В ансамбль я забрела случайно. Первый курс, первый семестр. Вокруг бурлило и окликало, и всюду хотелось успеть. Помню, как неслась по фойе института, и глаза выхватили с доски объявлений голубые «НЕБЕСА». Так и остановилась, стала читать: «Студенческий ансамбль народного танца «НЕБЕСА» приглашает всех желающих». Название, раскрашенное яркими фломастерами, подхватило. В нем шумел ветер, и махи невидимых крыл раздвигали пространство.

Постановочные танцы исполнять оказалось куда как непросто, но в ансамбле была Мариша, прима и староста, незаменимая помощница руководителя, и занималась я не столько из любви к хореографии, сколько ради удовольствия рядом с ней танцевать.

Чудо, как Мариша была хороша! Из красавиц красавица!

Все забывалось, исчезало, как не было, когда на сцене появлялся хоровод русских девушек. Плывут по глади озерной лебедушки, все на подбор, вдруг окатная жемчужина среди россыпи — появилась царевна. Глаза-озера, руки — птицы летящие, пышная грудь. И сам хоровод синей звездной водой обращался, лишь она пералмутровым светом сияла! Русая коса ниже пояса. Сама невысокая, с картинки фигура: круглые плечики, стройные бедра — глядеть на нее, не наглядеться! Все у ней ладное-складное, кажется, ради красы ее ненаглядной танец творится. Хоровод уводила за собою Мариша, кружилась, плела узоры, то в глубину уплывала, то, словно солнышко, появлялась.

Незаметно летели семестры, менялись мои увлечения. Через пару лет я в ансамбле не занималась, но отчетные концерты не пропускала. «Небеса» поднялись на высоту небывалую: победы на конкурсах, гастроли, афиши, овации. В институте поговаривали: еще немного, и быть ему профессиональным коллективом. Казалось, кто-кто, а Мариша, точно, нашла себя, учеба — пустая формальность, настоящая жизнь ее, конечно, на сцене. Но я никак не могла отделаться от странного ощущения. Танец Мариши, даже обычная репетиция, всегда исполнялся, словно на волю она сбежала, вырвалась, зная, что минуты ее сочтены. И последние эти минуты — посвящение небесам. Не танец, а волхование — я глаз от нее не могла отвести. И с первого дня Мариша в сердце мое ворвалась как одинокая птица, несказанно прекрасная, что куда-то летит в поднебесье, летит и летит. Птица, что никогда не знает земли, потому что дом ее — небо, и крылья — ее дыхание...

 

***

Прошло лет десять. С девяностыми грянула новая музыка, все учили другие танцы.

Как-то летом, возвращаясь домой, неожиданно взволновалась. Так случается: иду, не спешу — вдруг кольнуло, и надо успеть, не опоздать. Куда? Непонятно! Прояснится при встрече. Но могу ведь и не отыскать, не узнать, разминуться.

Так и на этот раз. Иду, озираюсь: с кем должна встретиться? Кого, где узнать? На улице тьма народа, а меня несет к автобусной остановке. Так вот кого ищу: полная женщина в белом халате, с детской коляской. В коляске мороженое, последний стаканчик девочка забирает, я поднимаю глаза... Не может быть... Мариша! Привычно покупателям улыбается, как тогда, на сцене, подумала я.

Вот так встреча! Обнялись, как друзья после долгой разлуки.

Как друзья... Мариша мне, конечно, нравилась, но была у нее странность: ни с кем она не дружила. На занятиях беседы шли только о постановке, о фигурах танца. Из зала Мариша уходила с руководительницей. Учились мы на разных факультетах, она — на год старше, помимо ансамбля, считай, не встречались, разве что улыбнемся, случайно пересекаясь в толчее учебных коридоров. А тут обнялись, и ведь как рады друг дружке!

Мариша сразу меня узнала — я, считай, особо не изменилась. Сразу отметила милую улыбку, голубой цвет платья, что выглядывало из-под халата продавца. У нас и костюмы концертные, русские сарафаны, всегда голубые были, вспомнилось мне. Халат она тут же сняла, положила в коляску и мы неспеша отправились к ее дому.

Шел самый разгар перестройки, расцвет мелкого бизнеса, и Мариша придумала недалеко от дома торговать мороженым, которое покупала по оптовой цене. До обеда торгует, после едет на дачу: там годовалая дочка с мамой живут, да забот полон рот. Так эти годы и перебивалась. Ансамбль закрылся, после института пару лет лишь успела потанцевать.

На последнем курсе вышла Мариша замуж. Денег хватало, это после пришлось подрабатывать. Вот, вес набрала, даже не представляет, как бы сейчас танцевала. Но, ничего, не помрем! Ниночка подрастет — и на танцы! Непременно в балет! Уж у нее-то получится! Мариша ради мечты ничего не пожалеет! Балет — это надежно, классика вечна, театр как работал, так и работает.

Мы шли, и в рассказе Мариши я слышала, больше, про будущее Ниночки, про ее танцы. Муж? Муж шоферит, само-собой пьет, проблемы с начальством, но человек он покладистый, жену и дочку, грех жаловаться, обожает. Как хорошо, что встретились, о танцах поговорили! Главное, теперь не теряться!

Когда я возвращалась домой, все пыталась понять — что не так? Ну, полненькая, это не новость, Мариша всегда была девушкой в теле. Разговоры все те же, о танцах, как не было этих лет. Что не так? И вдруг кольнуло — коса! Где коса? Коса у нее была — такое сейчас и не встретишь! Пшеничная, толстая, она ее то по плечу спускала, а то вокруг головы венцом оборачивала — загляденье! Все на нее любовались, и мужчины, и женщины.

И еще неясность терзала: как же так? Как она может? У Мариши к танцу любовь безоглядная, а тут, считай, десять лет... И ничего... Обходится? Но она ко мне потянулась лишь потому, что я любила ее за танец, они для меня — Мариша и русский танец — слились воедино.

Изредка, может, раз в полгода, я теперь заходила к Марише. За чайком с домашним вареньем время летело. Вспоминали, все больше, ансамбль. Мариша рассказывала про фестивали, гастроли, показывала буклеты, вырезки из газет — лишь об этом ей говорить и хотелось, только тем и жила, да надеждой на будущее своей балерины.

Через несколько лет Мариша устроилась на завод, посменно. К стандартным ценностям Советского Союза «квартира, машина, дача» добавилась ценность нового времени — работа.

 

***

Время летело, я заходила все реже, встречи становились короче. Ниночка часто болела, к танцам не рвалась совершенно. Мариша молчала, больше меня слушала. А я не могла понять, как ее растормошить. Может, зря захожу, только сердце тревожу? Но Мариша на прощание неизменно просила не забывать, ведь она совсем никого, помимо работы да дачи, не видит.

Ах, как умела она тогда, в зале, настроить нас, всех, на сказку, на музыку! Обнять сразу многих! Поднять и увести за собой в небеса! И куда что пропало?.. Разве я могла ее бросить...

Но однажды случилось чудо: дверь открыла счастливая Мариша! Даже стены и потолок, казалось, качались и приседали: играла ее любимая кадриль.

— Молодец, что зашла! Скорее сюда проходи! Смотри, что покажу! — кричала она из комнаты, радостно кружась и дробя пятками ритм, всплескивая руками. Я наконец-то узнавала подругу.

На большом столе пасьянсом были разложены фотографии, свежие, с юбилейной встречи школьных товарищей. Один из однокашников оказался ресторатором — гуляли в его заведении, в банкетном зале, сверкающем огнями в зеркалах, с роскошным угощением. Уж как она душеньку отвела! Тосты поднимали, песни пели, а сколько танцевали! До утра засиделись!

— Представить себе не могла, что так отдохнуть можно! Проблемы исчезли! Как не было этих лет! Я опять танцевала, пела, смеялась! Музыка живая — ансамбль приезжал! Гитара — все песни, даже детские, вспомнили!

Мариша ходила вокруг стола, перебирала фотографии, болтала без умолку о школьных товарищах, смеялась — давно ей не было так хорошо. Музыка незаметно кончилась.

— Знаешь, что спрашивали? Косу куда девала?! А я забыла, что в школе коса была самая длинная, мальчишки дергали, но мне и в голову не приходило ее отрезать! Оказывается, косу мою, которой значения не придавала, все помнили! Неужели она так важна? — в глазах Мариши еще плясало воспоминание, ни за что она не хотела назад возвращаться.

— Коса была на загляденье! Ты же в институте, где сотни девушек, была единственной с толстой косой ниже пояса! Всегда любовалась посадкой твоей головы, ее поворотом неторопливым. На тебе, считай, корона сияла! Полцарства за плечи и грудь, на которых красотища такая! Кстати, почему ты ее отрезала? Что она тебе сделала?

В самом деле, как такое могло случиться? Выходит, не я одна Маришу без косы не представляла.

— Да забыла я про нее! Забыла, и все тут! Забыла, что в ней, в косе, красота, а может, и значения не придавала, ведь всегда же с собой. Так голова... заболела... — у Мариши перехватило дыхание, на минуту она замолчала. А потом почти шепотом продолжила. — Вдруг подумала: отрежу — полегче станет... В самом деле, на что мне теперь коса... Легче не стало, да только назад не воротишь — в мешке лежит целлофановом. Да и что по волосам-то печалиться? Наверное, ничего уже не воротишь... — голос ее запнулся и стих...

И зачем я про косу спросила? Дернул черт за язык.

— Гляди, у меня еще целая пачка фоток, — как-то тревожно оживилась Мариша и достала из книжного шкафа большую упаковку. — Смотреть в них боюсь: жирная тетка, но это давно не новость, не получается похудеть, как ни стараюсь. И не кушаю вовсе, да толку-то. Все в зеркала на себя глядела, понять не могла, что же тревожит? Пару раз даже в танце запнулась, а может, не пару... Как слон, наверно, отплясывала... Что-то царапнуло, что? Да вот оно — не улыбаюсь. Все вокруг радостные, счастливые, а я... Отвернулась, и будто на похоронах...

Действительно, фотографии на столе оказались с улыбкой, а в пачке... Там Мариша глядела серьезно, если не отрешенно.

— Зря себя мучаешь. Другие ненамного стройнее, ничего не поделать, все на ходу едим. А что не улыбаешься, так вокруг посмотри: сколько людей улыбаются? Один, два... А вот и недосчитались! Твоя мама часто смеется? Вот то-то оно! Подружка только что из Европы вернулась, месяц на стажировке. Говорит, чуть с ума не сошла: с утра до ночи рот растянутый. Там принято. Плохо тебе, хорошо, но на людях улыбаться обязана. Говорит, под конец привыкла. Так и ехала в поезде, с улыбкой, до милой родины, а на станции назначения все как-то само на круги вернулось.

— Обязана, не обязана... Раньше я просто так улыбалась! Нравилось мне! Притворяться и в голову не приходило, — пытаясь что-то далекое вспомнить, с сожалением проговорила Мариша.

— Постой, постой! На танцах-то, точно, ты была бесконечно счастливая! А в аудитории, не обессудь, там я тебя не видела. Может, ты в сопромат с медовой улыбкой вникала? Что-то сомнительно мне, — изо всех сил я старалась ее убедить, что все с улыбками этими в полном порядке.

— Вот, гляди на фотографию: я танцую, не важно, как зовут парня, но гляди, я-то со спины, объектива не вижу, а в зеркале — отражение, и оно не улыбается! Выходит, и на вечере этом я не забыла про работу свою посменную, огород трижды проклятый, пьянство колино окаянное... А ведь думала, все забыла, думала, радовалась... Никуда, выходит, не убежишь... — отчаяние захлестнуло Маришу.

— Ну мало ли что ты в этот злосчастный момент подумала! Зачем же так напрягаться? Я, тоже, наверное, улыбаюсь нечасто. Вот точно, в Европе пришлось бы несладко. Если мне грустно — грущу! У нас, у русских, не принято притворяться. Да и что приятного в улыбке искусственной? Говорят, успех по жизни зависит? А мне кажется, он от настроя зависит, его не подделать, улыбка вторична.

Но Мариша плакала. Я обомлела: слезы катились — она их не замечала. Выходит, плакать привыкла... Потом, спохватившись, достала из кармана платок, вытерла щеки. Мы молчали. Она вздохнула и продолжила:

— Все рассказывали, кто где работает. Многие девочки нигде не работают, или работа нравится. А я про дочку немного сказала... Ни про мужа, ни про работу... Ненавижу свою работу! Не нужда бы — в жизнь на завод не пошла! Коллектив у нас, конечно, хороший, друг друга поддерживаем, но все как-то не то и не так. Где нашли денежку, там и приткнулись. Хотя, смотрю на наших теток, вроде, им ничего, даже довольны чем-то. Да что там! Всем они довольны! Только мне, почему-то, плохо...

Мариша глядела совсем потерянно. Да что же это такое... Ведь еще полчаса назад она танцевала... Чем же ее поддержать? Как выдернуть этот корень тоскливый? Да и где он? За что зацепился, ядом каким питается?..

— Танцевать ты всегда хотела, а не на заводе работать, чему уж тут удивляться! Не случись перемен, может, сейчас бы вела «Небеса» или на том же заводе какую-нибудь самодеятельность. Дорогая, так жить нельзя! Почему не хочешь найти возможность потанцевать? Да какая разница, где! Ну, есть же клубы, студии для взрослых, вечера танцевальные. Почему сиднем сидишь и себя позабыла? На работе — работа, дома — тройная работа, в огороде, вообще, за десятерых! Не спорю, есть люди, которым такое нравится, мама твоя, пожалуй, кроме прибытка, ни о чем не мечтает...

Я вспомнила маришину маму — однажды с ней здесь познакомилась. Деловитая женщина: страда огородная до конца света расписана.

— Да, мама, она такая. У нее всегда счастье в сберкнижке хранилось. А мне, получается, деньги не в радость... — хмуро подтвердила Мариша.

— Кому в радость, не о тех разговор. Ты о себе, скажи, о себе думать должна?

Мне хотелось схватить ее за плечи и как следует потрясти! Да что же это такое? Ну, почему, почему она как прикованная? Почему с места никак не сдвинется?!

— Мама считает, что о семье думать надо, да и все так считают. Кончились мои танцы, с юностью, как мотыльки, упорхнули... Никому не нужны мои «Небеса», на земле окаянной живем... — нет, мама... какие-то «все»... Ну, сколько можно!

— А тебе, тебе «Небеса» не нужны? Разве ты — это мало? И я о них никогда не забуду! Это при том, что я не танцор. А люди, которые тебя на сцене видели? Сколько ты радости им подарила! Навсегда помнить будут! Ты же символ, Мариша! Ты — русская красавица! А скольких ты за собой в хороводе вела? Как это, не нужны небеса? Не может такого быть! — я была в отчаянии. Как же так? Ну почему, почему она мне не верит?! Почему...

— Ох, ничего уже не понимаю, не знаю, чего хочу, наверное, ничего уже не хочу...

С тяжелым сердцем я ушла тогда от Мариши.

 

***

Неожиданно в начале лета я попала на концерт испанского танца.

Театр-студия «Апельсиновая роща» давала экспрессивную композицию по мотивам Гарсиа Лорки. Жизнь надо прожить, как танец, в котором каждое движение — кинжал и веер, а всякая встреча, не иначе, коррида.

Схороните меня с гитарой в речном песке,

В апельсиновой роще старой...

Я смотрела на одном дыхании, ладошки отбила — от восторга чуть не задохнулась! После концерта не смогла удержаться, пошла к артистам, познакомилась, узнала об их творчестве. Оказывается, коллектив самодеятельный, энтузиасты семьями после работы изучают фламенко, пишут сценарии, шьют костюмы, мастерят декорации. Жизнь «Апельсиновой рощи» полна до краев! В их театре несколько горячих гитаристов, есть вокал, чтецы. Многие не раз бывали в Испании, изучают язык, обычаи, культуру, историю, дружат с испанскими коллегами, на фестивалях встречаются. Я сразу, конечно, о Марише подумала, ради нее и пошла к артистам знакомиться.

Летела к подруге, представляя, как же ее обрадую! Скорее, скорее, не расплескать, донести, найти так нужные ей слова!

Проклятый замок на двери подъезда, как ни зайду — замок. Что за напасть... И где моя Мариша? Летняя страда, конечно, она на даче. А Ниночка с отцом у бабушки, загорают на море.

 

***

Быстро пролетели летние деньки, а осенью неожиданно мы с Маришей на улице встретились. Не окликни она, я бы мимо прошла — так подруга моя изменилась. Тень от нее, разве, осталась... Идем потихоньку, в маришином темпе, о том о сем болтаем, погода чудесная. Вдруг она спрашивает:

— У тебя дети на кого похожи?

Я удивилась.

— Как, на кого? На нас! На меня, на мужа. Ну, не сильно, чтобы копией были, говорят, дочка — вылитая прабабушка по мужской линии. Сын, не поверишь, он больше похож на маминых братьев. Да какая разница, на кого дети похожи? Никогда об этом даже не думала!

Мариша с интересом на меня посмотрела.

— Странно, тебе все-равно, на кого дети похожи? А вдруг они похожи на родственника, которого ты терпеть не можешь, ненавидишь даже?

— Я на тетку свою похожа, как две капли воды! И не сказать, что она красавица и нрава кроткого. Одно радует — вместе мы не живем!

— А если даже голос похож, и манеры...

Мариша как сама с собой говорила.

— Да что случилось-то, скажи, наконец?

— Я, наверное, ненормальная. Нина — вылитая свекровь, и чем дальше, тем сильнее. С некоторых пор ...мне даже нехорошо: себя не узнаю, как подумаю, начинаю даже бояться... Быть может, схожу с ума помаленечку? Коля как-то на море обмолвился, что я танцую, так свекровь как зашипит, мол, только шалавы кривляются. За что она рядом всегда? Смотрю на дочку — как свекрови в глаза... И голос, ведь ее голос... И не нужны Нине танцы, я уж и так пыталась, и этак... Она как не поймет, зачем, вообще, танцевать. Как ты думаешь, что это значит?

— Не все же к танцу способны! У людей интересы разные! Я бы с тобой на сцене, понятно, никогда не сравнялась, ты в танце жила, а я... Другой совсем человек! Свекровь дочке — родная бабушка, чему удивляться? Да и любят они друг друга, ну, разве плохо? Маришка! Что сейчас расскажу!

И я, заливаясь соловьем, об «Апельсиновой роще» Марише запела.

— Для тебя записала их адрес, телефоны! Не губи ты себя! Иди, танцуй, я тебя умоляю! На все концерты твои буду ходить!

— Спасибо, подумаю...

— О-о-о... Ненормальная! Да о чем же тут думать? Завтра принесу тебе бумажонку, если смогу, вместе отправимся! И Ниночку тоже прихватим! Может, ей там понравится?

— Ты только не обижайся, у меня шум в голове... — заговорила, нет, почти зашептала Мариша, словно издалека доносился мне ее голос. — Мысли разные... Одна другой... Говорить не хочу... Уже и таблетки не помогают... Через неделю картошку копать... Потом... После поговорим... Ты приходи... Ты только не забывай...

 

***

На огромном поле, под свинцовыми тучами, коренастая пожилая женщина подбирала в мутное оцинкованное ведро картошку, относила и засыпала в мешки, что стояли один к одному огромным навалом. Было видно, что работают только руки, послушное тело, а голова... В ней копошились мысли. Работа им не мешала. Да и сколько надо всего передумать, а здесь, на картошечке, на картошке-кормилице, неудержимым потоком текло самое потаенное.

Рядом, с вилами в руках, елозил старик с рассеянным, безразличным взглядом. По его неловким, под тычками движениям, было понятно, что думы его об одном: закончить бы поле, грязь наспех отмыть, да припасть поскорее к стаканчику, в желанную благодать.

На мешках, тяжело опираясь на руки, сидела Мариша.

— Доченька! Что ты? Опять? Больно? Да что же ты, Господи! Да за что же? Выпей таблеточку! Посиди еще, чайку горяченького попей! Отдохни, милая, отдохни! Мы тут с отцом покопаем! Да шевелись, ты, старый! Глубже бери, успевай, успевай!

Дождь проклятый, вчера пусть и холодно было, так хотя не мочило. Господи! За что? В огороде конь не валялся. И как управиться, этот, чтоб ему пусто, как спит, окаянный! Бутылки попрятала — нежитем бродит. Мало мне дел, теперь и его подгонять, гаркнешь — шевелится, чуть отвернулась — затих. Присядет, глазами пустыми уставится, ничего дураку не надо...

Маришка молодец: устала — не устала, болеет — не болеет, вся в меня, все как положено! Пока последнюю кружечку не перемоет, пока все не выгладит, спать не уляжется. Отдохнуть бы ей, по-хорошему Мы-то с отцом в её годы и на курорты, что ни год — в отпуска, лечились, все не за денежки, сколько хотели… Жизнь нам в тягость не была никогда. А сейчас? Куда поедешь, куда пойдёшь? Кругом дороготня. Да и Ниночка в школу пошла, сколь денег теперь снарядить! Ох, и Ниночку стоило взять, ну и что, что морось с ночи. Пускай привыкает, кушать-то всем охота! Маришка с трех лет на картошечке — и ничего! Зато какая трудолюбивая! Соседки дачные — завистью! У них-то деток не сильно к земле притащишь. А все почему? Много хвалили. Я-то Маришку — в строгости, если сердце и разогреется — промолчу, ни к чему баловать.

Да и то сказать, ругать, оно и не за что было. Разве танцульки ее бестолковые. И что прицепилась безделица — задом вертать? Нам в кого?! А ведь лучшей плясуньей в детском саду оказалась, дальше пошло-поехало. Один конкурс, другой... Ладно, думаю, пусть попляшет. Училась как надо, от огорода-садика не отрывалась. Сбегает на танцы свои, уроки поделает, зато все воскресенье от зари до зари на грядочках, на заготовочках: то ягодки, то огурчики-помидорчики. Опять же, грибочки! Пособирать-то все любим, а вот помыть-почистить, порезать, листочками проложить, это дело не быстрое. Без Маришки никогда бы мне не управиться. Так что на бестолочь эту ее, я, так и быть, спустя рукава глядела.

Но когда время пришло в институт поступать, тут вмешалась. Ишь, чего напридумала! Всю жизнь гастролировать! А копать мне кто будет, полоть? Варенье готовить? Иди, говорю, на инженера учись, коль торговать не охота, тем более, институт рядом с домом, тут и думать не надо. Соседка на заводе с инженера ушла в мастера — деньжищи теперь огребает! И Маришенька-то поняла, жизнь-то заставила: что иного пути не бывает. Конечно, без образования нынче никак, перед людьми непорядок, ведь и мы не хуже должны быть обучены!

Эх, Маришка, Маришка! Дочка на зависть всем уродилась! А счастья-то нет… Этот Колька ее, ведь, когда женились, каков был! Как шоферил, как зарабатывал! Я нарадоваться не могла! Грузовичок — разве помеха? И сам — залюбуешься! Маришку встретил — весь обомлел, спекся! Насилу уговорила идти за него. Смотри, говорю, этот тебя на руках носить будет, всякое слово твое ловить, ни на одну бабенку не взглянет. И чего пить начал? Все пьют, конечно, не без того, он же как под гору свалился. Чуть что, к маме, на юга. Сюда — пить, туда — спать. Маришка и ездила-то к ней пару раз у моря погреться, так сколько всего натерпелась... Мол, вместе живут, а детей все никак, мол, мужика схватят, а родить не умеют. Уж и попила, вампирица, Маришкиной кровушки. Свекровь, что с нее взять! Я Маришке так ведь и говорила: гляди ласково, не перечь, тебе с ней не жить, слава богу, своя квартира имеется, а что они половину в уплату сделали, так и мы в долгу не остались! Не за что ей тебя попрекать, придет время — родишь, я тоже не сразу рожать решилась.

— Доченька, ещё посиди, отдохни! Ведь лица на тебе нет! Замёрзла, говоришь? Согреться бы чем? И правильно, труд, он и греет, и кормит, и время торопит…

 

***

Что со мной? И больно, и тяжко, и не знаю, жива ли. Помню, когда-то взахлеб танцевала, а сейчас и пытаюсь, да что-то не хочется... И... тишины боюсь... Пришла домой: никого — телевизор скорее включила. Душу не трогает, а все не одна. Да и где душа-то? Ведь была же, помню, жила — жизни радовалась. Думала, натанцуюсь, и буду, как все, как мама: семья, огород, работа — изо всех, из последних сил танцевала. Да только больше и больше хотелось...

В голове с утра до ночи деньги, деньги, деньги. Зачем они мне? Огород, картошка, проклятое завтра... Что о нем думать? Почему в этом «завтра» плохо уже сегодня?

Как танцевать я любила... Казалось, не танцевать — невозможно. Одного в этой жизни боялась — умереть, да так и не натанцеваться. А сейчас... Ведь давно все вокруг ненавижу, только страшно признаться. Всех, всех ненавижу... Ниночку... Нет!!! Себя, себя ненавижу...

Надо вспомнить, вспомнить, как я любила! Все вокруг исчезало, все ненужное куда-то сплывало. И только... музыка! Где, где моя музыка? Музыка...

— Девочки, встали ровненько, коленочки подтянули и... Раз-два-три! Раз-два-три! Поплыли, поплыли мои лебедушки!

 

***

Наверное, год мы с Маришей не виделись. В то время меня и в городе, считай, не было. Совершенно случайно, на юбилейной встрече в школе узнала, что одна из одноклассниц знает Маришу, на одном с ней заводе работает. Вот удача! Телефоны домашние в те времена были редкостью, о мобильных никто не мечтал, так я и слухам рада была.

— Мариша... Нет её... Почти год, как не стало. В одном цехе работали, всем цехом и хоронили. Наревелись... Какая баба была, днем с огнем не сыскать! Добрая, милая, безотказная, таких, пожалуй, не встретишь. Денег занять — никогда не откажет, смену подменить — всегда пожалуйста! Мы крепко ее любили. Только никак понять не могли — чего не хватает? Дом, дача, машина, зарплата у нас неплохая, мужик, он, конечно, пьет, но и мой, будь здоров, закладывает! Дочка-красавица, на Маришку совсем не похожа, но, все-равно — красавица. А Мариша вдруг начала таять, думали-пытали, может, влюбилась? Молчит, да на то не похоже: глаза не блестят, грудь не дышит. Она, конечно, баба, сразу видать, была яркая, но, глядя на нее, любой скажет, что прошло ее времечко, кануло. Мы-то все удержать стараемся, обмануть, а она... О себе как забыла... Такая тоска в ней открылась, вот как потеряла, а найти... Да и что же искать, кабы знали...

— Да что же, скажи, случилось?

— Да кто его знает, что там случилось... Где? И когда? Болела Мариша последнее время, выходит, сильно болела, да только не жаловалась, больничные не брала, картошку за неделю до смерти копала. Мы и скорую-то на работу ей вызвали — прямо в цехе упала. Кинулись к ней — она без сознания, а сама... Ох, горе-то какое, до сих пор, как вспомню, слёзы текут... Лежит... А сама... Улыбается... Да так хорошо улыбается — нам худо аж стало... В больницу свезли, там, не приходя в сознание, она и скончалась...

Подруга мокрым платком вытирала глаза, я плакала тоже. Не стало нашей лебедушки, улетела она в свои небеса...

— Грех, конечно, так говорить, но она в гробу, вся цветами усыпанная... Муж, мужик ее убивался смертельно... Мы, как плакальщицы, себя позабыв, в голос вопили... Чудо, как была хороша...

 

2016