Застолье продолжалось не первый час, торжественная часть давно закончилась, до новой перемены блюд гости рассредоточились по комнате, только веселый друг именинника остался за столом в компании благодарных слушательниц — двух незамужних женщин около сорока — и травил свои любимые анекдоты. Женщины активно хихикали, хотя анекдоты почти все были не смешными или с бородой.

Гостиная служила одновременно столовой и кабинетом, поэтому комната выглядела тесновато. Герой дня стоял неподалеку с коллегами по работе — немолодым мужчиной профессорской внешности и его энергичной супругой. Они разложили на письменном столе справочники и чертежи и громко общались, перебивая друг друга. Женщина задавала сложные технические вопросы, мужчина саркастически улыбался, мол, ему-то и так все ясно. «На работе у них, что ли, времени не хватило», — с улыбкой подумала Вера.

Она сидела в углу в мягком кресле, поджав под себя ноги — отсюда ей открывался вид на всю комнату, — и с удовольствием наблюдала за этой троицей. Вера ничего не понимала в предмете обсуждения, но ей всегда нравились по-настоящему увлеченные люди. Ее муж, без сомнения, был из таких. Время от времени он оборачивался, тревожно оглядывал комнату, находил жену взглядом и, успокоившись, чуть виновато, но счастливо улыбался: «мол, извини, но ты же видишь, тут такое дело!» Она только мягко кивала ему, давая понять, что все в порядке.

На кухне подходил пирог, но там хозяйничали Верины мама и дочка. Веру к кухне не подпустили, велели уйти и не мешаться. Мясо приготовил муж, большой специалист по вторым блюдам, салаты придумала дочь, а что касалось пирогов, так никто не справился бы с этим лучше Вериной мамы.

Гостей у них не было уже давно. Вера помнила, как нравилось мужу, когда собирались его друзья — одноклассники, приятели по институту, сотрудники по работе, никаких свадебных генералов, начальников или нужных людей. Вот и сейчас здесь только самые близкие. Ну, разве что две ее незамужние подруги позваны, чтобы, наконец, испортить, то есть, конечно, наладить жизнь единственному в их компании холостяку, старому другу мужа. Какая-нибудь из них, по задумке хозяев, да должна была ему понравиться. Но этому типичному Дон-Жуану нравились все, а больше всего он нравился себе сам, так что обе дамы, похоже, старались напрасно.

Перед приходом гостей Вера убрала волосы наверх, но от шума и двух выпитых бокалов вина голова начинала болеть, и Вера вытащила раздражающие заколки. Густые каштановые волосы тяжело рассыпались по плечам. В эту секунду муж опять обернулся, забыл про чертеж и замер, не в силах отвести глаза. Значение этого долгого выразительного взгляда знали только они двое. Вера нахмурилась.

Ей не в чем было обвинить его — период отсутствия волос, как и все, что ему сопутствовало, муж перенес стойко, ни единым словом или взглядом не выразив сожалений. Но она знала, что ее красоту он всегда в большой степени связывал с ее волосами. И видела, как он радовался, когда они отросли снова. Эта радость вызывала у нее страх: а вдруг опять?..

Неожиданно застолье отодвинулось куда-то на дальний план, и на Веру нахлынули давно не посещавшие, почти закрытые уже памятью воспоминания. Она даже знала, почему они вдруг явились — их всколыхнула та самая тревожная мысль.

Вера быстро отвернулась — ей больше не хотелось встречаться с мужем глазами, словно он мог догадаться, о чем она думает.

А думала она сейчас про другой взгляд. Это была ее первая, сильная, необычная любовь. Давно забытая сцена… сто лет не всплывала в памяти, и вдруг — такая яркая картинка! Вера покачала головой, усмехнулась: неужели это было, неужели, это, вообще, была она? Все это так смешно сейчас…

А может, и не очень смешно…

 

***

 

Тогда-то ей точно было не до смеха.

Вера влюбилась, нет, полюбила — так, как никто не мог от нее ожидать. И действовала так, что, скажи ей кто раньше — за голову бы схватилась. Но ее словно направляла чья-то властная рука.

Впрочем, кое-что было как раз в ее репертуаре. Она влюбилась не в человека, а в голос. Человека она еще тогда и в глаза не видала.

Но! Это были вовсе не фанатские штучки, нет. Фанатов она презирала, бегать за знаменитостями не стала бы никогда. Тут другое… такое болезненное, странное… Просто ей принесли плохого качества запись на кассете-болванке. Кассету стирали-перезаписывали несколько раз, что не могло не отразиться на качестве звука. Подружка, любительница дискотек, засунула в ее старенький магнитофон: послушай, у нас там группа вживую пела. Ну как, группа, так, самодельщина, два гитариста, и этот, как его… вокалист. Заработать хотели. А народ-то пришел танцевать. На фиг ему эти… барды, что ли? Но знаешь, как ни странно, все слушали. Вот, один парень даже записал. Что-то в этом есть, а? Говорят, они и в Москву ездят петь, в рестораны там их зовут. Наши, местные, а вдруг знаменитостями станут? Хотя местный-то там только Сашка-гитарист, а эти двое вроде в общаге живут, при филиале. Ну, в общем, хочешь — послушай, или сотри, мне не нужно.

Подружка убежала, а Вера слушала. Слушала часами и днями. Переворачивала кассету и слушала снова. Иногда кассету зажевывало, она извлекала ее из мага, аккуратно вытягивала пленку, трепеща от волнения — не дай Бог порвать! — перематывала с помощью засунутого в отверстие кассеты карандаша и ставила снова.

Тут был голос. Его голос. И слова — тоже его. Она откуда-то знала, что и слова написал тоже он. Голос был с небольшой хрипотцой, но глубокий, чистый, с такими сильными, настоящими интонациями. Слова — пронзительно-искренние. Несомненно, он гений, человек, которому незачем притворяться или подстраиваться, чтобы кто-то его оценил. Никакой погони за модой, ничего нарочитого — такие стихи обычно не поют на дискотеках, и при чем тут барды, и это даже не рок, это — да, именно стихи, стихи, а не песни, язык не поворачивался назвать это просто словами. Голос и стихи. Стихи и голос. И этого мужчину, каков бы он ни был, и где бы не находился, она любила.

Вот так вот — знала, что любит, и всегда любила, и ждала всегда этот Голос. А слова-то — они даже не о любви. Он пел про ветку с набухшими почками, на которую ему больно смотреть. Про травинки и жука на обочине. Про медленно проплывающее облако, отражающееся в луже. Про трещины в тротуаре. Были и другие песни, сложнее. Мысли о жизни и мире Голос выражал настолько близкими ей образами, что она узнавала следы прочитанных книг — тех самых, что читала она, отголоски знаний, до которых она дорастала одна, за закрытой дверью своей маленькой комнаты с книжными полками. Это все равно как если бы вы обнаружили общих с кем-то родных, только гораздо лучше. Вера не удивилась бы, если б узнала, что только она и слышала в его стихах то, ради чего они были задуманы. Но как, разве это могло быть — какая нелепая глупость, странная недоработка небес, — что этот самый близкий и понимающий ее человек — до сих пор — ничего — про нее — не знает?

Это надо было срочно исправить, и никакие условности — ее редкая даже по тем временам девичья скромность, к примеру, или иные, вбитые ей в голову интеллигентными родителями понятия, — не могли уже ей помешать.

Расследование было проведено в кратчайшие сроки. Надо было спешить. Во-первых, если она его «открыла», могут открыть и другие — совсем-совсем чужие ему люди, которые не поймут смысла его текстов, но оценят его голос и глубину исполнения, догадаются, что он — гений, захотят сделать на нем деньги, переманят окончательно в Москву и — пиши пропало. Во-вторых, он мог завести себе девушку или жениться — почему-то она была уверена, что еще не завел и не женился, но время-то терять непозволительно!

Зацепка — Сашка-гитарист — был найден через общих знакомых. Установлен факультет, курс и комната в общежитии. Подруги, которых пришлось посвятить (хотя бы для контакта с Сашкой), прыскали от смеха, как только она отворачивалась. Веселее темы для обсуждения, как влюбленная в Голос отличница-недотрога Верка, у них по тем временам не имелось. Но ей, всегда так трепетно относившейся к своей репутации, стало на всех плевать.

В общагу она попала с первой попытки. Приличным местным девушкам вход туда был заказан, поэтому вахтерша вытаращилась на Верку сквозь замызганное окошко своей конуры и даже соизволила оттуда выползти.

— Это еще к кому? — только и смогла выговорить она.

Позади Веры стояли две размалеванные шалавы в крайней степени мини и с бешеной химией на голове и презрительно разглядывали новую посетительницу — их только что не пустили.

Вера была готова к допросу.

— К Ушину, — назвала она разведанную фамилию, — к Ушину, да.

— К кому-кому? — еще больше удивилась вахтерша. — Мож-быть, к Ушману?

— Не знаю, мне так сказали, — растерянно забормотала было Вера, но быстро взяла себя в руки:

— Да, именно, к Ушману. Третий этаж, триста шестнадцатая комната.

— Зачем? — продолжала интересоваться вахтерша.

Было видно, что ее действительно занимает этот вопрос. Девчонки позади турникета мерзко захихикали и предложили свои варианты ответа. Вера их проигнорировала.

— Я — комсорг группы, — выпрямившись, заявила она самым что ни на есть комсомольским тоном. — Мне поручена отработка личного комплексного плана в рамках подготовки мероприятия, посвященного выполнению задач пятилетки.

Она оттараторила этот бред на таких истинно пятилеткинских интонациях, что бабулька, отпрянув за свое стекло, рявкнула:

— Проходи! Только одна, одна! — тут же заорала она на двинувшихся было следом, девиц.

— А че — ей можно, а нам… — заныла одна.

— А ты что ли, не видишь, че? На нее погляди и на себя! Это комсомольский работник, смотри, какая причесочка, все волосики убраны. Поэтому ей можно, а ты — брысь отсюдова, лахудра лохматая!

«Комсомольский работник» с убранными, действительно, в самый что ни на есть пуританский пучок, волосами, не дожидаясь, пока вахтерша передумает, ринулась по лестнице вверх и в мгновение ока оказалась на площадке третьего этажа перед дверью в коридор. Дверь была плотно притерта, а вместо ручки — дыра, зато стекло в ней выбито, поэтому открыть ее труда не составило. В коридоре Вера невольно зажала нос — на нее пахнуло всем одновременно: половой тряпкой, старым линолеумом, подгнившей картошкой, тушенкой и грязными носками. Справедливости ради, в общем аромате присутствовал и шлейф от французских духов, кем-то сюда занесенный. У Вериной мамы таких отродясь не было.

Вера сделала пару шагов и притормозила в нерешительности. То, что двигало ею все это время, внезапно предстало в таком абсурдном свете, что она чуть не повернула назад. Но взяла себя в руки — решать судьбу всегда нелегко! — и быстро, опасаясь передумать, зашагала по коридору, рассматривая написанные масляной краской номера комнат.

Из-за дверей раздавалась разносортная музыка, хохот или ругань. Номера были не по порядку, и Вера, введенная в ступор соседством триста девятой и триста тринадцатой комнаты, на кого-то налетела. Отпрянула и увидела длинноволосого парня с голым торсом и спустившимися трениками. Волосы у него на груди росли почти так же обильно и неопрятно, как и на голове.

— О-па, о-па, а это к кому же такая фифочка? У-ти-пуси, не ходи туда, иди лучше сюда! — парень заскакал перед ней, изображая вратаря перед воротами.

Вера безуспешно попыталась его обогнуть, парень сделал попытку поймать ее в объятья, но она ловко проскользнула под его рукой и пробежала в самый конец коридора, где и уткнулась прямо в дверь, за которой, судя по номеру, и жил ее Голос. Голос ее судьбы.

Неизвестно, решилась бы она войти или позорно сбежала, предав эту самую судьбу, но волосатый парень, похоже, остался понаблюдать, чем закончится дело, поэтому Вера судорожно постучала. Ответа не последовало, и она слегка надавила на дверную ручку — дверь приоткрылась. Часы показывали около шести вечера, темнело осенью рано, но свет в комнате не горел, и, кажется, кто-то спал, не взирая на ранний час, на койке слева. Она еще раз постучала по уже приоткрытой двери, и с подушки поднялась голова.

— К кому? — заспанно спросил ее владелец. — Свет вруби… там, слева.

Похоже, это «к кому?» в общежитии было вместо приветствия.

Но она уже узнала свой Голос, замерла на мгновенье, и только потом нащупала левой рукой выключатель. Обладатель голоса приподнялся на локте, сел на постели, потер, заслоняя от света, глаза, проморгался и поглядел на гостью.

Несколько секунд Вера рассматривала его, привыкая к его новой внешности — та, которую она себе вообразила, ни капли не соответствовала настоящей, и это требовало осмысления. Она мечтала о ком-то, похожем на Магне Фурухольмена из «А-ha», но, считая себя реалистом, заранее настраивалась на неожиданности. Внешнее, твердила она себе, не будет иметь никакого значения. Она и думать не хотела, что обладатель такого Голоса может быть физически ей неприятен, а в глубине души опасалась именно этого.

Но, к ее великому облегчению, внешность его по первому взгляду не вызвала у нее отторжения, скорее, наоборот. Вера отметила нос с заметной горбинкой (Ушман, а не Ушин!), тонковатые губы и небольшие карие глаза, обрамленные густой щеткой ресниц под черными бровями. Лицо у Ушмана оказалось худое, чуть удлиненное, с резко выступающими скулами, а волосы — черные, жесткие, не по моде короткие.

Расхождение в образах, было, конечно, существенное, но зато у Веры совсем не возникло ощущения чужеродности. Парень казался давно знакомым, а может, она и правда, видела его в городке?

— Я к вам. К тебе, — резко произнесла Вера, и тут же поняла, что ни одного слова произнести больше не сможет.

— Заходи, — без особого удивления предложил парень, сделав неопределенно-приглашающий жест. — Ща, только встану, отвернись.

Он свесил с кровати длинные худые ноги и так быстро натянул на себя под одеялом треники, что Вера не успела и глазом моргнуть. Серая армейская майка чистотой не блестела, особых бицепсов под ней не наблюдалось, и парень, то ли стесняясь, то ли озябнув после теплой постели, набросил на плечи выцветший свитер крупной ручной вязки, завязав на груди рукава. Откинув одеяло, встал, снова разложил его на кровати, прикрыв подушку, сел сверху и указал Вере на одинокий стул, спинку которого до предела завалили одеждой.

Стул выглядел неустойчиво, места на нем оставалось мало, и Вера предпочла присесть на краешек другой кровати, но тут же подскочила: в казавшейся пустой постели находилось чье-то тело. Тело лениво протянуло женским голосом: «Б..яа-а… И здесь не подрыхнуть!» и из-под одеяла выскользнула маленькая крашеная блондинка в алом шелковом комбидрессе.

— Я лучше пойду. Извините! — вспыхнув, Вера попятилась и, мысленно обозвав себя последней дурой, рванула к дверям, несколько раз дернув ручку в противоположном направлении.

— Эй, ты че, успокойсси… — пропела блондинка. — Я — Лехина. Ладно, пойду у Бубля тогда покемарю…

Подняла с пола шерстяное одеяло без пододеяльника, в котором, видно, пришла, обернулась им, словно тогой, закинув на плечо один конец, и с достоинством, как была, босиком, покинула комнату.

— Лехина девушка, — миролюбиво пояснил Ушман. — У нее работа по сменам, а у них в комнате шумно, вот и приходит сюда высыпаться, пока он в городе. Я тут тоже весь день дрыхну… вчера из Москвы только под утро приехали. Спасибо, что разбудила, кстати. А ты от кого? От Бельчикова? Назавтра вроде договорились?

— Я… — на этот раз Вера присела на краешек стула. — Я… я по поводу…

Она уже растеряла всю решимость и не понимала, что она тут делает. Но отступать Вера не привыкла, значит, надо собраться и довести дело до конца, а там — будь что будет.

Парень смотрел на нее с доброжелательным интересом, глаза у него оказались умными и добрыми, выражение лица — чуть ироничным. Вера встретилась с ним взглядом, и у нее внезапно защемило сердце от мысли, что у нее ничего не получится.

— Я… вот, — Вера вытащила из кармана кассету с записью. — Можно?

Она нащупала кнопку лежащего на столе магнитофона, примерно такого же года выпуска, как и ее собственный, и вставила кассету. Нажала на липкую, чем-то залитую кнопку, и из динамика, пробиваясь сквозь шорох и скрежет, послышался его голос. Некоторое время они молча слушали.

Теперь, когда Голос воссоединился, наконец, со своим обладателем, Вере стало казаться, что другой внешности у него и быть не могло. Ей стало легко представить, что именно этот парень с его приветливым взглядом и мог написать так тронувшие ее слова. Значит, одно чудо свершилось. Оставалось теперь убедить его, и…

— Так ты со студии, да? — прервал молчание Ушман.

— С какой еще студии? — насторожилась Вера.

Ага, уже!.. Вовремя она все-таки пришла.

— Пару недель назад, парень в кепке обещал нам прослушивание, — объяснил Ушман. — На дискотеке в Небритихе, нет?

— Нет.

— Нет, — задумчиво повторил Ушман. — Вот и я думаю, что нет. Это я спросонья, прости. Ты вообще из другой пьесы.

— Из другой, — согласилась Вера.

— Из какой же? — его тонкие губы чуть дрогнули, а в глазах появилась смешинка.

— Сейчас. Я скажу. Подожди, мне надо собраться.

Парень сложил руки на груди и изобразил терпеливое ожидание.

— Смотри, ты меня не знаешь, — начала Вера чуть дрогнувшим голосом и заторопилась, опасаясь быть перебитой:

— Но я… я знаю тебя. Знаю так, как только можно знать другого человека. Даже не встретив еще, я уже видела тебя. И я знаю, что ты поймешь и поверишь — иначе я ничего про тебя не поняла, но я поняла. Я слушала тебя. И я слышала… Я точно знаю, что мы созданы друг для друга.

Она выразительно посмотрела на магнитофон, который больше шипел, чем воспроизводил звук. Черные брови Ушмана удивленно приподнялись, смешинка в глазах стала явственней.

Вера досадливо нахмурилась.

— Я понимаю, что говорю банальности, — строго сказала она, — просто есть вещи, которые иначе, как банальностями, не выскажешь. Ты должен услышать за этими словами настоящее. Пойми меня так, как ты умеешь все понимать.

Ушман посерьезнел, вопросительно вглядываясь в нее. Это обнадеживало.

— Так вот. Я это знаю, потому что я знаю твои стихи. Разумеется, ты про меня ничего знать не можешь, поэтому тебе придется поверить мне на слово. Да, придется, — с нажимом повторила она, словно ожидая его сопротивления, но Ушман молчал, продолжая с любопытством рассматривать ее.

Он очень старался остаться серьезным, и пока ему это удавалось.

— Я знаю, что ты будешь великим музыкантом и поэтом. Нет, сначала поэтом, потом музыкантом.

— Ты так считаешь? — голос его прозвучал почти равнодушно.

Ну, разумеется, подумала Вера — он привык к похвалам.

— Конечно, — отрезала она.

Оба помолчали.

— А еще что ты знаешь?

Вера четко расслышала в его словах подколку — слово «знаю» она повторила уже раз сто, что не могло остаться не замеченным настоящим поэтом. Ей захотелось крикнуть: «Вот видишь, даже сейчас я тебя понимаю!» — но она решила, что это получится уже «на колу мочало».

— Тебя высоко оценят люди, — Вера начала старательнее подбирать слова, избегая первоначального сумбура. — Обязательно. Уже, как я зн… вижу, многие…

— Да ну, — отмахнулся он. — Что за… Да выключи ты это, наконец!

Он встал и резко нажал на кнопку магнитофона, посмотрел на палец и вытер его об тренировочные штаны.

— А ты что, решила сделать в меня вложение? — он не выдержал и улыбнулся.

Улыбка у него оказалась хорошая, но шутка, если это была шутка, прозвучала для нее, как пощечина — подобных обвинений она как раз и боялась.

— Думаешь… думаешь, я такая меркантильная? — от обиды Вера чуть не заплакала.

— Ну, прости, прости…. я просто не понимаю, чего ты хочешь… — кажется, терпение у парня было не безграничным.

Но теперь настал черед Веры удивляться.

— Как это чего? Разве я не сказала только что? Я пришла отдать тебе — себя.

Ушман вытаращился на нее и издал непонятный звук, словно поперхнулся. В ту же секунду дверь распахнулась, и в комнату ввалился парень — видимо, тот самый Леха-сосед. Он как раз выглядел так, как в представлении Веры должен был выглядеть гитарист — челка с начесом, обесцвеченные пряди. Леха уставился на незастеленную кровать:

— А где Машка?

— Пошла к Бублю, — ответил Ушман.

Тут только Леха заметил Веру, окинул ее взглядом и недоуменно перевел глаза на приятеля:

— А это к кому?

Он скинул куртку на стул поверх чьих-то джинсов, стул покачнулся, но устоял.

— Ко мне. Знакомься… — тут Ушман вопросительно уставился на Веру:

— А правда, как тебя зовут?

— Неважно, — гордо ответила она. — Положим, Вера.

Ее присутствие здесь, она понимала, выглядит неоднозначно, а может, даже позорно, но и это ей надо выдержать.

Леха хрюкнул.

— И че?

— Да вот, девушка пришла мне отдаться, — спокойно прокомментировал Ушман. — А тут ты…не вовремя. Иди-ка ты тоже к Бублю… а, Лех?

Леха еще раз осмотрел Веру и пожал плечами.

— Ну… чего еще от тебя ожидать, Ушман. Вчера ему такую девочку предлагали, из подтанцовки… — доверительно сообщил Леха Вере. — А он взял да уехал — к тебе, что ли? Мы решили, что СПИДа боится — не трахается ни с кем.

Ушман не обиделся и даже не покраснел, только слегка поморщился. Леха продолжал безапелляционно разглядывать Веру.

— Да уж, этот экземпляр точно не заразный, — Леха хрюкнул еще раз, — и, кстати, симпатичный, если уж ты такой… — Леха повертел указательным пальцем над своей головой, изображая Верин пучок, — вариант рассматриваешь. Ладно, ты был мне хорошим другом и всегда вовремя оставлял плацдарм. Поэтому в твоем распоряжении два часа.

Леха пробрался, едва не задев Веру, к заваленному пакетами и заставленному грязной посудой столу, ловко выудил полупустую стеклянную банку с вареньем и кусок черного хлеба, и был таков.

Ушман встал с кровати, закрыл за ним дверь на крючок и повернулся к Вере.

— Вообще-то, ты будешь смеяться, но у меня, и правда, гм… никого… ну, то есть, почти. Поэтому если что, так ты… А… мы сейчас?

Он впервые за все время смутился, развязал на груди свитер, неловко бросил его на кровать, опустил взгляд, увидел пятно на своей майке и снова схватил свитер, подтянув его к себе за рукав.

— Ты что? — возмущенно вскинулась Вера. — Ты дурак, что ли?!..

Она резко вскочила со стула, нарушив его хилое равновесие. Гора одежды потянула стул за собой, и он бы упал, если б было куда. А поскольку не было, то он завис на задних ножках между столом и кроватью, успев пребольно ударить Веру по лодыжке передней «ногой».

Ушман испуганно попятился.

— Э, да ты ведь только что сказала…

— Я… я не собираюсь… я…

Глаза ее метали искры, а Ушман схватился за голову, расхохотался и плюхнулся обратно на кровать.

— Слушай, ну я туплю, честно. Хоть ты и считаешь, что я такой понятливый, но придется тебя разочаровать. Начни, что ли, сначала. Да садись, ничего я тебе…

Вера снова села — на этот раз на кровать, подальше от Ушмана, и глядела теперь на него настороженно. В ее представлении такой умный и тонкий мужчина должен был отличаться от общей массы похотливых самцов. Она знала: человеку, написавшему про бабочку среди звезд, можно полностью доверять, иначе бы она сюда не пришла. Значит, она просто неправильно объяснила! Но как он мог так понять? И почему тогда сразу не выгнал?

— Я говорила тебе… свою жизнь, — дрожащим голосом проговорила она. — Я согласна быть твоей женой, как ты мог не понять? И я знаю, конечно… нет, подожди…

Вера вытянула вперед руку, словно останавливая его возражения, хотя Ушман был так изумлен, что, кажется, и не собирался возражать.

— Вынуждена повторить это слово, — со значением сказала она, — но — да, я знаю — ты будешь известен… мне это не важно совсем, мне важно не это… но это просто констатация факта — и, в конце концов, — она горько вздохнула, — ты оставишь меня. Так всегда бывает. Найдешь себе другую, как только у тебя появятся большие возможности. Но — ты будешь в моей жизни. И… я не боюсь! Да, у нас будет ребенок. Зато ты останешься связан с нами, ты будешь приезжать к нам. Мне этого достаточно. Не думай, что я могу пойти на такое ради любого, нет, конечно. Но я не смогу отказаться от этого шанса — быть с тем, кто… кого… такого… чтобы души... чтобы… это же не бывает просто так! Это раз в жизни… И ты, ты тоже не можешь отказаться, потому что это и твоя судьба, между прочим!

У Ушмана было такое выражение, словно он выбирал, то ли ему опять рассмеяться, то ли сбежать.

— Конечно, мы еще должны привыкнуть друг к другу. Нам еще много… о многом надо… надо говорить.

Вера оглянулась вокруг.

— Но затягивать тоже нельзя, потому что… смотри, — она повела рукой в сторону заваленного мусором стола, — тебе нужны условия. Ты жрешь здесь, что попало, тебе негде поговорить с импер… с ампрер…

— С импрессарио, — сочувственно подсказал Ушман.

— Да. А у меня квартира здесь, в Калачиково. Папа умер… давно. Мы живем вдвоем с мамой, у меня отдельная комната. Разумеется, я тебя этим не покупаю — для такого, как ты, это, конечно, смешно, ты же понял, что дело в другом. Но что плохого, если у тебя, к тому же, будет место для репетиций, ты сможешь спокойно сочинять, у тебя будут условия! Мама — она очень хорошая, она всегда делает все, что лучше для меня, вот увидишь. Но мы должны будем, конечно, ей помогать. А она будет хорошо к тебе относиться, а потом поддержит с ребенком. И — как только ты решишь, что меня перерос — я… — Вера прикрыла глаза, словно заранее прочувствовав всю боль от его будущего предательства, — отпущу тебя. Мы разведемся, но пожениться официально нам надо обязательно — твой ребенок должен иметь твое отчество и фамилию… это у него должно остаться. Ты думаешь, это мой эгоизм заставляет тебя торопить, но ты просто поверь, ведь я-то уже все зн… Ты только доверься.

— Э-э-э… Вера… — неожиданно сказал Ушман, все это время странно молчавший. — Слушай… распусти, пожалуйста, волосы… то есть, ну, если тебе не трудно…

— Зачем? — нахмурилась она.

Вера начинала разочаровываться. Он ли это? Когда она шла сюда, то нарочно не стала ни наряжаться, ни краситься. Все эти внешние атрибуты казались ей недостойными того разговора, который они будут вести — разговора одними только душами, без внешнего и физического. Там, где он все поймет и поверит. А тут… волосы, красота, внешность… Неужели даже такому, как он, это важно? Тому, кто пишет такие слова…

— Зачем? — повторила она жестче и посмотрела на него осуждающе.

— Ты такая… красивая, но… очень… серьезная. Мне кажется… — теперь подбирал слова Ушман, — мне кажется, волосы у тебя замечательные должны быть, а ты их запрятала.

— Волосы, — с ледяной интонацией повторила она.

Вера смотрела на него с такой откровенной обидой, что Ушман встал, присел перед ней на корточки, чуть дотронулся пальцами до ее запястья, тут же отдернул руку и виновато улыбнулся. За такую улыбку, вообще-то, можно было простить ему некоторое несовершенство.

— Ну, могу ведь я посмотреть, раз уж мне все равно на тебе жениться? — с какой-то отчаянной усмешкой сказал он.

Наверное, все-таки мужчина — это такая порода… если даже самый лучший из них… Но — надо быть снисходительней к своему гению. Должны ведь у него быть слабости и недостатки?

Вера саркастически хмыкнула, прищурилась и одним движением выхватила двойную шпильку, удерживающую пучок.

Густые каштановые волосы тяжело рассыпались по ее плечам.

 

***

 

— А вот и пирог.

Вера вздрогнула, услышав голос дочери, слабо улыбнулась. Девушка внесла в комнату противень, следом зашла мама, неся на подносе чашки, поставила их на стол и ласково потрепала зятя по плечу:

— Все, хватит, садимся, садимся.

Гости снова начали подтягиваться к столу, занимая свои места. Вера еще несколько секунд посидела, не в силах вернуться из прошлого, потом, опомнившись, вылезла из кресла и начала расставлять чашки. Дочка принялась нарезать пирог. Вера невольно наблюдала за ней. Высокая, стройная, белокожая, выразительные карие глаза под густыми черными бровями… Небольшая горбинка на прямом носу ее вовсе не портит, решила Вера.

— Как на отца похожа, — неожиданно шепнула ей на ухо одна из незамужних подруг. — Ну надо же, бывает ведь так — сразу можно узнать! А она у тебя поет?

Вера недовольно глянула и промолчала. Она не любила обсуждать своих близких даже с друзьями.

Приятель-холостяк к тому времени, кажется, прилично набрался. Он вовсю размахивал руками, обращаясь к имениннику, и, не замечая семейную пару, не пропускал их к столу.

— А вот скажи, дорогой! Почему, если ты такой умный, ты такой бедный?

Здесь, очевидно, полагалось смеяться, за поддержкой холостяк обернулся к незамужней подруге, но та только смущенно хмыкнула.

— Я тебе, как старый друг — без обид, правду в глаза. Вот ты все учился, учился — лучше всех на курсе. И что, и что? Вот так и уйдешь на пенсию начальником отдела. А все говорили — гений! Вот я — одни двойки, ну и ладно. Сбежал в торговлю, и не жалею. И еще раз повторю тебе — при всех: я тебя в любой момент с твоей головой к себе возьму, на любые деньги!

— Да что вы такое несете! — возмущенно начала немолодая коллега, переглянувшись с мужем. — Илья — самый талантливый у нас в институте! Он — душа всего! И, если он до сих пор не главный инженер — то не его вина, что на этом месте у нас бездарный зять одной большой шишки. Да все это знают!

— Леха у нас просто говорить не мастак, — улыбнулась Вера. — Дайте ему лучше гитару. Сыграешь, а, Леш?

— Не, не, — замахал руками Леха. — Ты че, Верк, я уж и разучился совсем. Вспомнила, тоже!

— Тогда я сам, — улыбнулся муж.

Дочь подала ему инструмент, и он перебрал несколько струн. Все замерли, услышав его тихий, глубокий голос, и сидели, не шевелясь, пока он не допел. Никто не знал, что он поет совсем новую песню, Вера тоже впервые ее слышала. Он пел и смотрел Вере в глаза. Песня рассказывала о корявом дереве на берегу полноводной реки, дерево росло и питало из нее свои корни, и источник его радости никогда-никогда не должен был иссякнуть. Потому что эта река была его судьбой.

— Мой гений, — чуть слышно, одними губами, произнесла Вера.

Никто, кроме него, ее не услышал.