Настроение кондукторши, Аллы Сергеевны, было не просто чудесным, а романтическим! Ведь вчера, на рынке, глаза сами выхватили из серых торговых рядов две восхитительных парки. Выбирать не стала: обе, алая и васильковая, столь на ней хороши, что жить захотелось, как в юности! Даже мечтать! Ну, должно же маячить хоть что-то, кроме вечной петли маршрута. Ведь и ей когда-то было обещано, да только...

И сегодня она, немолодая женщина с копной крашеных темно-каштановых волос, напоминала довольную медведицу в красной курточке.

Пассажиры, утрамбованные кладью, едва дышали. Потому что кондукторша разворачивалась, как в курятнике, умело раздвигая плотную стену блеклых пуховиков. Маршрутка особенная, всегда переполнена людьми и тележками — вместительными сумками на колесиках. И приходится лазать, как по оврагам и буреломам. Но сегодня лазать ей радостно — вот что значит энергетика цвета!

На остановке вошел один пассажир — зато стильный, на других непохожий, отметила Алла Сергеевна. Тут же, развернув лакированное плечо, устремилась знакомиться, то бишь, обслуживать.

По всему видать, знавал чины человек: осанка хозяина выдает даже в возрасте. Боярка-пирожок, как влитая, бобровая, полушубок ладный из тонкой овчинки, потертый, но химчистке не чуждый. Кремовый гладкий шарф в тон одежды подобран со вкусом. Явно, женщины им любовались всегда, и, конечно, не только они любовались! Уж очень нарядно привык одеваться мужчина. Только бы не натянуло в салон отвратительных запахов, остальное переживем, забеспокоилась Алла Сергеевна за вошедшего пассажира, которого тут же окрестила бобром.

А перчатки австрийские, настоящие, на меху, ручная работа — так ей вблизи уже показалось. Горький шоколад — самый мужской оттенок! И барсетка отличная, темно-красного дерева, перчаткам солидным в тон. Видно, что держит в руках, как аксессуар. Так положено, что-то держать. Но нет. Именно оттуда, не из кармана, достал пассажир социальную карту, и Алла Сергеевна плавно (умеем руками приворожить!) чиркнув по ней, улыбнулась. Аккуратные седые виски выдавали свежую стрижку — отметила она между прочим, как и тщательно выбритое лицо. Всегда кажется, что приятного тебе человека где-то встречала, что были когда-то знакомы. А бобр Алле Сергеевне крепко понравился. Таких мужчин называют брутальными — они и стареют благородно, как дорогое вино. И пальцы его без колец, без перстней... Она очарованно вздохнула: редкая птица залетела на небогатый ее двор.

— Далеко ли путь держите, уважаемый?

— До конца.

— Тогда пробирайтесь в середку, да покрепче за поручень, вдруг нырнет кто под нас, кого только не водится на здешних дорогах! — проурчала скороговоркой кондукторша. — Ехать нам пару часов, не менее. Суббота, никуда не торопимся.

Автобус неожиданно, как под руку, дернулся. Алла Сергеевна ткнулась обширной грудью в импозантного пассажира, нечаянно ткнулась, отчего-то смутилась даже.

— Аллой Сергеевной меня зовут, может, когда еще свидимся! В салоне моем? Маршрут номер шесть! Меня из окошка видно всегда! — почти на выдохе прошептала она, сохраняя ироническую интонацию.

Но пассажир был задумчив не в меру на мягкий ее укол, неопределенно глянул, кивнул, спокойно протиснулся в середину к двум облезлым тетеркам. Глаза у бобра светлые... Карие... Янтарный мускат... А ее бездонных озер, нисколько не помутневших, он удержать даже не попытался. Эх, надо было васильковую парку надеть!

 

Оказывается, сегодня суббота, подумал Михаил Митрофанович, пристраиваясь у поручня возле увлеченных разговорами женщин.

Такой день, когда ждешь чего-то особенного, а тут попал на субботу — автобусы не пустые. Но с утра его состояние не предвещало ничего хорошего. И лучше ехать, иначе... Он знал, что последует, если остаться: огромная квартира превратится в глухую гулкую залу с перегородками и тупиками. В лабиринте исчезнут окна, станет темно, вдобавок натянет откуда-то мерзкой жженой кости. И тогда Михаил Митрофанович, не имея сил сбежать из видения, прятался, на много часов забываясь в глубине подвернувшего мягкого кресла, сливаясь с ним под накидкой, не понимая, жив или уже преставился. А все это время в полубреду казалось, что кто-то причитает с подвывом, шаркая, бродит по лабиринту, то приближаясь, то плутая длинными коридорами.

В транспорте он спасался. Само движение и люди вокруг надежно создавали, пускай невеселую, но узнаваемую реальность. В ней растворялось тоскливое одиночество.

Михаил Митрофанович, конечно, не ожидал разгула воображения на старости лет — оно настораживает, выглядит понарошку, наивно, по-детски. Но не маразм же это, надеялся он. Тем не менее, не стоит кому-то рассказывать. И ездить все лучше, чем в больницу ходить. К тому же, выходя из дома, необходимо навести внешний лоск, выбрать одежду, посетить парикмахерскую, химчистку. По пути к дому зайти в супермаркет. А потом приготовить ужин. Хлопоты возвращали разум, день летел незаметно. И тогда ночью он спал. Без сновидений, засыпая мгновенно.

Обычно Михаил Митрофанович поджидал свободный автобус, катил до конечной, а там пересаживался. Но сегодня шагнул в первую же маршрутку, тесную, с запахами продуктов, что объезжала оптовые базы. Досадно, ведь именно эту ветку старательно избегал — популярная слишком, даже в будни посадочные места не пустуют. Но мелькнуло в окошке яркое что-то, и он, неясно чему повинуясь, устремился навстречу. Водитель терпеливо дождался восхождения пассажира. Двери захлопнулись.

Во время путешествий Михаил Митрофанович неизменно устраивался у бокового окна. Нет, улица не привлекала — наблюдал он исключительно небо. Хотя, кроме городских ворон да, изредка, самолетов, среди смазанных туч никто не водился. И красивым бывало оно, надо признаться, нечасто. Город дымный, река, рассекающая его пополам, зимою парит. Не небо, а морок. Блеклое, жидкое, неживое.

Но где-то, где-то есть небо... Необъятное, яркое, голубое. Небо как океан, что втекает в глаза, растворяет, заполняя собою, и ты становишься радостно-невесомым. И тогда забываешь все: и автобус, и себя в автобусе этом, невеселые мысли, все забываешь.

 

— Кормов накупила, везу аж десять кило! Витамин набрала полезных! Скоро за новыми петушками поеду. Для внуков целую ферму держу! Перепелиные яйца, скажу, лучшая пища мозгам!

— А из этого дома, с седьмого этажа, представляете, мужчина три года назад, летом выбросился! Прям на асфальт — мозги врассыпную... Ужас... В прошлый рейс об этом узнала. Тогда рыбу везла и масла пять литров. Пищу желудок не принимал. Страшно подумать... Покушать — это же радость какая, — случайные попутчицы, в синтетических балахонах, усыпанных пестринами, и вязаных, меланжевых шапочках, громко делились животрепещущей информацией.

— Яичек-то перепелиных, да как не отведать лакомства! — тут же перехватила инициативу товарка.

Перепелочки... Михаил Митрофанович, наконец, облегченно отвлекся — налетело воспоминание. Приятное. Это такие маленькие курочки-несушки. Курочки... Цыплятки... Желтоватые комочки на резвых ножках. И как проворно отовсюду они сбегаются! Из-под лопухов, от поленницы, из малинника, где куры собирают жуков и личинок, увлеченно роют червей. Как радуются запаренному зерну, которое он рассыпает для них из чашки! Звонкое, единственное лето в деревне, у деда Афанасия. Сколько зим... Боже мой, семьдесят! Точнее, шестьдесят девять лет с половиной. Потому что сегодня ему исполнилось семьдесят семь.

Река, и он с удочкой из ивовой ветки, нос облупился от солнца, рукой отмахивается от комаров, чешет ногой о ногу. Но тут же забывает про волдыри, потому что на жирных кольчатых червяков резво клюют серебристые хариуски, сами чуть больше наживки. Он мог бы наловить их полное ведро! Только деда позвал кататься на рыжей кобылке. Ух ты! Верхом! Он все тянулся кедами до стремян, но не доставал. Поначалу вцепился в луку стертого седла до белых пальцев, а потом успокоился и мерно качался в лошадиный шаг, слегка придерживаясь для порядка. Но все-равно прогулка получилась по-настоящему! Лошадь послушная, только хвостом от слепней отбивалась. А дед вел конягу вдоль речки, далеко-далеко, до глиняного обрыва с норками ласточек, и все думал о чем-то. Вернулись они уже по росе. Чай пили с медом. Много всего случилось в то лето.

Неожиданно засобирались перепелятницы — обе, оказывается, добрались. Долго вставали, удерживая корма, витамины и что-то еще. Встали. Гулко пошлепали к выходу. Пассажиры подтянули животы, пропуская. А Михаил Митрофанович, наконец, устроился у окна. Но уже растворились в городском пейзаже река и деревня, и небо с прострелами ласточек — город неизменно стирает его видения.

На улице холодно, и земля цветом неотличима от неба, шитого-перешитого проводами. Всюду люди спешат. Наверное, знают, куда и зачем торопятся.

Он и не заметил, кто плюхнулся на соседнее сиденье и теперь пыхтит, отдувается. Да какая разница, кто там сидит! Он и глядеть не будет, и не встанет теперь до самой конечной!

 

Служебная лестница, стальная, сверкающая, на Олимп — так казалось. Всегда холодная кожа глубоких кресел и лед черного полированного стола на двадцать четыре персоны. Холодная водка, немецкое пиво в аккуратных бутылочках. А борщ? Когда он ел борщ, щи, пирожки с домашней начинкой? Пельмени с фаршем, только что крученым? Блинчики... Эти девки умели только готовое в микроволновках греть, да места в ресторанах заказывать, мол, мне праздник желают устроить. Конечно, были чай, кофе, но с сухим молоком, с сахарином каким-то. Варенье... Забыл, когда пробовал... Иногда хотелось горестно выть.

Лет пятнадцать, может, назад, не к ночи будь помянута, повстречалась на улице бывшая коллега. Скривился, про себя, не показывая: одно время начальницей его была, даром, что на пять лет моложе, да разве такое забудешь! Шла она грустная, хотя в новенькой норковой шубке — только что с распродажи мехов отхватила, на память о прошлом величии, пока еще деньги не кончились. Последняя шубка... Три дня, как вышла на пенсию, до последнего цеплялась, но разве удержишься! Сын ее обосновался в гемютной Германии, дочка уехала в Штаты. Внуков видела лишь единожды, по-русски они ни бельмеса, и не понимала она, что лопочут иностранные крошки, лишь улыбалась им виновато, и все вокруг детей было чужим, незнакомым. Там она не нужна — но только теперь окатило водой ее ледяное завтра.

Нет, нет, ни за что туда не поедет, и не просите! На что ей там жить? На какие такие средства? Приживалкой?! Дети... У детей свои хлопоты, они выстраивают преуспеяние, вот если б богатая мутер... Но вы же знаете, Михаил Митрофанович, нам не полагались куски ГОЭРЛО... Нет, нет, не утешайте меня, впереди — слабоумие... Мне страшно встретиться с собой даже лет через десять...

После той встречи он несколько дней ходил как потерянный. Слабоумие! Придет же такое! Только бы никогда ее больше не видеть! В самом деле, всю жизнь горели, чуть не взрывались, а даже друзей, товарищей для задушевной беседы не нажили.

Вдруг вспомнилось, как подженился он, и прямиком в аппарат. Впрочем, все так женились, с выгодой на карьеру, молодые, амбициозные. Ловили удачу. Как-то все шло само, бесшабашно сначала. Жена скоро родила двойню, а потом он, не без помощи свекра, сменил хозяина, и тот вдруг в гору не пошел, а буром полез, и он за ним следом. А эта дура стала надоедать, опустилась — развезло ее... Тогда мода пошла на молодых, даже юных жен, моделей, да младше дочерей чтобы. Эскорт превыше всего, самоцветная выставка достижений, а дома пусть горничные суетятся. К тому времени Михаил Митрофанович уже и сам стоял на ногах, мог не только жен выбирать.

Впрочем, он не скучал, квартиру взял себе новую, просторную — так ему хотелось, чтобы места было много, не любил тесноту. Детям, конечно, помог, захотели уехать — пособил, подъемные выделил.

 

Сколько же он остановок проехал? Две? Десять? Вот, так всегда, клочьями вдруг налетят документальные кадры, и не знаешь, где-ты, зачем и сколько времени кануло. Потому и катается до упора, что там ...не оставят. Аж бросило в жар! Михаил Митрофанович зажмурился, пытаясь прогнать уныние, может, на что-то повеселее в пути наткнется, как на речку из детства — вот и не зря покатался сегодня.

На подлете к одной остановке неожиданно шоркнули тормоза, автобус едва не подпрыгнул, крепко его занесло. Кто-то судьбу пытает? Взбитые пассажиры припали к окнам: но нет, всего лишь собака дорогу перебежала. Псу повезло — проскочил, а люди друг друга помяли, кто-то стонал, потирая ушибы.

— Граждане, держимся крепче за поручни! Всякое может случиться, — увещевала кондукторша. — Всем надо добраться живыми-здоровыми. Держитесь покрепче!

Псина умчалась, а Михаил Митрофанович оглянулся на салон и обомлел... Зажмурился даже!

На площадке, среди пассажиров, освещенная невесть откуда взявшимся светом, или сама этот свет излучая, стояла она.

Серое... Нет, серебряное приталенное пальтишко, перевитое искристо-синим! Густо окрашенный в цвет медного купороса пушистый песец мягко обернул шею и плечики. Роскошный меховой венок, нет, нимб на ее голове, добавлял сапфировым глазам синевы невозможной. Того самого неба в июльский день, когда встретил он в поселковой столовой свою Вареньку! Ее, на фоне прозрачного бездонного океана, напитанного голубой мелодией, божественной, уносящей неизвестно куда. Обо всем заставил забыть вдруг зазвучавший небесный орган, и показалось Михаилу Митрофановичу, что он в оказался в храме, и даже не прихожанином, а певчим поет на клиросе, воспевая красоту несказанную. Хотя верующим никогда не был, тем паче, псалмов не знавал.

Чудо не исчезало. Мгновение — и уверует! Девушка одной рукавичкой, беленькой, пуховой, быть может, заячьей, держалась за верхнюю петельку, а другая ладошка, потонув в богатом песцовом манжете, поручень боковой ухватила. На мгновение среди пассажиров открылся гибкий ее полуразворот с тоненькой талией, точеный, как у игрушечной снегурочки, что ставят под елками. Только не холодом дышала фигурка ее, а летним пронзительно-знойным днем.

Вот теперь все покатилось кубарем... Михаил Митрофанович дышать позабыл — не может этого быть! Сорок лет как один день! Тогда, в таком-то селе, что бессчетно проезжают по необходимости предвыборной компании, всем колхозом обедали. Он раньше других управился с сытным деревенским первым-вторым, с компотиком, чайком, пирожками, вышел полюбоваться на речку, что текла в десяти метрах и блистала рассыпчатой рябью, как рыбка золотой своей чешуей. На рыбаков поглядеть.

А она, Варенька, стояла у косяка на крыльце, в белом столовском халатике, не скрывавшем стройные округлые коленочки, в опрятной косынке и... Боже мой! Как сияли ее голубые, голубее неба, густой тенью ресниц обрамленные звездочки! И ветерок целовал молодую шею, круглые щеки, загорелые руки, что опирались на деревянные перила. Не знал, как зовут эту ладную девушку, но так и впечаталась картинкой она на всю жизнь, золотом по голубой эмали, и назвал ее для себя Варенькой. Значит, из крестьянских будет, коли в столовой работает, только и успел подумать тогда. А еще брошечка была у нее на груди, небольшая совсем. Может, значок. Из белого металла цветочек с разноцветными лепестками.

Видать, смотрел Михаил Митрофанович на нее, как на чудо, но и она ведь глаз оторвать не могла! Чувствовал, что сильно тогда ей понравился. Помнит, метнул взгляд на правую руку девушки — без кольца. Тогда со второй женой развод лишь намечался. Тут вышли гурьбой товарищи из столовой, быстро направились к двум «Нивам», а они друг на друга глядеть продолжали.

— Миша, тебя долго ждать? Или приехал?

Мужики смеялись, шутили. А он только сказал ей:

— Ты дождись! Я приеду к тебе, обязательно. Дела вот улажу.

А может, лишь показалось, и ничего-то он ей не сказал — вспомнить так и не смог. Потому что сигналом мозги выносило, уши насквозь горели. Помнит, пожал девушке руку, теплую, пальцы податливо в горсти его уместились, и побежал, оглушенный. Прыгнул на сиденье, и тут же рванули прочь по поселковой дороге. А перед глазами кино продолжалось: ее, синее неба, глаза, светлые косы под белой косынкой, и река за спиной, дальний берег едва виднеется. Полноводная, вольная. Лодка на мощном моторе над водой пронеслась, а волна рыбаков даже не отпугнула. Как хотелось ему порыбачить, просто так, глядя блаженно на поплавок, как тогда, в детстве. Все бросить, вернуться, подойти, обнять и никуда больше не ехать. Баста! Пришел, отыскал, узнал, опомнился... Здесь мое место. Потому что, на самом деле, горло перехватило, так захотелось косить, и скакать на коне, и на тракторе он бы запросто, и вполне ему счастья. (Отец бы убил, взбесился бы, проклял...) Опять же, охота. Он помнит, дед Афанасий был медвежатником, лайку держал, и его, как подрастет, обещал взять с собой на берлогу. Да только...

Но планово маял маршрут утомительный по пыльным весям, сна по три-четыре часа, все расписано по минутам, и растаяла Варенька вместе с летним, полыхнувшим в глаза деньком, под зарядившими напропалую дождями, навсегда упорхнула. Потому что служебная и семейная котовасии вцепились аж в печень — ад продолжался.

 

Михаил Митрофанович, наконец, оглянулся на соседнее кресло. Рядом сопит, прижимая до горла сумчатую бродню, тетка без возраста, нет, совсем бабушка. А как хочется, чтобы села сейчас рядом Варенька, уж он бы нашел, о чем с ней говорить! Хотя бы голос ее услышать, ведь тогда ни словечка она не сказала, только глядела. Собою все вокруг освещая.

Так и сейчас. Сияет Варенька среди случайной толпы, и никто не гасит ее, ни толкучка, ни гомон, и она как мечта.

 

Деда, деда, пошли на речку! Ах, вы, одуванчики мои золотые! И как же я вас люблю! Как люблю!!!

Кого?.. Где?.. Откуда видения и голоса? Своей ли жизнью он жил? Чем занимался? Власть держал? Так почему же не удержал-то? На работе, как на войне, особенно с конца восьмидесятых. Не знаешь, чего и откуда ждать, куда теперь рулим, чьи ученья внедряем. А после работы? А оно было, после работы? Да никогда его и в помине не было, не припомню такого. Вверх карьера уже не пыжилась, а так, на плаву. Связи, контакты. Командировки, интриги.

Варенька! Вдруг пронзило, волной взметнулось по позвоночнику счастье, с силой встряхнуло: рядом с нею жить, именно жить ведь тогда захотелось! Долго! Долго и счастливо!

Но обстоятельства крутили узлами. Это какая-то колея заговоренная, злая — и в ней не живешь, и без нее пропадаешь. Но все же, но все же... Несправедливо как-то оно. Казалось бы, долгожданное изнутри, страстно желанное, то, что под сердцем таится. Без гонки и спешки, в простых и доступных радостях. С разговорчиками задушевными, да уютная кровать с мягким одеялом лоскутным, ярким, как летняя полянка в солнечный день. И запах сена, и ты в сено это ныряешь, а оно не колется, приминается лишь, да пружинит. Потому что собрано с заливных лугов, скошены длинные тонкие травы. Не сено — перина. Нырнешь, как покаешься. А как мы с тобою в баньке своей-то бы мылись!

К деду отец больше не отправлял — насмерть они с ним рассорились, выпили, в кровь подрались и больше уже не встречались. Карьера и, коль ты мужик, ничего и не надо! Сыну дорогу хребтом расчистил, дело его — дальше и выше стремиться. Отец, отец... Еду, вот, по дороге, завет исполняю. А деда Афанасия в ту же зиму шатун задрал — без собаки петли на зайца пошел проверять. Выпивший был...

Получается, лишь тебя, Варенька, я всю жизнь и любил! Какого бы сына ты мне родила! Да не одного! И доченьку, на тебя, золотинку, похожую! И внуки с разбегу ныряли бы в сердце мое: «Деда, деда!»

 

И как он гостиницу чертову проворонил! Пять лет она барыши приносила, думал — вот он, успех навсегда, а потом неожиданно суд арбитражный, и он с третьим инфарктом. Объект увел им же нанятый молодой, хваткий, за рубежом образованный управляющий — нахвалиться не мог на работничка, будь он неладен! У коллег-то детям добытое отошло. Но и они не все, далеко не все уберечь сумели.

Женщины... После второго развода Михаил Митрофанович стал умнее. За границей сделал модную мужскую операцию, и когда третья жена, не ведая ни о чем, радостно забеременела, выгнал ее и никому уже больше не верил. Но и сам жестко пустился в отрыв, тяжело измену ее принял — самолюбие крепко взыграло. Всерьез думал тогда, что счастливы те, кто умирают на празднике жизни, среди музыки, танцовщиц, угощений и вин. Пока радость не притупилась. Любимцы богов умирают молодыми. Кто были боги его? Где они? Где их искать и кому помолиться?

Чуть не пропал в ту пору — четвертый инфаркт образумил. Крепкое, таежное досталось от предков здоровье.

Тогда, выписавшись из больницы, вдруг не на шутку затосковал — Варенька, молодая приснилась, пронзительно в душу глядела, с любовью, будто звала. И Михаил Митрофанович все бросил, сорвался как бешеный, рванул в то село наудачу: а вдруг жизнь у нее не сложилась, так вместе они и подправят! Да только приехал к дворам покосившимся, остовам свинарников, от столовой совсем ничего не осталось. Лишь река текла, все такая же, полноводная. Носились по ней гидроциклы из ближайшего поселка коттеджного. Больше о Вареньке не вспоминал. Канула милая, растворилась небесная его красота, вознеслася...

 

Бог есть, бог услышал: встала бабуля и направилась к выходу. Михаил Митрофанович тут же занял ее место, и взглядом Вареньку привлечь попытался, пригласить присесть рядышком. Узнать — кто она? Откуда взялась такая? Уж не внучка ли?

Варенька быстро внимание его уловила, но не тут-то было. Сзади на сиденье буром шла крепкая, судя по напору, бабища, наглая, с сумками, конечно, стоять ей не хочется. Девушка улыбнулась (сердце Михаила Митрофановича едва не убилось, к ней чуть не прыгнуло!), головой покачала, видя нелепую их борьбу, его — задом, бабенки напирающей — передом, и сесть отказалась. А недовольная гражданка совсем взорвалась: «Да пустите же, наконец!» Михаил Митрофанович оглянулся на голос.

— Лидия Архиповна?

Будь ей неладно! Свиделись-таки... Поневоле пришлось отступить — отодвинулся.

— Здравствуйте, Михаил Митрофанович! Это вы так упорно мешаете, сесть не даете! Постарели, голубчик мой, постарели! — металлические нотки чеканили слоги, пока женщина устраивалась на добытом кресле, но номенклатурная лиса ориентировалась в любой обстановке, как рыба в воде. — Хорошо ли поживаете? Все один? А меня поздравьте: сын вернулся, опять вместе живем! Заново дома женился! Вот, внукам русским сумки с базы везу! Однако, не так вы и стары, как всегда, при параде! — ласково гнев поменяла на милость Лидия Архиповна. По всему видать, слабоумие ее не коснулось. — Все в той же квартире, дражайший? Вся пенсия — на квартплату? По вам и видать, с остатков-то не раздобреешь! Но что гостиница ваша? Почему вы в автобусе?

И тут она на него по-особому глянула, улыбнулась себе, прикинув расклад так и этак.

— Однако, встретились мы, любезный мой Михаил Митрофанович!

Его аж передернуло! Не узнал, и век бы не узнавал! Не в шубке, в балахоне каком-то ржавом, быть может, на вес купленном, перья внутри, поди-ка, торчат! И в голову прийти не могло, что встретит ее, первую красавицу, гордячку, в таком-то обличье. А может, и он? Внутри похолодело...

— Михаил Митрофанович! А то сговоримся, зайду как-нибудь, ватрушечками побалую? С вареньем крыжовниковым! Мы, новой семьей, прикупили домик в деревне. Речка, рыбалка. Дом подновили, мансарду устроили, теперь у нас там и библиотека, и даже камин — все как полагается! Вот она, жизнь! Сын вернулся, так я и стряпать выучилась, и, представьте, даже вязать! Пока работала, некогда было, потом некому, да бог милостив — сына вернул!

Михаил Митрофанович почти не слушал — Вареньку потерять боялся. Пронзило: больше не может ее терять, это последний шанс, и надо вставать, навстречу, к ней, знакомиться, рассказать, что когда-то любил, да нет же, любит, конечно! Ту самую Вареньку, что так на нее похожа! Быть может, она ее мама? Бабушка? Тетя, в конце концов!

Рядом терзала уши Лидия Архиповна — он не слушал. Варенька не подходила к дверям, у окошка стояла: плескалось среди темных курток пятно лазурного меха. Сейчас автобус остановится — медлить нельзя ни минуты — время вставать и идти. Конечная тоже близится. Сотней перепелов билось сердце в запертой клетке.

 

Наконец, двери распахнулись. Успели выйти несколько пассажиров, и вдруг в салон ввалился, громко дыша, взъерошенный филин. Мужик в телогрейке столетнего образца — бурый рубчик-рубец, пуговицы, вата желтая лишайником оползает, в кирзовых сапогах, треух облезлый, с бесноватыми выпученными глазами. Между ними свисал клюв сломанного носа. И пронзительно заорал:

— Смерть!

Автобус обмер. Люди отхлынули вглубь салона. И вместе с воплем в тесноту ворвался тяжелый запах социального дна. Алла Сергеевна, смелая женщина, грудью кинулась к вошедшему, крикнув водителю:

— Коля, открывай двери! Гражданин! На выход! Мы дальше никуда не едем!

— Смерть! Изарову — смерть! Пашину — смерть! Телицкому — смерть!

Пассажиры поспешно выходили в свободную дверь, подоспевший водитель помогал не упасть, принимал сумки. А Михаил Митрофанович, не веря глазам, с ужасом узнал в городском сумасшедшем бывшего сослуживца. Только был он лет на десять его помоложе. Как же, помнит прекрасно фанатика: бывший боксер, не повезло, хозяин в столицу свалил, его бросил, и никто больше не подобрал, выкинули из аппарата, не дали до пенсии доработать. И вот до чего дожил, бедолага.

Одна за другой раздавались знакомые фамилии — взъерошенный филин метал проклятия. Видно, несчастный хлебнул лихоманки, тронулся умом и теперь обидчиков перечислял, всех, кого память держала, а держала она прилежно. Перечислял не спонтанно — стройно перечислял, по чину-иерархии, сверху вниз, и скоро, очень скоро и Потапова назовет.

Но где же Варенька? Люди не расходились, стояли на остановке, с интересом наблюдая за происходящим. Михаил Митрофанович, единственный из пассажиров, оставался в салоне. Когда ускользнула Лидия Архиповна, он не заметил. Глядел в толпу: здесь ли Варенька? Подняться не получалось — не чувствовал ног. Вроде, вот она, лапушка, вот... Там, где небо, синее, синее небо...

— Потапову — смерть!

— Да заткнешься ты, наконец? Когда успокоишься?

— Смерть!

Ошалелым взглядом филин осматривал опустевший салон. Неожиданно внимание его привлекли полы, драные, комковатые, грязные. И тут же он принялся пяткой с остервенением давить бугры, выкрикивая:

— Как скот, возите, твари! Скот! Все прогнило! Все! Не убираете!

— Спокойнее, гражданин! Не полагаются нам ковры! — Алла Сергеевна едва сдерживалась от истерики, задыхаясь от смрада, страха, обиды. Ну почему, почему этого... Занесло именно к ней! Именно теперь... Когда она на конечной решила еще раз подойти к интересному мужчине. Что-то в нем ее беспокоит, не может она просто так его отпустить.

И тут привалившийся к стеклу пассажир привлек внимание буйно помешанного.

— Людей, сволочи, не убираете! — крикнул он, пиная с маху взвизгнувшую дверь и падая на руки подоспевшим полицейским. — Смерть!

— Совсем одурел! Вали отсюда! Как зомби вонючий, бродишь! Людям жить не даешь! — Аллу Сергеевну трясло. Никак она, как ни старалась, не могла привыкнуть к этому городскому сумасшедшему. Он безобиден, но страшен — не иначе, вот оно, юродство, убежденность, от которой по коже мороз. Полнолуние, и хоть ты летай над землей. Едешь и боишься, что ворвется, что-нибудь изломает. Человек этот пугал нешуточно. Изредка, но встречи случались, видать, поблизости обитал. Иногда пропадал на несколько лет. С каждым разом возвращаясь все более оборванным, дерзким, а слова становились страшнее, короче, острее. Кровь стыла глядеть и слушать. Но приходилось.

Бесноватого увели, дверь закрылась, водитель ушел к полицейским оформлять акт, сейчас и она к ним выйдет. А пока держалась за поручни, красная, отдышаться пытаясь, и невидящими глазами смотрела на бобра. Почему он остался? Как-то странно, надолго лбом уткнулся в стекло. Неужели так и не разглядел?

Осторожно Алла Сергеевна подошла, тронула за плечо. Не отзывается... Не чувствуя рук, откинула мягкое тело на спинку кресла и обмерла.

Медовые глаза бобра застыли янтарем, а на лице навсегда осталось выражение лучезарного счастья: открытая, ласковая улыбка, словно шел он с протянутыми руками навстречу любимой, желанной женщине.

Сердце Аллы Сергеевны зачем-то остановилось, потом вдруг рвануло отчаянно и неожиданно выпорхнуло из петли, устремившись на волю, в небо. Трелью распелось воспоминание. Июльский день. Крыльцо поселковой столовой.

Серебристая рябь полуденной реки запестрела в глазах, ослепила...

— Миша! Мишенька! Приехал! — загорелая, босоногая девушка в коротком, белом платьице, с длинными косами, со всех ног бежала к нему по золотой глазури в радужном облачке семикрасочных лепестков...

 

2016