Скажу я вам, друзья, любая сказка — не просто ложь, а ложь опасная. Хотя бы потому, что по законам этого жанра добро всегда побеждает зло, и значит, кому-то не сносить головы. И сколько бы ни твердили психологи про треугольник Карпмана, мы-то знаем, откуда уши торчат.

Возьмем, к примеру, девочку лет шести. Пусть зовут ее Леа. Это персонаж, без сомнения, добрый. Леа, которую любит весь двор и толстая рыжая кошка Лаура.

Или два хороших немецких парня, скажем, Кевин и Ханс. Не бритоголовые неонаци, не беженцы и не наркоманы — а просто хорошие немецкие парни из какого-нибудь славного немецкого городка.

И тут же для контраста пускай околачивается подозрительный тип какого-нибудь мутного происхождения. Не обязательно иностранец — а то чего доброго, прослывем неполиткорректными, а это вам не шутки — но человек, не помнящий родства. Имя ему будет Пьер Ковальский. И пусть светит солнце — такое яркое и рыжее, что кошка Лаура кажется на асфальте едва заметным бугорком, а светлые косички Леа вьются по плечам, как змеи-медянки, подскакивают и мотаются из стороны в сторону, и заколка в ее волосах горит, как маленький костер.

Два хороших немецких парня стоят в тени под тополями и смотрят, как Леа танцует в солнечном пятне. Она кружится, поднимая голые руки, осыпанные веснушками, будто рыжими лесными муравьями. Кевин видит, что ботиночки у малышки черные, а гольфы желтые, юбочка черная, а майка желтая, и сама она тонкая и скользкая в солнечном свете, как веретено, от которого тянется к облакам золотая нить. Он любуется ребенком, привязанным к небу, точно божья марионетка, и восклицает: «Biene!», что означает «пчелка».

Если бы в паре шагов от них проходил сейчас Пьер Ковальский, он мог бы вместо «Biene» услышать «bon», что значит «хорошая», или даже «belle», то есть, «красавица». Но мутный тип шел через дворик наискосок, неся в одной руке зачехленную скрипку, а в другой — черную кожаную папку для бумаг. От него до Ханса и Кевина оставалось метров десять, слишком много, чтобы расслышать хотя бы «belle» вместо «Biene». Поэтому Пьер так и не узнал, что Леа хорошая и что она красавица. По правде говоря, он вообще не смотрел на девочку, а считал ворон. Разомлевших от зноя, лохматых пичуг, купавшихся в мелкой лужице на крыше трансформаторной будки. Он считал их, как музыкальные такты. Ковальский возвращался с лекции по методике сольфеджио, и черные мокрые птицы на фоне далеких проводов казались ему нотами на голубой линованной бумаге.

Замечтавшись, он не заметил бугорок, так густо политый солнцем, что почти сливался с асфальтом, и наступил кошке на хвост. А может, и не наступил, а та просто испугалась и, вскочив на все четыре лапы, мелкими острыми зубами вцепилась обидчику в штанину. Да так, что прокусила насквозь, до ноги, и перепуганный в свою очередь Пьер вскрикнул от боли.

Нет, он не хотел ничего плохого. Он и не понял, что произошло, а потому действовал рефлекторно. Нагнулся и, ухватив Лауру за шкирку, брезгливо отшвырнул от себя, как отшвыривают кусачее насекомое, да еще наподдал ей кроссовкой в бок.

Маленькая храбрая Пчелка — могла ли она не кинуться на помощь своей любимице?

- Это Лаура! Не бей ее! Не бей Лауру!

Коготки, острые, точно кошачьи зубки, впились Пьеру в руку. Все так же рефлекторно и, по-прежнему, ничего не понимая, Ковальский толкнул Пчелку в грудь. Может быть, чуть сильнее, чем следовало, потому что Леа со всего маху плюхнулась на асфальт. Будь она помладше, разревелась бы от обиды. А так — только сморщила нос.

- Глянь, - воскликнул Кевин и пихнул Ханса локтем, - черномазый ударил ребенка!

Ханс посмотрел и увидел, что парень, хоть и не черномазый, но смуглый, и нос у него крючком, и стрижка длинная, как у Паганини, и пальцы тонкие и темные, будто корни какого-то растения, вымазанные в земле. Он перевел взгляд на Пчелку, сидящую посреди дворика в обнимку с толстой кошкой, сердитую и почти плачущую — и сердце окатила волна нежности. Он подумал, что не сделай его подруга аборт шесть лет назад, у них сейчас была бы такая же дочка. Проказница с золотыми косичками, в черных туфельках и желтых гольфиках, и с целым полчищем рыжих муравьев, марширующих по голым рукам и ногам. Обычно аборт — это травма для женщины, но у Ханса получилось наоборот. Подруга поплакала и забыла, а он с тех пор маялся смутной тоской. Худел, бледнел, терял сон и аппетит. Словно это у него из-под сердца вырезали крохотную девочку, и там, откуда ее извлекли, образовалась дыра, в которую утекала радость.

Ханс ненавидел, когда бьют детей.

Кевин сжимал кулаки, вспоминая собственного отца с ремнем, обмотанным вокруг запястья. Таким он его помнил, злым и потным, с бычьей шеей и багровыми венами на лбу. Боль от ударов забылась, но остались страх и отвращение, и нестерпимый зуд в руках, когда на его глазах унижали слабого.

Кевин так же, как и Ханс, ненавидел, когда бьют детей.

Как и Пьер, они действовали рефлекторно. Минута — и оба хороших немецких парня одновременно оказались рядом с мутным типом. Ханс выбросил вперед кулак, и голова Пьера Ковальского мотнулась вправо. Черная папка упала на асфальт, рыжий от полуденного солнца, раскрылась и из нее посыпались листки. Ханс засмеялся и наступил на них каблуком — пара бумажек с черными галочками нот приклеились к его подошве. На других остался грязный ребристый оттиск.

Кевин выбросил кулак — и голова Ковальского мотнулась влево. На белый воротничок сперва лениво капнуло — жидко-розовое. Потом еще раз — и полилось, как из сорванного крана, уже не розовое, а ярко-красное, сочное и густое.

- Эй! - закричали из окон. - Кончайте, вы, там.

- Ну, хватит с него, - Ханс потянул Кевина за рукав. - Пойдем, а то они вызовут полицию. А ты, - он повернулся к Пьеру, который зажимал разбитый нос, - не думай, что так легко отделался. Это наша сестра, и мы никому не позволим поднимать на нее руку. Понял, ты?

Ковальский мелко закивал, прижимая к лицу мокрый платок. Кевин и Ханс ушли, а Пьер Ковальский все стоял, сглатывая кровь, и думал, как он покажется матери в таком виде. У нее больное сердце. Врачи даже запретили ей смотреть телевизор, а тут он с историей про чью-то сестру и уличных хулиганов. Нет, надо что-то соврать, но что, Пьер не знал, поскольку после удара Кевина у него начисто отшибло фантазию. Так ничего и не придумав, он подобрал выпачканные в пыли ноты и, сунув их в папку, заторопился домой.

 

Они бы и не вспомнили о своей угрозе — два хороших немецких парня — если бы в знойный денек в автобус не залетела оса. Тонкая и скользкая, как золотое веретенко, она то ползала по прохладному стеклу, то билась об него с ленивым жужжанием. В полуоткрытое окно затекали пьяные ароматы лета, от которых у Ханса кружилась голова и дыра под сердцем, как недолеченная язва, воспалялась, начиная кровоточить. Запахи коварны, стоит их ощутить, и ты уже сидишь в летнем кафе под цветущими липами, и напротив тебя рыдает подруга. А ты пьешь холодное пиво и думаешь: «Вот ведь черт!» Да еще эта оса! Пчелка танцует в пятне золотого света, кружится, раздувая черную юбочку, мелькает желтыми гольфиками. А потом урод, который наступил на кошку, бьет малышку по лицу, так что та падает и теряет сознание.

И тут — а кроме «и тут» ничего и не скажешь — вот ведь совпадение! Хотя городок-то крошечный. Люди то и дело встречаются, да и транспорт ходит по одному и тому же маршруту. Ханс поглядел в окно и увидел на остановке того самого мутного типа. Пьер Ковальский, видимо, только что сошел с другого автобуса. На этот раз без скрипки в руке и без нотной папки, но отутюженный, в белой рубашке и черных узких брюках. Прическа все та же, под молодого Паганини, но — волосок к волоску. Лаком, что ли, полил? Ханса передернуло от омерзения.

Шагая с подножки, он выхватил из кармана мобильник.

- Сервус!

- Ну, чего тебе? - ответил сонный голос Кевина.

- Тут... это. Парень, которого мы хотели проучить.

- Бармен, что ли?

- Да нет, музыкантишка, который ударил девочку. Эту... на пчелку похожую.

- На пчелку?

В трубке замолчали. Послышался треск, и Ханс, поморщившись, перенес телефон к другому уху.

- Где ты, Ханс?

- У табачного киоска. Иду за этим аршлохом. Он меня не видит. Посмотрим, куда свернет — спорим, что к турецкому магазину. Там начинается их квартал. Черные кишмя кишат. Того и гляди — взорвутся. Да нет, шучу. Топай навстречу — один я не справлюсь.

- Окей, - выдохнул Кевин.

Ковальский, однако, не свернул к магазину, а перешел дорогу и, углубившись в переулок, оказался зажатым между начальной школой и бетонной стеной, покрытой разноцветными завитками граффити. Он пару раз оглянулся, но Ханс опустил голову, делая вид, что прикуривает от зажигалки, и Пьер его не узнал.

А если бы и узнал — что он мог сделать? В субботний день школа пуста. Торчат одинокие качели, горки и турники. Спортивная площадка с резиновым покрытием обнесена сеткой. Спрятаться негде и бежать некуда.

Хотел вернуться, но натолкнулся на жесткую улыбку Ханса. Дернулся вперед — но Кевин со шваброй преградил ему путь.

- Поболтаем?

- О чем?

- А что — не о чем? Ну, хотя бы о том, как ты обидел нашу сестренку.

Затравленно озираясь, Пьер отступал к стене, до тех пор, пока не уперся спиной в холодный бетон.

- Какая сестренка? Чего вы, вообще, от меня хотите?

Жалкий лепет. Лучше было закричать — авось кто-нибудь бы да услышал. Но горло как будто сдавлено тесным воротничком — и пропускает лишь цыплячий писк. И мысли все идиотские. О рубашке, которую выгладила мама, хотя у нее с утра болела поясница и подскочило давление. О завтрашнем концерте, для которого он репетировал три с половиной месяца.

Вам когда-нибудь ломали швабру о хребет? Топтались по почкам, молотили каблуками в затылок? Это очень больно, но стресс — лучшая анестезия. Музыкантишка молчал и только прятал руки.

- Попробуй расскажи кому-нибудь, - пригрозил Кевин. - Мы сами работаем в полиции. Спроси о нас, кого хочешь. Все равно поверят нам, а не тебе. И держись подальше от нашей сестренки, урод! Ясно?

Пьер Ковальский едва понимал, о какой девчонке речь, но простонал в ответ что-то утвердительное.

Ханс и Кевин ушли, посмеиваясь, а напоследок назвали Пьеру свои имена — Шульц и Дитрих.

- А хорошо мы его, а? Место — идеальное, ни одна свинья не видела. Думаешь, не заявит?

- Не-а. Испугается. Зачем веник-то сломал?

- Да первое, что под руку попалось, то и взял. Гнилая оказалась палка. Надо было, конечно, что-нибудь металлическое, да потяжелее.

- Убить его, что ли? - опешил Ханс. - В тюрьму захотел?

- Да брось ты.

И Кевин рассказал ему о четырех нераскрытых убийствах:

- Два турка, которых грохнули два года назад. Педик — прошлой зимой. И еще шлюха какая-то, не из местных, но замочили у нас. Это только в кино каждое убийство раскрывается, а на самом деле — ничего подобного. Спасибо, если раскроют одно из десяти, да и то, глядишь, посадят невиноватого.

Ханс только хмыкнул.

Он не читал уголовную хронику и не собирался убивать Пьера. И все-таки хорошо, что полиция в их городке такая неумелая. Нет, он ничего не имел против педиков, курдов или шлюх. Но человек, посмевший ударить ребенка? Ханс улыбнулся, вспоминая солнечные косички и худые плечики, словно в сладких каплях апельсинового мороженого. Ублюдок, поднявший руку на такую чудную крошку — достоин ли он коптить небо?

А Пьер Ковальский отлежался немного и поднялся на ноги. Он чувствовал себя сложенным из отдельных фрагментов чужих, мертвых тел. Двери школьного здания оказались заперты, но за детской площадкой отыскался кран с ржавой водой. Ковальский кое-как умылся и почистил одежду. Но если смыть кровь и грязь с лица сравнительно легко, то как смыть кровоподтеки и синяки, и кривобокость, оттого что болят почки, и хромоту на левую ногу? А самое главное — как смыть с души страх?

Пьер ковылял по улице, а в голову лезли ненужные, глупые мысли. О том, что надо бежать из города, потому что жить спокойно ему не дадут. Что полиция никуда не годится, законы не известно для кого написаны, и защиты просить не у кого. Но как же университет? Ведь осталось доучиться полтора года. И как же мать? Она проходит лечение у доктора Волчека из университетской клиники, и ей помогает. Вот так взять и все бросить — из-за двух хулиганов? Да не убьют же они его, в конце-то концов? Мать надо вывести из-под огня. Она давно собиралась лечь на обследование, вот, пусть и ляжет. А то — мало ли что.

К счастью, фрау Ковальскую не пришлось уговаривать. Только взглянув на сына, она схватилась за сердце, и Пьер с чистой совестью вызвал амбуланс.

Оставшись один, он проверил замки, ставни и шпингалеты, хоть и понимал, что никто не полезет в окно на второй этаж. Накинул дверную цепочку. Задернул занавески, чтобы квартира не просматривалась со двора. Он вел себя так, как будто не двое отвязных парней, а целая банда Шульцев и Дитрихов охотилась за ним. А ночью в его квартире несколько раз звонил телефон, но на встревоженное «халло» никто не отвечал — только дышал в трубку.

И Пьер Ковальский решился. Он поспрашивал сокурсников и преподавателей. О Шульце и Дитрихе, как ни странно, никто не слышал. Зато о девочке удалось кое-что выведать.

Леа Бальтес, вундеркинд, обладает абсолютным музыкальным слухом и абсолютной памятью. С четырех лет играет на фортепиано. Этой осенью пошла сразу во второй класс. Леа-умница, рисует и учит английский, плавает, танцует и поет в хоре. Сокровище, а не ребенок. Родители в ней души не чают и не жалеют денег на всякие курсы.

Все это рассказал Пьеру его товарищ по университету, который вот уже два года как давал девчонке частные уроки музыки.

 

Звонок у Бальтесов дребезжащий и резкий, будто кошачий визг, и на лестничной площадке пахнет не мочой, а каким-то ароматизатором.

- Вы кто?

Дверь открыла, видимо, фрау Бальтес в кокетливом ситцевом халатике. Молодая и недоверчивая. А с чего бы ей доверять худющему, скособоченному парню с платком на шее и синяком в пол-лица?

- Здравствуйте, Леа дома?

- Да, а вы кто?

- Я вместо Хендрика, пришел позаниматься с ней на пианино. Хендрик сегодня не может и попросил меня его подменить.

Фрау Бальтес уперла кулаки в бока.

- И как ваше имя?

- Пьер Ковальский.

Дурак, надо было соврать.

Фрау нахмурилась. Вероятно, Ковальский — не совсем та фамилия, которую ей хотелось услышать. Лучше бы Шмитт или Хоффман, Циммерман или Фогель. На худой конец, Шульц или Дитрих. Но Ковальский так Ковальский. Взгляд ее упал на руку Пьера — длиннопалую кисть музыканта — и фрау Бальтес кивнула.

- Проходите, Леа у себя.

Пчелка одна в комнате, занята делом. Не нянчится с глупыми куклами, а отвечает на вопросы электронной викторины, потому что знает: мама всегда огорчается, когда она теряет время попусту. На девочке желтые домашние тапочки и черные легинсы, желтые шорты и черная маечка. Она как раз начала причесываться и распустила одну косичку, когда в комнату вошел Пьер.

- Это Пьер Ковальский, - объявила фрау Бальтес, - он сегодня проведет урок вместо Хендрика.

- Хай, - буркнула Леа и дернула резинку на второй косичке.

Пьер нервно огляделся. Из каждого угла детской на него безмолвно уставились игрушки. Плюшевый заяц, огромный робот из конструктора лего и на травянисто-зеленом коврике — пластмассовый Пиноккио. На диванчике — лохматая подушка с двумя изумрудными пуговицами. Кошка Лаура. Кей-борд у стены, а перед ним — табуретка с бархатным сидением. Как раз под Пчелкин рост.

- Узнаешь меня? - спросил Пьер не то у девочки, не то у кошки.

Леа включила инструмент и водрузила нотную тетрадь на пюпитр.

- Это рондо я играла с Хендриком, - сказала она, усаживаясь на табуретку. - Вот здесь у меня не получилось, покажи, как надо?

- Черт с ним, с рондо, давай поговорим, - возразил Пьер и взял пару громких аккордов, на случай, если фрау Бальтес слушает в другой комнате. - Прости, что сделал тебе больно.

- Ты не мне сделал больно, а Лауре.

- Кто это — Лаура? Ах, да... Все равно, извини меня, хорошо?

Леа, сопя, елозила по красному бархату, хмурила светлые брови, соединяя их в одну — золотую и мохнатую. За всю ее маленькую жизнь Пчелке ни разу не доводилось кого-то прощать, а только просить прощения. У мамы, у папы, у бабушки, у школьных учителей. Ей и в голову не приходило, что взрослые тоже бывают виноваты и могут за что-то извиняться.

Но она была великодушной девочкой, поэтому ответила:

- Хорошо.

- Вот и чудесно! - обрадовался Пьер. - Тогда скажи своим братьям, чтобы оставили меня в покое.

- У меня нет братьев.

- Ну, как же нет? Два парня, которые били меня по лицу в тот день, когда я сделал больно твоей кошке. Один — тощий, как жердь, в спецовке и с бородкой, а второй — коренастый, в бермудах и оранжевой куртке. Ну?

Леа молча смотрела на нотный лист, и губы ее шевелились, как будто девочка про себя проговаривала музыку. Ее руки лежали на клавишах кей-борда.

- Ну, пожалуйста, - умолял Пьер. - Просто скажи им, что мы помирились.

- У меня нет братьев, - повторила Пчелка. - А этих я не знаю. Я никогда их раньше не видела.

Что может быть глупее и противнее, чем унижаться перед ребенком? Перед мелюзгой, девчонкой-лгуньей, которая и не пытается тебя понять, а талдычит одно и то же, как попугай. Ковальскому хотелось пинком вышибить из-под нее табуретку или схватить малявку за плечи и как следует встряхнуть. Но чего бы он добился? Он сделал бы еще хуже.

- Ты любишь маму, Леа? - начал Пьер издалека. - Она огорчается, когда ты разобьешь коленку, правда? А меня твои братья избили так, что я пришел домой весь в крови, и моя мама так расстроилась, что попала в больницу. Если не жалеешь меня, то пожалей хотя бы ее. У нее больное сердце, Леа, и волноваться ей очень опасно. Что ты молчишь?

- Да.

- Что да?

Не глядя на него, Леа тихонько надавила ноту «ре» - указательным пальцем правой руки, и ноту «ми» нижней октавы — мизинцем левой.

Ковальский шепотом выругался и включил демо-режим.

- Мне жалко твою маму, - сказала Пчелка, опуская голову.

- Так ты сделаешь, как я просил? Поговоришь со своими братьями? А я обещаю, что никогда больше не буду обижать Лауру. Я никогда, - он невольно повысил голос, и Пчелка испуганно съежилась, - никогда в жизни ни одну кошку не трону пальцем!

- У меня нет братьев, - повторила она в третий раз.

- Ох, черт! Чертова тупица, - Ковальский говорил зло, он был на грани истерики, но старался не перекрикивать льющуюся из кей-борда мелодию. - Я не верю тебе! Ты врешь! Лживая злая девчонка!

Он чуть не плакал от бессилия, а Леа только ниже опускала голову — так что золотые струйки волос падали ей на лицо — и молчала. Она никак не могла взять в толк, зачем пришел этот человек. Разучить с ней рондо или говорить обидные слова? Не известно, чем бы закончился их урок, если бы в комнату не заглянула фрау Бальтес и не спросила:

- Ну как, позанимались?

 

Говорят, что паранойя заразна. Она поражает как отдельных людей, так и целые семьи, города и народы. Только передается не через капельки слюны, как, например, грипп, а каким-то неизвестным науке путем. Казалось бы, что Кевину до девочки с кошкой и до мутного типа, которому они с приятелем врезали разок? Чихнуть и забыть. Но и его настигла волна. В жарком асфальтовом мареве ему нет-нет, да чудилось мелькание желтых гольфиков и черных туфелек. Желтая маечка бликовала на солнце, и заколка сверкала, будто карманное зеркальце. «Пчелка», - шептал Кевин, и в этом слове каким-то чудесным образом соединялись и немецкое «Biene», и французское «belle».

«Прекрасный ребенок. Благословение для родителей, - думал Кевин с неожиданной для него самого теплотой, - да и для всех нас. Благословенна нация, в которой рождаются такие дети».

И тут же — вечная спутница счастья — в сердце просыпалась тревога. «Этот парень со скрипкой, - размышлял Кевин. - Что он делал возле ее дома? Ведь он живет совсем в другом месте. А вдруг — педофил? Вот ведь дьявол! Ну, почему мы с Ханси не прибили его до смерти? Был ведь шанс — да какой! Ни души вокруг. Закрытая школа. А потом — забетонировать тело в какой-нибудь фундамент — сам черт не отыщет, а не то, что наши полицейские, ленивые и толстые».

Так мечтал Кевин и вместо того, чтобы зайти после работы в кнайпу, как бы ненароком сворачивал к Пчелкиному дому. Стоял под старыми тополями, и ждал, что девочка выйдет погулять во дворик. Но она не выходила. Другие дети играли на прямоугольной асфальтовой площадке у подъезда. У Кевина даже глаза заболели — так долго он вглядывался в солнечную рябь, пытаясь уловить мельтешение желтого и черного.

«Неужели опоздал? - думал он, сжимая кулаки. - Убью урода! Из-под земли достану и сверну шею!»

Рано или поздно, но в сюжет любой сказки вторгаются силы природы. Вот и Кевину в руки горячий летний ветер выдул из кустов листок бумаги. А может, кто-то из малышей случайно раскопал в куче прошлогодней листвы и, не умея прочитать, бросил. Так ли, иначе, но бумажку поднял Кевин и недоуменно уставился на нотные загогулины.

Разобрать их он тоже не мог, зато сразу вспомнил кожаную папку в руках у музыкантишки, и такие же листки, перепачканные пылью и кровью — и вздрогнул, как туго взведенная пружина.

Возможно, это был тот самый нотный лист, выпавший из черной папки, или какой-то другой, пролежавший во дворе месяц или два, но Кевину стало ясно: музыкантишка — педофил и крутится тут не зря со своей скрипочкой. Последняя, конечно, для маскировки, потому что не музыка его интересует, на самом деле, а маленькие девочки. Кевин сплюнул себе под ноги и злобно выругался. Так получилось, что совершенно неправильным путем он пришел, тем не менее, к правильному выводу. Пьер Ковальский наведывался к Пчелке.

Дело было за немногим — позвонить Хансу и рассказать ему все. О том, что девочке угрожает опасность. К ней подбирается тот самый извращенец, который прикидывается скрипачом. Он хитрый, как лис, но все-таки сплоховал — оставил улику. Так что, если они не вмешаются и не защитят жизнь и честь сестры, то в любую минуту может случиться худшее.

Ханс безбожно тупил.

- Какая сестра? Ты спятил, что ли? Этому лоху навешивай лапшу, а мне не надо!

- Названная сестра, - пояснил Кевин.

- Кем названная?

- О, господи! Ну, вот, представь себе — у меня в детстве была сестренка, такая же, как эта Пчелка с золотыми косичками. Она умерла в девять лет от лейкемии. После этого отец запил и спьяну лупцевал почем зря меня и мать.

- Ясно.

- Теперь ты понимаешь, почему черномазый не доживет до завтрашнего утра?

- Да, но мы не знаем, где его искать.

- Знаем. Я вернулся тогда и проследил его до дома.

- Он тебя видел? - подозрительно спросил Ханс.

- Нет, не видел. Ковылял, как робот, и не обернулся ни разу. Но это не важно. Он, считай, уже труп.

У Ханса оставались кое-какие сомнения, но Кевин не стал его слушать и повесил трубку.

 

Пьер Ковальский вернулся от Пчелки хоть и не трупом, но полуживым от страха. Он уже не думал: «Что я сделал неправильно?» В конце концов, сделать можно какую-нибудь малость, а то и вовсе ничего. Просто оказаться в неподходящем месте в неподходящий момент.

Он спрашивал себя: «Куда спрятаться?»

За окнами сгустились сумерки, а Пьер сидел в пустой квартире, не включая света. Он боялся ночи и того, что она скрывала, но еще сильнее страшился быть на виду. Его самый большой кошмар — он на ярко освещенной сцене посреди темного зрительного зала. Пьер чувствует себя голым. Лучи прожекторов сдирают с тела одежду, выставляя напоказ его беспомощность и позор.

Он готов залезть под диван или в стенной шкаф, как в детстве, но под диваном нет места, а шкаф пропах нафталином.

От громкого звонка Пьер дернулся и посмотрел на будильник. Полдвенадцатого. Кого это нелегкая принесла в такой час?

- Откройте, герр Ковальский, на минуточку.

Соседка.

- Не могу, я не одет, - он едва удерживался, чтобы не стучать зубами.

- Извините, что так поздно, но для вас передали записку, сказали — срочно.

- Кто передал?

Она не ответила, только пробубнила что-то себе под нос, и под дверь пролезло письмо — мятый, запечатанный конверт. Пьер слышал, как соседка торопливо удаляется. Потея от ужаса, Ковальский развернул сложенный вчетверо листок.

«Приходи к молочному кафе на Фридрих-штрассе, - было написано на линованной бумаге наискосок — безличными печатными буквами. - Если не явишься через двадцать минут, кое-что плохое случится с близким тебе человеком».

Подпись: «Дитрих».

Боже мой, неужели они сделают что-то с мамой? Ведь она в клинике. Не будь идиотом, больница не тюрьма и не военный объект, забраться туда — раз плюнуть. А до Фридрих-штрассе никак не меньше получаса нормальным шагом. За двадцать минут не успеть, разве что очень поторопиться.

Вот на чем его поймали — не дали времени подумать. И все же Пьер что-то заподозрил, потому что на прощание поцеловал скрипку.

Молочное кафе, а точнее, бар, по будням открыт до двух ночи, и пьют в нем отнюдь не молоко. Вернее, и молоко тоже — если кто закажет, но в основном заказывают пиво или что покрепче. После двух-трех бокалов или рюмок выходят погулять. Захмелевшие парни и девушки целуются на ступенях и окликают, смеясь, ночных прохожих. На Фридрих-штрассе всегда людно и весело. Не самое подходящее место, чтобы разбираться с человеком.

Может быть, на этот раз его не будут бить, утешал себя Пьер, выбегая из подъезда. Может быть, девчонка все-таки замолвила за него словечко?

До молочного бара — полчаса пешком, по узкому отростку Блюмен-гассе, где с начала мая не горят фонари. Тусклое небо словно обложено одеялами — лишь по краям облаков сочится желтоватый лунный свет. Густо зашторенные окна парят в воздухе смутными пятнами.

Пройти два с половиной километра по темному городу — все равно, что слетать в космос. Мысли растворяются в невесомости. Теряется ощущение времени и пространства, только кровь стучит в висках, так громко, словно кто-то работает поблизости отбойным молотком. Осколки битого стекла, перемешанные с бумажками и окурками, сияют ярче звезд, так что чудится, будто идешь по черному небу, а над головой у тебя — серая земля в масляных желтых разводах.

Словно кто-то накинул на рассудок черное покрывало — и это было, без сомнения, актом высшего милосердия. Частью бреда стали грубые бетонные углы зданий, и две худые, как сумеречные тени, фигуры, отделившиеся от мрака, и лунный зайчик в глаза, и боль — сначала в правом боку, а потом — в левом плече. Пьер Ковальский и сам не понял, как упал, а может быть, упала земля. Хрустнули стеклянные лепестки, которые на самом деле звезды. Между пальцами сделалось липко и мокро, а затем боль вонзилась под лопатку и пришпилила его, словно бабочку, к небу.

 

Желтые тополиные листья похожи на солнечный свет, но холодный и твердый. По нему смешно топать в сапожках и слушать, как он скрипит, хоть мама и говорит, что это глупости.

«Жизнь состоит из глупостей», - сказала бы Леа, будь она чуть-чуть постарше. Или так: «Жизнь дана нам для того, чтобы наслаждаться глупостями. Потому что чем бы она была без этих милых, нелепых мелочей?»

А пока Леа наслаждается прогулкой, блескучими лужицами поверх солнечного света, и палочкой в руке, и острыми, точно комариные укусы, каплями дождя. Мама не знает про дождь, иначе давно позвала бы ее домой. Девочка смотрит — и видит, трогает — и осязает, слушает — и слышит. Она радуется, что не надо читать и считать, и говорить по-английски, собирать конструктор или отгадывать викторину, танцевать, играть по нотам или плавать брассом.

Мама ушла готовить обед, а Леа совсем не голодна. В школе осенние каникулы, и Пчелка, наверное, впервые в жизни, пробует безделье на вкус. Торопится распробовать это новое-старое запретное удовольствие. Она хочет, чтобы мама провозилась подольше и не обращает внимания на человека в надвинутом на глаза капюшоне. На человека, одиноко стоящего под мокрыми тополями. Дождь усиливается. И только когда Пчелка собирается уходить и по лужам семенит к подъезду — мужчина делает шаг к ней.

 

- Хай, Леа! Узнаешь меня?

Пчелка вздрогнула, но не потому что узнала, а потому что незнакомец выглядел страшно. Костлявый, с желтыми губами и лицом, как деревянная маска, которая висит рядом с зеркалом в прихожей.

- Я — Пьер Ковальский. Похудел, да. Я два дня как из больницы. Четыре ножевых ранения. Врач говорит, что мне крупно повезло — организм крепкий. Да что ты, дурочка маленькая, понимаешь?

- Я все понимаю, - серьезно сказала Пчелка.

Пьер усмехнулся.

- Все? Давай-ка, пройдемся немного и обсудим. Вон туда, за угол.

- Мама не разрешила мне ходить с посторонними.

- А я не посторонний. Я твой учитель музыки. Ты что, забыла?

Он медленно побрел по усыпанной листьями дорожке к выходу из дворика, и Пчелка пошла за ним.

Ей не нравился Пьер, как он ходит, неуверенно и слегка боком, как озирается, словно все время что-то ищет, и как разговаривает — как будто не с ней, а с кем-то за ее спиной. Но она была воспитанной девочкой и привыкла слушаться взрослых. Особенно учителей.

- А рондо мы так и не сыграли!

- Ничего, сыграем в другой раз.

Они свернули за угол и поднялись по переулку к табачному киоску. Пьер опустил голову и еще ниже надвинул капюшон. Из-за дождя и обеденного часа прохожих на улицах было мало, да и те спешили поскорее оказаться под крышей.

У Пчелки промокли косички, и в сапожках хлюпала вода. Ей хотелось домой, к маме, но она боялась рассердить этого странного учителя.

Они взошли на пешеходный мост, перекинутый через скоростную дорогу. Стало еще холоднее. Порывисто дул ветер, и студенистые тучи, казалось, можно было горстью зачерпнуть с неба.

- Понимаешь, Леа, - говорил Пьер, - ты хорошая девочка, и я бы с удовольствием учил тебя музыке. Но твои братья — они от меня не отстанут. Они уже убивали меня один раз — и будут убивать снова, из-за тебя. Не знаю, отчего так вышло, но один из нас должен уйти. Так связалось в мире, не знаю почему, что нет в нем больше места для нас двоих. Но я не хочу, чтобы уйти пришлось мне.

С этими словами он взял Пчелку на руки — она оказалась очень легкой. Все ее несыгранные концерты, и надежды родителей, и абсолютный музыкальный слух, и любовь к кошке Лауре — все это почти ничего не весило.

Пьер Ковальский подхватил ее коротенькую жизнь, и поднял над ограждением пешеходного моста, и, как сумку через забор, швырнул с двадцатиметровой высоты под колеса машин.