее свои побрякушки всякие в сундук складай, да для младенчика всё нужное не забудь. Сенька, поможешь потом сундук до брички доволочь. А я пойду коней запрягать.

И, уже выйдя в сени, бросил через плечо:

- Тебя с младенчиком в Тулу – к батюшке с матушкой отвезу, слава Богу – живы старики мои ещё. У них и переможете лихие времена. А мы с Сенькой оттудова – в Питер. Город большой – может, тоже лавку там откроем какую. Али закусочную какую на худой конец… Поняла? Всё. Быстро собирайтесь…

Потом, чтоб никто его не слышал, пробурчал себе под нос:

- А то чтой-то кошмар непотребный мне нонеча приснился. Как бы не сполнился… Тьфу-тьфу…

 

Когда конный разъезд с Шуркой скрылся в густом перелеске, из дальних кустов орешника вышел комполка Сорокин.

- Ну, Аксинья, ты уж не сердись на меня, пожалуйста, – комполка наклонился к убитой женщине, заправил выбившуюся прядку волос за ухо. Вздохнул. – Хватит уж, набегалась, поди, по годам и странам. Пора и детей воспитывать. Юрка уж, небось, заждался, пока ты его родишь. А я, так и быть, с твоего согласия – приберусь здесь. И – спасибо, родная, что помогла с Сашкой. До встречи…

Комполка Сорокин выпрямился и чуть слышно свистнул. Из того же орешника вышел конь и встал рядом, потёршись головой о кожаный рукав командирской тужурки.

- Давай, Манул, обгоним ребят – безо всяких там наших выкрутасов. По честному. Сможешь? – и, вскочив в седло, шепнул в ухо коню: - Вперёд, брат, жми! А то мне ещё успеть умереть надо...

 

…Бу-ум, бах-ба-абах! Бу-у, буммм!

Сашка приоткрыл сначала один глаз, потом – другой.

Грохот разрывов и стрельбы не прекращался.

«Снова папка перед работой телевизор на полную громкость включил – последние новости про АТО посмотреть, – лениво подумалось Сашке. – Мамка уж на него ругается-ругается, но всё без толку.

А ведь каникулы ещё. До школы почти два месяца. Поспать бы… Вчера допоздна в скайпе сидел, с Веркой болтали. Она обещала по мылу что-то интересное скинуть. Так и сказала:

- Сань, тебе это интересно будет, чесслово! Мне это наш Ян Карлович ещё перед смертью, ну, после того, как его из музыкалки турнули за непатриотичное воспитание – ну, помнишь, когда комиссия из Киеву приезжала? – дал посмотреть…Он тогда переживал очень. Ну, и помер. Вот…

Санька встал, надел линялые шорты и футболку с «жовто-блакитным» флагом во всю грудь, и прошёл на кухню.

Мама жарила гренки.

Отец сидел за столом. Упёршись глазами в экран, он брал, не глядя, гренку, макал её в свежее клубничное варенье и отправлял в рот. В висящем над столом телевизоре мелькали кадры бегущих куда-то солдат, военная техника. Из динамика то тарахтели автоматные очереди, то бухали разрывы мин или снарядов. Изредка в небе где-то далеко взрёвывали вертолёты. На фоне всей этой какафонии толстенький журналист что-то бодро тараторил в микрофон. Сашка успел только выхватить повторяемые несколько раз слова: «Аэропорт... Наши держат…Киборги… Слава героям...», как мама, развернувшись, резко выключила телевизор.

- Сынку, руки-то со сна помой – и тож давай до стола. Ежели хошь со сметаной – в холодильнике на средней полке… Папка щас вже на работу пойдёть – та я в ёго мисочку тебе и складаю… А ты давай, опоздаешь…

Отец, сразу встав из-за стола, потрепал Сашку по голове, и, обув туфли, крикнул: «Пока всем, до вечера, я поехал!». И выскочил в дверь, на ходу застёгивая куртку…

Верка то ли забыла, то ли ей было некогда – но обещанного Сашка на почту так и не получил…

Поиграв во дворе в футбол, Сашка после обеда сходил за компанию с внуками соседки бабы Гани – Мишкой и Юлькой – в первую пятиэтажку на улице Незалежности, к Митьке Бондарюку. Его батя – майор ВСУ, недавно приехавший в отпуск с войны против донбасских сепаров – привёз щенка чистокровной немецкой овчарки. И Митька теперь гордо выгуливал на поводке в своём дворе смешно ковыляющее глазасто-ушастое чудо. И давал даже подержать поводок друзьям…

И только вечером, когда Санька у себя в комнате смотрел скачанный через торрент фильм про Конана, в дверь позвонили.

- Сынку, к тоби Верочка прыйшла! – крикнула мама из прихожей. – Давай, дывонька, ступай до його, он у соби… Да, сумочку свою мож у прихожей на табуреточку… - Дверь в комнату приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулась смущённая девочка. – А я вам зараз пирожков, - раздался из-за её спины мамин голос.

- Ну, чё встала, садись вон на стул. Про Конана будешь, я только минут десять смотрю – можно опять с самого начала, – слегка раздражённо буркнул Сашка.

- Да ладно. Не люблю я про этих Конанов… И это, ты меня уж извини, что не прислала обещанного. У меня винда слетела отчего-то. Батя только вечером, после работы обещал посмотреть. А мамка на суточном дежурстве на «Скорой». И завтра утром тока придёт. А на сотовом, как на зло, деньги закончились. Вот, только недавно положила, к мамке на станцию бегала, взяла…

- Всё, проехали, чё уж там обижаться, что не скинул кто-то чего-то?.. А фильм этот я потом досмотрю, фиг с ним, – Сашка вернул рабочий стол на экран монитора. – Ну, что там у тебя?

Верка вытащила из кармана джинсового полукомбеза флешку.

- На, вот – от «кого-то» меня... Там в папке «Фото» открой, я тебе щас сама всё покажу. А то я тебя знаю – сразу сам всё фотки просмотришь. А у меня мало ли там чего наснято…

- Нужны мне твои фотки. Они вон у тебя постоянно в «фейсбуке», на твоей страничке, обновляются, да в «инстаграмме». Чё я в них не видел? – Сашка вставил флешку и пощёлкал мышкой. – Ну, которая? – отодвинулся он от монитора, давая место девочке.

- Вот она. Смотри. Можешь даже увеличить. Хотя сканированная старая фотка – этто нэ есть зер гут…

На экране возникло чёрно-белое изображение какого-то поля. Недалеко виднелись городские строения. Но почти три четверти фотографии занимал огромный тёмно-серый валун неправильной формы. На валуне проступали какие-то бесформенные белёсые пятна. Рядом с валуном стоял мужчина в польской форме времён Пилсудского.

В правом углу фотографии резко выделялась белая надпись:

Przedmieścia Grodnie.

1924.

Pogrzeb Armii Czerwonej

Salon Fotograficzny Pan M.Pshishtova

- Перевести или сам понял, что за надпись?

- Чё я, неграмотный?.. И этот булыжник тебе наш Ян Карлович дал? Где он такую старую фотографию надыбал? Раритет почти что…

- Раритет? Ну да, фотку я отсканировала и ему вернула. А ты резкость сделай, да контраст увеличь. Ну-у. Давай-давай… Во-от. Смотри!

Белесые пятна на каменном боку начали вдруг складываться в слова:

лек анд Стр в

Тру 1 2 по

ы теб не буд

Сашка непроизвольно зажмурился.

Перед его глазами вдруг промелькнуло красивое лицо какой-то незнакомой женщины с пулевым отверстием выше левой брови. Всплыла лошадиная морда с белым пятном на лбу. В глазах вдруг прозвучал какой-то непонятный сигнал – будто кто-то резко дунул в горн…

- Сань, чё с тобой? Тебе что, плохо? Ты весь такой белый стал. А я тебе говорю – а ты не слышишь будто…

- Что говоришь? О чём ты?

- Да ты как упёрся глазами в монитор – так будто сразу и отключился. Я тебя за плечо трясу, а ты ноль эмоций. Ты заболел, что ли?

- Отстань, ничё я не заболел. Устал, наверное. А где фотка с экрана?

- Дак я её сразу убрала, как ты в осадок выпал… А я ещё дома смотрела. И ничё. Тока потом винда накрылась почему-то… Во! Видишь, что получается, - Верка снова кликнула мышкой. – Вот, прочитай: Получается – Александр Строев! И фамилия, и имя – как у тебя! Здорово, да?

- Ну, и что? Ты на год посмотрела? 1924-й год-то… Мало ли тогда какие Строевы жили. Да и Сашки среди них были, небось…

- Да, жили! Ну и чё? Эт ведь про него, наверное, та песня? Ну, помнишь, пока не заблокировали, мы в прошлом году на одном сайте её слушали. Ян Карлович посоветовал. А ты потом скачал и на диск записал. А потом твой папка услышал – и диск этот поломал. Всё на тебя ругался, ватником обзывал, помнишь?

- Ну? А фотка эта каким боком?

- Так Ян Карлович мне тогда сказал, что от своего деда, который его усыновил, слышал именно про этого трубача историю, когда и песни этой не было. И трубача того тоже Сашкой звали. Вот! Как тебя! А фотка ему попалась, когда он во Вторую мировую гнал немцев через Польшу. Через этот самый город Гродно, что на фотке подписан. Говорил, что в ателье ихнем нашел случайно.

- Всё-то ты себе напридумывала, Верка! Песня эта, каменюка в Польше, Ян Карлович… А ещё говоришь, что фантастику смотреть не любишь…

- Дурак ты, Санька. Небось, рад, что с осени в музыкалку ходить не надо, раз в ней учителя по духовым теперь нет. Да, рад? Рад, скажи?!

В комнату заглянула Санькина мама с блюдом пирожков.

- Ви чё, дытятки, ругавтесь, или что? Вот лучше, угощай гостью, Сашко… - и, поставив блюдо с дымящимися пирожками на край стола, вышла, притворив за собою дверь.

Сашка и Верка молча посидели пару минут.

Потом почти синхронно протянули руки к пирожкам – и засмеялись, столкнувшись локтями.

- Вер, ты ж знаешь, что я Яна Карловича очень любил. Только я тогда ОРЗ подхватил – и с температурой лежал, ко мне ещё тогда твоя мамка раза три на «скорой» приезжала – помнишь, а его как раз тогда комиссия из школы выгнала. Мол, учил детей не тому и не так… А когда я выздоровел – он уж и помёр. У-у, суки!.. А я на флейте и сейчас ещё по утрам играю. Чтоб не забыть. И для развития тоже. А ты говоришь – рад… Эх ты-ы…

- Тогда, значит, эт он для тебя оставил. Сказал – тебе чтоб передала. Я к нему дня за два до того, как его не стало, заходила. Он мне и рассказывал тогда. И отдал всё. А я как-то забыла. Ты уж извини… - Вера, приоткрыв дверь, внесла из коридора в комнату длинную спортивную сумку. – Вот, держи. Ян Карлович сказал – это память. Как какое-то связующее звено. Сказал – ты поймёшь.

И вытащив из сумки слегка позеленевший от времени горн – чуть длиннее пионерского – с неровной, грубо запаянной, заплаткой на раструбе, сунула его в Сашкины почему-то задрожавшие руки…

И Сашка, прикоснувшись к холодной меди, вдруг явственно услышал пулемётную стрельбу, разрывы снарядов, лошадиное ржанье, нестройные крики людей и, непонятно как выводимые этой самой трубой, слова:

Это есть наш последний

И решительный бой!..