КВИК, КВИК, СЛОУ…

 

Мы говорим c Катей, сидя на подоконнике огромного танцзала. За окнами темно, я устал и хочу домой, но все-таки хорошо, что она пришла. Куда пропали девчоночьи смешинки из ее глаз? Мы не виделись лет десять, она совсем другая – взрослая, серьезная. В общем, мы сидим на подоконнике, я теряюсь от этой серьезности и взрослости, а Катя устало растягивает слова:

- Ты сволочь, Егор.

Мерзкая, неконтролируемая и безостановочная дрожь овладевает мной, будто я на чертовски важном экзамене. Но еще не случалось в моей жизни таких экзаменов, после которых я не чувствовал бы себя победителем. Сейчас мы поговорим, и все встанет на свои места.

- Ведь ты знаешь, какой он потрясающий учитель, какой прекрасный человек. Его все уважают, а ты… – она бросает это с такой горечью, что хочется бежать, не оглядываясь, от этих серьезных глаз и этой горечи.

- Ну… меня тоже уважают, – я вовсе не уверен в том, что говорю. Может, хочу услышать нечто, в чем страшно признаться самому себе?

- Я достиг таких высот – ему все это и не снилось, –продолжаю я убеждать нас обоих.

 

- Серьезно? Высот? Да если бы не деньги – были бы эти твои высоты?

- Хочешь сказать, что я плохо танцую? – я защищаюсь и беспомощно сжимаю зубы, чтобы Катя не заметила, как меня колотит.

- Ты прекрасно танцуешь, Егор, но еще лучше твои родители платят. Другие просто этого не делают. – Катя отворачивается и мрачно смотрит в окно, за которым вместо улицы – мы с ней, потерянные, придавленные случившимся. Я невольно вторю ее движению и тоже смотрю в окно, но, встретив там наши сумеречные отражения, опускаю глаза.

Наверное, она права. Но я еще отчаянно надеюсь уговорить свою воспаленную совесть:

- Если пара танцует сильно, то ей и помочь не грех. Кривых же никто не тянет, протаскивают только достойных…

- Ха, достойных протаскивают! Знаешь, у слова «достойные» есть еще один смысл, Егор, изначальный смысл. Понимаешь, достойные не лезут на пьедестал, как мухи на варенье. Достойные – это другие. Это дядя Гриша, например.

- И что – дядя Гриша? Что – дядя Гриша? Подумаешь – уважают… Он ничего не представляет из себя! Прятался гордо в своей норке, толку от его достоинства… О нем и не вспоминают.

- Зато о тебе вспоминают, ага. Все, кому не лень… да какими словами!

- Это завистники.

- Ну-ну, завистники. Удивительно популярная отмазка. Чуть что – сразу завистники. А ничего, что они правы?

- А ничего, что это не их дело?

- А неважно. Главное, что правы.

Я подтянул, обхватил свои длинные ноги, превратился в маленького мальчика, в несчастный дрожащий комочек, уткнул голову в колени и зажмурился. Главное, что они правы. А я сволочь.

 

***

Еще недавно в моей жизни все неслось невероятно быстро. Теперь же мне кажется, что большая ее часть не была настоящей, словно я пробежал целое десятилетие в погоне за чем-то эфемерным.

Все, что я сейчас умею – это танцевать.

Карьеру спортсмена пора заканчивать: и зарабатывать как-то надо, и колени болят от нагрузок. Да и что мне еще выигрывать? Все, что мог, уже выиграл, а выше все равно не поднимусь.

Поэтому, когда мне сказали, что в одном районном Дворце культуры есть отличный танцзал, большой, с почти новым паркетом и зеркалами во всю стену, но там какой-то пенсионер проводит занятия, я обрадовался, словно выиграл долгожданный приз. Пенсионеру, кажется, столько лет, что не сегодня-завтра ему этот зал уже не понадобится. Только вот как бы меня не опередили.

И я решил, что сейчас же побеседую с администрацией, объясню, кто я – таких специалистов еще поискать, – и зал будет моим. Эти культурно-образовательные госучреждения вечно нуждаются, так предложу ремонт зала сделать, технику купить какую – в общем, старика выжить труда не составит. И можно будет создавать собственный клуб.

Одержимый своими грандиозными планами, я помчался по нужному адресу.

Вот и Дворец. Сначала посмотреть бы, что там за зал такой. Сказали, на третьем этаже. Я тут же устремился туда, торопливо перепрыгивая через две ступеньки, и вдруг мои ноги стали ватными, а по спине прокатилась волна, похожая на неожиданный ливень в ясный день.

Сверху на лестницу вылетали и замирали, мягко касаясь моего слуха, знакомые с детства слова. Но дело даже не в словах. Я продолжал подниматься очень медленно, изумленный и завороженный голосом:

- Квик, квик, слоу, квик, квик, слоу…

С жадностью я вбирал в себя узнаваемые сердцем оттенки этого голоса. Каждое следующее слово все дальше уносило меня в другую реальность, словно спрашивая:

- Помнишь?

Из самой глубины сознания тихо-тихо и виновато откликалось:

- Что я здесь делаю?

А из приоткрытых дверей продолжало звучать сладкими конфетами-звуками мое далекое детство:

- Слоу, слоу, квик, квик, слоу…

Я осторожно заглянул в зал. Среди пар, прилежно выполняющих что-то на паркете, стоял мой первый учитель танцев, дядя Гриша – высокий, немного ссутулившийся, совершенно седой. Так вот где он пропадал все это время.

 

***

Нам, пятилетним новобранцам, было сложно выговаривать «Григорий Борисович», поэтому он сказал: «Зовите меня дядя Гриша». Так мы по привычке продолжали называть его даже и тогда, когда стали подростками.

Мы обожали нашего тренера. Перед его взглядом, по-отечески строгим и необыкновенно проницательным, мы благоговели.Я был счастлив, если дядя Гриша останавливал этот взгляд на мне и что-нибудь говорил, например:

- Егор, подъем на носок активнее!

И я весь подбирался и старался вытянуться на носке насколько мог.

Дядя Гриша был уже немолод, но танцевал сложные композиции с такой легкостью, что я замирал от восторга и думал, что никогда этому не научусь.

Квик, слоу... Сейчас кажется забавным: я выполнял эти команды, не задумываясь над их смыслом. Но дети не ищут в звуках смысл, они просто верят звукам, как верил им я, потому что верил дяде Грише. Эти слова всегда жили в нашем зале, без них не мог существовать танец:

- Слоу, квик, квик, слоу…

Дядя Гриша уделял мне много внимания, так как я был способным и старательным. Только вот ритм квикстэпа долго не мог освоить. Мое тело неслось под задорную песенку, опережая всех,а я не понимал, почему это некоторые шаги нужно делать медленно, если музыка такая быстрая. И однажды дядя Гриша взял ручку, вырвал откуда-то листок и сказал:

- Записывай, дома отработаешь!

Я, высунув язык, выводил под его диктовку ритм злосчастного квикстепа: слоу, слоу, квик, квик, слоу… Конечно, я записывал все русскими буквами. Да я тогда и не подозревал, что это английские слова, как и много других слов, которыми разговаривал с нами дядя Гриша. В бальных танцах вся терминология английская, но маленьким танцорам это безразлично, они просто верят звукам, которые живут в танцзале.

Дома бабушка, наткнувшись на мою бумажку, рассмеялась:

- Что за абракадабра? Егорка, твое?

Я подбежал и выхватил драгоценную запись:

- Отдай! Это мой квикстеп!

Закрывшись в комнате, я бубнил «квик, квик, слоу…», скользя тапочками по ворсу разноцветного ковра, который был у меня старательно распределен: от коричневой до зеленой полосы два «слоу», потом от зеленой до синей – два «квик»…

Позже я слышал эти слова тысячи раз, занимаясь у разных учителей – русских, английских, итальянских, немецких, литовских… Но никогда не забывал, как они звучали в начале моей жизни, на занятиях дяди Гриши.

 

***

В судействе конкурсов так случается – своих протаскивают повыше. Иногда тех, за кого заплачено. Не представляю, как дядя Гриша с его неизлечимой честностью, патологической интеллигентностью и хронически несокрушимым благородством руководил национальной федерацией танцевального спорта пять лет. Помню только, как однажды на чемпионате он отказался мне помочь. Нужно было совсем чуть-чуть повлиять на решение судей, чтобы мы с Катей стали чемпионами страны.

Мы уверенно прошли в финал, но там две-три сильные пары запросто могли набрать больше очков. Мой отец воодушевился близостью победы и готов был на все, чтобы отсечь другие варианты. Он увел куда-то дядю Гришу, а потом они вернулись, и было похоже, что между ними что-то произошло. Мы с Катей и наши родители окружили дядю Гришу, а он подчеркнуто выпрямился, взглянул в упор на меня, на остальных так, что этот взгляд я помнил еще долго, и мы услышали:

- Если хотите победить, выходите и танцуйте, как победители. В нечестной победе не вижу смысла.

Повернулся и пошел прочь.

Вот так просто повернулся и пошел прочь. А я тогда разозлился.Разве он не хотел, чтобы мы победили? Ведь наша юниорская пара была его гордостью! И вообще, мое адское усердие в зале не должно было оставаться без вознаграждения, я непременно хотел поскорей собрать все возможные бонусы.

Так пришло время выбирать: то ли танцевать на конкурсах, ни на что не рассчитывая, кроме собственных усилий, то ли... Конечно,я выбрал второе.

Дядя Гриша старался не показать, что подавлен, а только пожал плечами:

- Это твой выбор.

И я ушел туда, где тренер азартно и не слишком честно занимался продвижением своих пар на местных и международных танцплощадках. Заодно я бросил Катю, с которой протанцевал больше семи лет. Бросил потому, что она отказалась уходить от дяди Гриши, и еще потому, что ее родители все равно не могли оплачивать бесконечные поездки, костюмы, семинары и индивидуальные занятия у дорогих мастеров. Бальные танцы – это такой спорт, который рано или поздно становится жестоким для тех, у кого мало денег.

А дядя Гриша вскоре ушел с поста руководителя федерации. Потом еще недолгое время появлялся в судействе, приводил на конкурсы свои пары. Но затем совсем пропал из виду, и о нем ничего не было известно.

 

***

Медленно-медленно, перебирая воспоминания, я спустился вниз и вышел на улицу. Что бы я сказал теперь дяде Грише? Все запуталось... Черт возьми, мне очень нужен этот зал. Дядя Гриша так постарел, что за морщинами уже и лица не узнать... Да что он там такого важного делает-то? Развлекает каких-то хоббиков…

Хоббиками презрительно называют тех, кто не участвует в рейтинговых соревнованиях, а занимается просто для удовольствия или для здоровья, иногда соревнуясь по хобби-классу. Им даже разрешено выступать без полагающихся конкурсных костюмов – в общем, все несерьезно и неспортивно. А у меня впереди такие тренерские перспективы.

Я побродил по ближайшему парку, попинал опавшие листья, побросал камешки в неработающий фонтан и вернулся во Дворец. Пошел к директору, сказал, что хочу работать руководителем танцевальной студии, что сделаю в зале ремонт за свои средства. Объяснил, что время старика ушло, он обучает по несовременным методикам, у него нет достойных учеников. А я буду воспитывать здесь настоящих спортсменов, создам залу имя.

Все время, пока я говорил, у меня перед глазами стоял дядя Гриша. Все такой же подтянутый, сдержанный и проницательный. Я мучительно ощущал на себе его строгий взгляд – тот самый, запомнившийся на чемпионате. Наверное, поэтому я говорил так быстро и путался в словах.

Директор же слушал с интересом. Оказалось, он и сам давно подумывал избавиться от старика. Пользы от того мало: ученики только по квитанциям занятия оплачивают, спонсоров среди них не найти, даже на плановые концерты их не выставишь – костюмов нормальных нет.

И мы договорились, что с первого октября в этом зале буду работать я.

 

***

Дяде Грише пришлось уволиться. Первое время в зал заглядывали прежние занимающиеся и растерянно спрашивали:

- А где Григорий Борисович? У нас занятие будет?

Я всем отвечал, что он тут больше не работает.

И вот теперь неожиданно пришла Катя. Я сжался, как пойманный за шкодой котенок, но и обрадовался возможности поговорить.

Катя задумчиво прошлась по паркету, потом вдруг сосредоточенно и неспешно подняла руки в невидимую поддержку, грациозно подняла подбородок и повернула голову влево, слегка откинула плечи назад и осторожно, словно пробуя каждый сантиметр пола,заскользила в медленном вальсе. А я забрался на подоконник, наблюдая за ней. Кстати, а ведь я даже не знаю, был ли у нее партнер все это время.

Завершив круг, Катя подошла, уселась рядом и выдохнула еле слышно:

- Как ты мог?

- Да что такого? Мне зал нужен, а дяде Грише какая разница – чуть раньше уйти, чуть позже… сколько ему осталось-то…

- Ты сволочь, Егор…

 

…Я хотел бы рассказать Кате том, как жил все это время. Как всегда стремглав несся туда, где ярче блестело, не разбирая дороги.

Я хотел бы спросить у нее обо всем, чего не знаю. Например, стоило ли так сломя голову мчаться к успехам, легко бросая тех, кто отдавал мне часть своей души? Я не знаю. Так ли уж нужно было на пути к фанфарам плевать на несложные человеческие правила – например, честность? Я не знаю. Если бы я всегда был честен – смог бы я стать призером стольких международных конкурсов? Не знаю! В конце концов, так ли мне необходимо было поскорей занять в этом зале место дяди Гриши? Не знаю... Не знаю?

В какой-то безумной гонке, среди всей этой красоты, сверкающей камнями Сваровски на умопомрачительных костюмах, среди зажигательных ритмов и кубков, взмывающих над пьедесталом, я совсем не заметил, как смел на своем пути человека. Сначала безоглядно переступил через него, а потом запросто раздавил. Словно бежал, не смотря себе под ноги. Слишком быстро бежал.

Я больше не чувствую себя победителем. Так может, фанфары, медали и высокие звания – не единственно возможное вознаграждение за усердный труд, и есть что-то еще? Что же?

А главное, чего я не знаю – как мне жить с тем, что я наделал.

Все это я хотел бы сказать Кате. Но она ушла.

 

***

…Я сделал большой набор новичков, начинаю привыкать к роли тренера. Вот малыш в первом ряду высунул язык и пытается повторить за мной. У него не выходит: путает «быстро» и «медленно», ноги не слушаются, опережая ритм. Но, кажется, он способный, толк из него будет. И я терпеливо повторяю:

- Слоу, слоу, квик, квик, слоу, слоу…

Слова обжигают меня, словно я их украл. Но дети верят моим словам. И я продолжаю:

- Квик, квик, слоу…