Была светлая февральская ночь. Гудел ветер, гоняя поземку по замершему Днепру. Скот сбился под кручу, хоронясь от пронзительных порывов, где быки устроили зимние лежбища на гнилой полове.

В натопленной хате не спали. Как и всегда в такие ночи, когда завывания ветра за окнами заглушали сопения и храп обитателей хаты. С чердака протяжно жаловался сыч, пламя свечи вздрагивало и раскачивалось в стороны. Внутренний мир человеческого жилища был потревожен вторжением невидимого потустороннего духа. Чуждого духа. Он бродил из угла в угол, копошился в чулане, заглядывал в потухшую печь, скрипел дверью, напуская холод и люди, взволнованные его присутствием, сбились тесным рядком у стола. Только корова Соня в сенях, умиротворенно пережевывала свою сенную жвачку.

Со двора загромыхала собака, умолкла и послышались глухие человеческие шаги, бум, бум, бум. Мерзлая земля была чутким проводником всякого нечаянного звука. Стукнула дверь и в хату ввалился полушубок в валенках, нахлабученый меховой шапкой. Петро кряхтел, ухал, и скинув рукавицы припал к горячей печи, испустив, наконец, удовлетворенный выдох.

- Вовк, задрав теля у Семена, - проговорил он. – То вже третю нич лютуе сирый вид Шпакив, з краю. В кожним двори по теляти. Скоро до нас добереться.

За окнами сорвался порыв, тишина в хате повисла зловещим ожиданием. Петро оторвался от печи, сел на лавку к столу и уставился на Катерину. Она сидела молча, потупившись в стол. Огонь свечи едва вырывал из мрака черты её лица. Черные, густые брови, ровный нос, невысокий белый лоб, и виновато вздрагивающий подбородок.

- Ну, шо мовчышь? – говорил Петро.

Катерина откинула волосы и с тихой гордостью посмотрела на мужа.

- Знов була на могыли? – повторил Петро, грозно заглядывая в черные угольки её сверкающих глаз.

- Була, - наконец ответила она.

Петро потупился. Взял кружку со стола зачерпнул воды и громко напился.

- Семен казав, що б я брав свою ведьму, и забырався геть з Глыныщ, - тяжело выговорил он. - Ба, якого лыха наробыла? На що ты зазвала о ту истоту до людей?

- Я не зазывала.

- А хто? Кожного разу, як ты идеш до старои могылы, до села зьявляеться лихо. Про що ты там спиваеш, га? Люды чулы, казалы. Спиваеш так, шо за вадою чутно.

- Петре, про що я можу им казаты, як воны не розумиють нашои мовы?! Скилькы я намагалась порозумитысь з нымы, але марно…

- Не розумиють. Звисно не розумиють. Ото и робыться. Ты ж обицяла, голубонька! Як тепер людям в глаза дывытысь?

Из сеней донеслось мычание Соньки. Она всегда начинала мычать и нервно стучать копытами когда слышала взволнованный, униженный голос хозяйки. Катерина спешно вышла, погладила корову по шее. «Не плачь, не плачь…» - приговаривала она.

Едва забрезжил рассвет, как в хату постучали. Петро вылез из за печки, набросил теплую овчину. В дверях стоял Семен, в шапке, угрюмо смотрел в пол.

- Пидем з людьмы, всим селом до церквы. Икону понесем з Иисусовой молитвой, - говорил он постукивая хлыстом по голенищу, – Шо твоя?

Петро пристально глядел на Семена. Что-то недосказанное оставалось между этими людьми.

- Катерина ни куды не пиде, - выговорил он.

- То ты не зрозумив мабуть, шо твоя ведьма ото наробыла?!

- А я тоби кажу, шо не пиде. Ваш крестный ход, погребальный з покойником… – повысил голос Петро.

Семен постоял, сплюнул и вышел вон, громко хлопнув дверью. Залаяла собака, громыхая тяжелой цепью. В хате царила гробовая тишина.

К утру ветер утих, но небо было серым, затянуто низкими зимними облаками. Катерина управлялась по хозяйству, когда со двора послышалось пение. Люди шли крестным ходом, остановились у дома Петра и кланялись в пояс. Петро припал к окну и молчал. Катерина сидела у печки и нервно терла белые руки платком.

- Я пиду, Петро, - заговорила она.

- Сиди, - хмуро ответил тот.

- Я не можу, я удавлюсь… - дрожащим голосом отвечала она.

- А я кажу, сиди.

Петро встал, подошел к Катерине, присел рядом и обнял за плечи.

- Про що ты з нымы балакаешь о там, на кургани? – неожиданно ласково заговорил он.

- Я видчуваю, як воны поряд, - покорно отвечала она. – Почынаю размовляты, спиваты, а воны ходять навкружкы, а пидийты бояться. Мы для ных невидоми истоты, розумиешь?

- Так, розумию. Як и воны для нас.

- И памяти в ных ныма. Воны як оти малюкы. Побачылы, побавылысь и забулы.

Она помолчала, прислушиваясь к пению во дворе.

- Шо з намы буде тепер, Петро?

- То ще осинню було, - заговорил он упавшим голосом. – Семен з сынами на переправи, перед самим льёдоставом, чумакив переправлялы. Перепелысь. Позарылысь на добро чумацьке…

Катерина взволнованно посмотрела мужу в лицо.

- Да, мала. В ями, де глыну на хату бралы, закапалы чумачкив. То все село знае, крим тебе. Боялысь, шо б ты не дизналась. Хай соби йдуть.

Катерина упала на плечо мужа и горько зарыдала. Что-то тяжелоё, гнетущее свалилось с её хрупких плеч. В сенях мычала Сонька, за рекой звонили монастырские колокола, а во дворе с образами в руках пели Господи помилуй люди и кланялись в пояс.