Что хочет автор. Литературные конкурсы

«Ум – способность материальная… душа же, или дух, живёт мыслию, которую нашёптывает ей сердце… Ум – орудие, машина, движимая огнём душевным…» «Бога познают сердцем, а не рассудком… Бог является сердцу, а не рассудку»

ВСТУПЛЕНИЕ

Школу паскалевских «Мыслей» прошли чуть ли не все выдающиеся представители русской литературы, но и многие европейски просвещенные люди разных слоев русского образованного общества. «Мысли» и «Письма к провинциалу» на языке оригинала занимали почетное место в их домашних библиотеках. Конечно, в зависимости от характера мировоззрения Паскаль воспринимался либо с глубоким уважением — это наиболее распространенный тип отношения к нему, — либо даже с поклонением и обожанием (Лев Толстой), либо с той или иной долей неприятия и критики (И. С. Тургенев).

Особенно Паскаль пришелся по душе русским религиозным мыслителям, высоко оценившим его «живую веру в личного Бога», «философию сердца», идею «живого знания», трагический гуманизм и критику им западных вероисповеданий, таким как Достоевский. Гениальные вариации на темы паскалевского видения человека развиваются на страницах его произведений.

ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ

Из всех русских писателей и мыслителей нет более близкого по духу и родственного душой Паскалю, чем Ф. М. Достоевский. Как Паскаль для европейской, так Достоевский для русской культуры — оба были средоточием духовности, «большой совестью» своей эпохи, глашатаями человечности, прорицателями будущих судеб людей, духовными скитальцами в поисках Истины, Правды и Гармонии. Их исключительная озабоченность судьбой человека, загадками его бытия, тайнами жизни и смерти, их трагическая сосредоточенность на страданиях человеческих приводят равно обоих к религии Христа. В ее лоне они ищут утешения и спасения. Само искание Бога у них проистекает не от какого-то «внешнего толчка» или отвлеченного философствования, а от внутренней душевной потребности, «зова сердца», сугубо экзистенциальной надежды. С этим связан у обоих феномен «живого Бога», или «живой веры», и развенчание ими «ложного мудрствования» о религиозной вере, рассудочного постижения Бога, рационализма в религии. Паскаль выразил это своей формулой: «Сердце чувствует Бога, а не разум». Причем путь их к вере был трудным, сложным, выстраданным. Достоевский писал: «Моя Осанна сквозь горнило испытаний прошла». От человека — к Богу и от Бога — снова к человеку — таков этот путь.

Н. А. Бердяев справедливо отмечает «антропологизм и антропоцентризм» Достоевского: в его поглощенности человеком есть "исступленность и исключительность... Человек — микрокосм, центр бытия, солнце, вокруг которого все вращается. Все — в человеке и для человека. В человеке — загадка мировой жизни. Решить вопрос о человеке значит решить вопрос и о Боге».

Как известно, Достоевский отверг рационалистическую идею «Хрустального дворца», в котором «все будет расчислено по табличке» и гармония достигнута за счет «благоразумного хотения» и математического строгого расчета. Как и «подпольный человек», сам автор «Записок из подполья» выше этой отвлеченной и надуманной гармонии поставил конкретную человеческую личность, духовную свободу, индивидуальность, хотя бы и с ее «самым диким капризом», «глупой волей», «пагубным фантастическим элементом» и посему неизбежными страданиями. Какая охота «желать по табличке» и провозглашать, что дважды два будет четыре, ведь дважды два пять — «премиальная иногда вещица», как будто издевается над читателем «подпольный человек», этот «вредный джентльмен с ретроградной и насмешливой физиономией». На самом же деле ему нужно только доказать, что он не «штифтик в органном вале» и не муравей в "социальном муравейнике", но личность, индивидуальность, с ее свободной волей и сокровенными желаниями.

Вот эта самоценность человека и его «живой жизни» (со всеми ее «почесываниями» как говорит Достоевский) отстаивается в эпоху абсолютизма Паскалем, который и в шутку, и всерьез воскликнул однажды: «Побаиваюсь я математиков. Чего доброго, они превратят меня в теорему». «Подпольный человек» у Достоевского словно подхватывает эту мысль и заявляет, что хоть жизнь наша «выходит зачастую дрянцо», но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня. «Боление за человека» побуждает милосердного Паскаля практически помогать людям до последних дней своей жизни, то организуя омнибусное движение для бедняков, то высылая деньги голодающим, то давая приют в своем доме семье бедняков, то пристраивая «в хорошие люди» бедную безработную девушку. Любил помогать людям, будучи и сам в великой нужде, Ф. М. Достоевский. Его боль от страдальческой судьбы человека, по словам Н. А. Бердяева, «достигала белого каления», и сердце его «вечно сочилось кровью».

«Трагический гуманизм» скорбного русского писателя, равно как и Паскаля, однако, не приводит ни к нигилизму, ни к скептицизму, ни тем более к цинизму в отношении к высшим ценностям человеческой жизни — ее смыслу, свободе, любви, духовному достоинству, совести, порядочности. Эмпирически наблюдаемая неустроенность людей, социальная безысходность не ввергают их в состояние отчаяния, апатии и безнадежности. В какое-то время Паскаль верил в «просвещенный абсолютизм», а Достоевский — в теократическую утопию в духе «христианского социализма». Но в конце концов оба изверились в возможности земного благоустройства людей и нашли успокоение и спасение от отчаяния в религии Христа, в надежде на бессмертие души и вечную жизнь после смерти. Даже искупление «слезок невинного младенца» Достоевский считает возможным только в рамках вечной жизни, органически объединяющей мрачное прошлое, беспросветное настоящее и светлое будущее. Все мучительные пути своих бунтующих героев и светлые прозрения своих идеальных человеческих типов исходил в духовных странствиях сам Достоевский. «Тонкая, искусительная и могучая диалектика» (В. В. Розанов) Легенды о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых», равно как и бунт Ивана Карамазова против Бога, мира и человека в защиту «невинных младенцев», а также демоническая стихия любовных «беснований» Дмитрия Карамазова выстраданы и отвергнуты самим писателем.

Для Достоевского антиномично все в этом мире — даже добро, даже красота, даже любовь. В этом тайна «дионисизма» у Достоевского, не допускавшего абсолютного падения человека. Вот дьявол пал абсолютно и лежит, считал он, а человек то падает, то поднимается. Как и у Паскаля, человек у него занимает срединное положение между небесной святостью и земной низостью. Человек проходит мученический путь от «идеала содомского» к «идеалу Мадонны», хотя бы они трагически подчас смешивались в его помраченной и бунтующей душе, как то обнаженно показано в образе Дмитрия Карамазова.

«У сердца свои законы, которых разум не знает», — провозгласил Паскаль в «век разума» и утвердил прерогативы «первичных интуиции сердца». Через два столетия принял эстафету наш русский гений и — не прервалась связь времен. Достоевский заглянул в глубины духа человеческого и обнаружил там идеал и вечность; проник в подводные течения бессознательной души и постиг ее индивидуальность и «первородную свободу», исходил лабиринты ума человеческого и увидел его величие и ничтожество. Паскаль поставил вопрос о загадках человека, а Достоевский попытался их разгадать. Конечно, и Паскаль мучился разгадкой и даже дал общий ответ, увидев его в антиномии первозданного совершенства человека и его поврежденности в результате грехопадения. А Достоевский как художник не мог утешиться абстрактными и отвлеченными истинами, хотя христианский ответ Паскаля не вызывал у него возражения. Но ему этого было мало. Он ясно видел «живую жизнь», не усеченную никакими, хотя бы и самыми грандиозными идеями, взрывающую их воздушные замки и стремительно уносящую их обрушившиеся обломки.

Оба писателя мечтали о разрешении социальных катаклизмов и достижении социальной гармонии, не дождавшись при своей жизни ни того, ни другого. Но никогда ни Паскаль, ни Достоевский не делали нигилистических выводов относительно природы человека, видя в ней не только темное, но и светлое начало, не только ее ничтожество, но и величие.

Так, Достоевский был убежден, как и Паскаль, что человек изначально добр и, как бы ни было реально и убедительно зло, — оно вторично. В рассказе «Сон смешного человека» Достоевский говорит: «Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием человека». Возвращаясь к Ивану Карамазову, следует особенно отметить, что в нем сосредоточена не только разрушительная сила разума, заводящего в тупик и ведущего ко злу, не только интеллектуальное растление совести, но и просветление ее, правда слишком запоздало.

Достоевский считал невозможным совершенно стереть в человеке «лик Божий», даже в самом падшем человеке,: отсюда для него проистекает абсолютное значение человеческой личности, ее совести и духовной свободы.

Совершенно в духе Паскаля и как будто демонстрируя его учение о трех порядках бытия, Достоевский утверждает высшую ценность нравственного порядка, порядка любви и милосердия, и несводимость его ни к физическому, ни к интеллектуальному порядкам.

Весь пафос Легенды о Великом Инквизиторе состоит отнюдь не в развенчании только католичества как извращенного, неподлинного христианства, сокровенной тайной которого, согласно Достоевскому, является неверие в Бога, и не только бунт против обмана людей и «принудительного устроения их счастья», но прежде всего протест против клеветы на человека, против неверия в него и его причастность «лику Божьему». Достоевский не принимал как «религию человекобожества», по которой «сверхчеловек» ставит себя на место Бога (Кириллов), так и религию Великого Инквизитора, столь низко ценившего людей и поправшего их духовное достоинство, личность и свободу. Однако этот антихрист не так прост в своем преступлении против человечности, потому что не лишен обаяния, самоотверженности, великой преданности своей идее и, наконец, искреннего и как будто бы гуманного стремления «ублагоустроить счастье» большинства человечества.

Критика западного христианства у Достоевского носит столь страстный характер в силу его понимания религиозной веры. Он же хотел верить всем своим существом, всем сердцем, всей душой своей, но могучий ум смущал его (как в свое время и Паскаля ), погружая в «бездны каверзных вопросов», запутывая в лабиринтах противоречий, парадоксов и неразрешимых загадок. От произведения к произведению пытается Достоевский отвечать на эти вопросы и «выбраться из лабиринта мыслей». Но и в последней незавершенной своей книге «Братья Карамазовы» «огненные вопросы» о Боге, вере, бессмертии и вечности продолжают мучить его, что он и выразил трагическим образом Ивана Карамазова.

Между катаклизмами неверия и твердыней веры мучительно вращалось сознание Достоевского. Не только умение коснуться крайностей, как говорил Паскаль, но и заполнить весь промежуток между ними — вот условие содержательной жизни и широты человеческой души. Как никто, Достоевский обладал этой широтой, совмещая в своем сознании ощущение бездны веры и неверия, величия и ничтожества человека, антиномии разума и страстей, падения и взлета духа человеческого, трагизма жизни и упоения жизнью, идеала содомского и идеала Мадонны, острое чувство вечности и временности бытия, наконец, смерти и бессмертия.

Однако Достоевский обращает эту проблему в вечность, не удовлетворяясь никаким временным ее решением. Здесь еще одна, пожалуй, самая «сокровенная точка» соприкосновения духовного мира русского писателя с духовным космосом Паскаля. Оба мучительно переживали феномен смерти как фундаментальный, определяющий человеческую жизнь. От осмысления этого феномена, от его оценки, считали они, зависит весь смысл бытия человеческого. Представление о смерти как естественном и неизбежном конце жизни, разделяемое атеистами и материалистами без какого-либо пантрагизма, кажется чудовищным и Паскалю, и Достоевскому. Отсюда у Паскаля трагический образ жизни как «шествия на казнь». Достоевский же в статье «Приговор» из «Дневника писателя 1876 г.» выводит «формулу логического самоубийцы», стоящего на материалистических позициях. Осознавая трагизм жизни ввиду всех ожидающей смерти, французский мыслитель, однако, не делает вывода об оправданности самоубийства. Достоевский не только приходит к такому выводу, но и считает это последнее неизбежным и необходимым в случае неверия в бессмертие души. Как в свое время Паскаль, он поражается весьма распространенному среди людей индифферентному отношению к «этой высшей идее человеческого существования». К самой последней в жизни мелочи человек подчас относится внимательнее и серьезнее, чем к проблеме бессмертия души.

Если бы Достоевский жил в наше время, то он заметил бы углубление этого процесса. Великий гуманист пророчески угадал «проклятую болезнь» и нашего времени — падение духовности, а «крик» его о высшем смысле жизни актуален и ныне, как никогда.

О том же писал и Блез Паскаль, который мучился бездуховностью своего времени.

ВЫВОД:

Что первично – ум или душа, накопление информации или скачкообразное её сжатие, код или его расшифровка, что чем обусловлено? Этот вопрос из ряда тех, что первично – материя или сознание, яйцо или курица и т.д.. «Душа» - иррациональное постижение мира – не антипод «евклидова ума», а его естественное свойство наряду с логикой, символикой и так далее. «Внешнее образование» нисколько не противоречит «внутреннему воспитанию», так же как «умножение рациональных знаний» - «очищению душевных желаний».

Достоевский рассматривает эти вопросы менее категорично – и вследствие этого более полно, чем Паскаль, возможно, именно за счёт литературно–художественного языка, которым пользуется. Образные коды более доступны за счёт УЗНАВАЕМОСТИ характеров и ситуаций, что у человека даже другой эпохи рождает отклик эмоционально–ассоциативный и включает его сознание в смысловое поле произведения. Паскаль стремился к чётким формулировкам и логике «доказательств» там, где они не требуются, отчего возникает ощущение НАВЯЗЫВАЕМОГО мнения; Достоевский раскрывает множество характеров и ситуаций и, соответственно, множество мнений, опираясь больше на психологически-эмоциональное к ним отношение, чем на логическое сравнение. Этим МЕТОД Достоевского кардинально отличается от метода Паскаля.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ:

Хотелось бы закончить эту работу характеристикой, которую дает Розанов "пророческому видению" Достоевского и которая в равной мере может быть отнесена и к Паскалю . "Зов к свету", духовному возрождению человечества, после трагической эпохи его падения, пишет Розанов, составляет главный момент в нравственных исканиях Достоевского, "интересы которого были вне своего дня, зов которого был обращен к векам и народам, взор — устремлен в вечность".

ЛИТЕРАТУРА

1. Блез Паскаль «Мысли». М., 1995.

2. Б. Тарасов «Достоевский и Паскаль (творческие параллели)». «Вопросы литературы», 1999, №5.

3. «История зарубежной литературы 17 века». М., 1984.

4. Ш. Сент-Бёб «Литературные портреты. Критические очерки» (перевод с франц.). М.,1970.

5. Достоевский «Братья Карамазовы».

6. Розанов В. В. Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского.

7. Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989.

8. Достоевский Ф. М. Искания и размышления.

ДАТА ПУБЛИКАЦИИ: 29.02.2016 19:36

Зарегистрируйтесь, чтобы оставить рецензию или проголосовать.