Я готовилась к этому свиданию три дня. Целых три дня из тех пяти, что мы были знакомы. Пяти дней вполне хватило, чтобы втрескаться в Него по уши. Точнее, втрескаться ушами, потому как красноречие было главным из его достоинств. Даже время, казалось, растворялось в пространстве и становилось совершенно незаметным, когда Он говорил.

…В тот день Он говорил о Ницше и о его чудном видении вечного возвращения, так и не подведённом ни под одну научную базу ни самим мыслителем, ни его многочисленными апологетами. Но поскольку это был не просто шестой день нашего знакомства, а ещё и восьмой день марта, я – нарядная и счастливая – никак не могла сосредоточиться на философских категориях и с нетерпением предвкушала тот миг, когда Он переключит свою риторику на праздничную волну.

Он говорил, а я думала: что же Он мне подарит? Кольцо? – Наверное, ещё рано. Духи? – Слишком тривиально для Него…

Он говорил, что про Ницше впервые услышал от отца, который рассказал ему историю, приключившуюся с его дедом-сталеваром много лет назад.

А я думала: как Он будет поздравлять меня? Просто вытащит подарок из кармана в самый неожиданный момент или попросит официанта (мы сидели в кафе) «подать» его вместе с нашим очередным каберне?..

Он говорил, что однажды – то ли во сне, то ли наяву – его деду явился Ницше. Возник прямо из кипящего металла. Представился, сел на краешек плавильной печи, закурил и на безупречном русском изрёк нечто очень-очень странное: «Один – воздаст, четыре – печалью, шесть – ответами, восемь – время, девять – суета». Потом видение произнесло всё это ещё раз, но в другом порядке, причём слово, равное одному, было повторено дважды. Получилась мудрёная фраза, которую старику и велено было запомнить.

А я думала: интересно, что Ницше дарил женщинам?..

Он говорил, что дед выдавил комбинацию цифр гвоздём на остывающем кругляшке стали и спрятал шифр в надёжное место. Настолько надёжное, что по сей день никто не может его найти. И бессвязный набор спонтанно пронумерованных слов – единственное, что смогло сохранить их изустное семейное предание.

А я думала: был ли Фридрих Ницше знаком с Розой Люксембург? Или с Кларой Цеткин?..

Он говорил: «Посмотри вокруг. Ты видишь, как мир зациклен на материальном? Ты видишь этих расфуфыренных дурочек, щеголяющих сегодня в своих самых лучших туалетах и ритуально тыкающихся носами в одинаковые букеты. Или вон того чудака за окном, покупающего что-то у зеленщика? Он что, всерьёз хочет удивить свою девушку в этот день флаконом поддельного парфюма, какой-нибудь бессмысленной побрякушкой или бог знает чем ещё, обёрнутым глянцевой бумагой в легкомысленных розочках и бантиках? Нет, малыш. По-настоящему может удивить только идея – красивая, чистая, непостижимая. Такая, как концепция сверхчеловека Ницше с её стержневой, хоть и недоказанной, теорией о вечном возвращении».

Моя мысль споткнулась…

Когда я окончательно поняла, что подарка не будет, мы уже стояли на трамвайной остановке и Он говорил, что в тех самых словах, скорее всего, и надо искать объяснение великой идеи Ницше. Знать бы только комбинацию…

Его «восьмёрка» подошла первой, и я сказала, что Он может ехать, если хочет. Он чмокнул меня в щёку и заскочил в трамвай. С подножек он крикнул: «Совсем забыл, малыш, с праздником тебя!»

Какое-то время я смотрела ему вслед, а потом подошла к мужичку, торговавшему зеленью и всякой ерундой, для которой в его доме уже не было места, и купила у него старые наручные механические часы. Sekonda 17 jewells тысяча девятьсот незапамятного года. Такие были, наверное, у каждой советской мамы – маленький круглый циферблат с двенадцатью чёрными римскими цифрами, металлический браслет «под золото», выполненный в характерной для эпохи эстетике, крохотное заводное колёсико… Продавец подчеркнул, что часы на ходу, и дал к ним в нагрузку, совершенно бесплатно, пучок петрушки. Я почувствовала себя триумфатором – ни один человек на свете не смог бы назвать мой букет «одинаковым». К тому же, теперь у меня был подарок, как я сама для себя решила, – от Него.

…Трясясь в полупустом вагоне, я разглядывала часы. Из-за того, что секундной стрелки не было, две другие казались безжизненно застывшими, словно нарисованными на циферблате. Но я точно знала, что они движутся – незаметно, крадучись, – чтобы ровно через двенадцать часов удивить меня, оказавшись в той же позиции, в какой я впервые увидела их. Ещё через двенадцать часов – снова там же. И так до бесконечности.

Это что-то напомнило мне, но я никак не могла понять что. Я поднесла часики к уху – идут. Потом сняла их, покрутила в руках и заметила на задней крышке корпуса – белой, диссонирующей по цвету с циферблатом и браслетом – серийный номер. Как раз в этот момент потускневшая за долгие годы сталь поймала через стекло сноп электрического света, и я отчётливо различила шесть цифр: 914816.