В канун Нового года долгожданный снегопад накрыл город. На

белоснежные тротуары цветочной пыльцой осыпАлся мандариновый свет

фонарей, шуршали шинами машины, звенели озябшими звеньями цепей

качели на детской площадке и перекликались морзянкой домофоны

одинаково одиноких высоток.

 

К переполненному мусорному баку на перепутье дорог приближались два

кота. Один – поджарый, с пристальным взглядом и вкрадчивой поступью

чёрного кугуара, другой – толстяк с пышным полосатым хвостом и тёмной

енотовой маской на мордочке. Подойдя нос к носу, они, выдержали

минутную паузу, издали утробное «уу-ааа-а-у!» и одновременно

запрыгнули наверх.

Гора пакетов под ними осела и, кое-где пронзённая кошачьими когтями,

задышала плесенью, рыбной требухой, прелой бумагой, гнилой капустой и

ещё бак знает чем. Коты принюхались, но не двинулись с места -

приступать к «раскопкам» до того, как погаснут фонари, было не

положено.

 

Какое-то время они сидели неподвижно, напоминая две выброшенные

меховые шапки, а потом вытянули шеи и пристально стали вглядываться в

небо. Они увидели, как снегопад сгущается в призрачную завесу, как

сплетаются, потрескивая электрическими разрядами, жёлто-фиолетово-

багр¬яные¬ нити людских эмоций и как кружится в танце загадочная

птица сновидений.

 

От взмаха её невесомых крыльев погас и вдребезги разбился фонарь на

перепутье дорог, а мусорный бак сложился карточным домиком, разбросав

на снегу всё своё содержимое.

 

Чёрный кот согнулся в три погибели, прикрыл лапами глаза и вмиг

превратился в привлекательного молодого человека – с пристальным

самонадеянным взглядом и гладко зачёсанными чёрными волосами. На нём

были джинсы и стильный лайковый пиджак, на ногах – дорогие туфли, в

руке – последняя модель айфона.

 

Второй же чуть замешкался, но потом, кряхтя и шмыгая носом, крутнулся

на одной лапе и, предстал уже в виде пожилого полного мужчины с седыми

курчавыми бакенбардами и тёмными кругами под глазами. Одет он был в

свободную рубаху не первой свежести, мятые брюки и вязаную крючком

полосатую жилетку, в руках – реликтовый чемодан.

- Афанасий, – представился брюнет и протянул руку.

- Модест Альбертович, - толстяк скрепил рукопожатие дружественным

кивком головы и, наклонившись, достал из грязной консервной банки два,

смятых в гармошку, напомаженных окурка. – Закурим? Бычки хоть и не

ахти, но дымить будут, пока не наговоримся.

 

Они сели на корточки, прикурив от огненно-парчовой бретельки,

выуженной из кучи тряпья. Вокруг валялись серпантины картофельной

кожуры, скомканные упаковки от белья и парфюма, изъеденные молью

береты, сломанные куклы, ржавые, но ещё чуточку живые, пальчиковые

батарейки…

Старик глубокомысленно затянулся:

- Новенький? Вижу, не обтрепался ещё. Как старожил этой «карусели»,

введу тебя в курс. Видишь ли, людям свойственно допускать ошибки.

Мелкие зачастую сходят с рук, а вот за растоптанные чужие надежды, тем

более – за чьё-то разрушенное счастье мы здесь и отбываем срок. Система

котоколонии проста и гениальна одновременно: у каждого из нас есть семь

жизней, а значит и семь попыток исправить свои огрехи. Главное –

разглядеть среди мусора нужную метку, причём в новогоднюю ночь шанс

многократно увеличивается! Удастся – вернёмся в привычный мир, нет –

закончим земной путь бродячими котами. Я вот, например, уже пять

жизней использовал – не те артефакты, не те ситуации, не те

обстоятельства. Давно мяукаешь?

 

- Не помню, точно не скажу, - пуская кольцами дым, ответил Афанасий. -

Первое время блохи донимали, а как отборным матом стал их крыть -

обиделись и ушли.

- Повезло, а моя так и живёт в правом бакенбарде, паразитка! Даже

дустом посыпАл, хоть бы хны! Говорит, привязалась, жить без меня не

может! Ну, рассказывай о себе, душевные разговоры тут - уроки историй.

Афанасий пригладил волосы на висках и, прищурившись, сплюнул

струйкой сквозь зубы:

- Начну с главного - работать я не привык. А вот с женщинами мне везло

– они во мне души не чаяли, правда всё больше - бальзаковского возраста,

кустодиевских форм, с рокфеллеровским состоянием. Избаловали меня,

приучили к беспечной и безбедной жизни. И продолжалось бы это,

наверное, бесконечно, но… я увидел Нинон!!! Мечтательная, в струящемся

платье и ореоле божественного сияния, она играла на виолончели в

органном зале кафедрального собора. Звучал ноктюрн Шопена и я,

погружённый в эту музыку, на какое-то мгновение перенёсся в эпоху,

вдохновившую композитора. И при этом, везде я видел только Нинон: в

плаще - на фоне старинных церквей и мостов, с ридикюлем - в фиакре,

запряжённом липицанерами, танцующей - среди комедиантов, задумчивой

- возле «штопальщицы», латающей господский сюртук. Я любовался ею в

толпе карнавального шествия и у реки, где грузчики перетаскивали товары

с плотов на берег, хохочущей – у трактира, с веером - в крытом пассаже

над людными улицами. Мне казалось, что я знаю её тысячу лет и люблю

столько же.

Когда музыка стихла, я понял, что без этой девочки и её чарующего

волшебства больше не смогу жить и сказал ей об этом.

Но жена губернатора не хотела меня отпускать и придумала план мести:

пригласила Нинон выступить на юбилее своего мужа, подбросила в её

сумочку бриллиантовое колье и обвинила в краже. Не помогли ни

адвокаты, ни свидетели, ни суд присяжных, приговор был – тюрьма.

Догадавшись, кто за этим стоит, я в отместку, побил все окна в доме у

озера, исписал забор последними словами и сжёг миллионную яхту на

причале. Откуда же мне было знать, что на ней постоянно жил охранник?

Скрываясь от полиции, я залёг на дно, а однажды в зеркале увидел вместо

себя - чёрного кота.

 

В воздухе повисла тишина. Друзья по несчастью какое-то время молча

попыхивали окурками, пахнущими одновременно и помадой, и шпротами, а

потом Модест Альбертович скривился так, словно его пронзила зубная

боль:

 

- Вот ведь как переплелись ревность, подлость и глупость! Да, тюремная

камера – не место для ноктюрнов! Благодарю за откровение, дружище! А

я, знаешь ли, - художник. Сколько себя помню, картины писал. Рано

овдовел, дочку Риточку сам растил, прививая любовь к живописи. В

двадцать два выдал её за ректора художественной академии, там же она

стала преподавать историю искусств. Всё бы хорошо, а она возьми да и

влюбись в студента своего - итальянца Флориана. Не нравился он мне –

худой, длинный, чернявый, весёлый, к тому же его манера рисовать жутко

раздражала. Ну, где это видано – чёрным фломастером мир изображать? Я

назвал его бездарью, дочке это прямо сказал и велел не дурить, к мужу

вернуться. Вскоре он уехал к себе и всё слал и слал ей письма, да только я

их из ящика изымал и прятал на антресоли, в старом чемодане. А Рита моя

всё бросила, отправилась в Италию Флориана искать, да только не нашла.

Работает гувернанткой, учит рисовать пастелью девочку из русской семьи.

Знаешь, с горя я даже запил, где ж это видано, любимую дочь оттолкнуть

от себя! Что стоило поговорить, разобраться, поддержать, помочь? Сидел

как-то, тосковал, глядь в зеркало, а там – физиономия кота! А чемодан с

письмами теперь с собой ношу – на всякий случай.

Он всхлипнул, замолчал и часто-часто заморгал.

 

- Спасибо за урок, Мольбертыч!

- И тебе спасибо, Альфонсий! Нам пора!

Они бросили окурки наземь и, запустив руки в мусор, стали

прощупывать и изучать каждую находку. Их пальцы касались утерянных

ключей и старых визиток, вырванных из блокнотов страниц, рекламных

буклетов, пивных банок, битых чашек. И пожилой художник, и молодой

жиголо перебирали в своей памяти знаковые события в своей жизни. На их

лицах блуждали гримасы раскаяния и мольбы о том, чтобы всё, в конце

концов, срослось и сложилось, и чтобы каждому хватило сил и ума

изменить полярность своей жизни с минуса на плюс.

 

Птица новогодних сновидений провела над ними своим восхитительным

крылом, и поток искрящегося снега окутал и увлек за собой - и Афанасия

со сломанным смычком в руке, и Модеста Альбертовича с чемоданом и

верёвочной лестницей под мышкой.

 

* * *

В переулке между площадью Сан Марко и мостом Риальто, озираясь и

почёсывая правый бакенбард, торопливо шёл человек в старомодной

жилетке. По сторонам сияли витрины с венецианскими масками, вазами из

муранского стекла, сувенирами и кружевами, слышны были восторженные

возгласы туристов и плеск водной глади под песни и сказки гандольеров.

 

Проходя мимо кофейни, он несказанно обрадовался белой кошке в

красном колпачке, сидящей на ступенях, и даже сказал ей «мрр-рр», а

потом шмыгнул в узкую тёмную улочку, повернул направо, налево, ещё

раз направо и остановился, как вкопанный.

- Надеюсь, на этот раз интуиция, меня не подвела, - пробормотал он и

посмотрел вверх: на маленьком полукруглом балкончике горел слабый

свет.

 

Модест Альбертович, а это был именно он, закинул край верёвочной

лестницы на выступающую консоль, закатил до колен брюки и, кряхтя и

шмыгая носом, добрался до цели. Балконная дверь была приоткрыта и, он

заглянул внутрь.

На узкой кровати, укрывшись радужным одеялом, спала девочка-

подросток: вздёрнутый нос, веснушки на щеках, длинные каштановые

кудри. На столе -альбомы для рисования, мелки пастели, рядом – книга с

чёрным фломастером вместо закладки. Старик открыл её и, беззвучно

шевеля губами, прочитал выделенную чёрной галочкой, цитату: «Кто

сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да

отрежут лгуну его гнусный язык!»

Модест Альбертович осторожно отодвинул край шторы – на подоконнике,

в горшочке, украшенном мозаикой, цвела белая маргаритка. Он сорвал

один цветок и, словно пазл, приложил к фломастеру – тонкому, длинному -

совсем, как Флориан.

«Фло-мастер и маргаритка» - подумал он. - Может Флориан и впрямь

мастер своего дела, а моя Маргарита, может, и впрямь любит его

настоящей, верной и вечной любовью? Кажется, я – дурак… нет, не так, я -

кот-дурак… а может, всё-таки не кот?»

Он пожал плечами, и на цыпочках вышел на балкон. Огненный круг

луны сиял над Венецией, словно вырезанный из известной парчовой

бретельки. Шёл лёгкий-лёгкий невесомый снег, его ажурные волны

закружились над лагуной, засверкали инеем и окутали умиротворённого

Модеста Альбертовича…

 

Девочка села в кровати, и отрешённо глянув на пустой заснеженный

балкон, сладко зевнула. Потом опять плюхнулась на подушку, обняла её

двумя руками и пролепетала: «Что это за жёлтый чемоданчик там стоит?»

Она заулыбалась и прежде, чем снова погрузиться в сон, подумала:

«Завтра с синьориной Ритой заглянем в него – там может быть новогодний

сюрприз… и к чему, интересно снятся чудаки в полосатых жилетках?»

 

* * *

 

Заходящее солнце залило румянцем роскошную спальню с видом на

лесное озеро. Алые блики пробежали по зеркальным стенам и по золотой

мебельной фурнитуре в стиле ампир. Белоснежный тюлевый балдахин над

кроватью тоже наполнился закатными лучами, словно бесцветный

стеклянный графин прозрачным клюквенным морсом. Тут и там стояли

напольные вазы с розами, струился шлейф дорогих духов, коньяка и

сигарет с ментолом, а на банкетке сидела крошечная пучеглазая собачка в

кружевной пелерине и бантиком на чёлке.

Дверь распахнулась и в спальню, цокая каблучками домашних туфелек,

вошла полная ухоженная женщина средних лет – синеглазая, с пухлым

ротиком и короткой стрижкой цвета платины. Будучи неглиже, она легла

на застеленную бордовым шёлком, широкую постель и, прижавшись к

полуобнажённому мужчине, капризно проворковала:

- Мой карамельный пупсик… ну, просыпайся! Я уже соскучилась… завтра

приезжает муж, а нам так много нужно успеть.

- Зая, я всю ночь играл в покер и хочу спать.

- Афанасий, сегодня в ночном клубе большое новогоднее шоу! А через

час я надену бриллиантовое колье и, мы поедем в органный зал! В

программе – фуги Баха и ноктюрны Шопена!

 

Услышав слово «ноктюрн» Афанасий мгновенно проснулся. Он вскочил,

и слабо отбиваясь от ласк, обхватившей его, Заи, вспомнил, что в верхний

ящик комода он ночью спрятал сломанный смычок. Ему казалось, что он

подобрал его на помойке, но это было абсолютно невозможно, потому, что

возле покерного клуба нет, и не может быть никаких помоек! «Ноктюрн»

заставил его быстро собраться и уже через час глазеть на витражи,

кариатиды и лепные своды кафедрального собора.

- Я отойду ненадолго, - сказал он и чувственно сжал белый локоток

своей спутницы.

Оббежав коридор с подсобными помещениями и, заглянув за каждую

дверь, Афанасий, наконец, обнаружил подобие театральной гримёрной и

зашёл внутрь. На вешалке висели жакет и шляпка, на трюмо лежала

пудреница, а в углу стоял серый карбоновый футляр для виолончели!

Словно под гипнозом, не понимая, зачем и почему, он терпеливо

расстегнул все семь замков, вынул из держателя лакированный смычок,

завернул в какие-то тряпки и спрятал под стол, а сломанную копию

положил на его место. Вскоре, Афанасий, как ни в чём не бывало, сидел на

своём велюровом месте в первом ряду и ухмылялся, слушая

взволнованную речь ведущего:

- Уважаемые дамы и господа! По техническим причинам в нашей

программе произошли изменения. Вместо виолончели и ноктюрна

Фредерика Шопена, вашему вниманию предлагается «Escala Palladio»

Антонио Вивальди в исполнении скрипки и органа…

 

* * *

 

Новогодняя ночь подошла к концу. До рассвета оставалось около

получаса, а птица сновидений уже засобиралась в самую гущу самого

тёмного леса, ведь на свету её оперение выгорало и теряло краски, а

разноцветные сны становились блеклыми и безрадостными. Она сделала

прощальный круг над городом и, от взмаха её великолепных крыльев

зажёгся и чудным образом склеился фонарь на перепутье дорог, а

мусорный бак вновь стал самим собой – целёхоньким и переполненным до

краёв. В положенное время к нему подъехал грохочущий мусоровоз и

великодушно освободил от горы накопившегося прошлогоднего хлама.

Впереди маячил первый зарождающийся день Нового года, в котором

обязательно будут: и новый мусор, и новые встречи, и новые потрясения,

события, приключения… и новые уроки историй – разумеется, при условии,

что старые уроки благополучно усвоены.

 

* * *

 

Поздно вечером возле развалившегося, в который раз, мусорного бака,

как обычно сидели два кота. Один - поджарый, с пристальным взглядом и

вкрадчивой поступью чёрного кугуара, другой – рыжий, с рваным ухом и

опаленными усами. Они дымили кубинскими сигарами и беседовали по

душам. Чёрный делился сокровенным:

 

- Начну с главного - работать я не привык. А вот с женщинами мне везло

– они во мне души не чаяли, правда, всё больше - бальзаковского

возраста, кустодиевских форм, с рокфеллеровским состоянием.

Избаловали меня, приучили к беспечной и безбедной жизни. И

продолжалось бы это, наверное, бесконечно, но… я увидел Софи!!! Она

играла на скрипке в органном зале кафедрального собора. Звучал

«Палладио» Вивальди и я, погружённый в эту музыку, на какое-то

мгновение перенёсся в эпоху, вдохновившую композитора. И при этом, я

везде видел только Софи - на фоне старинных церквей и мостов… в

фиакре…. среди бродячих комедиантов…