- Гриша, я хочу сказать тебе один невыносимый вопрос!

- И шо, Борис Адальбертович?

- А то! Жизнь как-то, неудобно для почек, заканчивается, после себя я оставлю всю эту цыганскую карусель в работу и с работы детям... Кстати, они давно уже там... учатся жить, шоб без заглядывать в рот. Шоб наплевать, шо самый умный гопник сверху скажет.

- Так езжайте к ним. Будете кушать дешевые бананы и прятаться в подвале от самодельных ракет.

- Не... Я не могу.

- И почему?

- Почему-почему... Ты думаешь, у меня голова - факультет иностранных языков? Дома меня мать обучала идиш, в школе Пушкин рассказывал, как надо очень-очень по-русски любить осень, как-будто она после этого выдаст из земли больше картошки, на улице дворовой бомонд превращал все языки в один сокращенный, до нескольких убедительных слов, одно из которых до сих пор указывает путь трудящимся на фасаде нашего благословенного дома... Нет, Гриша... Я не могу на старости лет учить язык еще и знатных овощеводов из Хайфы...

- Тогда сидите здесь. Здесь тоже весело, а отвечать придется, как всегда, вам. Ну, и мне конечно. Если догадаются. Но у меня правильное лицо, исправленный паспорт и умение не лезть в национальный вопрос.

- Гриша! Не смеши мою маму. Это тебя не спасет. Они догадаются по твоему карьерному росту. Ты не умеешь воровать, как все. Чтобы быстро, много и неразборчиво. Тебя выдаст красивый почерк и футляр от скрипки.

- И шо делать, Борис Адальбертович?

- Шо делать... Ничего не делать. Учиться снова прощать. Хотя... моих детей там уже давно учат другому - зуб за зуб. И, знаешь, здорово у них это получается. Ни одна зараза не посмеет просто так придти и сказать - "А, ну-ка, брат, посторонись, расширяемся мы!"