(фантасмагория под дежавю)

 

Если что-то, где-то, когда-то случалось –

почему бы этому не повториться?

 

( древняя мудрость)

 

Мною давно уже была поставлена точка в этой работе, а я все еще не осмеливался вынести ее на суд добросовестного читателя. И дело вовсе не в том, что я считаю эту работу несовершенной, ибо, как говорили в древности – ничего совершенного нет из того, что сделано людьми. Есть, конечно, определенные критерии оценок творчества, но они не всегда совпадают с авторскими самооценками, потому что кроме тех мгновений жизни, которые автор пытается показать на страницах своих книг, есть еще подвижки его души, способствовавшие написанию произведений. То самое вдохновение, которое не поддается никаким оценкам. Та самая Муза, женщина капризная и лукавая. Заглянет на мгновение, а тебе мучиться месяцами и даже годами, пока не поймешь, для чего она осчастливила тебя своим приходом.

Мне понадобилось семнадцать лет, чтобы понять, что же хотела от меня моя гостья в тот далекий первый январский день 2000 года, когда я, находясь под впечатлением беседы с одним выдающимся композитором, который попросил меня написать либретто к его будущей опере, склонился в задумчивости над чистым листом бумаги.

Либретто вчерне я написал довольно-таки быстро, но беловой вариант мне никак не давался. Очень тяжелая была редактура. Каждый раз находилось что-то новое, но потом и оно устаревало, а некоторые места приходилось переписывать по многу раз.

Время шло, композитор уже отказался от своей идеи создать оперу, а я все никак не мог остановиться, прикованный невидимыми узами к этому либретто, как каторжанин к своей тачке.

Но вот, наконец, работа была завершена, однако она еще довольно долго лежала в ящике моего письменного стола. Она бы так и осталась в том ящике, если бы не одно событие, которое и послужило к развязке всего того, что было связано с этой работой. Я понимаю, что образованный читатель может поднять меня на смех, обвинить в подражательстве, а то и в косвенном плагиате, и я приму это с должным смирением, но только ради того, чтобы хоть чуть-чуть приподнять завесу многовековой Тайны, и то только лишь потому, что мне позволили это сделать.

Мои друзья-писатели отговаривали меня от публикации в таком варианте, просили изменить фабулу, настаивали на том, что это не фантастическая вещь, а просто наглое вранье, до того наглое, что в него можно даже поверить. И этим самым укрепили меня в моем желании ничего не менять. Мало ли чего в нашей жизни происходит с многими людьми. Почему же я должен быть исключением? Да, я пытался многое в своей работе приблизить к реальности, но были моменты, где я оказался бессилен и был вынужден оставить их как есть, уповая на доброжелательность читателя, на его снисхождение.

Я готов принять на себя всю колкость упреков, но лишь с одной только целью – пусть эту работу увидят люди и посмотрят на нее моими глазами.

 

автор

 

Ранней осенью 2005 года я возвращался из Красноярска, где работал над книгой «Отчие думы». Написать эту книгу попросил отец криворожанина Виктора Марманчука, погибшего в Афганистане. В домашних условиях я писать так и не научился, поэтому всякий раз стараюсь уединиться в сибирской тайге или где-нибудь на побережье Южного Сахалина. Книгу я написал, и с чувством выполненного долга возвращался в Кривой Рог.

В Москве у меня оказалось достаточно свободного времени и, чтобы не толкаться на Киевском вокзале, я приехал на «Чистые пруды», куда всегда приезжаю, будучи в Москве.

Было тепло, уютно. Я прошелся до памятника А.С. Грибоедову, почтил память писателя минутой молчания и присел на одну из скамеек, стоявших поблизости. Невольно сравнив Чистые Пруды с Патриаршими, я задумался о романе Булгакова, который читал, вернее, перечитывал в поезде.

Мимо тек людской ручеек, как говорится, туда-сюда и обратно. Люди гуляли по аллее, пили пиво, что-то ели. Располагались на скамейках, шуршали газетами, смеялись, целовались. В пруду плавали утки, лебеди. Кто-то крошил им булку, кто-то фотографировал, а кто-то просто, как я, молча смотрел на эту идиллию.

 

Сентябрь. Работают фонтаны,

В безволье Чистые пруды.

Состарившиеся путаны

Туды-сюды, туды-сюды.

Что мне до этих проституток

С ключом на пальчике и без?

Вот пара запоздалых уток,

Вот к ним особый интерес.

Косятся на меня, ныряя

В осеннюю холодность вод,

Погодные деньки теряя,

Затягивая свой отлет.

А может, зря я их стращаю

Зимовкой посреди Москвы?

Ведь я так редко навещаю

Священные места. Увы!

Быть может, им теперь не нужно

Лететь за тридевять земель?

Быть может, им теперь досужно

Дождаться снежную купель

И дружно завалиться в спячку,

Крыло посасывать во сне?

О, боже мой, что за горячку

Я стал пороть? О горе мне!

Ведь птичий долг людского крепче,

И кто бы что ни говорил,

Но наши человечьи плечи

Слабее этих птичьих крыл.

И я скажу (пусть буду битым),

Плетя двусмысленности вязь:

Мы все чуть-чуть космополиты,

Покуда с родиной есть связь.

Но лишь порвется пуповина

И станет отчий кров далек,

То так завоешь громко-длинно,

Что вздрогнет сам тамбовский волк…

Ах, думы, думы. Как вас много,

Набросились на одного,

И каждая – не в бровь, а в око.

Не стыдно бить-то своего?

Не попрощавшись, день-скареда

Ушел, отдав бразды луне.

Я ухожу, и Грибоедов

Тихонько крестит спину мне…

 

Я действительно собрался уже уходить, как вдруг (я настаиваю именно на «вдруг») слева от меня оказался мужчина средних лет, с седой шевелюрой. Его профиль напоминал профиль Иннокентия Смоктуновского, только нос был чуть длиннее. Я никогда не клянусь, но тогда был готов поклясться чем угодно, что мгновение назад этого человека в аллее не было. Он мог появиться, только если спустился с липы, под которой я сидел на скамейке.

- Здравствуйте, - тихо сказал он и едва заметно кивнул головой.

Я машинально ответил на приветствие и хотел уйти (не люблю думать о жизни при посторонних), но он положил свою руку мне на плечо.

- Вы можете остаться, я вам не помешаю. На свой поезд вы успеете.

Весь мой внешний вид выдавал во мне приезжего, и я нисколько не удивился «проницательности» незнакомца.

- Не в этом дело, - ответил я, - просто люблю думать в одиночестве.

- Я тоже, - согласился мой неожиданный собеседник, - но думать в одиночестве – это абстрактное понятие. Всегда кто-нибудь обязательно окажется рядом. Человек может заставить себя абстрагироваться ото всего, но это будет только видимость одиночества, от себя-то он никуда не уйдет.

- Вы философ? – уважительно спросил я.

- Скорее, нет, - чуть помедлив с ответом, сказал он, - философ – это тот, кто пытается постичь глубину знания, а тот, кто уже постиг, - тот не философ.

- А кто же?

Мой собеседник улыбнулся уголками рта и просто, буднично ответил:

- Он сам Знание.

- Допустим, - сказал я, - но неужели за всю историю человечества, ни один философ не удосужился стать Знанием?

- Молодой человек, - вздохнул мой собеседник (хотя я давно уже не молодой), - знание – это огромный груз ответственности, и каждый философ, осознавая это, останавливал себя и удовольствовался тем, что успел постичь.

- А вы не остановились? – не смог сдержать я улыбки.

Он тоже улыбнулся.

- Люблю честных людей. С ними легко. Они как на ладони.

- Если вы про меня – спасибо, конечно, но понятие честности тоже относительное.

- Чушь! – воскликнул он, - выбросьте эту чушь из вашей головы, не засоряйте свой ум подобными предрассудками. Честность – всегда понятие прямого действия. И должен вам заметить, что честность всегда находится в человеке, но было бы лучше, если бы человек всегда находился в честности. Вы не против этого?

- А такие люди есть? – парировал я его вопрос.

- Есть. Их много, очень много, но честность – это как шапка-невидимка, она скрывает ото всех того, кому служит, и только по делам человека можно узнать, в честности он живет или нет.

- «Судить будут по делам нашим»?

- Вот именно.

- Но ведь бывает и так: человек хочет жить в честности, а ему не дают.

- Бывает, согласился мой собеседник.

- Так что же ему делать?

- Жить в честности.

- Но как?

- Как многие и многие.

- Кто, например?

- Например, Тот, кого распяли на кресте.

У меня началось головокружение, возникло чувство полета. Я непроизвольно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел себя у подножия креста, на котором находился Он.

Истерзанное плетьми и солнцем тело, вызывало сострадание, но ясный взгляд синих глаз Его сглаживал это сострадание. Распятый на кресте думал не о Себе, а о том, чтобы не причинить страдание созерцающим Его.

Я снова зажмурился, а когда открыл глаза, то оказался на той самой скамейке, в обществе странного собеседника.

- Хватит примеров? – почти строго и в то же время сочувствующе спросил он.

- Я замешкался с ответом, и тут позади нас раздался звук бьющегося стекла, и скрипучим старушечьим голосом кто-то выругался. Я хотел обернуться, но внезапно понял, что означал этот звук бьющегося стекла. Я повел глазами по аллейной дорожке и остолбенел: по ней шли два человека. Один – уже в летах, невысокого роста, другой – молодой, высокий спортивного сложения. Они подходили к нашей скамейке, негромко беседуя, и я услышал фразу, от которой похолодело сердце (они говорили о Пилате), я узнал их! Я затряс головой и видение исчезло. Мой собеседник сидел рядом и внимательно смотрел на меня.

- Вы очень выдержаны, - сказал он, - вам можно довериться.

- В чем? – осторожно спросил я, и внимательно осмотрел аллею, но ЭТИХ двоих уже не было.

- Выдержанные люди, как правило, очень тактичны в своих поступках. Они всегда вызывают уважение. Их авторитет заслужен. К ним всегда прислушиваются, верят им. Скажите, так ли уж важно воскресение Христа? Может быть, хватило бы тех деяний, совершенных Им до распятия? Принцип веры здесь абсолютно не причем. Всегда ли нужно сказку обращать в быль? В чем принципиальное отличие от Христа, принявшего смерть и отошедшего в мир иной, и Христа, который воскрес, пусть и ненадолго? Если бы Он остался среди людей навсегда – все было бы понятно, но ведь он вознесся, оставил тех, кто уверовал в Него как в Спасителя. Он не остался с учениками, не защитил их. И они погибли.

- Они погибли как люди, но как апостолы – они живы.

- Вы умница, - похлопал в ладоши мой собеседник, - и Берлиоз тоже умница.

- Берлиоз? – переспросил я, - тот самый?

- Да-да, тот самый Берлиоз, из-за которого Маргарита возненавидела Латунского.

- Та самая, - прошептал я, и меня осенила догадка: - так вы…

- Тсс, - приложил палец к губам мой собеседник, - не нужно никаких имен. Иногда одним только именем люди навлекают на себя беду, порой непоправимую. Вы согласны?

И я согласился с ним, и он продолжил:

- Роман мастера о Понтии Пилате – очень хороший роман. По большому счету – это вполне правдивое описание тех событий, которые вот уже третье тысячелетие будоражат человеческие души. Заметьте – не умы, а души. Ведь роман мастера пронизан теплом его души, а это может быть только от большой веры в то, что ты описываешь. А вера такая зиждется только на том, что ты видел собственными глазами.

- Перевоплощение?

- Нет. Только собственное физическое присутствие может обеспечить полную правдивость – не правдоподобность – твоего повествования. А перевоплощение – это то, что называется художественным вымыслом, и этот вымысел присутствует на страницах ваших «Отчих дум», когда вы описываете события, в которых лично не принимали абсолютно никакого участия. Но учтите на будущее, вымысел – это оборотная сторона медали, на аверсе которой значится «Правда». Мастеру не нужно было перевоплощаться. Он видел все собственными глазами, точно так же, как вы совсем недавно видели Его на кресте. И мастер видел, как Левий Матвей снял Его с креста, но снял живого. И мастер написал правду, а Берлиоз скрыл эту правду, изъяв из рукописи романа те страницы, где говорится о спасении Того, который в романе назван Иешуа. Берлиоз был неглупым человеком, он сразу понял, чем это грозит мастеру и тем, кто верует в Бога и кто не верует. Одни получают доказательство существования Христа, другие – неразрешимые сомнения в правдивости всей Библии, а это могло привести к столкновениям на религиозной почве. Поэтому Берлиоз правильно рассудил, что библейская сказка о Воскресении спасительнее, чем реальное существование Христа. Он и Бездомному пытался это втолковать. И чтобы уберечь мастера, он и изъял эти страницы, а сам роман издавать отказался лишь по той только причине, что мастер мог обнаружить пропажу страниц и обвинить Берлиоза в обыкновенном воровстве. Был бы суд, и эти страницы всплыли бы. По сути, Берлиоз спас мастеру жизнь.

- А свою потерял?

- Он поплатился за то, что передал изувеченную рукопись Латунскому. Тот тоже хорош! С его-то опытом не разглядеть неполноту повествования. Хотя, с другой стороны, для Латунского изъятие чуть ли не главных составляющих романа особой роли не играло. Ведь, по большому счету, ему и не надо было читать весь роман. Он уловил саму концепцию, а для критика того времени большего и не надо было.

- Значит, Маргарита перестаралась?

- Вовсе нет. Он получил по заслугам. Как критик, он должен был отозваться непосредственно о романе, но он перешел на личность мастера. А это недопустимо! Вы знаете, чем это закончилось для мастера. И ведь Латунский пострадал только материально, в отличие от Берлиоза.

- Но Берлиоз, вроде, доброе дело сделал. Кто знает, как бы поступил Латунский, если бы прочитал роман без купюр?

- Не всегда одно доброе деяние перевешивает множество плохих.

- А можно узнать, что было на тех страницах? – осмелелв, спросил я, - можно их прочитать?

Мой собеседник внимательно посмотрел на меня, о чем-то подумал и сказал:

- Можно, но пообещайте мне, что никому их не покажете.

- Обещаю, сказал я, - и в тот же миг оказался на вагонной полке поезда, идущего в Киев. Я совершенно не помнил, как я ехал от «Чистых прудов» до Киевского вокзала, как забирал багаж из камеры хранения, как садился в поезд. Я ничего не помнил…

 

Приехав домой, я стал дорабатывать книгу о Викторе Марманчуке, заниматься ее изданием, а попутно стал пересматривать свой архив, в котором скопилось довольно много всяких зарисовок, заметок, набросков, сделанных в разные годы, в том числе и в предыдущих поездках.

Я пробегал глазами первые строчки записей, некоторые страницы откладывал в сторону, некоторые помечал, чтобы позже снова обратить на них внимание и вдруг (опять это «вдруг»!) в моих руках оказалась старая потертая папка с оборванными вязками, а в ней довольно объемная пачка исписанных листов, пожелтевших от времени. Открываю наугад страницу и читаю строчки, написанные явно не моим почерком: «Левий Матвей перерезал веревки и принял на свои плечи тело Иешуа. Он положил Его на землю, снял с головы высохший терновый венок, из-под которого сочилась кровь, сбросил с себя плащ и накрыл им нагое тело Иешуа.

- Благодарю тебя, Левий Матвей, - прохрипел Иешуа.

- Молчи, - отозвался тот, - тебе нельзя разговаривать»…

Ищу титульный лист, открываю… на титульном листе название: «Роман о Пилате». Перехожу на первую страницу и сразу сюрприз: вместо уже привычного «канонического» абзаца: «Понтий Пилат»… вижу совершенно необычное и нежданное название первой главы: «Евангелие от Иуды (пролог). Дальше следовал текст, форма которого употребляется в пьесах, и который я хочу привести полностью.

 

«Картина первая, действие первое

 

(Вечер. На берегу реки, под деревом, полулежит Иуда Искариот. Вдалеке видны дома поселения. Кое-где в окнах мелькает свет. Слышен лай собак)

 

ИУДА (сжимая голову руками): О Господи, откуда эта боль? Подобного не помню я с рожденья. Сам Иисус, наверно, не поможет, а он

весьма искусный лекарь. Вчера у синагоги, при толпе, он исцелил лежачего бродягу. Но где он, Иисус? Как днем пропал, так до сих пор и нету. Мне кажется, он чем-то озабочен. Стал молчалив, и спать ложится рано. Вот и сейчас, наверно, спит уже, совсем забыв про бедного Иуду. Но что такое?

 

(встает, озирается)

 

Слышу голос я, хотя в округе пусто, как в желудке. Откуда голос? И знакомый, вроде. Откуда он идет, неся с собою боль? Ах, вроде отпустило. Слава Богу.

 

(Иуда снова опускается на землю, приваливается к дереву)

 

Но голос... он зовет меня...

Голос (негромко): - Иуда! Пришла пора с тобой поговорить.

 

ИУДА (озирается): - Но кто ты? Покажись!

 

ГОЛОС (тихо): - Оставим это. Речь о тебе пойдет, не обо мне. Мое явление тебе не нужно, ибо меня ты не увидишь все равно, поскольку не поверишь, что возможно быть сразу в двух местах, а то и больше.

 

ИУДА: - Я слушаю тебя, хотя в большом сомненье, что не сплю. Однако старый способ развеет мой испуг.

 

(кусает себя за руку)

 

- Ах, все это явь! Приходится мириться.

 

ГОЛОС: - Зря времени не трать, послушай и исполни все, что ты услышишь. Мой выбор не случаен. Ты – лучший ученик, тебе должны поверить люди.

 

ИУДА (удивленно): - Я узнаю твой голос, о Учитель! Но в чем должны поверить мне? И кто?

 

ГОЛОС (укоризненно): - Оставь восторг, он не уместен в деле, которое ты скоро совершишь.

 

ИУДА (еще более удивленно): - Когда? Какое дело о, Учитель? Дела творить умеешь только ты, а я всего лишь жалкий казначей.

 

ГОЛОС (сердито): - Не нужно оговаривать себя, и брать вину, которой нет в природе. Ты выбран мной, а потому ты – жертва, но не охотник я, а только поводырь.

 

ИУДА (сокрушенно): - Все так запутанно, мне трудно угадать, к чему ты клонишь? Этих аллегорий хватило бы на всех учеников

 

ГОЛОС: - Да, ты умен, но ты же и лукав, и ценен будешь этим. Нет, не сейчас, но через сотни лет. На первых тыщу лет ты проклят будешь.

 

ИУДА (вскакивая): - Но в чем я провинюсь? Что совершу такого?

 

ГОЛОС (спокойно): - Предашь меня.

 

ИУДА (падая на колени): - О, смилуйся, Учитель! Я в мыслях не держу такого лиха. Я верую в тебя, и этого довольно, чтоб быть с тобою рядом до конца. Зачем готовишь мне хулу? Ты, верно, шутишь? Но сказать я должен, что эти шутки мала веселят.

 

ГОЛОС (спокойно): - Ну что ты, встань с колен. Тебе я верю, и хочу, чтоб все поверили в предательство твое.

 

ИУДА (в ярости): - Но это же не так! Я не предатель! Я с именем твоим умру!

 

ГОЛОС (спокойно): - Да будет так, как ты сказал, но все ж предай меня. Возьми на душу грех. Из всех двенадцати мы выбрали тебя.

ИУДА: - Кто – вы?

 

ГОЛОС: - Отец и я.

 

ИУДА (качая головою): - Но твой отец – Господь… ужели он позволил?

 

ГОЛОС (громко): - Да, Иуда! Пусть это и не лучший вариант, но как еще привлечь людское зренье к неправедным делам своим?

 

ИУДА (гневно): - А то – что предлагаешь мне – ты праведным считаешь делом?

 

ГОЛОС (спокойно): - Все будет так, как я тебе сказал, поскольку твой поступок нужен Богу. Тебе же только роль сыграть придется. Пока же спи.

 

(Иуда валится на землю и засыпает)

 

Действие второе

 

Утро. Иуда просыпается, схватывается за голову

 

ИУДА: - О, Боже мой! Как быстро рассвело. Ночь пролетела – я и не заметил. Вот и народ идет по переулкам. Куда же он спешит? Сегодня же суббота. Пойду-ка, разузнаю.

 

( Иуда уходит. Занавес)

Картина вторая

(Дворцовый балкон Понтия Пилата. На балконе Пилат и Каифа. Слышен шум толпы, улюлюканья, свист, угрозы)…

 

ПИЛАТ (обматывая голову мокрым полотенцем): - Что там за шум? Чего они хотят? Их даже зной не может успокоить!

 

КАИФА (в поклоне): - Они хотят лишь одного, светлейший. Порядок сохранить.

 

ПИЛАТ (в измождении падает в кресло): - А кто его нарушил? Разбойники давно в тюрьме сидят. Кто беспорядок чинит?

 

КАИФА (подходит к Пилату): - Иисус.

 

ПИЛАТ: - Кто он такой, и чем он неудобен?

 

КАИФА: - Он всем твердит, что он посланник Бога.

 

ПИЛАТ: - Так прогони его.

 

КАИФА: - Нельзя, ведь он – преступник.

 

ПИЛАТ: - Преступник должен быть в тюрьме.

 

КАИФА: - За этим и пришел я, о, премудрый.

 

ПИЛАТ (меняя полотенце): - Чего ж ты ждешь? Иди и сделай дело.

 

КАИФА: - Но стражники подчинены тебе о, повелитель.

Распорядись, отдай им приказанье. Пускай найдут его и приведут сюда.

 

ПИЛАТ: - Зачем он нужен тут? Здесь не тюрьма, а мой дворец.

 

КАИФА: - Он не тюрьмы достоин, повелитель. Достоин смерти он.

ПИЛАТ: - Кого же он убил?

 

КАИФА: - Он не убийца. Он – пророк. Что может быть страшней пророка, которому поверят люди?

 

ПИЛАТ (ворчливо): - Какие люди, где ты видишь их? Обычная толпа.

 

(подходит к краю балкона)

 

Ничем не лучше этой. Удел толпы – орать и бесноваться. А кто беснуется, тот разве человек? За что достоин смерти Иисус? За то, что верховодит той толпою? Так привлеки его на сторону свою, и в Иудее сразу станет тихо.

 

КАИФА: - Я пробовал, но этот не из тех, кто может удовольствоваться костью. Он хочет царствовать.

 

ПИЛАТ (посмеиваясь): - Над кем?

 

КАИФА (протяжно): - Над и-у-д-е-я-м-и.

 

ПИЛАТ (задумчиво): - В моем дворце? Вот это поворот. А не навет ли это?

 

КАИФА: - Нет, мудрейший. Он сам об этом заявлял под визг и улюлюканье толпы, что ходит вслед за этим краснобаем.

(Пилат хлопает в ладоши. Появляется начальник стражи)

 

ПИЛАТ: - Ты слышал все?

 

(Начальник стражи склоняется в поклоне)

 

ПИЛАТ: - Пойди и арестуй его. Я сам поговорю с «пророком».

 

(Начальник стражи уходит. Шум под балконом усиливается)

 

ПИЛАТ: - А ты, Каифа, успокой толпу. Скажи, что Иисуса арестуют и предадут суду.

 

(Каифа уходит. Пилат хлопает в ладоши три раза. Появляется человек одетый простолюдином)

 

ПИЛАТ: - Ты слышал все?

(человек кивает)

 

ПИЛАТ: - Пойди, настрой толпу, что ходит за пророком. Скажи, что Иисус – враг Рима и безбожник. Тем более, что это близко к правде.

 

(человек уходит. Пилат остается один. Снова меняет полотенце)

 

ПИЛАТ: - О Боги, в чем я виноват? Будь прокляты и эти иудеи, и этот Иешуа, и это пекло. Пойду в подвал и пригублю вина.

(Пилат уходит. Занавес)

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

 

действие первое

 

(Синагога. В ней беспорядок. Раскиданы лавки, фрукты, овощи. На ступеньках сидят двое)

 

1-й: - Ицхак, ты слышал, что сказал раввин?

 

2-й: - Но ты же знаешь, Мойше, я – не сплетник. И лишь из уважения к тебе спрошу: что он сказал?

 

ИЦХАК: - Сказал, что хочет видеть Иисуса.

 

МОЙШЕ (презрительно): - Вчерашнего бродягу, «сына Бога»? Зачем раввину этот оборванец? За то, что он вчера тут натворил – его в тюрьму бы надобно отправить. Подумаешь – торгуют в синагоге. Так это же удобно. И сам раввин ни разу не сказал, что это плохо.

 

(появляется Иуда)

 

ИУДА: - Шалом, друзья мои!

 

ИЦХАК и МОЙШЕ: - Шалом алейхем.

 

ИЦХАК: - Кто ты и откуда, и почему так плохо ты одет? Не ты ль вчера тут наводил « порядок»?

 

МОЙШЕ (приподнимается): - Не ты ли Иисус?

 

ИУДА (испуганно): - Ну что вы, что вы. Разве я похож на сына Бога?

 

ИЦХАК (радостно): - Так вы знакомы. Где же он сейчас?

 

ИУДА: - Я сам его ищу.

 

МОЙШЕ: - Зачем тебе босяжник?

 

ИУДА: - Стойте, стойте! Зачем смеетесь вы над бедностью его?

 

ИЦХАК: - Да, бедность – не порок, мы знаем. Порочно то, что он тут натворил!

 

(показывает на синагогу)

 

Ты оправдаешь это?

 

ИУДА (оглядывая беспорядок): - А что он говорил?

 

ИЦХАК: - Да если б говорил, а то кричал, что этот дом построен для отца, для Господина нашего.

 

МОЙШЕ: - Он всех ругал, так люди говорят. Раскидывал товар, и учинил разбой, и удалился. И вот сейчас раввин зовет его.

 

ИУДА (в зал): - Пойду-ка, поищу его. Пусть спрячется на время.

 

(Иуда уходит)

 

ИЦХАК: - Ты видел, Мойше? Этот оборванец, наверняка пошел его искать.

 

МОЙШЕ: - Да Бог с ним, с этим Иисусом. Под осень их тут столько расплодится… вон стражники идут, пойдем-ка восвояси.

 

(Они уходят. Появляются три стражника)

 

1-й: - Смотрите-ка, что он тут натворил.

2-й: - И убежал.

3-й: - Но мы его поймаем.

 

(Стражники уходят. Появляется группа людей. Они ругают Иисуса, наводят порядок, раскладывают товар. Подходят покупатели, завязывается торговля)

 

Занавес

 

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

 

(Вечер. На берегу реки горит костер. У костра сидит Иисус)

 

ИИСУС:

 

- Я многое могу, быть может, очень много.

Пророчества мои исполнятся вовек.

Деяния мои всегда угодны Богу,

Поскольку сам я Бог и сам же человек.

Ничто не чуждо мне, моя судьба земная.

Я женщиной рожден, и вскормлен грудью был.

Знать оттого душа, волнуясь и стеная,

Не может позабыть мой юношеский пыл.

Ах, юности пора! Тебя одну приемлю.

Тебя лишь признаю из всех земных сроков.

Я полюбил тебя и жизнь, и эту землю,

И буду помнить все из глубины веков.

Не зря ниспослан я к погрязшим в лжи и блуде,

И признающим лишь кулак да веревье.

Пришествие мое пойдет на пользу людям,

Но что им принесет ушествие мое?

Я не боюсь креста – страшней бывают пытки.

Я все стерплю: хулу, насмешки и позор.

Не принесет ли смерть ненужные убытки

Всем верящим в меня? Опалу и разор?

Но может я не прав, так думая обложно?

Прости мне, Бог-Отец, сомнений падших рой.

Напутствие твое я выполню как должно,

Ты сердце лишь свое пред сыном не закрой.

 

(Подходит Иуда, он тяжело дышит)

 

ИУДА: - Учитель, я спешил предупредить: тебя разыскивают стражники Пилата. Тебя хотят схватить и заточить в тюрьму за то, что ты охаиваешь Бога… они так говорят, не я.

 

ИИСУС (в зал) - О люди, люди. Где же разум ваш? Вас мучит жажда верить в небылицы, которые подбрасывает вам, кто хочет. Придет и ваш черед, и будете гонимы за благонравные дела свои, как я. Откройте же глаза, напраслину увидьте!

 

(Пауза. Махнув рукой, продолжает)

 

Куда вам, боязливым и глухим. С открытыми глазами жить опасно, а вдруг увидишь то, чего нельзя?

 

(пауза)

 

О люди, люди… зрячие слепцы!

 

(обращается к Иуде)

 

С недоброй вестью ты пришел ко мне, но это лишний раз мне говорит о честности твоей. Мне нравится твой пыл, с которым служишь. И кроток, и умен, и веры преисполнен. Но отчего же целую неделю ты молчишь? В чем кроется печаль молчанья твоего?

 

ИУДА: - Мне, право, страшно говорить. Ведь то, что ты считаешь горькой думой – то есть всепоглощающий огонь, сам по себе возникший ниоткуда. Он разум жжет и сердце пепелит.

 

ИИСУС: - Откройся мне, откройся до конца. И, может быть, печаль светлее станет.

 

ИУДА: - Я пробовал, но что-то не дает моим устам открыться. Я не готов, желанье не созрело.

 

ИИСУС: - Не тороплю. Однако странен ты, и над тобой довлеет чья-то воля… уж не моя ли?

 

ИУДА: - Нет. Я с волею твоей согласен, и быть хочу похожим на тебя…

 

ИИСУС (вскидывает руку): - Остановись! Желанье неуместно! Не ты, а я ниспослан свыше к людям, и я свой крест исправно пронесу до самого последнего мгновенья. А ты не тот, ты для другого создан. И ты пройдешь свой путь. Предначертанье божье исполниться должно.

 

ИУДА: - Так в чем оно, поведай!

 

ИИСУС (укоризненно): - Не любопытствуй, наберись терпенья. Придет твой час и да прозреешь ты своим большим и благородным сердцем.

 

ИУДА (грустно): - Пусть будет так, но знай, что с каждым утром мне все стыдливее делить с тобою хлеб. А почему – разгадка не приходит.

 

ИИСУС: - К чему гадать? Прими слова на веру, как принимал ты их до сей поры.

 

ИУДА (горячо): - Я верую! И это умаляет неясную тревогу и тоску.

 

ИИСУС: - Однако мне пора. Отец зовет.

 

(уходит)

 

ИУДА (простирая руки): - Господь, дай силы мне быть верным до конца!

 

Не найдет душа покою,

Грустью полнятся глаза.

Ах, зачем судьбой такою

Наделили небеса?

Для чего я предназначен,

Совестью своей гоним?

Чей же будет долг оплачен

Неспокойствием моим?

 

(Иуда садится у костра лицом к залу, сжимает голову руками)

 

ИУДА: - И снова эта боль!

 

(вскакивает и падает)

ГОЛОС: - Иуда, час настал. И твой, и мой. Задумайся над этим, помоги живущим ныне и потомкам их понять, что мир устроен для добра, что зло не создает, но разрушает. Людской душе остыть недолго.

(Иуда с трудом поднимается, держится за голову)

 

ИУДА: - Учитель, я своей души не остудил. Она горит как сорок тысяч солнц. Ее тепла хватило бы надолго. Зачем ты хочешь душу остудить? Зачем меня толкаешь на измену?

 

ГОЛОС: - То не измена, милый мой Иуда. Ведь любящее сердце не предаст. Но люди различают лишь контрасты. Они не признают полутонов. Поэтому злодей герою нужен. Тебе придется эту роль сыграть.

 

ИУДА: - Ужели выхода другого нет? Ведь это же самоубийство! Ты сам учил, что жизнь дается Богом, лишь он распорядиться ею может.

 

ГОЛОС: - Все это так, ты верно говоришь. Господь дает, но он же отбирает. Но вас ведь нынче столько развелось, что каждого расслышать он не в силах. Земля как улей потревоженный гудит, и каждый хочет жить, как сам себе придумал. Но розно жить нельзя. В согласье лишь спасенье…

 

ИУДА: - От кого?

 

ГОЛОС: - От вас самих, ведь вы ленивы. Все, что дано, не бережете, губите напрасно. Придет пора – останетесь ни с чем, и будете друг друга истреблять из-за глотка воды, из-за куска лепешки.

 

ИУДА: - Но это было, и не раз. И до сих пор еще воюют люди.

 

ГОЛОС: - То не война, то – репетиция войны, которая врасплох застанет ваши души. В большом огне погибнет все живое. Но Бог вас создавал не для того, чтоб вы себя навечно погубили. Есть высшая божественная цель, известная ему лишь одному. Он даже мне ее открыть не может. Но вы нужны Ему, иначе давно ушел бы он из каменных сердец, в которых нету места состраданью. Великотерпец – Он прощает вас, и кротостью своею призывает помочь Ему в деянии большом. Но вы глухи, поэтому я здесь.

 

(пауза)

 

ИУДА: - Бог хочет быть услышан нами? И ты готов взойти на эшафот, чтобы привлечь к себе вниманье наше?

 

ГОЛОС: - Тебе знаком закон весов. Он и в людских деяньях справедлив и в божьих: чтоб вознестись кому-то – нужно, чтобы кто-то пал.

 

ИУДА: - Мне нужно пасть, чтобы вознесся ты? На чем основан этот выбор?

ГОЛОС: - Ты – лучший ученик, ты дорог мне. И это знают люди. Отступником ты будешь в их глазах. И твой поступок вознесет меня и сделает страдальцем, и тогда не сгинет память обо мне, и будут люди помнить Бога, и будут жить законами его.

ИУДА: - Но бог наш всемогущ, Ему лишь стоит пальцем шевельнуть – и мы у ног Его.

 

ГОЛОС: - Он этого не хочет. Он – Творец, и человека создал он Себе в подобье. И люди все – помощники Его. Не раболепствовать вы созданы - творить. А вы все ищете кнута и палки.

 

(пауза)

 

Ну что, согласен ты презреть молву и совершить предсказанное свыше?

 

ИУДА: - Я согласен

 

(падает на колени, склоняет голову)

 

ГОЛОС: - Сегодня в доме прокаженного Симона мы тайно соберемся все, никто из фарисеев знать не будет, Но ты их приведешь, ты должен это сделать.

 

ИУДА: - Я сделаю, как ты велишь. Ты убедил меня, что ЭТО нужно сделать.

 

(занавес)

 

Картина пятая

(тайная вечеря)

 

(Бедно убранная комната. На стенах слабо горят плошки. Посередине комнаты стоит длинный стол с неприхотливой снедью. В центре стола сидит Иисус. По обе его стороны сидят апостолы)

 

ИИСУС: - Друзья мои! Сегодняшняя ночь последней будет – истинно глаголю – последней для моих земных забот в обличье человека…

 

ПЕТР (перебивая): - О, Учитель. Ты скорбной речью всех пугаешь нас. Ведь ты велик – не мы. Нам не понять, что движет тем сомненьем, с которым ты глаголешь о конце. Мы молоды, нам свойственно другое, и мысли падшие совсем не красят нас. Зачем скорбеть? Мы у истока жизни.

 

ИИСУС: - Симон, ты красноречие свое прибереги на случай отреченья. Не пропоет петух – ты трижды отречешься и от меня, и от чудес, свидетелем которых был.

 

ПЕТР: - Напраслину возводишь на меня. Я не могу отречься от того, кого считаю лучшим из живущих.

 

Кем я был и кем я стал –

Не найти сравнений.

Я бояться перестал

Собственных сомнений.

Зажил с чистого листа,

Знаю чувство меры,

И в учителя-Христа

Преисполнен веры.

И по Галилее всей,

И по Иудее

Книжник или фарисей

Враг моей идеи.

 

ИИСУС: - Симон, ты первый изо всех к ученью моему прибился, и дверцу к знаниям небесным приоткрыл. За это будет воздано тебе – ключи от райских врат получишь, но сегодня все будет так, как я глаголю вам.

(пауза)

 

Иуда, что не весел? Ты, вроде, целовать меня собрался? Нет, не сейчас, чуть-чуть попозже. Зачем дрожит рука твоя, разбрасывая соль? Ты не здоров?

 

ИУДА: - С чего ты взял, что болен я? Мне просто нездоровится и только.

 

ПЕТР (язвительно): - Уж не влюбился ли в кого, Иуда? Влюбленные лишь так умеют сохнуть.

 

ИУДА (Петру): - Еще вина не пили – ты уже смеешься.

 

ПАВЕЛ: - А что с того, что мы еще не пили? И кто мне запретит веселым быть?

 

ИУДА: - К веселью повод нужен, а без него все фарс, игра.

 

ПЕТР: - Вы только посмотрите, казначей пророчествовать хочет. Брат Варфоломей, не хочешь ли Иуду пристыдить?

 

Варфоломей: - Оставь его и успокойся сам. Не видишь – он дрожит, как малярийный. Фома, налей ему вина, ему согреться нужно.

 

ПЕТР (обиженно): - Налить ему вина? Еще быть может хлеба пожевать?

 

ИУДА (встает): - Да что сегодня с вами? Ужели повод дал я для насмешек, или казну растратил? Цела казна, и дальше будет так.

 

ФОМА (подает сосуд): - Иуда, вот вино. Прими его и выпей. Без умыслу шутили мы сейчас. Однако в каждой шутке что-то есть, особенно, когда над ней смеются.

 

ИУДА: - Мне вовсе не смешно, но все равно спасибо за услугу.

 

(пьет вино)

 

ПЕТР: - Не выпить ли и нам?

ИУДА: - Могу налить, и хлеба пожевать.

 

(Петр вскакивает)

ИИСУС (примирительно): - Друзья, оставьте перебранку. Не дело тратить время ни на что, тем более что времени осталось лишь простить грехи друг другу…

 

ФОМА: - Иисус, опять ты за свое! Я просто не могу поверить, что ты, учивший нас почаще улыбаться, вдруг загрустил. Что за метаморфоза? Давайте пить вино, и грусть сама уйдет.

 

(все пьют)

 

ИИСУС: - Иуда, сядь со мной рядом. За преданность твою хочу я выпить.

(поднимает кубок)

 

Преданность с предательством

Корня одного.

Псевдообаятельность

Друга своего

Распознаешь сразу ли,

Что в его душе?

Друга словно сглазили,

И он враг уже.

Истиною вечною

Человек силен.

Дружбой человечною

Мир наш населен.

Дружба – душ людских покой,

Только там и тут,

Словно как товар какой

Дружбу продают…

 

ИУДА (садясь рядом с Иисусом): - Я где-то слышал это.

 

Иисус: - Так выпьем же за дружбу!

ФОМА: - Я готов за это выпить тоже. Неверие мое не без границ. Что может быть чудеснее, чем дружба? И в это буду верить я!

 

(все смеются, поздравляют друг друга)

 

Иисус (Иуде): - Возьми казну, Иуда, и ступай – раздай несчастным милостыню божью. А мы пойдем в Гефсиманийский сад. Ты тоже приходи, исполнив порученье.

 

(на ухо Иуде)

- Предай меня!

 

(Иуда встает из-за стола, проходит на авансцену)

 

- И все-таки – не сон. О Господи, как страшно исполнить то, чему прощенья нет.

 

Иисус (громко): - Иуда, что стоишь? Иди и сделай это!

 

(Иуда уходит)

 

Иисус: - Друзья, пойдемте в сад Гефсиманийский. Там принесем молитву Богу.

(все встают и уходят)

 

Занавес

 

Картина шестая

 

(Дворец Пилата. Ярко освещенная, богато убранная комната. Много цветов. Посередине стоит небольшой стол с яствами, рядом три кресла. В одном сидит Пилат. Поодаль стоит Каифа и Иуда. Позади Пилата начальник стражи)

 

ПИЛАТ (брезгливо): - Давно ли водишься ты с оборванцами, Каифа? Кто он такой, грязнящий мой ковер, который стоит половину Иудеи?

 

КАИФА (в поклоне): - Он ученик «пророка» Иисуса.

 

(Пилат поднимается, подходит к Иуде)

 

ПИЛАТ: - Так, так… и как тебя зовут?

 

ИУДА: - Иуда.

 

ПИЛАТ: - Красивым именем тебя назвали. А знаешь ли меня?

ИУДА (почтительно): - Да кто ж тебя не знает, прокуратор? Ты – солнце нашей бедной Иудеи.

 

ПИЛАТ: - Довольно славословить, говори, зачем пришел?

 

КАИФА: - О, всемогущий! Иуда мне донес, что знает, где назаретянин.

 

ПИЛАТ: - Прекрасно!

 

(Иуде

 

Мне нравится, что ты готов помочь восстановить порядок в Иудеи. Ты знаешь Иисуса?

 

ИУДА: - Да, конечно. Ведь я один из них – его учеников.

 

ПИЛАТ: - И многому ль научен?

 

ИУДА: - Нет времени шутить. Отдай приказ, пусть стражники идут за мной. Я укажу им путь, и пусть они задержат Иисуса.

 

ПИЛАТ: - Что двигает тобою: алчность, месть? Какой порок довлеет над тобою?

 

ИУДА: - Я добродетелью зову его…

 

ПИЛАТ: - Однако!

 

ИУДА: - Что хочешь думай, только это так.

 

ПИЛАТ: - Ну, хорошо. Во сколько же оценишь ты поступок свой? Скажи мне цену.

 

ИУДА (выходит на авансцену):

 

-Ах, какой забрался страх

В любящую душу.

Не простится мне в веках,

Коль обет нарушу.

Прокуратор знает суть

Серебра и злата,

Чем же можно обмануть

Умного Пилата?

 

ПИЛАТ: - Ты замолчал. Ответь на мой вопрос: во сколько ты оцениваешь сделку?

 

ИУДА: - Я в этом не силен, попробуй сам назначить цену моему поступку.

 

ПИЛАТ: - Пусть будет так. Я думаю, серебряников тридцать уймут дрожанье рук и ног твоих.

 

ИУДА: - Согласен, о великий, но, однако, уже светлеет – можно опоздать.

 

ПИЛАТ: - Не бойся, иудей. Вот мой начальник стражи, насчет цены – договорись с Каифой.

(Иуда и начальник стражи уходят)

 

ПИЛАТ (Каифе): - Кто он такой, знаком ли он тебе?

 

КАИФА: - Я не был лично с ним знаком, но понаслышке знаю, что Иуда толковый ученик и казначей своих бродяг.

 

ПИЛАТ: - Так он доверьем облечен. Ах, эти люди… звери лучше них. Скажи, Каифа, можно ли предать того, кто любит? А впрочем, не держу тебя, Каифа.

 

(Каифа уходит. Пилат хлопает в ладоши три раза. Появляется человек одетый простолюдином)

 

ПИЛАТ: - Ты слышал все? Пойди и проследи, чтоб стражники схватили Иисуса.

(пауза)

 

Потом убей Иуду. Не человека предал он – идею. Идея с верой – сестры-близнецы. Предав одну – ты предаешь другую. А веру предавать нельзя. Предав ее – ты предаешь народ. Что может быть позорнее? Ступай и сделай все, как я сказал.

 

(человек уходит)

 

Занавес

 

Картина седьмая

 

Ночь. Сад. В саду Иисус и ученики. Слышится лай собак, возгласы людей.

 

ПЕТР: - Однако, это стража. Она идет сюда.

 

ПАВЕЛ: - Учитель, не уйти ли нам?

 

Иисус: - Не стоит вам бояться. Я им нужен.

 

ПЕТР: - Они убьют тебя. Что будет с нами?

 

Иисус: - Симон, еще раз говорю – за мной они пришли.

 

ПЕТР: - Тогда беги, мы их задержим.

 

Иисус: - Да что с того, что спрячусь я сегодня? Не человек им нужен, а идея, которую несет он людям. Ее хотят они убить.

 

ПАВЕЛ: - Так что же, агнцем оставаться? Они так уничтожат всех.

 

Иисус: - Не бойся, Павел, всех не уничтожат. Но сегодня я должен пострадать, подать пример радения за веру. А вы отправитесь по весям, и там зажжете веры огонек. А я же скоро снова буду с вами, истинно глаголю.

 

(лай собак и голоса становятся громче. Сцена озаряется светом факелов. Появляются стражники. Они расступаются, пропуская вперед Иуду и Каифу)

 

КАИФА: - Как много вас, погрязших в словоблудье, и кто назаретянин, где он?

 

ИУДА (Каифе): - Я подойду к нему, заговорю, и это будет он.

 

КАИФА (стражникам): - С кем будет разговаривать Иуда – того хватайте.

 

Начальник стражи: - А другие?

 

КАИФА: - Они нам не нужны, пусть остаются. Нам нужен Иисус.

 

(Иуда подходит к Иисусу):

 

ИУДА (на ухо Иисусу): - Радуйся, я сделал все, как ты велел.

 

Иисус: - Иуда, ты – великий человек! Дай мне обнять тебя, поцеловать.

 

(обнимает Иуду, целует его)

 

И попросить прощенья.

 

(набегают стражники, хватают Иисуса. Один из учеников выхватывает нож и бьет раба Каифы)

Иисус (громко): - Оставь свой нож, верни его на место! Не беззащитен я, но должно исполниться желанье Бога.

 

(обращается к Каифе):

 

- Я не разбойник, что же ты, Каифа, унизил назначение свое? Ты служишь слову, не мечу. Бесстыдник!

 

КАИФА: - Довольно разговаривать!

 

(обращается к начальнику стражи)

 

- Веди его к Пилату!

 

(Иисуса уводят. Ученики идут следом. Иуда догоняет Каифу)

 

Иуда: - Каифа, стой!

 

КАИФА: - Чего тебе, Иуда? Не хочешь ли добавки к серебру, которым ты купил себе бесславье?

 

(в зал)

 

- Послать на смерть того, кто чист душою! Случится же такое… негодяй, прямой виновник смерти Иисуса!

 

ИУДА: - Его, быть может, не убьют.

КАИФА (смеясь): - Ты был бы прав, но существую я. И я не дам ему в живых остаться. Он слишком много мне нанес вреда.

 

ИУДА: - Так он умрет?!

 

КАИФА: - С твоею помощью, приятель.

 

ИУДА (в гневе): - Каифа, будь ты проклят! И забери вот это!

 

(бросает Каифе мешочек с деньгами. Каифа ловит)

 

КАИФА: - Хм. Обратная цена намного больше, и даже сам Пилат не сможет заплатить. Ты опоздал, Иуда, опоздал. А деньги эти… кто же их захочет?

(бросает в темноту мешочек и уходит

 

Иуда остается один. Сцену освещает луна)

 

ИУДА: - Свершилось! Прав был Иисус. Они убьют его, и я виновник смерти. Все будут знать, что я предатель. Судьба жестоко обошлась со мной, и ничего уже не остается, как бросить вызов ей. Предатель жить не долженНельзя мне жить и чувствовать позор во всяком человечьем взгляде.

Ведь я могу не удержаться, рассказать про сговор наш, и слава Иисуса потускнеет. Напрасно он взойдет на эшафот, поэтому мне стоит умереть позорной смертью.

(Иуда распоясывается, перебрасывает веревку через сук дерева, мастерит петлю)

 

Прощай учитель мой,

Я вынул жребий свой,

И он не лучшим оказался,

И я предателем остался,

Молвой людскою осужден

До окончания времен.

И так из века в век

Наб`ожный человек

Поддастся озлобленья зуду,

И я по-новой проклят буду,

Живя в проклятиях людей

Как самый гнусный иудей.

Попав под сень креста,

Душа моя пуста,

И жить я не имею права.

Моя отравленная слава

Летит поверх голов,

Под вечный стон колоколов.

Но здесь среди равнин

Есть колокол один,

Но плач его не слышат люди,

Он шлет прощение Иуде

Души успокоенья для.

Тот колокол – моя петля.

 

Занавес»

 

И только после этого пролога шел абзац, который я помнил наизусть еще с давних времен, когда впервые прочитал роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «Шаркающей кавалеристской походкой»…

Выходит, Берлиоз укоротил роман Мастера еще и на этот пролог. Но это уже кощунство, ибо в этом прологе, почти в развернутой форме, предопределена концепция замысла Мастера, своеобразный ключ к правильному пониманию романа, хотя для меня лично содержание пролога стало целым открытием, ведь я никогда не слышал о «Евангелии от Иуды».

Это сейчас известно, что ученые нашли где-то древний свиток, названный так загадочно, ни в одном церковном каноническом тексте никогда не упоминаемый. Для меня это стало целой революцией. И хотя умом я понимал, что это «Евангелие» суть художественное произведение, душа готова была поверить каждой букве этого пролога. Но главное мое открытие было в том, что Иуда представал передо мной совсем другим, и этот другой был мне очень даже симпатичен.

И пусть эта моя симпатия была ошибочной, то Мастер ошибиться не имел права. Он бы не стал тащить в свой роман явную фальшивку, ведь это, несомненно, обесценило бы всю его работу, которой он очень дорожил.

Но как мог Берлиоз изъять эти страницы? Ведь кроме него роман читали другие люди, отнюдь неглупые? Нарушение нумерации страниц, несомненно, бросилось бы в глаза. Я машинально бросил взгляд на нижний колонтитул и удивился: страница не была пронумерована, как и все остальные! И все сразу встало на свои места. Мастер не перечитывал возвращенную ему рукопись. В этом не было необходимости, ведь свой роман он помнил наизусть, а те, кто читал роман после Берлиоза, были убеждены в целостности и неизменности текста. Да, по большому счету, они толком-то роман и не читали. Для них, воинствующих атеистов, это было очередной попыткой выдать библейскую сказку за правду.

Мне вспомнились слова моего собеседника на Чистых прудах, что сила мастера в том, что он написал, в общем-то, правдивый роман, и правда заключалась в том, что он многое видел собственными глазами.

Учитывая, что и я пережил нечто подобное, у меня не было совершенно никаких оснований не верить этому. Да, только собственное присутствие при любом событии может обеспечить полную правдивость произошедшего, если уметь видеть.

А если мастер не все видел? И то, что он не видел, естественно не могло попасть в роман. Но что именно не видел мастер?..

Я неторопливо и внимательно стал читать рукопись, не пропуская ни единой буквы, ни одной запятой, сверяя рукописный текст с печатным текстом романа, изданного в издательстве «Дніпро». И вот первое несоответствие: в печатном издании читаю: «Пока секретарь собирал совещание, прокуратор в затемненной от солнца темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко. Прокуратор тихо сказал человеку несколько слов, после чего тот удалился, а Пилат через колоннаду прошел в сад».

А в рукописи читаю совсем другое: последний абзац отсутствовал, а вместо него стояло: «Я хочу, - тихо сказал Пилат, - облегчить его страдания. Устрой все сам, Афраний, но помни, Каифа не глупец, и у него везде есть свои глаза и уши. По крайней мере, должны быть».

Человек в капюшоне поклонился и исчез».

Каков поворот, а?! Я вспомнил канонический текст о казни, там есть место, где говорится, как стражник поднес на копье к губам Га-Ноцри губку, смоченную в уксусе (вине). Ни Гестасу, ни Дисмасу вина не предлагали, поскольку Гестас был без сознания, а Дисмас сошел с ума. Еще там говорится, что стражник перебил ноги разбойникам, а Иешуа не тронул. Почему? А ответ лежал на поверхности. Да потому, что так захотел Пилат! Но это сейчас мне вроде все ясно.

Читаю рукопись дальше. Ищу развязку сцены казни. Читаю внимательно и что я вижу? А вижу я человека в капюшоне, который «поместился невдалеке от столбов, на трехногом табурете, и следил в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок». Все как в печатном издании, кроме одной строчки: «Возле его ног стояло небольшое ведро, наполненное чем-то, по цвету напоминавшее вино». Запомним это…

… Прости мне читатель, многолетнюю задержку с продолжением работы над «Апологией Пилата» - этому есть множество оправданий. Не забывай, что я в то время жил в Украине, которая перманентно находилась в череде цветных революций. Мне просто было не до этого. Мне хотелось увидеть собственными глазами последствия мирной революции, которую люди прозвали оранжевой, убедиться, что новая власть пришла строить новое государство, выполнять свои обещания, что много дней и ночей раздавались на площади. Для писателя – это очень важные вещи, которые нуждаются в настойчивом изучении. Само участие в этих событиях еще не дает право считать себя каким-то фактором, знатоком ситуации. Для осмысления глобальных изменений, которые состоялись в Украине в последнее время, нужно немного охладеть, дать роздых душе и сердцу. И особенно – уму, потому что именно он должен расставить все точки над ї, дать оценку всему, что происходит в жизни, которая для многих выдающихся фигур в Украине была очень опасной.

Всенародная волна протеста против унизительной властной системы добралась до Кривого Рога более-менее успокоенной, но и этого хватило, чтобы люди оставили свои дома и вышли на улицы, чтобы поддержать киевскую Площадь, которую начали отождествлять с единственной силой в государстве, способной изменить жизнь к лучшему. Для многих криворожан это проявление патриотичности к будущему Украины могла закончиться тюремным заключением, но люди избрали именно такой путь для своего протеста против действующей власти; они сознательно шли на защиту своих прав этим путем, который, как известно, привел надеющуюся на лучшее Украину в тупик…

 

…На дворе 2015 год. Я нахожусь на Сахалине, в родном Холмске. Мой старый друг юности Михаил Шмидт любезно предоставил мне свою комнату в общежитии, где я коротаю в одиночестве долгие сахалинские зимние метельные вечера и даже ночи, поскольку все время думаю, как закончить свою «Апологию»? Не продолжить, а именно закончить, ибо для продолжения у меня слишком мало материала, а сказать точнее – вовсе нет. Дело в том, что за то время, пока я издавал свою книгу о Марманчуке, а по всей Украине катились волны будущих социальных потрясений, случилось нечто, что повергло меня в большую печаль. И дело не в том, что пропала рукопись мастера, я ее помню. Кстати, пропала она сразу же после того как я поделился своими планами в отношении Апологии с моим товарищем, замечательным поэтом, незаурядного ума и способностей. Он сразу предупредил меня о возможных последствиях.

- Сережа, - сказал он, - а не за свое ли дело ты берешься?

И я крепко задумался. Действительно, заниматься ревизией выдающегося произведения, не имея на руках ничего, кроме той встречи на Чистых прудах, отдающей не столь выдумкой, сколь обычным враньем с моей стороны (как доказать недоказуемое?) - дело неблагодарное. Но ведь автор рукописи, мастер, тоже имел подобную встречу и стал свидетелем того величайшего преступления. Да и сам я кое-что успел увидеть. Короче, я ощутил некоторое беспокойство, опасение, даже легкий страх. Я хоть и реалист, но это на людях, а когда остаюсь наедине, вся эта бравада пропадает сразу, и привитый мне в детстве красными безбожниками атеизм исчезает, а вместо него приходит желание перекреститься на маленькую иконку Спасителя, которую мне давно подарил один знакомый батюшка.

Давно еще я вычитал у Гоголя лирическое отступление, в котором Николай Васильевич спрашивает всех нас, и у меня тоже: знаем ли мы, что такое украинская ночь? Да, теперь я знаю, что такое украинская ночь. Это когда вместо весело мигающих звездочек на черноземном небе - застывшие мертво-желтые пятна ночных фонарей в распахнутом окне; это когда от духоты, умерщвляющей дух и плоть, нет спасения, кроме как в ванне с холодной водой; это когда породистые городские комары-мутанты, взращенные горкомунхозом в подвалах, затопленных нечистотами, способные слету прошить насквозь буханку хлеба, пищат над твоей кроватью, как стая ворон над городской свалкой; это когда мимо твоего дома прошмыгивают разнокалиберные автомобили, наводя ужас на остатки серого вещества загробным завыванием перегретых моторов; это когда тебе, наконец-то, удается заснуть, но начинает верещать будильник, опасаясь, что ты опоздаешь на работу.

Но самое страшное, неотлипчивое - это память, штопором завязшая в сердце, постепенно переходящая в ностальгическую одержимость. И если б украинская ночь была хотя бы вполовину короче полярной, то кто знает, скольких бы сыновей и дочерей не досчиталась бы наша, никогда не предаваемая своими доморощенными эмигрантами, матушка-отчизна.

Гоголю было легче. Он не знал, что такое сталеплавильное производство; он не знал, что такое коксохимический завод; он никогда не видал красных воробьев; он не знал, что лампочка Ильича не только светит, но и ослепляет; он также никогда не узнает, что Чернобыль и полынь - слова горькие...

И вот этот город преподнес мне «подарок» - у меня случился инфаркт. Не скажу, что обширный, но достаточный, чтобы я несколько дней провел в больнице. И вот там я понял, что мне нужно остановиться. Я вспомнил свое обещание никому не показывать рукопись мастера; я и не собирался этого делать, однако пересказ ее кому-либо мог быть расценен моим давним Собеседником именно так.

И там, в больнице, рано утром, находясь еще в дреме и под воздействием капельниц, я услышал голос своего Собеседника, который сказал, что мне бояться нечего, поскольку я еще не нарушил своего слова, однако об одном эпизоде я могу поведать людям. Все остальное должно быть сохранено в строжайшей тайне. Он сказал, что здоровье поправится, и все будет хорошо…

На утреннем обходе лечащий врач долго осматривал меня, мерил давление, температуру, много раз прикладывал к моей груди стетоскоп, и, разведя руки, подняв к потолку глаза, сказал:

- Ничего не понимаю.

И послал меня делать кардиограмму и, тщательно изучив ее, распорядился выписать меня. И вот, чтобы не испытывать лишний раз судьбу, я уехал на Сахалин, на свою родину, в дали от которой провел тридцать лет сумбурной жизни.

Но прошло долгих пять лет, когда я смог вернуться к Апологии и попытаться закончить ее. Может быть, когда-нибудь я или кто другой получит соизволение более доказательно предоставить невиновность Пилата, мне же сегодня позволено сделать только легкий намек на это…

Итак, возвращаемся на Голгофу, к месту казни Иешуа (восстанавливаю текст рукописи по памяти):

«По сторонам Его были распяты два разбойника. Исполнители казни, в распоряжении которых обыкновенно поступали скромные одежды, снятые с казнимых, бросили жребий о Его одежде. Иешуа в это время произнес слова, которые были у него если не на устах, то на сердце: «Отец, прости им, не ведают что творят».

Ученики Иешуа разбежались, и лишь Мария Клеопа, Мария из Магдалин, Иоанна из Кузы, Саломея и еще некоторые женщины стояли поодаль креста и не спускали с Него глаз. У самого подножия креста находилась Мария, мать Иешуа. За исключением этой небольшой группы женщин, которые утешали Его своими взорами, перед Его глазами не было ничего, кроме зрелища человеческой низости».

Далее следовал большой кусок текста непосредственно из романа, я его приводить не стану, поскольку читатель сам может найти это место в романе, а вот после того как Иешуа попросил стражников о глотке воды, то тут я приведу текст непосредственно из рукописи мастера (правда, опять по памяти): «Он попросил пить. Тут по близости стоял сосуд, наполненный обычным питьем римских воинов, состоящий из смеси уксуса и воды. Воины обязаны были брать эту жидкость во всякие экспедиции, к которым причислялись и казни. Один из воинов обмакнул в эту смесь губку и хотел поднести ее к губам Иешуа, но был остановлен властною рукой незнакомца в капюшоне, который сам на прутике, которым он чертил непонятные знаки на песке, подал Иешуа губку, смоченную в ведре, стоящим возле трехногого табурета, на котором сидел этот человек в капюшоне. Сделав несколько глотков, Иешуа вздрогнул всем телом, уронил голову на грудь и затих».

Далее опять был большой кусок текста из романа, вплоть до момента, когда: «тело Иешуа положили в пещеру и привалили вход в нее большим камнем». После началась гроза, все разбежались, а во дворце Пилата незнакомец в капюшоне докладывал прокуратору о том, что его приказ дать Иешуа под видом уксуса снадобье, вызывающее ложную смерть, исполнено.

- Хорошо, - сказал прокуратор, - теперь мне кажется, что он выберется из пещеры, но может случиться так, что ему нужно будет помочь. Он не должен появляться здесь, ему нужно внушить эту мысль. Это можно сделать?

- Да, прокуратор, - Левий Матвей уже проинструктирован на этот счет.

- Тогда, мне кажется, что справедливость восстановлена?

- Именно так, прокуратор, низко поклонился человек в капюшоне.

- Вы свободны, - Афраний, - сказал Пилат, - едва сдерживая улыбку, - вы достойны награды.

- Лучшая награда для меня, игемон,- это ваше внимание ко мне и ваши добрые слова.

Афраний низко поклонился и удалился. Пилат вышел на балкон. Дождь еще шел, но ветер стихал, и вместе с ветром унималась головная боль. Скоро она совсем исчезнет, и никогда более не будет мучить всадника Золотое Копье, пятого прокуратора Иудеи…

 

Вот и все, что мне было дозволено показать людям. Что из этого получится – не знаю. Знаю одно, что мне придется нелегко. Обвинений может быть много, а защиты у меня нет, кроме той, что я теперь знаю: не для того Пилат умывал руки, чтобы отправить невинного на смерть, а для того, чтобы показать, что любое благое дело нужно делать чистыми руками.

 

P.S. Я еще раз перечитал роман «Мастер и Маргарита», вставляя изъятые Берлиозом тексты на их законные места, и все пазлы сложились в одно полотно, которое отнюдь не потеряло своего величия, а наоборот приблизило меня к Тому, Кто позволил мне освободиться от всех сомнений, даже самых ничтожных, и теперь, завидя купола на храмах, осеняю себя крестным знамением и говорю в сердце своем: «Спаси и сохрани, во имя Отца и Сына, и Святого Духа».

Аминь.