Намедни, 08.03.2017, при веерном отключении любви к электричеству и дрожащем пламени вынужденной спермацетовой свечи довелось мне, среди обширного вздора сиюминутной художественной прозы, разглядеть удивительную строку, исходящую из далекого от нас 18-го века. А именно: «Натюрморт на наших глазах и при наших ушах обращается в натюральную романею».

Тут же и подумалось многословно восторженному читателю: «Сколь невероятное совпадение двух мыслей, счастливо столкнувшихся в эмпирейных пространствах, с одним лишь мелким жанровым искаженьем, — романеи в миниатюрель — обусловленным, предположительно, несовершенством средств передачи информации чрез толщу архивных времен». Ведь уже предстал в весеннем воображении моем классически обнаженный триплет «Леда и Лебедь», «Обнаженная Маха» и «Похищение Европы». Полагаю, не надобно пояснять, что здесь общее, притягательное? И младому гимназисту ясно что — откровенно голая натура женского пола.

И вот все три полотна, в западноевропейских лицах своих нестареющих персонажей, делают успешную попытку портретного самооживления (примерно как у британца... забыл какого... — возраст, знаете ли — и еще у многих других литераторов). И вот уже перемешавшиеся женщины и животные начинают мультимедийно говорить и двигаться. Но потом из-за технических помех (шумов) в голове оформителя они ограничиваются одним лишь безмолвным текстом. Безмолвным, но эротического характера! В горячем стиле Арцыбашева-Миллера. Генри Миллера...

До 31.03.2017 все у них — Леды, Лебедя, Махи, Европы и Быка — идет по нарастающей. Однако в самый кульминационный момент — 23.59 — ужасно разгулявшийся автор, таки испугавшись недремлющей цензуры, благоразумно спохватывается и возвращает почти уже Содом и Гоморру собственной интерпретации в позолоченные рамки-багеты приличий.

 

ВЛАДИМИР ПЕЧНИКОВ

 

Ужасно состояние, когда не поймёшь, что на улице творится. То ли ранняя весна за окном, то ли поздняя осень. Серость, слякоть, снег с дождём и ещё некоторые, убивающие наповал моменты. Если осень, то любимая пора всеобщего любимца, Пушкина. А как же? Умница, ведь, да и только! Прискачет на пару недель в свое обожаемое Болдино, увидит, листочки разноцветные падают и, всё… - любовь к осени проснулась. Как он там у себя пишет, мол, мухи не кусают и жары особой нет, значит, осень самое лучшее время года. Написал пару стихов, вперед, тут же мчится в родной Питер, шампань жрать и баб в тёплых кабинетах щупать!

Виктор Иванович перевернулся на другой бок и выпалил в спинку дивана, на котором соизволил почивать под влекущими, страстно дурманящими парами Бахуса: «Посидел бы тут с нами в дерьме по самые уши, да жижу поросячью из сараев деревенских по выгребал, вот и было бы тебе офигенное очарование»!

Всю ночь бросало то в жар, то в холод. Что только не забегало и не лезло в наглухо больную башку человека, ударившегося в очень продолжительный запой. Но наш герой собрался с духом, со всеми внутренними волевыми запасами и не впустил к себе в гости белок с чижиками, поставив прочный заслон на пути к неподкупному сознанию и верному здравомыслию. К утру бред сивой кобылы немножко поутих, но стал приставать Александр Сергеевич. Откуда он взялся, один Бог, только и ведает. И что самое интересное, этот Пушкин, наглый до опупения, обзывался разными словами, рожи дикие и страшные корчил, а иной раз даже пытался плюнуть.

Виктор Иванович повернул голову в сторону, затем посмотрел на потолок и удивился. Потолка, как такового не было, вместо него зияло отверстие, огромная дырища, страшно влекущая в бездонную небесную пропасть. «Гадский Пушкин, где ты взялся, скотина беспардонная»! – Успел сказать Виктор Иванович и…

Он исчез, навсегда…- несостоявшимся и никому ненужным поэтом, верящим в своё самопожертвование, которое выражалось в очередной стопке водки, придающей удивительно притягательное вдохновение.

 

(Поэтам – алкоголикам)