Что хочет автор. Литературные конкурсы

неведомые до этого ощущения, но я был счастлив и этими ощущениями, и этой спешкой. Тогда опьянённый, передозированный счастьем, я не думал о том, что оно окажется таким недолговечным. Ожидание каждой новой встречи с Леной стало для меня настоящей мукой. Даже расставание с ней не сулило мне столько страданий. На прощание мы говорили друг другу «Не исчезай...», и эти слова были для нас обещанием нового свидания.

... Весенним вечером, то ли в конце апреля, то ли в начале мая, сейчас уже не вспомню, я сидел на лавочке возле студенческого общежития и что-то напевал себе под нос, перебирая струны гитары. Тогда очень популярной была песня «Не исчезай...» на стихи Андрея Вознесенского, и я своими далеко не музыкальными способностями пытался изобразить её на инструменте. Услышав рядом с собой необыкновенной красоты женский голос, я вздрогнул от неожиданности, обернулся и потерял дар речи. На меня в упор смотрели огромные светло-зелёные глаза. Девушка изящным движением руки поправила огненно-рыжие волосы, усадила на них обручем солнцезащитные очки и улыбнулась, чем завершила мою капитуляцию.

- Ты любишь стихи Вознесенского? – спросила она.

Несколько секунд я колебался, что сделать сначала: ответить на вопрос или предложить присесть рядом. К своему счастью я выбрал последнее. Лена оказалась студенткой того же университета и даже того же факультета, где учился я, но курсом младше.

- Так значит, это у вас мой конспект по истории древнего мира затерялся?

- О, это не конспект, это катехизис! – её смех вызвал у меня кратковременное головокружение.

Это был наш первый вечер, длинный и жарко многообещающий. Мы наслаждались стихами любимого нами Вознесенского, рассказывали друг другу забавные истории, на которые богата студенческая жизнь, я играл что-то из Высоцкого и Окуджавы. Бледная долька молодой луны тонко намекнула нам на то, что пора прощаться. Остановка, троллейбус и – вот мы уже у общежития, где жила Лена. Тогда и прозвучали впервые эти слова, ставшие для нас и приветствием, и выражением надежды на новую встречу. Я только одного не мог себе простить – эти слова первой произнесла Лена. «Не исчезай» - сказала она и, чмокнув меня в щёку, упорхнула в вестибюль общежития.

... Я поднял подаренный Рейном кленовый лист. Поразительно, но этот привет из прошлого был почти не тронутым осенней мертвенной красотой! Осторожно просушив лист носовым платком, я поднёс его к своим губам.

Не исчезай, не исчезай...

Во мне ты вовек, во мне ты вовек.

Не исчезай на какие-то полчаса.

Вернёшься ты вновь

Через тысячу, тысячу лет,

Но всё горит твоя свеча.

Примерно через месяц после нашей первой встречи Лена сказала, что у неё было прослушивание в консерватории. Прослушивание прошло удачно, и она будет учиться в консерватории по классу вокала. Как ни пытался я скрыть за поздравлениями и пожеланиями успеха тревогу и предчувствие отдаления и неминуемого разрыва, Лена это заметила, хоть и старалась не показать вида, что мои смутные опасения передались ей. Она была счастлива. О, как же она была счастлива тогда! И мне оставалось только одно – не омрачать её звёздный час.

После перевода в консерваторию наши встречи с Леной стали носить отпечаток случайности и натянутости. Умом я понимал, что мои опасения и тревоги сбываются, но сердце отказывалось принимать эти обстоятельства. Я пытался отсрочить решение терзавших мою душу вопросов уходом в учёбу и работу. После трагической смерти родителей мне пришлось перевестись на заочное отделение и пойти работать в школу, чтобы поднимать младшего брата. Я совсем уже было, потерял Лену из вида, встречи сменились телефонными звонками. Только бы Лешка закончил школу и определился, и тогда! А что – тогда? Тогда... Лена прислала мне по почте пригласительный билет на отчётный концерт учащихся консерватории. Совсем уже, казалось, потухшие надежды вспыхнули снова. Две недели до концерта я находился в состоянии нарастающей эйфории. Я снова увижу Лену, услышу её голос! И я её увидел и услышал ... «- Елена Волкова, меццо-сопрано и Аркадий Браславский, баритон», - объявил конферансье, и мою эйфорию сменило отчаянье. Лена и уже ненавистный мне Аркадий пели нашу песню. Я представил, как Лена целует Аркадия в щёку и говорит ему слова, которые она говорила только мне. У меня было непреодолимое желание покинуть зрительный зал и прекратить эту пытку. Из последних сил я сдерживал себя, но после слов конферансье « Елена Волкова и Аркадий Браславский как лучшие учащиеся последнего курса уже получили приглашение в труппу Оперного театра», я решил, что больше здесь оставаться мне нет смысла. Под гром неистовствующего аплодисментами и поздравлениями зала, я направился к выходу. Лена, светящаяся от возбуждения и счастья, догнала меня уже за массивными парадными дверьми консерватории.

- Мишка, ты чего? Ты из-за Аркадия? Перестань. Аркашка – классный парень, и мы с ним только коллеги, А ты...

- А что - я?

- А ты... Ты... Не исчезай... Извини, мне через один номер снова на сцену.

Как неотступный, навязчивый сон повторилось наше прощание тем весенним вечером у общежития.

Я, не оглядываясь, уходил от горящего всеми огнями и гремящего музыкой здания консерватории в ночь и тишину. Лена, почему у нас только одни расставания?

С появлением «варяжского гостя» я не узнавал прежнюю Лену. Я не пропускал ни одной оперной постановки в театре, где она работала, старался обзавестись знакомствами среди актёров, и всё для того, чтобы только быть ближе к Лене. На одной из театральных тусовок я познакомился с «просто коллегой» Аркадием Браславским. Он и в самом деле оказался «классным парнем». Чутьё мне подсказывало, что причиной нашего случайного и удачного знакомства была Лена. Поэтому неудивительно, что я попросил именно его залить со мной похоронку на моего брата, погибшего в Афганистане. Будучи уже в солидном подпитии, «классный парень» выложил мне последние театральные сплетни.

- Ты, знаешь, Мишаня, как мне этот долбаный канадец поперёк горла! Он отобрал у меня почти все мои партии. Прикинь, я сейчас чуть ли не в массовках прозябаю. Если бы не записи на радио, вообще бы загнулся. Ничего, через пару месяцев закончится его стажировка, и свалит он на хрен в свою Канаду.

- Туда ему и дорога, - поддержал я горемычного «классного парня».

- Увы, Мойшик, не ему, а им. Он уберётся, прихватив с собой Елену Прекрасную. Она выходит за него замуж. Другого такого голоса не найти.

Лена выходит замуж... Мог ли знать «просто коллега» и «классный парень» Аркаша Браславский, что я во сне и наяву брежу этим голосом! «Другого такого голоса не найти». А мне и не нужен другой...

Потом был аэропорт. Я неестественно, вымученно улыбался и безуспешно пытался говорить, прежде всего, самому себе, что-то успокаивающе ободряющее. Лена, тоже улыбаясь как-то невпопад, произносила какие-то дежурные фразы, вроде «это – жизнь». Она была уже далеко. Нашу судорожную и натянутую сцену прощания прервал Патрик, «варяжский гость»,

Я осторожно, чтобы не помять, положил кленовый лист в бумажник и направился в свою камеру. Да, Лена, это – жизнь. Се ля ви или се ля вас, как говорил один мой однокурсник. Как это ни печально, но я попал именно в «се ля вас». Гениальная в своей простоте и всё объясняющая фраза. В зависимости от жизненных обстоятельств, успеха или напротив, можно смело на неё сослаться, не желая распространяться о причинах попадания по ту или иную сторону.

Я решил уехать из города, где всё напоминало о Лене, спонтанно и, главным образом, из-за желания оказаться по другую сторону барьера, в «се ля ви». Одиночество, тогда впервые обнявшее меня, пристально посмотрело мне в глаза и усмехнулось. Беги, мол, куда хочешь, всё равно от себя не убежишь. Мой спор с ним только начинался. Я недолго мучался выбором, куда ехать. В Тотьму, только туда, быть рядом с родителями. С устройством на работу проблем не было. Университетский диплом открывал двери любой школы в этом небольшом городке.

Вхождение в педколлектив тоже прошло удачно, и я вновь как ещё совсем недавно с головой ушёл в работу, наивно полагая, что мой спор с одиночеством закончен. Но оно приберегло для меня запрещённый приём. Катя, каким ветром тебя, еврейскую девушку, занесло в северный вологодский край! Вне всякого сомнения, наша встреча была подготовлена коварным одиночеством. Катя была удивительно похожа на Лену, и мне стоило немало усилий, чтобы не назвать Катю другим именем. Мы любили друг друга до исступления, как двое обречённых, цепляющихся за любую возможность, чтобы выжить. Прости меня, Катюша. Я, не называя тебя по имени той, другой, любил тебя так, как хотел бы любить её. Когда родилась дочь, я уже знал, как её назвать.

... В предпоследнее лето уходящего столетия Катя получила вызов-приглашение из Германии от дальней родни по материнской линии. Отец Кати, уже давно покинувший семью, жил в Израиле и тоже звал её к себе. Но после смерти матери Катя переехала в Тотьму, где снимала комнату у тётки своей бывшей однокурсницы и прервала все отношения с отцом. Почти десять лет жизни в Тотьме стали для меня самым лучшим временем. Пасторальный, принизанный благостью и покоем край, где даже не хотелось думать ни о каких проблемах. Работа, семья... Иной раз я проклинал себя за то, что мою дочь зовут именно так, а не иначе.

Катя раньше и сама подумывала о переезде в Германию, но то ли боялась решиться на этот шаг, то ли искала у меня поддержки. Я колебался, не зная, что ответить. Вызов из Германии придал Кате уверенность в её желании покинуть родину. Фактически, она поставила меня перед выбором, пожалуй, самым трудным в жизни. Здесь могилы родителей и брата, там – Катя и дочь. Одиночество предъявило мне свой главный козырь.

... Вибрация мобильного телефона током прошила мою ладонь. Я не ждал ничьих звонков и подумал, что кто-то ошибся номером. Но телефон не умолкал. Кому же я так срочно понадобился? Это звонила Лена, Лена- младшая. Я был немало удивлён звонком дочери.

- Здравствуй, па. Ты можешь сейчас ко мне приехать?

- Да, конечно. Я буду примерно минут через сорок. Что случилось, доча?

- Хорошо. Я жду.

По уходу от ответа я понял, что что-то действительно случилось. Да и в самом голосе дочери мне послышалась тревога. Никогда ещё Лена со мной так не разговаривала. Бросив прощальный взгляд на реку и поблагодарив её за подарок, я направился к ближайшей остановке городской подземки.

... Простившись с родителями и братом, в конце 99 года я с женой и дочерью приехал в Германию. Тогда мы были ещё втроём, и мне казалось, что так будет всегда. Но первая глубокая трещина в семье появилась уже после первого года жизни на новом месте. И появилась она оттуда, откуда я ждал её меньше всего. Катя практически свободно говорила по-немецки, как оказалось, на саксонском диалекте. Мой же язык был поистине моим врагом. Путаясь в словах, я то и дело переходил то на английский, то на французский. Я не придавал нашему с Катей «языковому барьеру» сколько-нибудь решающего значения до тех пор, пока этот «барьер» не стал углублять и расширять наметившуюся между нами трещину, стремящуюся стать непреодолимой пропастью. И она не замедлила появиться после того, как Катя стала учиться на делопроизводителя и сделала первый шаг к чиновничьей карьере,

Катя подала на развод, что стало для меня совершенной неожиданностью.

- Катя, в чём дело? Что случилось? Почему развод?

- Миша, давай на чистоту. Как ты себе представляешь немецкого чиновника по имени Екатерина Иванцова? Да еще, у которой муж безработный?

- В этом всё и дело?

- Не только. Ты и здесь, и в России был и останешься Михаилом Иванцовым. А я до сих пор помню и «жидовку», и «фашистку».

- После этого даже язык как-то не поворачивается спросить, а любила ли ты меня?

- Не знаю, Миша. Наверное, да. Хотя... Может, это было от отчаянья и одиночества... Прости меня, Миша, если сможешь...

Мне было странно и страшно смотреть в Катины зелёные, некогда любимые, а теперь бегающие глаза. Развод был оформлен очень быстро. Я как был Михаилом Иванцовым, так им и остался. Катя взяла девичью фамилию матери и стала Катариной Бруннер. Над разверзшейся между нами пропастью раскачивался тоненький мостик – Елена Бруннер. После развода с Катей отношения между мной и дочерью начали меняться. Ленка, моя Ленка стала меня стыдиться! Бывало и так, что, случайно встречаясь на улице, она делала вид, что не узнаёт меня.

Одиночество, уже давно навязывающееся мне в друзья, сочувственно покачало головой и налило стакан водки.

... Яркий белый свет, медленно вытеснял собой резко наступившую темноту и наполнялся теплотой и каким-то неведомым ощущением безграничного покоя. Я услышал шум нарастающего и приближающегося жаркого летнего ветра. Осенив меня своим крылом, ветер повлёк меня за собой к яркому, слепящему свету...

Но что это? Я вроде бы уловил чьи-то далёкие, глухие как из подземелья голоса.

- Nun, das Versuchskaninchen, probieren wir noch einmal?

- Aber, Uwe, da sei Gott vor! Er ist doch ein Mensch!

(- Ну, что, подопытный кролик, попробуем ещё раз? – Побойся Бога, Уве! Он же человек!)

Слепящий яркий свет, постепенно теряя свою силу и насыщенность, начал приобретать черты какой-то непонятной реальности и вскоре превратился в интерьер больничной палаты. Тепло, отделившись от света, проникало в моё тело. Первое, что я увидел, с трудом открыв глаза, было сосредоточенное лицо медсестры. хлопочущей возле капельниц и проводов, тянущихся от меня к разным приборам.

- Na, endlich… Wie geht’ s Ihnen, Herr Iwantzow? Alles klar? (-Ну, наконец-то... Как вы себя чувствуете, господин Иванцов? Всё в порядке?)

Превозмогая боль, словно гвоздями приколотившей меня к кровати, я попытался что-то ответить, беззвучно шевеля губами.

- Nein, nein, - медсестра приложила палец к губам. - Bleiben Sie, bitte, ruhig liegen. Sie sind noch ziemlich schwach. Na… Wir haben uns viele Sorgen um Sie gemacht. Die Operation dauerte etwa vier Stunden. Aber jetzt ist alles Schlecht schon vorbei. Verstehen Sie mich? (- Нет, нет... Лежите спокойно. Вы ещё очень слабы. Да... Доставили вы нам хлопот. Операция длилась почти четыре часа. Но сейчас всё опасное уже позади. Вы меня понимаете?)

Я снова попытался выдавить из себя какой-нибудь звук, и снова медсестра поднесла палец к губам.

- Prima! Ich sehe, dass es Ihnen schon besser geht. Noch drei-vier Tage in der Intensivtherapie, dann kommen Sie in normales Zimmer.. (- Отлично! Я вижу вам уже лучше. Ещё три-четыре дня интенсивной терапии, а потом – в общую палату. )

Медсестра попрощалась и, улыбнувшись, вышла. Не знаю, была ли это одна из тех дежурно-официальных улыбок, к которым я успел привыкнуть, и которые меня уже не раздражали, но тогда она стала для меня ярким и убедительным аргументом в пользу жизни.

Когда к моему соседу по палате приходили посетители, я первое время притворялся спящим, но позже вставал и выходил в коридор или небольшой парк при больнице. Мне не то, чтобы не хотелось доставлять неудобство ни соседу, ни его родным и друзьям, вынужденных из деликатности переходить на полушёпот; я чувствовал себя лишним участником и зрителем их свиданий, наполненных радостью и сопереживанием – всего того, чего я был лишён. Я искал радость и сопереживание в кругу иных друзей, ставшими мне родными – в своих воспоминаниях и размышлениях, в щебете птиц, шелесте листвы и в бархатных летних сумерках.

Катя, в чём я виноват? Что я сделал не так? Помнишь ли ты ещё, как я тебя, не просохшую после ванны и обёрнутую в полотенце, нёс на руках в спальню, где нас ждала прохладная постель, усыпанная лепестками роз? Или как я затыкал рот каждому подонку, опьянённому «национальной гордостью великороссов» кричащему и шипящему гадости в твой адрес? Лена, доченька, ты, наверное, позабыла, что первое произнесённое тобой слово было «папа»? Или из твоей памяти стёрся твой тот большой секрет, который ты не доверила даже маме? Это когда ты горячо и возбуждённо шептала мне на ухо о том, что тебя нравится мальчишка из шестого класса? Ты тогда ещё расстроилась, что он для тебя «слишком старый».

Вечером, после всех процедур и осмотров, я уединялся в парке. Я не хотел никого ни видеть, ни слышать. Мне было достаточно тех голосов и лиц, которые всегда и всюду были со мной. Глядя на первые звёзды, едва различимые на медленно темнеющем небе, я думал о родителях и брате. Сейчас мне столько же лет, сколько было отцу, когда он с моей матерью уехал навестить знакомых. Заядлые грибники, папа с мамой, нарвались в лесу на беглых зеков. Лешка, братишка, что ты успел в свои неполные двадцать, неизвестно за что погибнув под Кандагаром!

.. В липкий и тягучий июльский вечер осторожно, словно крадучись, проникала ночная прохлада. На скамейку рядом со мной упал ссохшийся, жухлый лист берёзы. Где-то заливалась какая-то птаха... С того же аэропорта, с которого я провожал когда-то Лену, через полгода улетел и Аркадий. Где ты сейчас, «классный парень»? Стала ли тебе «земля обетованная» такой, как ты её себе представлял? Лена, в каких торонтах и монреалях затерялся твой след? Говоришь ли ты кому-то «Не исчезай...» и кого при этом целуешь?

Поблагодарив одиночество за отлично выполненную работу сиделки, я после больницы подружился с Рейном.

... Дочь встретила меня, стоя на лестничной площадке у открытой двери в квартиру.

- Здравствуй, дочка. Что случилось?

- Здравствуй, папа, - Лена, как-то рассеянно и виновато улыбнувшись, неловко, словно за что-то извиняясь, чуть коснулась губами моей щеки. – Случилось... Проходи.

Я зашёл в квартиру и направился на кухню. Лена проследовала за мной и засуетилась с угощением.

- Лена, что случилось? Как работа, учёба?

- Тебе какой чай, зелёный или чёрный?

- Зелёный. Я другой не пью. Что-то с мамой?

- С работой и учёбой всё в порядке, - Лена упорно уходила от ответов. Было похоже на то, что она готовится рассказать, что-то такое, что давно её беспокоит.

– Вот к чаю, - Лена достала из холодильника бисквитный торт.

- Лена, я не ем сладкого. Да что с тобой, дочка! Ты скажешь что-нибудь или...

Я встал из-за стола и вплотную подошёл к дочери, взял её за плечи и несильно, но резко встряхнул. Когда-то это помогало мне разговорить свою «партизанку».

- Хорошо, пап. Только не здесь. Лучше в комнате.

- Как скажешь.

Войдя в комнату, я включил верхний свет и сел на диван.

- Лучше так, - Лена выключила верхний свет и зажгла бра. Заполнившись полумраком, комната дочери показалась мне уютней и более располагающей к разговору. Лена подсела ко мне на диван. Я обнял её. Дочь уткнулась мне в плечо, укрыв меня своими золотистыми волосами. Было тихо и спокойно. Вот также и в детстве Ленка подсаживалась ко мне и подлезала под мою руку. Мы сидели в темноте. Дочь нашёптывала мне свои тайны и секреты. Затем наступала моя очередь. Я рассказывал ей на ночь невообразимые попурри из разных сказок. Потом уже дремлющую относил её на руках в детскую и укладывал спать.

... Мы, обнявшись, сидели вне времени. Мы снова вместе, и это сейчас было для нас главным.

- Пап, скажи, почему вы с мамой развелись? У тебя есть другая женщина?

- Да, есть. Её зовут Лена, - я чуть сильнее прижал к себе дочь и слегка коснулся губами её виска.

- Нет, папа. Я серьёзно, - Лена отпрянула и грациозно покинула мои объятия. – Я спрашивала маму об этом, но она мне что-то такое не совсем понятное ответила.

- И что же тебе ответила мама?

Лена опять устроилась у меня на плече и пересказала разговор с Катей.

«- Мама, почему ты с папой развелась? У него или у тебя кто-то есть?

- При чём тут это? У меня никого нет, и у папы, насколько я его знаю, тоже.

- Тогда что же случилось?

- Даже не знаю, что ответить ... Не уверена, поймёшь ли ты меня.

- Я постараюсь тебя понять. Так что же?

- Видишь ли, дочка ... Только ты не торопись меня осуждать ... Папа твой – хороший человек, и как муж, и как отец. Но этого недостаточно для нашей нынешней непростой жизни.

- А что же тогда надо?

- Понимаешь, Лена, папа из тех людей, которых называют «не от мира сего». Он живёт в каком-то своём параллельном мире. Я не знаю, плох этот его мир или хорош, но он другой, нематериальный. К тому же, твой отец катастрофически непрактичен и чудовищно невезуч. Ему бы немного удачи, Но, очевидно, бог решил её на отце сэкономить.

- И ты только поэтому оставила отца? Мама, я тебя не понимаю!

- Лена, я прошу, без эмоций. Да, поэтому. Хоть и говорят, что в жизни нет ничего случайного, но, тем не менее, этим миром правит случай. И заметь – счастливый случай, успех.

- И ради него надо жертвовать чувствами?

- Жертвовать надо всегда. Ничего в этом мире не даётся просто так. Надо только знать, за что и чем жертвовать и хотя бы немного представлять себе последствия этой жертвы.

- Ну, и какие же последствия ты себе представляла?

- Вот ты усмехаешься, дочка, но посуди сама. Ты сейчас учишься в университете, получаешь хорошую профессию. А ты не задумывалась о том, что было бы с тобой там, в России? Молчишь? Вот и не надо об этом думать. Я за тебя сделала выбор и не жалею.

- А папа?

- А что – папа? Этот мир не для слабых. Если твой отец найдёт в себе силы, он обязательно выкарабкается. А нет – значит, нет. Да, жестоко. Но это ему только на пользу. Невозможно всегда витать в облаках, надо иногда и на грешную землю садиться. Каждая птица имеет своё гнездо и умеет его строить. Вот у них бы твоему отцу этому поучиться. И тебе – на будущее – мой совет. Хочешь быть успешным человеком – иди к успешным людям. А неуспешные тебя сами найдут.

- Мама, а если - просто человеком?

- Одно другому не мешает. Хотя, это всего лишь разные акценты».

После того, как дочь закончила свой пересказ разговора с Катей, мы ещё некоторое время сидели молча.

- Ну, и как тебе всё это? – не отнимая головы от моего плеча, тихо спросила меня Лена.

«- Да, быстро, однако, ты, Ленка, выросла, пока я витал в облаках, как изволила выразиться твоя мать. И какую сказку тебе рассказать на этот раз? Может, о той драке, после которой мне чудом удалось выжить, и которая стоила мне приобретением проблем со зрением? Интересно, а помнит ли Катя эту «посадку на грешную землю»? Где бы ты, Катюша, была сейчас? А ведь эта нехилая потасовочка касалась тебя напрямую. Из-за тебя родимая, получил я тогда отменный удар кастетом. Почему же ты тогда сама не потянулась к тем двоим, успешным? А ведь они были очень даже не против этого, о чём тебе так навязчиво намекали».

- Что же ты молчишь? Ты считаешь, что мама поступила правильно?

- Не знаю, дочка. Трудно ответить однозначно.

Я действительно не знал, как ответить на вопрос дочери. Мне не хотелось ни выплёскивать свою обиду на её мать, ни отделываться какими-то библейскими нравоучениями.

- Возможно, что и правильно, - медленно, почти по слогам выдавил я из себя эти нелёгкие слова. И тут же добавил. – По-своему правильно.

- Как же так, папа? Оставить любимого человека, вы же любили друг друга, только потому, что он неудачник – это подло. Это предательство. Значит, предать – это быть правым по-своему?

- Ну, какой же я неудачник, если у меня такая дочь! – ушёл я от ответа, воспользовавшись излюбленным приёмом дочери. Хотя мне как отцу было чертовски приятно убедиться в правоте поговорки (или пословицы, не важно) о яблочке и яблони. – Ладно, дочка. Всё нормально. Идём, что ли, чай, пить? Он, поди, уже давно остыл.

... Мы сидели на кухне, пили разогретый в микроволновке чай и хрустели сушками. После напряжённого разговора в комнате мы расслаблялись беседой о своих повседневных заботах. Зазвонил телефон. Лена подняла трубку и коротко, но возбуждённо поговорила с кем-то по-английски. Однако моих скромных познаний в этом языке вполне хватило понять, что некто напоминает дочери о встрече и просит её разрешения приехать. После разговора по телефону Лена взглянула на настенные часы в кухне и снова присела рядом со мной.

- Пап, извини, я совсем забыла. Сейчас должен приехать один человек. Он интересовался встречей с тобой.

- Со мной? – я был удивлён уже самим фактом, что кто-то мной интересуется.

- С тобой. Если ты до сих пор ещё Михаил Иванцов.

Незнакомец, который искал встречи со мной, оказался молодым человеком, на вид не более двадцати пяти лет, высоким и спортивного телосложения. Я почему-то сразу отметил его короткие светлые в рыжину волосы и большие на выкате красивые бирюзовые глаза.

- Майкл Хеннингс, - представился молодой человек.

Лена позвала нас к столу и снова достала бисквитный торт. Он, судя по всему, предназначался Майклу, но тот предпочел, перейди сразу к цели визита. Молодой человек довольно сносно говорил по-русски, но с характерным американским акцентом. Поэтому мы отказались от помощи переводчика, которую нам предложила Лена. Оставшись без работы, она молча, но с интересом наблюдала за происходящим.

- Мистер Иванцов, говорит ли вам что-нибудь имя Хелен Хеннингс-Вулф? – спросил меня Майкл, пригубив чай и придвинув к себе блюдце с кусочком торта.

- Решительно ничего, - ответил я. – А кто это?

- Вы изучали историю в университете города Горький? Или сейчас это Нижний Новгород? - проигнорировав мою реплику, молодой человек продолжил игру в следователя.

- Да, было такое дело, - я как-то неуверенно промямлил, внутренне напрягаясь в ожидании следующего вопроса гостя.

- Ваши родители и брат погибли? - словно козырным тузом, внезапно появившимся из рукава шулера, ошарашил меня Майкл очередным фактом из моей биографии..

- Да, - меня стала не на шутку тревожить осведомлённость американца. – А откуда вы это знаете?

- Папа, это я Майклу рассказала, - вступила в разговор Лена. – Мы с Майклом знакомы с лета прошлого года. Я тогда на каникулах была в Ирландии.

- Да, это так, - утвердительно кивнул молодой человек. – У меня в Ирландии некоторое дело, связанное с недвижимостью. Но, извини меня, Хелли, я это знал и до встречи с тобой.

- Ну, ты, Майклуша, и свинтус! Всё, я на тебя обиделась!– Ленка демонстративно села спиной к Майклу, но тот по-прежнему оставался непроницаемым и сосредоточенным.

- Мистер Иванцов, а вам не интересно, откуда у меня эти сведения?

- Да, вы знаете, я в недоумении. Неужели и до меня дотянулся Интерпол?

- О, ноу, ноу, никакой Интерпол, - вспыхнул Майкл широкой улыбкой, которая тут же погасла, будто свеча, затушенная порывистым ветром.

Майкл снял висевшую на спинке стула сумку, достал из неё фотографию и протянул её мне.

- Это и есть миссис Хелен Хеннингс-Вулф, моя мать. И вот ещё вам, - из внутреннего кармана пиджака вынул Майкл конверт.

Я был потрясён. С фотографии на меня смотрела Лена. Два слова «Не исчезай...», написанные наискосок внизу снимка, не оставляли в этом ни тени сомнения.

«- Вот дурында заморская! Сказал бы сразу эти слова, и всё стало бы на свои места. А то, понимаешь, устроил мне допрос с пристрастием».

- А как мама? – спросил я, с трудом осознавая, что передо мной сейчас находится сын Лены. Майкл облокотился на стол и обхватил голову ладонями.

- Мама умерла. Летом два года назад, - еле слышно, почти шёпотом произнёс Майкл.

- Как?! – от боли и отчаянья из-за последнего расставания с Леной, случившегося заочно,в одно и то же время, при одинаковых обстоятельствах и уже не оставившего мне никаких надежд на встречу, голос мой сорвался до крика.

- Инсульт, - выдохнул Майкл. – В январе это было первый раз, и маму парализовало. Но затем летом, в июле, случился повторный инсульт. И … мамы больше нет.

После этих слов на кухне повисла густая и холодная тишина, изредка нарушаемая доносившимися с улицы, из какого-то почти нереального мира, звонками трамваев и шумом проезжающих машин. Лена снова повернулась лицом к Майклу и, прижавшись к нему, тихо произнесла:

- Прости меня, Микки...

- It is the life, Helly. It is the life. And only sometimes the death, - по-прежнему не отрывая отсутствующего взгляда от стола, еле слышно, словно обращаясь к самому себе, сказал Майкл. (- Это жизнь... И только иногда смерть).

Я смотрел на фотографию Лены так, словно пытался наверстать все наши несостоявшиеся встречи и все несказанные мной слова. То ли от напряжения, то ли от одной мысли, что моей солнечной и зеленоглазой певуньи больше нет, окружающий мир стал терять устойчивость.

- Извините, ребята. Я вас ... оставлю, - подступивший к горлу ком до неузнаваемости изменил мой голос. Еле удерживаясь от невыносимого головокружения, я встал и направился к выходу.

- Папа, что с тобой? Тебе плохо? Я тебя никуда не отпущу, - дочь резко поднялась с места. Её взгляд, полный тревоги, метался между мной и Майклом.

- Всё в порядке, дочка. Оставайся с Майклом, ты сейчас ему нужнее. А я хочу побыть один, - сказал я, взявшись за ручку двери комнаты дочери. И уже закрыв за собой дверь, добавил. – С Леной.

Войдя в комнату дочери, я, обессиленный этим длинным и мучительно тяжелым бесконечным днём, рухнул в мягкое кресло. Закрыв глаза и откинувшись, я чувствовал себя щепкой, оказавшейся во власти бушующей стихии. Понемногу придя в себя, я включил бра и достал из конверта первое и последнее письмо Лены.

«Здравствуй, Миша.

Как часто мы подменяем счастье на свои представления о нём. И только после разочарования в своих представлениях начинаем ценить само счастье, отличать его от своих иллюзий. Но, увы, эти иллюзии подчас обходятся нам слишком дорого. Мой муж, Патрик, покинул меня на второй год, фактически сразу после рождения сына. Роды были трудными. Врачи опасались за обе наши жизни. Но, слава Богу, Майкл родился здоровым. Но мне пришлось оставить сцену. О ней даже не могло быть и речи. Мне необходимо было одной растить и воспитывать сына. Ради него, оставшись практически без денег, я была готова на всё или почти на всё. Может быть, мне придавало силы то, что я назвала сына твоим именем? Или память о тех далёких днях, ставших для меня счастьем? Когда мне было тяжело, я вспоминала и нашу первую встречу, и нашу единственную соловьиную и наполненную запахом сирени ночь. Сейчас у меня есть только сын и ты. Я всё рассказала Майклу. У меня от него секретов нет, и это письмо он набрал под мою диктовку. Кстати, найти тебя, была идея сына, за что я ему бесконечно благодарна. Я уверена, что он с этой целью справится, и поэтому могу уходить спокойно. Почти спокойно.

Я знаю, что уже ничего не исправить, и всё это время жила с чувством вины перед тобой. Тяжело так жить, а уходить ещё тяжелее. Единственный мой «не-исчезай» прости меня, если сможешь. Все дни, что мне осталось, я буду жить с надеждой на это.

Лена».

Положив письмо на журнальный столик, я вышел на балкон. Сильный ветер старательно прогонял последние облака с ночного неба, на котором зажглась ещё одна моя звезда. Увлекшись мысленным разговором с ней, я не заметил, как на балконе рядом со мной появилась дочь. Обнявшись, голова к голове, мы, не отрываясь, смотрели на звёздное небо

- Папа, тебе уже лучше?

- Да. Что с Майклом?

- Он извинился и ушёл. Майкл завтра улетает в Ирландию. Здесь он был только на пару дней. Ты её ещё любишь? Извини, пап, я прочитала письмо.

- Любить, дочка, надо живых. Об ушедших – помнить. И что ты об этом скажешь?

- Папа... Ты только... Не исчезай. Хорошо?

- Не исчезай, не исчезай

В нас, чистота, в нас, чистота.

Не исчезай, даже если

Подступит край.

Ведь всё равно,

Даже если исчезну сам,

Я исчезнуть тебе не дам, - пообещал я обеим своим Ленам. - Не исчезай...