— Помню, умирая, бабушка всё сокрушалась: а как же душа? Тело, понятно, в землю, а душа? Вот бы знать, что бессмертна, что не продана дьяволу, так не страшно и умирать. Дьяволом она называла покойного мужа, моего деда, которого не на шутку боялась. А было мне лет семь. Хорошо помню, как, прижав к себе любимую кошку, она, причитая, вдруг принималась плакать. Или слёзы сами текли, как льётся дождь, когда пришло ему время, — так начал свой рассказ молчаливый пожилой господин.

 

***

С рассвета, почти не вставая, лежал я на верхней полке, уткнувшись в учебники. Через три дня экзамены — я не мог позволить себе провалиться. А потому обрадовался, когда с места отправления в купе оказался один.

Прихлебывая из бутылки минеральную воду, усидчиво просматривал я главу за главой. Однако нет-нет, да ближе к полудню отмечали глаза жизнерадостные пейзажи. Городки и посёлки среди густых насаждений, поля, перелески и луга со стадами пятнистых коров.

Ослепительный свет накалялся с каждым часом. Под струёй срезанного раскалённым поездом воздуха с завистью выхватывал я петляющую среди рощиц искристую речку. Воображаемая кисть легко выводила ее изгиб. Тут и там помечала цветные мазки палаток, автомобилей, лодок, метила кончиком тела отдыхающих. Эх... Поступлю, мечтал я, познакомлюсь с ребятами, возьмём рюкзаки с провиантом и отправимся загорать и купаться. Прогноз на лето пестрил грозами и жарой, так что отдых в здешних широтах обещал получиться не хуже, чем у тёплого моря. Моря...

В полдень бутылки с водой напоминали прозрачные грелки. В самый разгар душегубки раздался стук.

Дверь отворилась, и в волны горячего воздуха вплыл пассажир, осторожно их раздвигая широкополой шляпой и светлой льняной одеждой. Мы поздоровались. Он пристроил на вешалке шляпу и оказался господином преклонных лет, но довольно еще крепким, высоким и жилистым. Длинное лицо с глазами, утопленными в округлые кожные мешки, обрамлённое волнистой, до плеч спадающей серебряной шевелюрой, казалось, я где-то встречал. Клади, кроме небольшой сумки для документов, у него не было.

Пассажир устроился на нижней полке напротив, заказал чай. Всю дорогу он просто смотрел в окно, и руки его спокойно лежали на столике. Новый набор графитовых карандашей замаячил в моей голове — самое время и место распаковать. Потому что очень уж выразительные, интересные для штудии руки: длинные узловатые пальцы с гладкими ногтями, чёткие лучи пястных косточек под выпуклыми разводами вен, что просочились через запястья с предплечий, утопающих в складках ткани. Такие руки умеют и убаюкать младенца, и вырыть в пустыне колодец. И запросто я представил себе, как они единым движением полосуют по горлу спящего врага. Кинжалом, который незаметно извлекли из складок его же плаща.

С раннего детства я много читал, всё больше о приключениях, в свободное время любил рисовать. Но цель обозначена, и как хорошо, что попутчик не любитель пустых разговоров, подумал я, с зубовным скрежетом отрывая взгляд от натуры и открывая очередной учебник, а не походный альбомчик для зарисовок. Что делать! Вынужденная диета ума вкупе с пеклом надёжно отгоняли прочие аппетиты. О вагоне-ресторане за день я даже не вспомнил, в перерывах между чтением грезя о купании или, на худой конец, университетском парке с фонтанами и скульптурами среди вековых аллей, где можно предаться, забыв обо всём, рисункам и живописи.

Не любитель пустых разговоров... Что это было, я так и не понял. Возможно, жара и львиная порция утрамбованных знаний пошатнули мое восприятие, но неожиданно я услышал странную речь. Покосился на старика — рта он не открывал. Однако мне явственно слышались негромкие слова незнакомого языка, переплетённые созвучиями. Может, это были стихи, заклинание или молитва, но, заслушавшись, я не заметил, как провалился в сон. Очнулся, лёжа щекой на раскрытой книге, тут же бодро тряхнул головой и вновь углубился в чтение. Впереди не менее полутора сотен страниц наискучнейшей прозы. Сколько я пролежал в забытьи, непонятно, может, час, может, минуту, очевидно одно — отдохнул я неплохо. Будто день провел на пленэре.

К вечеру ландшафт за окном изменился. Населённые пункты исчезли, река потерялась в горах с густыми лесами. Кисть моя в тёмно-зелёный вбивала всё больше красного. Небо тонуло в насыщенном сером. Ни намека на звёзды, зато огромным светильником из-за туч выскользнула луна. Прозрачная, полная, великолепная.

Духота стояла чудовищная. Но, прикрытый лишь простынёй, упорно зубрил я свои науки, веря, что всему наступает конец.

Однако попутчик, казалось, не замечал ни температуры, ни липкого влажного воздуха. Только теперь обратил я внимание, что он дремлет, прислонившись спиной к стене, слегка покачиваясь в такт дорожного репа. На лице, почти не тронутом морщинами, на длинном, с небольшой горбинкой, носу, на высоком лбу, на треть рассечённом от переносицы тонкой складкой, не было ни капельки пота, в то время как я напоминал себе мокрую мышь. Разглядывая старика, я всё подумывал, не достать ли альбом. Уж очень редкий типаж мой сосед — словно сошёл со страниц средневековой гравюры — не любоваться им невозможно. Весь в светлом, чисто выбрит, красиво пострижен, пышные волосы лежат волосок к волоску. Хоть картину с него пиши о паломниках к светлым горам. И дремлет он, ожидая ночной прохлады, рядом с колодцем в оазисе, привалившись к боку верного друга верблюда. И сандалии его из сыромятных ремней. Я свесился вниз — непременно захотелось в том убедиться, а заодно спустить на столик пару учебников. Действительно, кожаные сандалии, странной, мне показалось, модели: одна ступня старика выглядывала из-за стола. Рядом валялись мои кроссовки.

Диковинный фасон разглядеть не успел — в дверь опять постучали. Тут же она отворилась, я резко скользнул наверх, в свою простыню. В купе ворвался и закрутился с увесистой дорожной сумкой, с маху пристраивая её на свободное место, напевая и оглаживая потное лысое темя, бритые виски и затылок, весёлый крепыш в шёлковой паре.

— Очень приятно! Константин, беллетрист! Совсем ненадолго! Под утро, господа, я вас покину! — энергично представился новый попутчик. И тут же бухнулся на сиденье, с завидным проворством стаскивая мокрый на спине пиджак, под которым оказалась модная майка с огромными принтами чаек и волн. На меня накатил тягучий шорох волны о прибрежную гальку и пронзительные крики птиц, словно просящих о чем-то.

Старик открыл глаза и тоже представился, но из-за птичьего клёкота (не иначе, голова моя отчаянно хваталась за любую возможность отвлечься от сонма знаний) я не расслышал его короткое имя, а моё никто и не ждал. Константин уже достал из объёмной сумки плечики для пиджака, пристроил его как следует, тщательно расправляя рукава и борта, застегнул все до единой пуговицы. И аккуратно новенькой летней туфлей отодвинул с прохода мою потёртую обувь. Далее с удовольствием извлек из сумки пузатую бутылку коньяка, головку сыра, большую одноразовую тарелку и упаковку салфеток. Набор довершал дорожный комплект коньячных хрустальных рюмок на четыре персоны в изящном деревянном ящичке. Я ожидал и скатерти с ручной вышивкой, не иначе, но, очевидно, товарищ решил, что местная вкусу его отвечает.

В купе словно заработал вентилятор. Словесный. Оказывается, Константин пишет новый роман, которому суждено, не иначе, бессмертие. Да-да, роман о бессмертии! И ему хочется поговорить, если мы, конечно, не против. Нет-нет, не о романе — о нас! О нас, случайных попутчиках, сведённых так ненадолго прихотливой судьбой в крошечной точке огромного мира. И кто знает, не окажется ли наша встреча роковой или проливающей свет во тьму загадочного и непознанного? И куда кто из нас, вообще, отсюда уедет? Быть может, бесповоротно и навсегда? Или... Давайте вместе подумаем, что бы такое друг другу поведать!

Я откинулся на спину. Как хорошо, что Константина принесло только под вечер! Повторить материал вполне удалось, загадочный старик своим покоем словно ворожил усвоение информации. Но пришло время заморить червячка и отвлечься от фундаментальной науки. Полнолуние июля, спать решительно не хотелось, более того, я чувствовал себя превосходно. На некоторое время в купе стало тихо, лишь мягкие шлепки ножа будили воображение отнюдь не в беллетристическом русле.

Привлечённый, словно голодная мышь, ароматами, дождавшись относительной тишины, с интересом глянул я вниз. Беллетрист разложил сыр высокой ракушкой и наполнил на треть три рюмочки. Картину венчала бутылка. Учебники он перенёс на свою скамейку. С минуту Константин любовался дорожным натюрмортом, слегка перемещая хрустальный ансамбль по столу. Однако, каков эстет! А затем, весело нам кивнув, торжественно предложил под угощение поведать друг другу такое, что забыть невозможно, как и понять. А уж он, не исключено, увековечит в романе нашу беседу.

Я тут же попросил, сколько не жалко, сыра для истощенного зубрёжкой молодого организма, и позволения остаться на ложе — одеваться отчаянно не хотелось.

За маленьким столиком удобней сидеть вдвоём — мое пребывание на полке вполне было принято за акт вежливости. Константин подал салфетку с увесистой стопкой пластиков и рюмку.

Старик продолжал молчать, неспешно угощаясь. И тогда беллетрист первый зачастил о каких-то проклятиях, невероятных совпадениях, о загадочных встречах с самим собой, по куцым репликам силясь понять, каким образом вытянуть из ситуации толику неординарного. Но с меня толку было немного, я жевал, а в голове теснились конкретные факты, тайну, уж точно, не представляющие. Если я и успел в жизни своей чего-то воочию испугаться, то никогда не смог бы, скорее всего, об этом поведать, потому что всеми силами старался не вспоминать. Книжные же пересказы рядом с мастером вымысла славы отнюдь не сулили. Разве только старик с ликом и руками, словно выточенными из агальматолита, так называемого «воскового камня», необыкновенно податливого для резьбы любой сложности, казался мне не совсем, чтобы обычным человеком. Константину, видимо, тоже. Он не унимался, обращаясь своими рассказами именно к нему. А тот, вглядываясь в тёмное небо, в огромную, как тарелка с сыром, луну, все пытался что-то припомнить. Наконец, заметив интерес в глазах пожилого господина, Константин тут же умолк.

Дребезжала москитом под дыхание поезда приоткрытая рама, ковролиновая дорожка за дверью гасила редкие по вагону шаги.

Старик говорил отвлечённо, будто не к нам обращался, а что-то себе рассказывал. Медленная, обстоятельная речь, прерываемая угощением, пока он извлекал видения далёкого прошлого. Или оно само явилось за ним непонятно откуда — эффект создавался слегка жутковатый. Откуда это ему известно?.. Неужели то самое совпадение?.. Иногда мне кажется: жизнь есть ни что иное, как лента Мебиуса.

Беллетрист едва успевал плескать небольшие порции в его рюмку. А я внимательно вслушивался, довольствуясь сыром и ароматами. Зато напрочь позабыл о предстоящих экзаменах, как вскоре и о еде. Так поражает истина, когда на мгновение всё становится ясным, но тут же ускользает в небытие, вновь оставив в сомнениях. А старик, по всей вероятности, был свидетелем. Чего? Он и сам пытался понять.

 

***

— Мне кажется, я видел, как смерть забирает душу. А ещё видел вечность — место, куда она её отдаёт.

Но дело даже не в этом. Красоты хочется всем, во всём красоты. И я увидел её. Ту самую красоту, что открывается в смерти.

Но обо всём по-порядку.

Однажды утром я первый вошел в комнату бабушки и замер в дверях, почуяв неладное. Рядом с ней на кровати лежала старая кошка. Все забыли, сколько ей лет, наверное, она ровесница бабушки, при мне они не разлучались. Обычно кошка сразу поднимала голову, приветствуя, а тут ухом не повела. И как-то несуразно лежала, протянув собранные лапы. Голова на боку, а глаза широко открыты. Неестественно крупные, вытаращенные, мутные, как варёные желтки, эти глаза глядели в упор. Я оцепенел, стало не по себе. Когда оторвал взгляд, выскочил из комнаты и бросился к матери. Кошку, конечно, сразу убрали. А бабушка, оказывается, тоже была мертва.

Взрослые знали, что делать. Суеты не было, никто не плакал. Как положено, грусть охватила дом. А я ходил притихший, оглушённый видением. В гробу бабушка была незнакомой: восковой, маленькой, похожей на куклу — ненастоящей. Куда ушла из нее жизнь, эта самая душа, о которой она так печалилась, понять я не мог. Но скоро, уверен, забыл бы об этом, потому что жизнь продолжается.

Странно, но меня беспокоила вовсе не смерть бабушки, а нечто другое, таинственным образом ей сопричастное. Долго ещё из неожиданных мест следила за мною пара застывших глаз, пугая и заставляя думать о чём-то неясном. Никто, кроме меня, их не видел.

Но однажды... Они таращились за спиной, а я ни живой ни мёртвый делал уроки. На столе лежала недавно подаренная матерью коробка цветных карандашей. Неожиданно рука сама к ней потянулась. Я открыл коробку, начал рисовать и позабыл обо всём. Когда опомнился — оглянулся: глаз не было. Страх тоже куда-то исчез. Зато передо мной лежал рисунок чудесного дерева. И теперь, как только накатывало беспокойство, которое узнавал безошибочно, я уже знал, что надо делать.

А вскоре приснился странный сон, и глаза больше никогда не появлялись. С детства я путешествую в снах. Иногда в них всё более-менее ясно, но обычно они загадочны, а еще могут не забываться, как этот.

Совсем маленький мальчик, я видел во сне глубокого старика.

Я и был им.

Лёжа в кровати, из последних сил он представлял, что взбирается в гору. Спину, казалось, давило небо, а руки прижимали к себе тяжелый кувшин. Вот уже и вершина над пропастью, дальше брести ему некуда. И вдруг он понял, зачем поднимался. Мгновение, и кувшин полетел в пропасть.

Сколько он падал? Понять невозможно. Время во сне непредсказуемо. То, что падало, достигло дна и разбилось вдребезги. Мир тут же перевернулся, и по иссиня-угольному небу полетели салютами яркие метеоры, растеклись многоцветные звёздные потоки, переливаясь волнами и водоворотами.

Теперь старик любовался возникшим небом. Кажется, протяни руки, и звёзды польются на грудь. Никогда не видел он такой прелести, даже представить себе не мог.

Неожиданно среди звёзд, словно желая окончательно заворожить, появились две полупрозрачных луны. Они то заслоняли янтарным светом сияющие скопления, то ныряли в густую темень, но вскоре всплывали, а то затаивались под полупрозрачной звёздной вуалью. Луны словно играли в прятки — наигравшись, приблизились. И тогда человек в кромешной тьме нащупал голову, небольшие уши, скользнул по шее, пальцами погрузился в густую шерсть на загривке.

Руки, до сих пор бессильно лежавшие, ожили, ощутив упругое тело кота, а тот, урча, устроился на животе старика. Вытянул длинные лапы, обнимая грудь, пушистый хвост обмахивал ноги.

И жизнь из тела человека, завороженная утробными звуками, устремилась к животному, через руки, сквозь пальцы, на шерсть. А оттуда проникла к позвоночнику, как по мосту, пробираясь к передним лапам, к кончикам когтей, в них уплотняясь. Лаская кота, старик отдал ему свою жизнь.

Картина сменилась. Появилось подвижное звёздное небо как гибкая крона огромного дерева, обдуваемого странным ветром. Так в прихотливой руке навевает потоки веер. Но кто им водит, неведомо. Крону держит могучий ствол со множеством ветвей и побегов, на которых нанизаны звёзды как листья и гирлянды цветов.

Там же был кот. Он точил когти о ствол на одной из многочисленных веток. И дерево жадно вбирало силу из острых когтей. Кажется, место, где животные стачивают когти, демонстративное — место их силы.

Я увидел, что на каждой из ветвей и веточек видны следы. Это и есть кора — место силы. На дереве много таких мест, и котов к нему собирается тоже много, так я тогда и решил.

 

— Довольно любопытная версия, — отозвался беллетрист, доливая остатки коньяка по рюмкам, когда рассказчик надолго задумался, быть может, припоминая продолжение. — Мир физический и духовный.

Получается, это дерево произрастает во сне? Вернее, в пространстве сновидений? Смерть и сила оттуда? И все, что в нас есть, уходит в какой-то один, общий для всех ствол или сон?

Выходит, таинственные глаза уносят душу туда, где все кончается и откуда оно начинается?

Но тогда, как же душа появляется в человеке? Как приходит?

Поток вопросов неожиданно прервался стуком. Дверь открылась, и в нее начал пробираться... Показалось, очень толстый ребёнок. Он, наконец, вошел — меня передернуло... Четвертый пассажир оказался карликом с крупной головой, и тут же воображаемый уголь несколькими линиями схватил бульдожью физиономию. Он катил за собой чемоданчик, с которого свисал мокрый плащ. Крыло ткани, взятое шириной грифеля, со стекающими каплями (я оттенил их налитые бочка), мне особенно удалось. Другой рукой карлик прижимал к себе корзинку.

Только теперь я заметил, что поезд трогается со станции, за окном сыплет дождь, кромешная тьма и, судя по раскатам, нас нагоняет гроза. Но зато посвежело изрядно. Я натянул на себя одеяло. Окно пришлось затворить.

Новый сосед что-то буркнул и немедленно начал устраивать постель на своём месте — нижней полке. Мы последовали его примеру. Корзинку он бережно разместил в голове, что-то в ней осторожно поправив. И вновь до меня долетели напевные звуки незнакомого языка. Уснул я мгновенно.

 

***

Прошло трое суток, как Лариса исчезла. Уплыла навсегда. Значит, и мне пора.

К родителям я уже никогда не вернулся. Поступил в университет, в нем на тридцать лет задержался, а когда получил наследство, никому ничего не объясняя, взял расчет и уехал. Навстречу чему? Старался об этом не думать. Просто отправился по той самой ветке, только уже до конца. К морю.

Уныние и болезни покойной жены за десять лет превратили наш дом разве что только не в склеп. Вместе с поздним выкидышем, как заговорённая, почила в бозе моя живопись — единственная отрада, которую отец презирал откровенно. Лишь рисуя, наяву попадал я, казалось, в свой родной, настоящий дом. А теперь руки кисть не держали. Словно не кисть, а шило скребло по холсту. Мазок потерял игру и летучесть. Цвет не давался.

Многие годы я жил словно вместо кого-то. Это еще неплохо, что отец в своем завещании мне приказал стать юристом. Так, казалось ему, наш капитал будет сохраннее. Ведь с той же безумной страстью, что усвоил от деда, он мог любую прихоть сделать законом. Что и сделал: отдельной строкой мне запрещалось появляться у моря.

Три женщины после смерти жены любили меня. Во всяком случае, так они говорили, а я не спорил. Только надеялся, что хотя бы одна из них родит ребенка, но род наш упрямился, словно заговорённый, и через несколько лет мы расставались. Думать об этом тоже было невыносимо: я всё надеялся, что хотя бы моему ребёнку достанется счастливый билет развить свой талант. Мы почти что богаты: я исполнял требование отца и рассчитывал на очень большое наследство.

Мне казалось, это дед, непостижимым образом поднявшийся из дырявой рыбацкой шаланды, когда-то выписал дьяволу вексель, но всему наступают сроки. На этот счет витали смутные легенды, шепотом называлось имя какой-то исчезнувшей в море девушки. В нашей семье об этом предпочитали помалкивать, мол, злые люди завидуют.

Деда я видел только на фотографиях. Энергичный, расчетливый толстяк, похожий с лица на бульдога. Женился дед поздно — говорил, лишь потому, что не верил ни в какую благотворительность. Жена была младше и мельче его ровно в два раза. Как кукла в просторном белом платье стояла она рядом с громилой во фраке. Такими я их запомнил по свадебному альбому. Деду повезло: сын получился точной его копией, с врождённым нюхом на выгоду. Я же в прайде самоуверенных хищников чувствовал себя чужаком, не способным на расчётливый риск, на драки и гонку за прибылью. Деньги не распаляли мне сердца. А вот книги и живопись... Но получить то образование, о котором мечтал, конечно, мне бы никто не позволил.

Ещё, зная, как кривится, видя меня насквозь, в циничной усмешке отец, я, странный юноша, мечтал... Но так и не встретил женщину, рядом с которой... Что, что рядом с которой? Много раз этот вопрос не давал мне покоя. И волны, которые видел лишь на картинах или в кино, накатывали, накрывая меня с головой, но откуда-то я умел дышать под водой и отменно плавал. Конечно, исключительно в воображении.

Встречаются загадочные женщины-ведьмы. Каждую ночь они улетают в окно, чтобы вернуться под утро. Лариса была русалкой. Каждую ночь, только я засыпал, она из окна уплывала в море — море подплывало и забирало её. Но утро просыпалось прекрасной сказкой, потому что Лариса лежала рядом, разложив на покрывале ещё влажные голубоватые волосы. Никак не мог я избавиться от ощущения, что всякий раз она возвращалась другой. И та ли русалка, что уходила, ко мне возвращалась? Я касался её щеки — она целовала мою ладонь, и в ласковой тишине мы губами и кожей осторожно узнавали друг друга. В прикосновениях к этой женщине рождались диковинные фантазии, мир начинался заново. Как тогда, в нашей первой встрече.

Летнее кафе под густыми платанами. В тот ускользающий час солнце неспешно склонялось к дрожащему от вожделения морю. Картины радости напоминали, что я ещё жив. Моя мышеловка была, можно сказать, наконец-то забита сыром, но аппетит я давно потерял, и в то утро освободил ее, написав завещание в пользу одного из благотворительных фондов. И в момент, когда волны лизнули горячий край, растворяясь в огне, я, повинуясь странному позыву, повернул голову...

И похолодел. Звуки исчезли. Мир перевернулся. Мужчина и женщина, что ели мороженое за моим столиком, куда-то пропали. Рядом сидела Смерть.

Пальцы ее обнажённых рук тонули в акварельных потоках жемчужных шелков длинного платья, искусно драпированного тончайшей серебряной сетью. Из-под складок ткани выглядывали необычные сандалии на плоской подошве. На моих глазах по узким ступням заколыхались зелёные с золотом водоросли, браслетами обвили щиколотки. Она молчала.

Солнце вошло в море — я понемногу приходил в себя. Конечно, это не смерть, ведь вокруг люди. Это на красивую женщину наброшена бледная пелена, так поражал водопад седых волос с перламутровым синим отливом. Она смотрела, как море сливается с солнцем. И море дрожало в отражении ее александритовых глаз переливами в синем алого и золотого. Ни пылинки пудры, косметики, даже на губах безупречной формы, словно очерченных тонким карандашом. Украшений на ней тоже не было. Как и тёплых лучей заката.

— Простите, мне нужна ваша помощь, — повернулась она. — Лариса, так можно меня называть. Я скоро должна умереть, и мне очень страшно. Расскажите, куда мы уходим. Расскажите так, чтобы я поверила и не боялась. И пусть там будет красиво.

Просьба поразила меня — я был ошеломлен. Придумать красивую смерть? Вот так, прямо здесь, нарисовать? В своем ли она уме? Не театральный ли это розыгрыш? Да и повод для знакомства предложен более чем неожиданный, я бы даже сказал, очень смелый. Ни одна душа, кроме нотариусов, не знала о моем наследстве и его дальнейшей судьбе. Но как бы то ни было, экзотическая внешность Ларисы и внезапность ее появления не оставили равнодушным. Я привстал в кресле, выпрямился и всерьёз задумался.

Она вновь повернулась к морю — я смог спокойно её рассмотреть. Казалось, Лариса одета музыкой и стихами, переменчивыми и неповторимыми. Образ её удивительно точно сливался с морем, с закатом, они словно дополняли друг друга. На мгновение показалось: в мою руку кто-то вложил кисть. Ветерок, играя невесомым платьем, откинул ненадолго шёлк, обнажив узкое бедро и колено, перетекающее в стройную голень без единого волоска и синюшной вены. Вся она словно выточена из коралла и перламутровых раковин, пришло мне на ум. Возраст терялся в диапазоне от тридцати до пятидесяти. Так выглядят женщины с нежной душой, романтические, до конца дней неистощимые в выдумке.

Чем дольше я на неё глядел, тем безудержнее хотелось мечтать, как в юности, до зуда в ладонях захотелось писать, смешивать краски на свежей палитре, чувствовать цвет, композицию, форму. Такие женщины одним появлением пробуждают фантазию и желание воспевать. Лишь подчёркнутая голубиными оттенками седина и бледность упругой кожи под южным солнцем словно нарочно сбивали с толку, преломляя облик Ларисы в пространстве, которое я для себя ещё не мог подыскать, очертить. И возможно ли это? А может, они придавали ему особый, изысканный колорит?

Что с ней случилось?

Быть может, она что-то нелепое вообразила и не заметила, как поверила? Может, ей что-то приснилось? Кто-то кинул страшное слово? Умер тот, без кого жизнь потеряла смысл?

Нет... Потому что взгляд у нее... Я подбирал точное слово... Зрачки как два кабошона, из камня. Такой взгляд не на всякую пытку прищурится, вдруг полоснуло меня. Она знает то, что знать ей совсем не хотелось бы. И я поверил вполне: она умереть готова.

Разве только чудо спасет эту женщину. Как, впрочем, и меня самого. Так что нам терять? Отправимся вместе. Вместе пройдем до конца.

Лариса повернула ко мне голову, заглянула в глаза.

И... Словно громадный камень... Нет, не выпал из тела — это я свободно шагнул из глыбы, она рассыпалась в прах — все неожиданно встало на место. Мне вновь захотелось любить. Любить по-язычески, как любят сейчас друг друга солнце и море. Любить, зная, что это закат, который не повторится. Зная, что женщин таких немного, и одна из них рядом.

Я, предавший себя художник, всю жизнь вещающий с кафедры каноны юриспруденции, которую, скрипя сердце, терпел, вдруг поверил, что сумею рассказать этой женщине о смерти!

Боже, что мог я о смерти ей рассказать?! Она, пронзило меня, напоминала русалку, отлученную от моря, которая точно знает, сколько часов ей осталось.

Годы жизни в университете промчались, несмотря ни на что, очень быстро. Хорошо это или плохо? Даже не знаю — так сложилось не у меня одного. Где-то вдали было море. В детстве всё думал, обязательно к нему доберусь, наконец, порисую море. Никак не мог понять, почему наша семья там не бывает. Услышав запрет, поначалу опешил. Но скоро смирился.

И, все-таки, я выбрал море. Приехал сюда умирать, а встретил Ларису.

Она подарила любовь — не читал, что такая бывает, но именно по такой любви, не зная её, не умея толком представить, томилась душа. Любовь как океан, прозрачный у поверхности, а ниже спускается мрак, где видят совсем не глаза, но нет ничему предела. Из меня словно вынули пробки. Я услышал ту самую музыкальную речь. Как заклинание, она вызывала в голове моей образы и увлекала их за собой, в неизвестное, которое поджидало повсюду. Четверть века я сочинял для Ларисы истории.

А Лариса словно купалась в живой воде. Я не расспрашивал, кто она, сколько ей лет, как её звали прежде. Но откуда-то понимал: она возвращалась ради моих историй, только ими она и жила. Но я человек, и срок мой конечен.

 

***

Тогда, в летнем кафе на берегу моря, на меня вновь нахлынуло вдохновение, и я рассказал, как тридцать лет назад ехал во взрослую жизнь. За соседним столиком Константин кропал вечный роман. Официантами служили юноши, по всей вероятности, студенты, таких здесь немало. В тени платана нежилась кошка с лунными глазами, потом встала, гибко потянулась и принялась точить когти о потёртый извилистый корень. А Свидетеля с длинными, узловатыми пальцами, с кувшином в руках, я видел на уличной галерее. Здесь торгуют полотнами прямо на побережье. Там же были пейзажи с барханами и вереницами дромадеров. Под вечер среди богемы на гимнастическом коврике показывал фокусы детям и огненные феерии взрослым артист-лилипут. Его маленький, почти игрушечный, белый бульдог, лежал тут же, рядом с корзинкой для сбора денег. Той самой, что была в поезде.

Только звёзды и дождь пришли ко мне сами, без спроса, в то время как солнце расплавленным золотом растекалось по морю.

История тебе понравилась. Ты сказала, что с ней умирать, на самом деле, не страшно.

И тогда я взял тебя за руку, приятно тёплую и живую, как молочный котёнок, и спросил:

— Если не страшно, может, останемся?

Я, конечно, не представлял, что случилось с тобой, безумно красивой — так мне показалось, изысканной женщиной.

Блеснули догадки, одна страшнее другой.

Быть может, ты неизлечимо больна и не желаешь тянуть агонию?

Или ушла из борделя проведать мир, узнать, нужны ли в нём женщины, которые будят в мужчинах творцов, а не только самцов? Вокруг ползали мерзкие слухи о вип-заведении «Ланка», удовлетворяющем запросы самых отвязных клиентов, сходящих с ума от пресыщения, и о том, что каждый сезон кто-то из персонала уходит из жизни.

А может, тебя должны убить, и ты знаешь об этом?

Принести в жертву? Продать...

Ты... кого-то убила сама?

Или только что откупилась всем, что имела, и некуда возвращаться, разве лишь в море?

— Если не страшно, может, останемся? — ещё раз я повторил свой вопрос.

Твоя реакция была неожиданна. Так смеются, рыдая, неожиданно наткнувшись в пустыне на колодец с прозрачной водой и ведром на верёвке. И утолить перед смертью жажду уже великое благо. Тебя судорожно трясло, синие волосы на плечах колыхались, словно живые. Я испугался, что так и умрёшь, захлебнёшься слезами и хохотом рядом со мной, во внезапной истерике. Но неожиданно припадок твой кончился. Ты словно очнулась, отёрла лицо ладонями, стряхнула их и пару секунд с удивлением глядела на меня и на море.

Так я стал Свидетелем.

Но жизнь подошла к концу, и пора возвращаться.

Уже приготовлен светлый льняной костюм, широкополая шляпа, заказаны кожаные сандалии — я успел, таки, подглядеть их фасон. И скоро, без багажа, налегке, я сяду обратно, в свой поезд. Знаю, когда шагну в купе, там будет лежать на верхней полке мальчишка с кипой учебников, романтик, начитавшийся приключений, мечтающий о любви. К вечеру войдёт болтун-беллетрист, он и начнет разговор.

И я расскажу о дереве с блистающей кроной. О звёздах, что рождаются из наших фантазий. О загадочных существах — кошках.

А про тебя рассказать не успею, потому что вечно что-то мешает. Потому что ты приходишь, когда ждать, казалось бы, нечего. Потому так легко тебя с кем-нибудь спутать. А еще потому, что сколько бы Свидетелей о тебе не говорили, ни один из них не повторится. Так в прихотливой руке навевает потоки веер.

 

***

— Слышь! Старик из дальнего флигеля засиделся что-то под пледом. Пригрелся...

Двое молодых людей, один с метлой, другой с тряпкой, наводили порядок. Гирлянды лампочек на платанах подсвечивали площадку. В стороне, над растворёнными в темноте коваными воротами с вывеской «Две луны» мерцали на невидимых ножках два желтоватых матовых шара. У ограды пронзительно пискнула мышь и стихла в короткой возне и урчании. Звенели цикады.

— Он третий день. За неделю столик оплачен, закончим — проводим, сейчас заведу для него часы. А может, и сам проснется.

 

***

За час до прибытия поезда, ближе к обеду, меня разбудил будильник наручных часов. В окно колотили струи. Вот и университетский городок! Хорошая примета — начинать новую жизнь во время дождя. Беллетриста и карлика в купе уже не было. А тот, что ночью рассказал нам историю, которую до сих пор помню, пледом укутанный почти с головой, спал, отвернувшись к стене, на своей нижней полке.

На столе лежали учебники, пустая бутылка и тарелка с горсточкой сыра. Я не стал его доедать.

Дождь царапал стекло, стекая густыми потоками. Гляди не гляди, ничего не увидишь.

 

2016