Парень был не из простых. Его родословную можно было читать как сказку. Одни фон бароны, дамы и господа. Мелинда фон Штайнхагер Хайде, Барон Шёнау-Шетелих, как вам? Какая-нибудь Шнауци-с-Рони на листе бумаги с гербом, обозначившим его рождение, на этом фоне казалась простолюдинкой, рыночной торговкой. Но все эти дамы и господа были породистыми, чемпионами своих стран и международных выставок; я теперь не припомню все имена, но ручаюсь за самое высокое их происхождение. Его самого в родословной величали так: Алхилиус фон Херц. Если считать, что Херц – это фамилия, то он ей соответствовал. В нём жила душа, и в груди у него билось самое что ни на есть храброе и благородное собачье сердце. Впрочем, мы звали его Ланселотом; а если короче и проще, – Лансом. В память о его отце, которого потеряли. Собачья чумка унесла жизнь Ланселота Казановы де Гриз за месяц до того, как появился на свет его отпрыск.

Мы были тогда бедны, говоря по правде, вот как говорят о людях: «гол как сокол». Я был студентом университета, учился на вечернем отделении одного из экономических факультетов, работал. На двух работах сразу. Дневная, в Военпроекте, требовала от меня внимания, сил и почти всей энергии. Вторая, ночная, была на удивление тихой, спокойной. Потому что состояла в охране гаража, расположенного возле кладбища. А мертвые, как известно, и «сраму не имут», но и всего остального тоже. Совершенно измученный дневной беготней на работе, вечерними лекциями и семинарами, я приходил через каждые два дня на своё рабочее место, падал на рабочую койку и засыпал. Зимой вот только холодно было, да как-то особенно тоскливо; не очень-то спалось почему-то, несмотря на тишину и покой. Видно, кладбищенская романтика сомнительного толка будоражила, гоголевщина. На честно заработанные и со скрежетом душевным отложенные деньги мы и купили прямого предка Алхилиуса. Целых четыреста рублей отдали, как сейчас помню. Заводчик считал, что за породистую собаку непременно нужно взымать деньги. Иначе не будут заботиться, не будут ценить. Да и самому деньги нужны. Привезти собаку издалека, это стоит денег и нервов. Цвергшнауцеров в Грузии тогда не было, и заводчик, руководитель клуба, привез их из Москвы, да не одного, а нескольких, родом финнов и чехов. Собаке было где-то полгода, когда она попала к нам. И с первым Лансом мы нежного щенячьего возраста и всех прелестей, его сопровождающих, не знали. Алхилиуса же мы получили просто так, без денег; тронутые видом искреннего горя моей жены, которая полагала, что, несмотря на все врачебные манипуляции, ею лично проводимые, не сумела «вытянуть» собаку, руководители отдали нам одного из двух долгожданных в клубе щенков…

Маленький безобразник трёх недель отроду. Если бы вы знали, что это было! Как минимум четыре раза в день следовало его кормить. О собачьих кормах тогда мнение было совсем не таким, как нынче. Говорилось так: «Сами-то консервы жрать можете всю жизнь? Нет? Так почему собаке предлагаете?».

Вначале поили молоком из соски. Потом… Хранили мясо в морозильнике. Соскребали его ложкой, вынимая. Варили гречку, вот с мясом её давали и с растительным маслом. Времена всеобщего и тотального дефицита. Мясо с рынка, подсолнечное масло и молоко тоже. У меня диета была иная несколько. С мясом она уж точно плохо срасталась.

С туалетом у собаки справились на удивление легко. Газету постелил, потыкал носом в наказание туда, где лужа, всё сразу понял мой «карлик». Стал на газету ходить, а как прививки сделали, с заливистым лаем выбегать на улицу. Метить легко и с удовольствием всю доступную округу. Что эта «туалетная» наука для собаки, которая на раз-два команды выучила, все команды со снарядами на площадке.

Люди справедливо заметили, кому-то жизнь дает деньги, кому-то здоровье и удачу, кому-то любовь, а кому-то…скажем так: заднюю точку с приключениями. И коли уж наделил собаку Господь душой живою, то дал и вот это самое. Способность привлекать на попку приключения.

Передаю слово жене. В первый раз она испытала на себе, что это такое, Лансова страсть на приключения. «Пошли мы гулять с Лансом, потому что он, конечно, так и полагал: если хозяйка вышла из дому, да его с собой взяла, значит, задача одна: вылить всё из мочевого пузыря, полаять всласть на каждого, кто близко подошел, пристроиться на клумбе с важными делами. Я-то полагала, что идем совмещать приятное с полезным: мне Сашу надо было из детского сада забрать. Малыш, как и все, страшно любил пораньше уйти, под завистливыми взглядами других, за кем ещё не пришли. Нет, он и садик любил, и общение; не в пример другим, утром выбегал из дома бодренько, маму поцеловать мог только наспех и в одолжение большое, чтоб не приставала. А сам – туда, где народ уже собирается, где ему хорошо. Вот вечером, тут уж, конечно, ждал, поджимаясь к забору бочком. Вдруг мамино платье мелькнет, так надо ж добежать до воспитательницы, предупредить, что он теперь человек свободный…

Ну, идём мы, Ланс команды знает, дисциплинированный пес. «Рядом, хозяйка, так рядом. Только вот что: чуть вперёд пробежал, чуть назад, ты ведь на меня не в обиде? У меня свои дела, собачьи, там обнюхать, тут ногу задрать. Ты ж меня для этого взяла? Для чего идём, как не по моим проблемам? Хочешь порядка в доме, терпи меня на улице». В какое-то мгновение обернулась назад. Мать честная, картина та еще! Канализационный люк, у которого круглый такой кусок, очень небольшой, отломан. Дыра образовалась маленькая, кажется, в неё не пролезть и моему кулаку! Но цверг, мой маленький цверг, уловив мое движение к нему, смотрит только мне в глаза, наступает на люк, и весь, абсолютно весь, и телом, и четырьмя лапами, и выразительной своей головой помещается в небольшую дыру, скрываясь из поля зрения. В театре и кино это называется «немая сцена». Я стою в оцепенении, в ужасе. Но в душе растет крик, который, кажется, рвёт и барабанные перепонки. ЛАНС!! Он слышит меня. Потому что откуда-то из глубины раздается жалобный визг. По крайней мере, он жив! Какая же тяжелая оказалась крышка канализационного люка! Кажется, я даже взвыла, оттащив её в сторону, от радости, что справилась!

Ланс упал на выступ, карниз, что нависал над водой. То ли из песка, то ли есть под этим песком бетон, кто же его знает. Господи, это по высоте метра три в глубину, а под ним, под бедным моим щенком, куда-то бежит вода, бежит весёлым потоком, и если только этот придурок шагнет вниз! Да не шагнет! В чём муж был прав, так это в том, что брал щенка породы, у которой есть интеллект. Жмется моя усатая морда к стене, и повизгивает тихохонько, поскуливает, понимая, что дело плохо, а будет ещё хуже, коли начнешь дергаться.

Моя возня возле канализационного люка не осталась незамеченной. И когда я попыталась в него влезть, уже опустила ноги в узкое отверстие… Про радистку Кэт помните? Прецедент в истории был создан. Я собиралась проделать то же самое. Мне, по крайней мере, не надо было бы тащить с собою детей. Но соскользнуть в отверстие я не успела. Меня обхватили крепкие руки, и подняли вверх. Обладатели рук – двое молодых парней.

– Женщина, ты с ума сошла? Там дна нет, скоб нет, в воду свалишься, вынырнешь, нет ли, – спрашивал один. – Что ты там потеряла?

– Держи идиотку, – «любезничал» второй, – она сумасшедшая, не видишь, что ли?

Не справившись с двумя парами мужских рук, я разрыдалась.

– Там моя собака, не слышите, что ли?

Они замолкли, но держали меня по-прежнему. Две головы склонились над проклятой дырой.

Ланс, он отнюдь не дурак, ему свет застили, он все понял. Визжать стал громче…

– Господи, и что теперь делать? Из-за этого комка шерсти вниз прыгать? Если не разобьёшься, так утонешь…

Блестящая мысль озарила меня. Олег! Муж, он как раз в это время должен забежать домой после работы, перехватить хоть кусок хлеба в качестве ужина, переодеться и бежать в университет…

– Ребята, не бросайте его! Пожалуйста, разговаривайте, хоть что-нибудь ему говорите, его зовут Ланс… я буду здесь через пару минут!

Боже, как я бежала! Ветер свистел в ушах…».

Да…Я успел принять душ и переодеться, присел к столу по-быстрому пожевать чего-нибудь за целый день. В дом ворвалась жена, и с порога не закричала, а заорала:

– Быстрее! Ну, скорее же, тебе надо лезть в канализацию, Олег! Да брось ты все, говорю, бежим…

Понятно, что человек, собиравшийся в университет на две пары, одна из которых – нуднейшая лекция лысого доцента, а вторая – живое и интересное семинарское занятие милой дамы, в канализацию лезть никак не предполагал. И сомневался, что ему это нужно. И гнев жены, настаивавшей на канализации, понять некоторое время не мог. Когда понял, оценил, взволновался тоже. Бежали обратно к месту происшествия вместе. Не помню, в отличие от жены, свистел ли ветер в ушах. Но бегаю я быстро, в школе нормы ГТО по бегу блестяще, помнится, сдавал.

Ребята отличились. Один из них нашёл канат за это время где-то поблизости. Обвязали меня канатом, и полез я в узкую дырищу. Я ростом метр восемьдесят шесть, для справки. И килограмм девяносто во мне живого веса. А дыра, повторяю, узкая. Радистка Кэт из меня никакая. А уж ступив на край карниза рядом с Лансом, умудриться наклониться, чтоб ухватить его за шкирку в узком пространстве, это, извините, был тот ещё номер. Но я это сделал, в конце концов, и выбросил паршивца за шкирку на асфальт. Он немедленно залился самым оглушительным лаем в знак благодарности. Проблема лишь в том, что швергшнауцеры очень любят своих хозяев. И возня каких-то парней вокруг хозяина, она подозрительна. Не надо трогать хозяина, чья голова только показалась из дыры, не надо! Противный комок шерсти впился в чью-то ногу, и меня отпустили крепкие руки помощника. Прикус у Ланса как положено, ножницеобразный, зубки острые щенячьи царапины оставляют и во время игры. А уж когда это милое существо охраняет хозяина (все, что хозяина окружает, это тоже хозяин), у него от приятной усатой морды до злобного монстра разгон секундный. Крики, лай, суета. Вонь, в конце концов, с которой очень хотелось бы расстаться…

Когда все это кончилось, я вылез из узкой трубы на белый свет. Весь измазанный, грязный, злой. А усатая морда уже блаженствовала на руках у жены, раздавая свои поцелуи ей, и норовила лизнуть меня за компанию. Я махнул рукой и пошел домой. Мыться заново и переодеваться. Подозреваю, что жена несла негодника-цвергшнауцера на руках до самого детского сада и обратно. Подозреваю также, Саша в тот день был одним из последних, кого «разбирали» по домам родители. Точно знаю, что к доценту я не успел.

В следующий раз он все же схлопотал по носу, бессовестный пёс с милой мордой. И вовсе не от меня. От обожающей его жены. Я же говорю, были времена тотального дефицита. Мама подарила жене чудные босоножки, «доставала» их по какой-то безумной цене. Половина курса лечебного факультета успела отметить всю прелесть «ромиков», удобство колодки, мягкость и прочие совершенства обуви, жена была, не скажу, что счастлива, она другой человек. Но женщина есть женщина, её душевное состояние от количества комплиментов все равно зависит.

Полка для обуви у нас открытая была. «Ромики» красиво легли на верхнюю перекладину, как только жена домой пришла. Приятно пахнущие кожей и хозяйкой. Догадываетесь, что сделало маленькое чудовище с ножницеобразным прикусом и щенячьей тягой погрызть что-нибудь? «Ромики» пали жертвой прикуса и страстей.

К моменту, когда моя женщина это обнаружила, я домой с работы вернулся. И застаю такую картину: жена, сидя на полу, удерживает Ланса на коленях. И для острастки шлепает изуродованным «Ромиком» по носу. Не очень-то сильно бьёт, потому что не бьют любящие матери детей своих и подзащитных сильно. Но зато обидно как: она ж его пальцем не трогала ещё ни разу с подобною целью, с целью наказания. Жена приговаривает: «Не ешь обувь, нельзя, нельзя!», а паршивец заливается воем. Насилу их примирил.

Я зачем это рассказываю, объясню. Потому что с этого момента никогда и ничего Ланселот не грыз. Ничего из того, что едой не являлось. Бывало, приляжет от тоски душевной на тапок, предварительно затащив его в укромное место. Нас дома нет, он тоскует. Морду уложит на тапок, выразительно так уложит. Брови косматые сведет друг к дружке, вздыхает. Борода тапок прикрыла, не сразу и поймёшь, где этот предмет домашнего туалета.

– Где тапок, ублюдок ты этакий? – спрашиваю, как домой приду. Он глаза отведёт, вздохнёт, и пойдёт от обиды под кровать прятаться. В глубоком этом вздохе – обида и разочарование. «Кто тут ублюдок, хозяин. Ты в родословную мою загляни».

А вообще-то, как ни одна другая собака, шнауцер глаз не отводит. Он тебе в лицо засматривает, словно спрашивает: «Что, что ты мне говоришь? Я хочу понять, и вот сейчас, если не по словам, то по глазам прочту, чего ты хочешь». Придёт, деликатно так лапой тебя по коленкам. Мол, «чего сидишь, погладь». Погладишь, голову на колени пристроит. И смотрит-засматривает в лицо. Под этим взглядом иногда совестно как-то. В глазах душа живая.

Да, вещи он грызть перестал. Зато колбасой отравился как-то. Натурально отравился, но не потому, что колбаса была несвежей. Колбаса как раз была отличная. Редкий для тех времен случай: привозная и дареная, копченая. Из самой Москвы привезли, зная мою страсть к колбасным изделиям. Лежала она высоко на столе. Но цвергшнауцер – собака с интеллектом.

По тем временам приняты были скатерти на столах. Колбаса лежала на столе, и пахла так, что голова кружилась. Я обонял божественный запах, то же касается шнауцера, который во всем мире выполняет ответственную работу по обнаружению наркотиков лучше собак всех остальных пород, благодаря своему тончайшему обонянию. И вот, колбасу хозяин, полагающий себя умником, оставил на столе. И вышел с гостем вначале в другую комнату, а после и вовсе на улицу, проводить. Скатерть вначале неохотно, потому что стол был придвинут к стене, а затем всё быстрей и быстрей, по-видимому, сползла со стола, увлекаемая ножницеобразным прикусом. Колбаса шлепнулась на пол, целый батон! Ешь – не хочу!

Ланселот ел, по-видимому, быстро, торопясь заглотить и переварить, пока вернется кто-то, кто колбасу тоже любит. И фокус вполне удался. Когда я вернулся, колбасы уже не было. Был только швергшнауцер, вполне осознающий степень своей вины. К чувству вины добавились тошнота и неприятности в желудке. Ланселот уполз под кровать и жестоко страдал. Чертыхаясь, я извлек страдальца из-под кровати, чихая сам от пыли. Я потом припомнил это жене.

Мы бежали по стадиону, я – голодный и лёгкий, Ланселот – сытый и тяжёлый. Он не мог отказать хозяину, отдающему чёткие приказы. Его то и дело рвало. Толстыми кусками не переваренной колбасы. Ему было плохо. Но я был неумолим. «Рядом!». И снова по кругу.

Больше воришка никогда и ничего не таскал со стола. Собака с интеллектом, что вы хотите!

Помнится, однажды погуляли на озере. Поплавали, шашлыков нажарили, «на грудь» приняли. Немного, правда, потому что я не любитель этого дела, к тому же с нами дети. Нас много было: зять с сестрой, его девочка да мальчик, мы с женой и Сашкой. Закончив, побродив по окрестностям, загрузились в машину. Помню, что жена на моих глазах Ланселота впихнула под заднее сиденье. Где, когда и как просочился он обратно? Не ведает никто из нас: и мы слегка навеселе, и дети кричат, веселятся, там мяч подхватить, здесь куртку с сучка содрать, не забыть. Подозреваю, что выскочил он не просто так: на улице добро хозяйское оставалось ещё, а это для швергшнауцера – святое. Кто же охранять будет, когда не он?

Мы его не заметили. Слава богу, не задавили. Если он между колёсами, как любил, устроился.

Ехать недалеко, километров пять. Стали выгружаться, а малыша-то нет. Не выпрыгнул из машины, не лает на всю округу, предупреждая: «Не трогать тут ничего, это хозяйское, я на страже»! Загрузились обратно, с ужасом в душе. Народу на озере много, собака редчайшая по тем временам. Побежит пес искать нас, найдутся желающие забрать домой. Он, если не охраняет нас или наше добро, существо доброжелательное. Может и подойти, и дать себя приласкать.

Он ждал нас под тою самой скамейкой, где мы ели и пили. Его было видно издалека. Не было тапка, на который он мог бы уложить бороду, чтоб вдохнуть любимые запахи. Он уложил её на землю. Он устремил глаза вдаль, он ждал. Ланселот знал, что мы за ним вернемся. Он был абсолютно и совершенно уверен. Мы его нашли, как он и думал. А он думал, поверьте; слышать не желаю никого, кто скажет, что собаки не умеют думать, не обладают тем, что мы называем душой в человеке!

Вот эта уверенность в нашей любви подкупала. Как-то жена с Сашкой без меня к дяде приехали. Кто же знал, что дядя овчарку немецкую приобрел, поставил на страже своего большого дома у моря кобеля. Мухтар, как ещё собаку такой породы можно было назвать?

Когда мои подошли к дому, к самому порогу, на них без всякого предупреждения, без лая и рычания, такая уж у пса была манера, вылетела тень. Не люди были её мишенью, но малыш Ланселот. И тот принял бой! Ланс был сбит первым же ударом, и кувырок обнажил его живот. Но, извернувшись чудом, он успел вцепиться Мухтару в горло. Не удержался, полетел снова. Прыжок Мухтара к ошеломленному Ланселоту мог бы быть смертельным для последнего (к тому времени, как потом выяснилось, две дядины кошки уже погибли в его пасти). Но тут на шее Мухтара повисла жена. Собака мощная, и моя женщина, не удержавшись на ногах, упала, но шеи пса не выпустила. Её волокло за собой грозное чудовище, рвавшееся в бой. Ланселот скакал возле самой морды Мухтара, и дотянулся-таки до носа врага! Раздался не визг, но вой овчарки, осатанев, она ринулась вперед, жена упала с его шеи яблоком Ньютона, разбила локоть, содрала с него кожу. Но тут в разборку вмешался дядя; он услышал лай Ланселота, рычание Мухтара, крики Сашки, звон длинной цепи, на которой был Мухтар. Дядя навёл порядок. Мухтара укоротили. На Ланселота прикрикнули. Он умолк, только скалил свой ножницеобразный рот. Рядом с пастью Мухтара такой гламурный! Он прошел мимо Мухтара в дом твердой походкой, одергиваемый поводком. Он принял ласку жены и сына за хорошее поведение со снисходительностью фон Штайнхагер Хайде. То, что жена, по сути, спасла ему жизнь, он принял как должное. Он полагал, что сам при случае сделал бы то же самое.

Я хочу рассказать, как он принял первый свой снег. Это было уже в Краснодаре. Мы уехали из страны, охваченной гражданской войной, обрели крышу над головой, пусть и съёмную, в городе на юге России. Там Ланселот не смог стать чемпионом, увы, каким был в Грузии все эти годы. Этому помешал авитаминоз. Бедный малыш, когда бы мог он говорить, сказал бы жюри кинологов вот так: «А вы голодать пробовали? А вы лаваш плесневелый ели вместо мяса и гречки, вместо сыра и рыбы? Вы деда домой у порога ждали, когда он с риском для жизни через забор у хлебозавода лез за лавашом, которого не хватало на всех?». Многое что мог бы рассказать к тому моменту обладатель побелевшего авитаминозного носа и поредевшей шерсти. Но судьи не умеют заглядывать псу в лицо, чтобы понять, что он хочет. Они дают команду: «Зубы!», и смотрят в рот, но не в душу.

В Краснодаре Ланселот увидел свой первый снег. Снег был красив, да и обилен к тому же, с полметра высотой. Мой карлик застыл на пороге поначалу, не понимая, не осознавая, что это, белое, но не сладкое на вкус. И вдруг – прыжок с разбега в сугроб! Он вернулся ко мне сумасшедшим аллюром, и снова разбег, и снова в сугроб. Он купался в снегу! Отряхивался, и снова бежал врезаться на всем скаку.

Он не любил воду. Это моя вина. В первый раз, когда он увидел море, я швырнул его в воду с размаху. Конечно, он не утонул, выплыл. Но интеллект и память на сей раз сослужили плохую службу. Он опасался воды; держался подальше от меня подле всего, что казалось ему мокрым. К примеру, испытывал неприязнь к душевой.

Всего раз в жизни он ослушался команд. Он ушёл от меня на прогулке, унюхав суку в течке. Вернулся искусанным, в крови. Полз по подъезду, оставляя кровавый след.

Между его приходом в мою жизнь и уходом пролегло такое, что враз не расскажешь. Смена городов и даже стран. Я был студентом, когда принял Ланселота на руки. Когда он уходил, я был уже чиновником в Государственной Думе. Жена стала врачом к тому моменту, начальником рентгеновского кабинета в ведомственной клинике. Сын – студентом. Пёс предал меня только однажды. Как и полагалось собаке, он сделал это единожды, когда умер. Я положил его в яму, вырытую собственными руками. Прямо на газоне, под окнами обретённой вот уж год после многих лет скитаний собственной квартиры; мне пришлось неосторожно «послать» радеющих о санитарии соседей. Я приволок издалека камень, тяжелый камень. И водрузил его на могилу тоже собственноручно. Тот камень лег и на сердце, думаю, теперь уж навсегда. Во всяком случае, на то время, пока я жив.