В наших краях июнь обычно начинается пеклом. Неожиданно солнце словно спохватывается о лете и открывает заслонки, поддавая жара без меры: немного, и потечет асфальт. А дождь случается теплый и ласковый, и нередко слепой.

В то утро, ближе к полудню, я каталась на велосипеде как раз во время такого дождя. Через раскаленные кромки серебряных облаков лились солнечные потоки вперемешку с радужными каплями. Казалось, будто сыпались с неба драгоценные камушки! Я отыскала необычную лужу, усыпанную стразами только наполовину и загадала желание: ведь вчера мне исполнилось тринадцать лет. Мама подарила оранжевый велосипед с женской рамой и голубое платье с кружевной оторочкой по юбочке и крыльям. Пусть и дождик теперь что-нибудь красивое наколдует!

Надо ли рассказывать, как чудесно цеплялись тугие шины за шепелявый асфальт! Как ловко, почти невесомо, я, нет, не сжимала, а уверенно, и будто бы даже небрежно держала руки, а то и только одну, на блестящем руле! Как виражами объезжала лужи или неслась по ним, рассекая упругое «море» на две бурлящие клином волны! Как проворно вскакивала на бордюры, вовремя приподняв руль и следом заднее колесо!

Я каталась уже с часок, исколесив ближайшие дворы и лужи. Жалко, что в одиночестве. Подружки давно разъехались на каникулы, а я всегда оставалась в городе, среди панельных пятиэтажек спального района. Но зато дом наш стоял на самой окраине города, недалеко от настоящего леса — сибирской тайги. Как хотелось гулять по лесу, словно я — Красная Шапочка! Конечно, это мечты. Такое бывает лишь в сказке, чтобы девочка шла одна, никого не боясь, по темному лесу. Да и не с кем мне было гулять по этому самому лесу. Но нынче, вне всяких сомнений, я ждала от лета чудес. Ведь теперь у меня свой велосипед — с ним обязательно встречу новых друзей!

Дождь то начинался, то прекращался: воробьи не уставали купаться в теплых лужах и тут же обсыхали, забавно ероша перья. Я тоже успела вымокнуть и опять «обмахать» на скорости свой наряд. Лишь локоны светлых волос крутились колечками, подвитые небесной водой. Мелкие лужи исчезали, испаряясь на глазах. Вокруг, под раскидистыми ранетами, усыпанными завязями плодов, золотились на газонах россыпи одуванчиков. Если смотреть только на изумрудные ковры, золоченые купы деревьев на фоне голубого неба с пышными облаками как на картину, рисованную гуашью, красота открывалась необыкновенная! Потому что на шоссе, по которому с глухим ревом неслись автомобили, я просто не обращала внимания.

И вот, под впечатлением обновок и начала лета, с ослепительным солнцем за спиной, я проезжаю в очередной раз мимо нашего дома. Быть может, появится кто-нибудь?! Потому что в такой замечательный день хочется поделиться настроением — летняя радость переполняет меня! И тут из подъезда вышла мама с пятилетней сестренкой Светой.

Конечно, поддав скорости, я рванула навстречу, лихо затормозив возле них. С приятным шипением занесло заднее колесо! Разгоряченная, уже готова была спросить маму, куда это они собрались? Но не успела перевести дух, как меня, словно магнитом, притянул восхищенный взгляд сестренки, точно увидела она что-то совсем небывалое. Я, улыбаясь, с интересом гляжу на нее, и хочу уже оглянуться, не подошел ли кто сзади, так привлекший внимание, как вдруг она восклицает: «Оля! Какая ты красивая!»

И мир... Неожиданно погрузился в чарующую тишину... В которой звучат лишь хрустальные переливы волшебных слов: «Оля, какая ты красивая!» Они серебрятся на все лады, долетают до облаков, до самого солнца, стремительно рассыпаются голубями по крышам, вспархивают бабочками среди золотых одуванчиков. Чудесным образом растворяюсь я во внезапно открывшейся прелести, касаясь всего одновременно, глядя в яркие, почти черные, глаза сестренки — маленькой моей феи. В одно мгновение передо мной распахнулся незнакомый мир, в котором все сияет, переливается радугой, плывет на качелях... О, счастье, я успела в него влететь!

И вдруг качнулась обратно, наткнувшись на испуганный мамин взгляд. Качнулись в ушах ее «слезки». Нет, показалось... Ведь они всегда дрожат, всегда как живые. Это туча резко, словно сачком, накрыла солнце, но оно проворно отыскало лучами дырку и упрямо выбралось наружу. Потому что мама опять улыбалась и говорила, что они идут за булочками и молоком. А сестренка так и продолжала мною любоваться, ничего не замечая. Я осторожно наклонила на асфальт велосипед, подошла и обняла ее. «Светик, какая ты хорошая!» И, чувствуя маленькое живое тепло, вновь упорхнула в мир, который запомнила и успела полюбить навсегда. А сестра, вцепившись в меня ручонками, никак не хотела отпускать. «Ну, давайте, девочки, расставайтесь, пора в магазин, а то молоко разберут», — и мама, заторопившись, увела сестру за собой. А она, она совсем не хотела идти, все оглядывалась, будто видела меня впервые и никак не могла наглядеться.

Потом, много лет скучая о сестре, первое, что всплывало в памяти, это тот самый почти полдень, в котором вижу... себя, счастливую! Словно в зеркало заглянула, да так и запомнила навсегда: огромные глаза цвета неба, золотой ореол вокруг головы еще не знающих модной прически волос, уложенных дождиком, солнцем и ветром. Помню, одна прядка прилипла к щеке, я все пыталась ее сдуть, да куда там, она же мокрая! И вдруг слова сестренки опять и опять говорят, что сдувать ничего не надо! Все так, что лучше и не бывает! И солнце, оно не вокруг — оно во мне, из меня, из меня — для всех!

Еще вспоминаю круглые, темные глаза сестры — агатовые смородины. Она, чудо, как прелестна. И вспоминаю «слезки», что где-то над ней качаются и дрожат... Горящие огнем небольшие бриллиантовые сережки, которые мама никогда не снимала. Наследство бабушки, остатки былой роскоши — шутили в нашей женской семье. Неистовые огоньки, которым всегда было тесно в их прозрачном сетчатом тельце. «Слезками» их звала еще бабушка, за нею мама. А мне так хотелось, чтобы сережки стали каплями беззаботного летнего дождика, который люблю! Но все это я вспоминала, уже будучи взрослой.

А пока... «Оля, какая ты красивая!» — весь день, без устали, звучало в ушах. Конечно, глаза мои сияли, ореол светился не только вокруг головы — я вся излучала свет! Подозреваю, даже велосипед был охвачен небесным огнем.

Именно в тот день, после слов Светы, я впервые, без всякого стеснения, подъехала к малознакомым мальчикам из соседнего двора, у которых тоже были велосипеды и еще умная собака. И запросто сказала: «Привет! Меня зовут Оля! А вас? Чья это овчарка? А как ее звать? Можно погладить? Поехали вместе кататься!»

Ни на мгновение я не сомневалась, что они согласятся! Страх и стеснение исчезли, как не бывали. Громадная овчарка с угольным чепраком на спине, махая толстым черным хвостом, положила лапы на руль и облизала мне щеку. С восторгом гладила я ее по выпуклому лбу, почесывала за ушами, ласково трепала холку. И до самого вечера мы наперегонки носились на велосипедах, а потом и все лето. И ветер мне пел: «Оля, какая ты красивая!»

С того дня помню первые восхищенные взгляды мужчин, тогда еще мальчиков: они видели во мне девочку, кататься с которой было сущим удовольствием! Я смеялась как колокольчик! Я и теперь звонко смеюсь, но тогда, в детстве, причины для радости не иссякали. И я смеялась с друзьями дни напролет!

Жара в то лето была не страшна. С утра по тенистым тополиным аллеям мы уезжали до самого леса. А там на большой поляне оставляли велосипеды и носились наперегонки с овчаркой, играя с ней палочками и мячиком, который она таскала в зубах. До сих пор помню: ее звали Ирма. А имена мальчиков время стерло из памяти.

В тот день случилось чудо: я впервые влетела в мир бесконечного счастья! Потому что маленькая сестренка сказала заветные слова, и были они чистейшей воды. И через много-много лет, в стихах, их повторил мужчина, такой же веселый, как те далекие мальчики. А ведь у меня уже появилась внучка. Но знаю, что слов его хватит теперь навсегда! Потому что они поднялись из такой глубины, из такого колодца, что не узнать и не запомнить их невозможно! Потому что если поэт написал стихи женщине, она не могла не быть счастливой! Потому что на самом деле я никогда не была красавицей: вокруг много эффектных женщин и девушек. Но я всегда смеюсь звонче всех, с удовольствием катаюсь на велосипеде, до сих пор небо для меня яркое, мир добрый, а дождик теплый! Просто сестренка еще не знала слова «счастье». По ее разумению все счастливые непременно красивые. И еще. Красавицей в нашей семье была именно сестренка: она походила на маму, была даже красивее, но это меня лишь восхищало.

То лето оборвалось неожиданно. В конце августа мы поехали всей компанией и с Ирмой на небольшую речку, сплошь поросшую смородиной, угоститься ягодами. Но как мало нам перепало! Оказывается, спелая лесная смородина осыпается, стоит тронуть веточку рукой или ветру пробежать по кустам. Мы пособирали ягоды с земли, а на обратном пути грузовик сбил Ирму. Домой я вернулась, обливаясь слезами. И так защемило сердце от той смородины, что забросила велосипед, насилу дождалась школы, и, окунувшись в уроки, книги, постаралась перелистнуть страницу. Только заветные слова питали надеждой, что все еще будет, лето наступит, слепой дождь обязательно вернется.

И было лето. И был дождь. Всякое было, хорошее и плохое. Неожиданно, через тринадцать лет, ушла из жизни мама. Мы с сестрой перебирали ее вещи, но так и не отыскали «слезки». Где они? Быть может, в ломбарде или даже скупке? Квитанцию не нашли, но в самый разгар юности нас закрутило друзьями, учебой, планами на будущее, любовью, в конце концов. А мама просто была рядом, после работы всегда оставалась дома. Мы же возвращались туда разве только поспать. Да и привыкли, что все более-менее ценные вещи в случае необходимости быстро менялись на живые деньги, и особо по этому поводу не печалились. Но никак не удавалось нам вспомнить, как ни старались, когда же в последний раз видели "слезки" на маме? Казалось, она их никогда не снимала. Как и не могли припомнить, в каком же платье последнее время ходила она на работу.

А вскоре я покинула дом, жалея, что сестра не захотела уехать со мной. Так случилось, что мы не виделись почти четверть века. Но я увезла с собой ее слова, никогда их не забывала и щедро ими делилась. Люди верят мне, иногда до слез. А еще все эти годы я помнила совсем другие слова.

Среди небольшой стопки маминых бумаг мы обнаружили желтоватый невскрытый конверт с пометкой «указан несуществующий адрес». Аккуратно разрезали: внутри лежало небольшое письмо человеку, которого мама, видимо, сильно любила в юности. Один абзац, слово в слово, запомнился навсегда: «Не хочу тебя видеть! Ребенка воспитаю сама. Довольно любви — налюбилась... До конца дней теперь хватит. Будь проклята моя красота, от которой одни страдания... Слишком многие, видно, завидуют бриллиантовым слезкам». Замуж мама так никогда и не вышла. Помню, одно время она неожиданно повеселела, даже напевала на кухне. И как мне было хорошо тогда рядом с ней! Но счастье продолжалось недолго. А потом родилась сестренка — моя фея.

И когда мы, в аэропорту, после разлуки впервые встретились, я узнала в сестре ...маму из того дня, со «слезками» в ушах! Оказывается, мама незадолго до кончины, видимо, что-то предчувствуя, оставила их у подруги, но та через несколько лет вернула сережки сестре. И, глядя на дрожащие камни, в которых бился свет, любой свет, они умеют взять свет даже от звезд, меня ослепила мысль: да лучше бы они ...пропали!

Я смотрела на сестру, держа ее за руки, не веря глазам: так она была похожа на маму. Нет, красивее. А сердце стучало: почему, почему, почему? Как вдруг Света, онемевшая от встречи, чуть слышно сказала: «Оля! Какая ты ...красивая!» И мы, наконец, обнялись и расплакались.

Слезы текли, а я пыталась понять: зачем, почему она осталась в доме, насквозь пропитанным женской тоской? И в то же время понимала: мое безудержное солнце слепило ее агатовые глаза, она, как и мама, не успевала дышать в стремительном моем полете с бесконечными виражами. Но она, она умеет мною любоваться. Хотя ей спокойнее в родном доме, каким бы он ни был, лишь бы оставался как есть. И дело не в слабости, и не в страхе, а в том, что мы, родные сестры, разные, как день и ночь. Как те лужи, что любила найти в детстве: наполовину освещенные солнцем, а в другую брызгает дождь. Так устроено, что для кого-то жизнь — слезки, а для кого-то — капли ...дождя, меда, росы, крови, солнца. Разные капли, которых не сосчитать.

Конечно, после сестренки эти слова мне говорили многие. Но все это было не то, недолго оно держалось. Наверное, те, кто говорил, не были также по-детски потрясены до глубины души. Не было в их словах той чистоты, тех зеркальных граней, что отразили бы напасти, отогнали бы беды, оказались сильнее всех других слов, вместе взятых.

Помню людей, которые глубоко чувствовали, но сказать так и не получалось. Не знаю, почему, они хотели, но не умели поднять. Да, красноречивы были их глаза, но... Ведь всегда хочется именно слышать! Чтобы зачаровать! Себя! И мир вокруг! И после сестренки, мне, всю жизнь счастливой женщине, из самого сердца их сказал только один мужчина. Наверное, это немало.

Чудесно увидеть вдруг: человек прекрасен, так прекрасен, что светится! И я тоже начинаю светиться светом из таинственной глубины. Мои крылья привычно набирают высоту. Я говорю ему волшебные слова, его подхватываю, и мир расцветает! Мы растворяемся и улетаем. И нет нам предела!

Это и есть счастье. Оттуда, из детства. До самого неба. Счастье, в котором любой человек бесконечно красив!

 

 

Отец... Когда думаю о тебе, кажется, с неба падают звёзды и тянут, тянут меня за собой... Льётся звёздный поток, ледяной, ослепительный, неудержимый...

Не помню, чтобы ты называл мое имя. Да и к чему тебе его называть? Ведь в жизни ты хотел одного — любви! И пусть всё катится в преисподнюю — оно ничего не стоит. Только трофеи и токование: ты загорался от вида, от взгляда пылал, получив ответный сигнал, срывался в погоню. И не важно, кто рядом — жена, родственники, сослуживцы. Твоя страсть не имела преград.

Мир распадался на охотничьи угодья и убежище, в котором жила мама — я рано от вас ушла. А потом остался лишь телевизор, перед которым жил ты. Над телевизором всегда висела маленькая чеканка, размером с ладошку, портретик на цепочке. Откуда ты её взял?

Знаю: купил на стихийном рынке у магазина. Там торговал чеканками народный умелец. И кое-что о нём мне известно. Подруга сняла квартиру в его доме по невысокой цене. Но скоро разгадала «удачу»: с девяти утра до шести вечера ежедневно, кроме выходных, с перерывом на обед, дом оглашался мерными стуками. Изо дня в день, из года в год. Панельный дом, все знают друг друга по голосам, но не в лицо. Поначалу это казалось забавным, мол, бьётся у мастера сердце, но привыкнуть она не смогла, скоро съехала. А чеканщик, подозреваю, работал, пока не умер. Я видела его картины: цветы, корабли, чайки, дельфины...

Портретов у него прилавке не было. Откуда он взялся? Кто эта девушка, которой ветер дует в лицо? Ассоль? Нет, не Ассоль: на портрете профиль дерзкой девчонки, вздернувшей подбородок — пускай себе дует! Всё, на что хватает вашего хвалёного ветра, это откинуть назад мои волосы — пускай развеваются бунчуком!

Как мне хотелось быть такой же отчаянной! Но рядом с тобой, отец, меня ...словно не было. И никто, кроме тебя, не имел право на имя.

Мне казалось, мы живем в логове паука. Обладая коварством и недюжинной силой, он выползает, жадно хватает добычу, а потом, обернув жертву коконом, наслаждается умиранием, и дом наполнялся стонами. Это мучилась мама, в юности нежная красавица, рядом с тобой она скоро превратилась в репейник. Ты, смакуя, рассказывал ей об охоте. Как охмурял с полуслова, поджимал, получая всё, и исчезал. И теперь та, рыдая, ждёт прекрасного своего капитана... Но ты, вытянув сладость нового, никогда не возвращался, разве что к маме. Мы ждали тебя день, два, три, ждали неделю, пока не появишься. Я так и не смогла привыкнуть к твоим «командировкам». Но не это самое страшное.

Мамино отчаяние сводило с ума. Она жила только великой своей любовью, в её омуте навсегда потонув. Помню, однажды, мне было лет девять, едва не набросилась на тебя, чтобы загрызть! Потому что ничего, кроме крепких зубов, у меня не было. Уже затемно я вернулась с прогулки — всех товарищей давно отыскали и развели по домам. А я всё слонялась, мечтая: вот бы кто-то и обо мне вспомнил... А ещё накормил вкусным ужином, уложил бы в постель с пожеланием доброй ночи. И я бы заснула, любуясь ночником, плывущим по полу — кувшинкой с движущимися лепестками. Однажды видела такую в гостях — как она мне понравилась! Мечты, которым никогда так и не довелось сбыться. И поделом! Обойдусь, не маленькая.

Я вернулась сама, окончательно продрогнув, долго стучала в дверь, пока, наконец, ты, взбешённый, не отворил. Папа? Давно?! Скользнув невидящим взглядом, ты тут же умчался, снося косяки, в ванну. Там в голос, с ревом, с надрывным кашлем блевала мама. «Пей, пей, дура, больше! Чтобы всё, всё из тебя вылезло! Чтобы ты, стервоза, не доводила до белого каления!»

Ясно: мама опять за своё. В этот раз травилась. У меня от бешенства стучали зубы! А ты боялся тюрьмы — не понимаю, как я могла о том догадаться. Врач, который давно знал маму в лицо, предупредил, что сам подаст заявление в милицию за систематическое доведение женщины до самоубийства. С тех пор ты безумно боялся лишиться свободы. Но, похоже, эти обстоятельства лишь подогрели твой интерес к маме. Теперь, возвращаясь с похождений, ты уже давил её не рассказами, а вытягивал, каким способом она на этот раз собиралась покинуть бренный мир и почему. Почему, когда ты возвращаешься? Возвращаешься именно к ней? Разве это не есть доказательство твоей великой любви?

Я прошла на кухню, бессильно воя, нашла в холодильнике что-то съестное, достала, уставилась на еду... Убрала обратно и поплелась в постель. Только знала, что не усну, как всегда, в часы твоего возвращения. До самого утра всё горело огнём: земля, вода, воздух. Стены, потолок, пол... Казалось, я сама горю в вашем синем любовном пламени.

Впрочем, Ассоль... Все-таки, мне хотелось, чтобы Ассоль была такая, как на портрете! Я не верила, что её старый отец — добрый малый. Мне казалось, он добрый лишь для других. Ловко, старый хрыч, притворяется! Ассоль-то знает, каков папашка на самом деле. Но из того богом забытого края, где они перебивались с рыбы на водоросли, кроме как морем, уйти невозможно. А паруса алого цвета... Да ей всё видится в алом цвете, цвете крови, как вода в ванне, где лежит женщина со вскрытыми венами.

Однажды я это видела. Мама, как чувствуя приближение отца, необыкновенно вовремя устраивала очередную трагедию.

И ещё вижу отца Ассоль, крепкого, битого пирата, давно забывшего своё имя, как он, приняв дежурную порцию рома, привычно учит ее жизни. То бишь, рассказывает подноготную, преисподнюю своих похождений. Ибо никто, кроме Ассоль, не желает слушать его задаром. И я ежедневно тоже живу в преисподней.

Есть у меня тайна. Я-то знаю, что Ассоль совсем не его ребёнок. Просто однажды он по-пьяни привычно схватил какой-то свёрток, сунул в мешок, дал стрекача. А когда отоспался в надёжном месте, обнаружил, что на мешке сидит белокурая девочка с огромными эмалевыми глазами и ждёт, когда же он обратит на неё внимание. Где он видел эту малышку? Это же ангел! Не успел он это подумать, как ангел протянул к нему крылышки-ручонки. Так мой отец и познакомился с мамой. Уж что ей там привиделось, я не знаю. Но всю жизнь на мои вопросы, что она в нём нашла, мама отвечала: «Этого не поймет никто никогда. Он внутри ангел! Чистый ангел!»

Так я наблюдала этот лучший из миров, нимало не смущаясь звездопадам диких откровений. Ангел, так ангел! Ведь приходилось как-то всё объяснять, чтобы не бросаться под поезд, не лезть в петлю, не прыгать с моста, не травиться, не вскрывать себе вены, как мама.

Себя я считала дочерью пленённой принцессы и оборотня, среди людей обитающего в образе мужчины необыкновенной силы и красоты. Хотелось лишь одного: подрасти и уплыть, убежать, улететь — только ветер догонит, если сумеет.

Отец... Глядя на звёзды, я думаю о том, как ты научил любить жизнь. И что меня, после тебя, скажи, способно убить? Ты умел жить на самом краю. И мама тоже. А я родилась способной ученицей.

Шло время... Школа, институт, желанное общежитие — как оазис покоя. И моей заботы — расти, расти и расти. Как можно реже бывать дома. Однажды, ещё в школе, обнаружив, что в библиотеке читателям рады с утра до вечера, я там, считай, поселилась. Делала в ней уроки, читала книги, а потом шла гулять. Под звёзды. Потому что ровесников я понимала плохо, звёзды и книги были мне ближе. Они со мной говорили. Они и сейчас говорят. Говорят, что я, наконец, должна рассказать услышанные сказки. Сказки? Ну да, это были, конечно, сказки, потому что отец... Нет... Он... Так и быть, мама!

Он был — ангел!

Я долго выбирала камень в ритуальной конторе. Наконец, пришло время замуровать. Покрыть бетоном, облицевать намертво. Чтобы ни травинки! Ни лучика не проникло следом!

Вот вы и вместе! Навсегда! Остался последний штрих.

Друзья, конечно же, появились — после окончания школы. Вдруг оказалось, что меня любят люди, которым по возрасту гожусь в дочери. Удивительно, как бережно ко мне они относились, как внимательно слушали. И как они любили называть меня по имени!

Ещё я часто гуляла в лесу, одна, в нашем заповеднике. К счастью, мы жили недалеко: тридцать минут резвым шагом, и вот она, густая тайга! Почему-то в ней я никого не боялась. Наоборот, именно здесь было спокойно.

— Представляете, вчера повстречала лисёнка! Настоящего рыжего лисёнка! Он величиной всего-то с домашнюю кошку! Шла по тропинке, вдруг вижу: кто-то бежит навстречу. Остановилась, и он замер, потом шмыгнул за большую сосну и наблюдает: что делать буду? Вокруг никого, лишь комары пищат, да распевают птицы. Так мы друг другом и любовались, а потом лисёнок развернулся и вниз побежал, к ручейку. А я подумала, что должна что-то вспомнить. Только пока не вспомнила.

Подобных рассказов у меня немерено. И я, радуясь, что есть, кому слушать, с восторгом развожу руки на величину лисёнка, глазами показываю, как он выглядывал из-за сосны! И мои друзья, которым рассказ почему-то интересен, не могут на меня наглядеться, не знают, куда посадить, каким чаем напоить, лишь бы я говорила и говорила!

Отец... Ну почему, почему тебе никогда, никогда не было интересно меня послушать? Кого ты, вообще, когда-нибудь слушал? С кем говорил?

— Мы можем предложить чёрный мрамор, красный гранит, серые гнейсы, цветные мрамора: розовый, бежевый, есть, кстати, белый, — показывал мне образчики плитки сотрудник ритуальной конторы.

— Белый? Откуда? — я тут же заинтересовалась. Белый мрамор — редкость, даже не чаяла отыскать.

— Кибик-Кордонское месторождение, вчера получили новую партию. Вскрыли ящики, а там белоснежный мрамор. До сих пор шёл полосчатый, с тёмными включениями, желтоватый, розоватый, а этот как снег. Думаю, за пару недель разойдется, даже не будем выкладывать на образцы. Если нравится, заказывайте прямо сейчас.

И мы отправились выбирать мрамор на территорию конторы. Вокруг кипела работа. Лето — сезон ритуальщиков. Несколько девушек «травили» портреты, поодаль парни разгружали машину, тут же трещала пила, резала камень. Молодые, бодрые ребята... Шутят, хохочут, довольны: день замечательный, и работы на весь сезон! Потому что полно первосортного камня, потому что люди желают украсить могилы дорогих родственников так, как выглядит их любовь.

Проходя по кладбищу, поймала себя на мысли о том, что оно — самое яркое место в городе. Обилие, куда не глянь, цветов, венков, клумб, красивейших каменных изваяний. «Покойся, милый прах, до радостного утра». От земли исходит покой, глазам — праздник любви и памяти. Папа, мама! Как вам здесь должно быть хорошо!

Ну, вот и решилось. Конечно, постамент будет из белоснежного мрамора, на нём — два прямоугольных памятника, маме немного пониже, а между ними такой же простой формы белоснежная ваза. В ней алые, как кровь, как сердце, как любовь, огромные розы! И уголки, кованые ажурные уголки с сердечками! И фотографии родителей со свадьбы, с их свадьбы! Пусть покоятся вместе, навсегда молодые! Пусть будут счастливы!

Через три недели я ставила в вазу роскошные красные розы. Ставила и говорила с отцом.

— Папа, тебе нравятся розы?

— Конечно, я люблю все цветы, которые любит мать. Ей всегда нравились розы. Да ты же помнишь: каждую неделю я покупал ей букет, а вечерами мы пили вино, вспоминая молодость, море, корабль, на котором увёз её из захолустного края. Ты же знаешь, мне всегда хотелось так много всего рассказать! Рассказать, что любил её больше всех на свете, любил только её одну!

— Папа! Как ты можешь?

— Ты так ничего и не поняла? Мать, единственная умная женщина, знала, что такое любовь! И слушать тебя, уж извини, было мне некогда. Да разве ты рядом скучала? Когда раскалывалась земля, лопалось небо, и в бездну летели звёзды! Где ты могла встретить подобное? Мы друг без друга жизни не представляли! Прости, нам было не до тебя.

— Что ты, папа! Конечно... Вы безумно любили друг друга...

— Наконец-то! Ты всегда была умной девочкой! Ты — дочь своего отца!

— Спасибо, папа. Я — дочь своего отца.

— Так устроено. Приходится выбирать. Я выбрал любовь. И мать тоже. Нам была дана такая любовь. Ты же знаешь, она ни разу не упрекнула. И умерла с моим именем.

— Знаю. На тот свет она всегда уходила молча, но умирала в бреду, с твоим именем умирала. Мне показалось, она перед смертью сошла с ума.

— Я знал её лучше, чем даже она. И дал ей такую любовь, какую она желала. Она мечтала умереть от любви. Я обещал, поклялся и клятву исполнил.

— Так вот почему ей тоже было не до меня...

— Не ёрничай. Лучше прости нас. Мы не могли иначе. А ты наша дочь. Ты должна...

— Да, папа, должна...

— После её смерти я не взглянул ни на одну женщину, думал только о ней. Ровно два года. Теперь о тебе думаю: ты тоже умеешь любить, в нашем роду все умеют любить.

— Спасибо, папа. Скажи, портрет, тот, над телевизором, маленькая чеканка, как он у нас появился?

— Старый Лис, это всё он. На рынке, однажды среди кораблей и цветов увидел портрет. Ты была совсем маленькая. Но я сразу узнал. Спросил его, будто в шутку: «Откуда у тебя портрет моей дочери?» — «Так это твоя дочь? Вот для кого я старался! Она мне приснилась, Старый Лис велел отчеканить». Я не понял, о каком лисе он говорит, он всегда был странный, сказки любил. На картинки его смотрю, а он рассказывает, откуда приплыл корабль или куда плывёт, для кого эти цветы. Портрет я, конечно, купил, повесил, чтобы ты всегда была перед глазами. Как чувствовал, что два года придется глядеть в телевизор. Но я ничего в нём не видел — смотрел на портрет. И всё ему рассказал. Теперь и ты узнаешь.

Звёзды, падают звёзды... Это всё, что папа мог для меня сделать: купить портрет и перед смертью с ним говорить. Полагаю, сегодня полагаю, этого вполне достаточно. Потому что великая любовь поглотила их без остатка. На работе мама думала совсем о другом, а папа лишь числился, всякое время посвящая любовному гону. Им было не до меня... Похоже, они, действительно, рождены друг для друга...

Конечно, это я на чеканке, теперь узнаю — гордая, упрямая, смелая — такой и видел, и любил меня папа. Вспомнила имя умельца — Старый Лис. Мне об этом сказала подруга, узнав у соседей происхождение звуков. Жители так и звали эту панельку «домом Старого Лиса». Говорят, он был добрый, к себе обращался как в первом, так и в третьем лице. Говорил, судьбы чеканит.

Воспоминания мелькнули, как звездопад в голове, когда я, как перед дальней дорогой, сидела в старом кресле отца перед старым его телевизором, глядя на небольшую чеканку. Каждый приходит в мир со своими страстями и, видимо, должен их здесь оставить. Зачем? Для кого? Да кто его знает... И лучше любить, чем не любить, даже если это больно невыносимо.

Я сняла потемневшую запыленную чеканку, протёрла и убрала в сумку. Завтра квартира будет продана, вещи уедут на свалку. А сегодня ночью ко мне приходил Лисёнок и передал, что я должна забрать что-то своё, а что, Старый Лис ему не сказал, мол, сама догадаюсь.

Неужели я, наконец, оставлю мир безнадежного одиночества среди разгула звёздных страстей? Заберу себя и возвращусь, уже навсегда, туда, где слушают и слышат, а на звёзды только любуются. И как они от меня далеки, эти неистовые, загадочные падающие звёзды...