ЛЕЙЛА ЭКРЕМ (МИРЗОЕВА)

 

НЕ ЕВАНГЕЛИЕ

 

Повесть

 

(Опубликована в журнале "Литературный Азербайджан", 2015, № 6). Авторские права защищены.

 

Часть I

Роковое предназначение

 

Недалеко от Баку. Наше время

 

При раскопках руин древнего селения археологи наткнулись на колодец глубиной в 15 метров. Из-под многовекового слоя песка и камней, с самого дна колодца археологи извлекли два человеческих скелета. Радиоуглеродное датирование костей показало, что им приблизительно две тысячи лет.

Скелеты принадлежали молодым мужчине и женщине.

Найденные два скелета навечно застыли в позах отчаянного сопротивления своей злосчастной судьбе – видимо, даже после падения в колодец, эти люди были еще живы. Изувеченные падением с пятнадцатиметровой высоты, жертвы медленно, мучительно задыхались.

Археологи аккуратно извлекали скелеты из окаменелой земли. И наткнулись на какой-то предмет, который оказался сумкой из сыромятной кожи. В сумке были обнаружены обрывки пергаментных свитков с текстом на арамейском, латинском и древнегреческом дорийского диалекта языках. Время сохранило немного.

Это была, написанная на трех самых распространенных языках времени Иисуса Христа, история Иуды Искариота. Текст был подписан одним из двенадцати апостолов Христа – Нафанаилом Варфоломеем, который, как известно, исполняя завет своего Учителя идти и проповедывать Слово Его в дальние страны, дошел до Кавказской Албании и погиб мучительной казнью в культовом центре страны – Албанопле.

И расступилась толща веков. И обнажила истину, о которой столь долго молила душа усопшего.

 

Кавказская Албания. 71 г. I века н.э.

 

Мир вам! Как послал меня Отец, так и я посылаю вас.

В городе Албанопле Варфоломея снова побили камнями. Он много говорил об истинной вере, об отдавшем себя в жертву во имя спасения людей Боге, о грядущем Втором Пришествии и о вечном блаженстве и добре в Царствии Небесном.

И вырывались из-под земли огни местных непонятных идолов-богов.

Побили на этот раз сильно. Он только прижимал к груди свою сумку из сыромятной кожи, словно в ней было великое сокровище.

 

В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь…

И побили бы насмерть, если бы не чудом отворившаяся дверь дома, куда его втащили. И он лишился чувств. Придя в себя, сквозь пелену затуманенного сознания, разглядел молодую женщину, подносившую ему кубок. Отхлебнув из него, почувствовал крепкий мятный вкус с примесью каких-то неизвестных ему трав. Но все больший прилив бодрости ощущался после каждого глотка.

Руки и ноги ломило, голова болела. Женщина стала менять ему повязки, и больной снова ощутил терпкий запах каких-то незнакомых трав.

Затем увидел мужчину, который заговорил с женщиной на местном гортанном языке. Женщина кивнула ему в ответ и, глядя на больного, улыбнулась доброй, красивой улыбкой. Как ни был слаб пришедший в себя человек, какие бы духовные мысли не владели им и во сне, и наяву – он не мог не обратить внимания на то, насколько была привлекательна склонившаяся над ним женщина. Он ей улыбнулся и снова забылся сном, но более спокойным, чем за последние сорок лет мучений, скорби, лишений и духовного блаженства.

Проспал до полуночи. В окно светила полная луна, и он, разбуженный ее светом, уставился прямо на нее. Круглая красавица… Круглая предательница! При ее свете взяли Его… Там, далеко, в Гефсимании… Тогда, давно, сорок лет назад… Но имеет ли значение время, когда он на пороге Вечного Царствия Небесного?.. Заслужил ли он его, это Царствие Небесное? Ведь тогда, в тот страшный день исполнения предначертаний он, как и все, покинул Его… Струсил… Сбежал… И унес с собой страшную вину и страшную тайну… И эта ноша давит на него вот уже сорок лет… Заслужил ли он его, Царствия Небесное?

Он все смотрел на луну, а луна смотрела на него. Смотрела и смеялась над ним, вот уж сорок лет рыдающим, страдающим, иногда ропщущим – его сил не всегда хватало быть таким, как повелел Он – Мудрый и Великий, Спокойный и Смиренный, Добрый и Всепрощающий…

Женщина склонилась над ним. Затем снова поднесла ему кубок.

Странник пригубил воды и вдруг резко почувствовал жуткий голод. Словно угадав его мысли, женщина вышла из комнаты, и через некоторое время вернулась, держа в руках глиняную миску с восхитительно пахнущей похлебкой. Мужчина тем временем приподнял и усадил старика на его постели. Раны заныли с новой силой, и он застонал. Спустя некоторое время женщина заботливо принялась его кормить. Когда он поел, присевший на скамью мужчина заговорил с ним на греческом:

– Как тебя зовут, странник?

– Нафанаил, добрый человек, – ответил гость.

– Откуда ты родом, странник?

– Из Канны Галилейской…

– Далеко…

Странник тяжело задышал и откинулся на подушки. Женщина стала укорять мужчину в несдержанности – это понял знавший албанский язык Нафанаил. (Язык дался ему с легкостью, открылся, как говорили апостолы, по предназначению).

– Ладно, отдыхай, странник. Ахурамазда не оставил тебя! – Мужчина ушел. И женщина, заботливо поправив страннику постель, тоже удалилась.

Опять эта тишина, одиночество и луна. Это призраки прошлого душат его, не дают забыться, лишают сна. И даже когда природа все же берет свое, и он засыпает, то эти призраки приходят изнутри, из самых потаенных частей его мозга, и снова, и снова душат его, сдавливают голову, ломают тело. А услужливая память тут как тут – вот они в Гефсиманском саду, Иисус рассказывает им о таинствах настоящего и грядущего, затем обнимает Иуду – любимого ученика своего, и они, как всегда вместе, разговаривая друг с другом, отходят в сторону. Не то, чтобы Нафанаил ревновал своего Учителя к Иуде Искариоту… Хотя все апостолы завидовали столь сильной и не всем понятной связи Сына Божьего и одного из двенадцати – Иуды Искариота... О чем говорили они, удаляясь так далеко, что никто не мог их слышать? Возможно, для Иуды уже не осталось ни одной тайны мироздания…

Нет, не завидовал Нафанаил… Ну, во всяком случае, не больше, чем остальные.

На следующий день он почувствовал себя лучше. Смог самостоятельно встать и, ковыляя, пройтись по светлой комнате.

Хозяева были очень гостеприимны. Женщина ухаживала за ним, неустанно поднося то еду, то питье. Мужчина приветливо смотрел на странника своими голубыми глазами. Нафанаил все больше проникался симпатией к этому обаятельному человеку – худощавому, не очень мускулистому, не очень высокому, с правильными чертами лица и светловолосому. На вид ему было лет двадцать пять, женщине – не больше двадцати.

Чувствуя к себе справедливый интерес хозяев, Нафанаил после обеда сам начал разговор.

– Как я уже говорил, я – Нафанаил из Канны Галилейской.

– Я – Кенон, а это моя жена Дира. Она не знает греческого.

Женщина, догадавшись, о чем говорит супруг, смущенно улыбнулась.

– Позволь спросить, а откуда знаешь греческий ты, Кенон? – Нафанаил перешел на вполне приличный албанский язык. Кенон лишь удивленно взглянул на гостя, а волю радостным эмоциям дала его жена.

– Мой отец был торговцем, возил в Афины и Рим стекольные поделки местных умельцев, а привозил раковины каури, геммы, ткани… Меня брал с собой. Так я выучил греческий. Потом отец разорился... Тогда я выучился на ювелира... Могу и оружие ковать.

Варфоломей только сейчас заметил, что шею и руки жены ювелира украшали довольно искусные изделия. Странник быстро отвел от них равнодушный взгляд.

– Ну а ты, Нафанаил, откуда путь держишь? Откуда наш язык знаешь? Откуда знаешь вещи, о которых говорил у нас в городе? Ведь ты здорово разозлил людей…

– Вопросов много, хозяин. Но я отвечу по порядку. Я прибыл из Иерусалима. Призвание мое – нести Благую Весть в вашей стране. Поэтому и язык открылся мне без труда… А знаю я то, о чем говорю, потому что и сам многое видел, и знал Того, для Кого отверсты все тайны миров… И миссия моя – открыть Истину каждому открытому сердцу…

– Я слышал, как ты говорил, что наши боги ложны – и лишь твой Бог истинный?

– Да… Только это Бог всех и каждого – твой и мой…

Кенон покачал головой. Женщина вопросительно поглядела на мужа и недоверчиво улыбнулась. Затем собрала со стола посуду и удалилась. Кенон последовал за ней, и Нафанаил снова остался один – со своими безрадостными мыслями и неспокойной совестью.

Он взял свою сумку и вытащил из нее исписанные свитки пергамента. Но не стал читать, а прижал свитки к груди и закрыл глаза. Он находился во власти печальных воспоминаний о событиях, которым было вот уже почти полвека.

 

* * *

– Нафанаил, помоги мне, – истошно кричал друг его Иуда.

Нафанаил выбегает из лесу к берегу реки и видит тонущего Иуду. Им всего по пятнадцать лет, но кажется, что они неразлучны целую вечность. Нафанаил бросается в реку – его подхватывает течение и несет мимо Иуды. Иуда скрывается под водой.

– Иуда, Иуда! – кричит в отчаянии Нафанаил. Но не видно больше Иуды.

Нафанаил просыпается в холодном поту. На него смотрит предательница-луна, а он в таком знакомом ужасе не отрывает от нее ответного, укоряющего взгляда.

Этот кошмар снится Нафанаилу каждую ночь вот уже сорок лет. Хотя в действительности, давным-давно, когда им с Иудой было по 15 лет, все было совсем не так, а с точностью до наоборот. Это он, Нафанаил, тогда тонул и был спасен Иудой. Но во сне подсознание каждый раз преподносит ему перевернутую версию тех событий – и уже сорок лет заставляет его в ужасе просыпаться от пронзительного крика друга о помощи…

Нафанаил знал, о чем вот уже столько лет молит душа Иуды… Она молит об истине, сокрытие которой значит для нее самое страшное: смерть духовную.

Когда-то они, Нафанаил и Иуда, поклялись друг другу в вечной дружбе. И судьбе было угодно, чтобы однажды между ними оказался Третий.

Нафанаила Иисус выбрал сам. То было предназначение, и Нафанаил слился с Ним всей своей душой. И даже теперь Нафанаил чувствовал эту незыблемую связь с Учителем.

Иуду же к Иисусу привёл он, Нафанаил. И вот уже сорок лет он понимает, что это тоже было предназначение. Столь важное для Спасения всего человечества, и столь трагическое для самого Иуды.

 

* * *

Нафанаил собирался в путь. Раны затянулись, а полного выздоровления он никогда не дожидался – силы всегда давались ему свыше, и он шел и шел, выполняя завет Сына Божьего проповедовать Слово Его.

– Останься. Люди тебя еще не забыли. На этот раз тебя могут убить, – пытался остановить его Кенон.

– Не сейчас, так однажды…

– Что это за Бог, ради которого ты так счастлив умереть?

– Это Бог, который однажды умер за нас… Знаешь, Кенон, перед тем, как уйти в Свое Царство, он каждому из нас определил дары. И всем до единого – способность быстро осваивать те языки, на которых говорят люди в странах, предназначенных нам волей Его для распространения Слова Его... И еще один из тех даров – понимать будущее…

– Ты видишь будущее?!

– Я не так сказал. Я сказал – понимать… И мы еще увидимся с тобой, брат мой. Ибо и ты призван…

Сказав это, Нафанаил, лишь мельком бросив благодарный взгляд на Диру, вышел из дома. Перед ним была длинная узкая улочка. А позади – длинный тяжкий путь веры и страданий. Он близился к концу.

 

В храме Митры был полумрак. В каждом углу храма и на жертвеннике, находящемся в пирефии 1 (огражденный священный участок в храме) , пылал неугасимый огонь. Кровь запеклась по краям жертвенника – жертвоприношение животного Лучезарному было совершено двумя часами ранее.

Перед пирефием стоял иеревс2 (верховный жрец) – главный маг храма, и задумчиво глядел на пылающее пламя в жертвеннике. Его губы шептали что-то, и только Митра знал, что не было то во славу их, богов огненной страны.

А шептали губы иеревса вот что:

– Ахурамазда, Митра, Анахита!3 (Главные божества пантеона в Кавказской Албании). Давным давно вы, ведомые пророком Зороастром и опекаемые царем Гушдаспом, пришли и сбросили ложных идолов. Выдержите ли теперь, когда пришел Единственный и бросил вызов всем нам?

И дуновение ветра, ворвавшегося сквозь открывшуюся дверь и встретившегося с ветерком из приоткрытых окошечек, задуло огонь жертвенника.

– О, горе! – простонал иеревс и закрыл лицо руками. Он истолковал погасший огонь как страшное знамение. – У нас общая участь!

А дверь приоткрыл иеродул4. (Храмовый раб). Он заглянул в святилище узнать, не занят ли иеревс настолько, чтобы не заметить, как он собирается украсть из чана во дворе немного мяса.

 

* * *

Был удушливый день, иеревс прогуливался во дворе святилища. Перед ним возник нескладный худощавый человек и распластался ниц.

– Господин!

– Встань и говори!

– Господин, он еще в городе. Сеет смуту непотребными речами.

– Где же он выжидал эти три дня?

– Господин, после того, как я настроил толпу забить его камнями, его почти уже убили.

– Почти?!

– Да, господин! Но он вдруг будто провалился в одном из проулков. Это мастер Кенон спрятал его! А его жена врачует, господин!

Лицо иеревса исказила злая гримаса.

– Ты знаешь, что делать!

Человек поднялся, низко поклонился и исчез также незаметно, как появился.

Ночью случилось ужасное. В дом Кенона ворвались храмовые иеродулы. Кенон изо всех сил старался защитить жену от непрошеных гостей, но силы были неравны. В ночной тишине их, с заткнутыми кляпами ртами и связанными руками, бесшумно вывели из дома и увели в пугающую неизвестность.

Понимал ли Варофоломей подобное страшное будущее спасших его людей, невольным виновником которого был он сам, неизвестно. Одно ясно, что он не спешил покинуть город, считая любую череду событий – божественным предначертанием.

* * *

Истина – лучшее благо, – говорится в одном из яштов «Авесты». А иеревс не знает больше истин, кроме одной: что

Оба духа положили начало

Жизни и тленности...

Это – безначальные и бесконечные Ахурамазда и Ахриман.

В Святой книге также сказано, что

Лжеца осилит праведный,

И Ложь осилит праведный.

Именно этим, он, иеревс храма Митры, сейчас занят – уничтожает лживую истину, пресекает лживые пагубные речи. Ведь нет ничего абсурднее, чем Единый дух в едином теле… Ему передали, что говорил этот полоумный – пришел сын Божий на землю, снизошел с небес, творил чудеса – исцелял, даже воскрешал людей... Но из слов полоумного выходило, что предан был сын Божий своим же народом, к которому пришел и творил чудеса. В результате был казнен мучительной смертью… и тем самым, якобы, спас всех людей – ныне живущих и грядущих, заказал им место в лучшем мире после смерти… Красивая сказка! Кому, как не ему, храмовому магу, не знать магию красивой лжи… во имя истины… Во имя обуздания темного народа, вселения в него надежды, что если не в этой жизни, то в какой-то другой, грядущей, если не в этом мире, то хотя бы в том, ином – все будет намного лучше… Ведь истина – лучшее благо, не так ли? И ради этого блага можно и праведно солгать? Ведь лжеца осилит праведный… А кто, как не он, иеревс храма бога Митры, является праведником? И кому, как не ему, верховному жрецу – мобеду храма бога Митры, потомку одного из первых учеников самого Зороастра, обладателю мистических знаний о таинствах магизма – не понимать того, о чем думает народ, чего желает и в состоянии уразуметь каждый его невежественный представитель!

А истина, собственно, в том, что народ достаточно запуган той мистикой, которой ловко манипулировали они, маги. Незримый, беспощадн,ый и непобедимый враг везде и повсюду. Он невидим, но всегда желает зла.

И безысходный страх людей выражался в повседневных заклинаниях ужаса:

Они проникают из одного дома в другой,

Они не удерживаются дверями,

Они прокрадываются между деревьями как змеи,

Они крадут детей из недр людей,

Они – голоса, которые проклинают и преследуют человека…

Иеревс усмехнулся. Невежество – вот истинный ужас и кошмар.

Но теперь… Что за мысли пытается породить у его народа упрямый странник – о каком-то Едином Боге? Он говорит, что несет Благую Весть… И кто уверует в Сына Божьего, тот непременно спасется… Благая Весть… Но ведь и в Святой книге Авесте Зороастр предначертал:

Благая мысль одержит

Победу над Злой мыслью…

Что же это, о каком благе возвещает этот странный пришлый мудрец? И что это за Злая Мысль, которая обречена быть побежденной?!

А в голове звучали слова самого Зороастра:

Из мертвых восстанет

И явится вживе

Бессмертный Спаситель

И мир претворит.

Иеревс стряхнул с себя эти мысли. Слишком страшным ему казалось это, записанное пророком Зороастром, пророчество. Исполнение предначертания грозило многострадальному народу счастьем, древнему магизму – концом.

 

* * *

Иисус сказал им: мир вам! Как послал Меня Отец, так и я посылаю вас.

Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие…

Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа.

И пошли они, ученики его, по миру возглашать Слово его, и жизнь во имя Его стала полна боли, лишений и скорби. Свой путь Варфоломей начал вместе с Филиппом и сестрой его... Но когда Филиппа убили, он пошел один. Пошел в Кавказскую Албанию – ведом он был туда божественным провидением, в Слове Божьем нуждались эти, склонившиеся перед огненными идолами, люди.

Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами во Имя мое…

Изгонят вас из синагог; даже наступит время, когда всякий убивающий вас, будет думать, что он тем служит богу…

И одно из последних пророчеств Христа:

Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мною….

Снова в холодном поту очнулся Варфоломей от тяжелого сна. Ибо прозрел во сне. Разум их Великого Учителя был столь необъятным, что им, простым смертным, никак не дано было уразуметь даже поверхностное значение глубочайшего смысла его Слова.

Ведь и Иисус как-то сказал:

Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить.

Истинный смысл речей Божьих лишь приоткрывался, но людское сознание ограничивало его, приземляло и даже оглупляло. Ведь сказанное Учителем имело куда более глубокое значение, чем жалкие отрезки их жизней, чем они вообще были в состоянии понять своими человеческими умами. Божественный взгляд был непостижимо глубок! Он говорил обо всех временах, тайны которых были открыты ему, как давно знакомая книга! И во все времена будет страдать народ Израилев – за то, что принял от Него благодать, затем – что покинул Его, а после – что предал Его смерти. Ибо выродка Варавву посчитал достойным жалкой преступной жизни, но не Его, сотворившего сначала их, затем столько чудес – для них и, в конце концов, отдавшего себя в жертву во имя их и всего человечества. И Понтий Пилат – лишь щепка, несущаяся в потоке вины народа Израилева перед Ним...

И радовались они бесконечно, когда он говорил с ними не малопонятными притчами, а простыми словами…

Но что же делать с предначертанием? Ведь все до единого, на пути к великой цели Спасения человечества, сыграли свою роль… И не будь этих ролей…

Но я истину говорю вам: лучше для вас, чтобы я пошел (на смерть): ибо, если Я не пойду, Утешитель не придет к вам; а если пойду, то пошлю Его к вам.

И когда Он говорил, что не успеете (проповедуя) обойти городов Израилевых, как придет Сын Человеческий;

И когда он говорил о разрушении храма, что не останется камня на камне от него, и чего так испугался Пилат – то он тоже смотрел в века! А их ничтожные жизни – лишь мгновения в Его непостижимом знании вечности…

И также когда предсказывал войны, убийства, лжепророков и их лжезнамения!

Нет пророка в своем отечестве… Ведь даже они, его любимые ученики – апостолы, не до конца верили ему. Пока не увидели его, воскресшего после казни… И все равно усомнились! Ибо и братья его не веровали в Него.

И сам Он укорял их в неверии:

Наконец явился самим одиннадцати, возлежавшим на вечери, и упрекал их за неверие и жестокосердие, что видевшим Его воскресшего не поверили.

Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда, и она перейдет. И ничего не будет невозможного для вас.

И безмятежно заснули тогда в Гефсиманском саду, когда знали, что на верную смерть идет их любимый Учитель. И не было укора в словах Всепрощающего:

Что вы спите? Встаньте и молитесь, чтобы не впасть в искушение…

Он снова заботился о них.

Ибо сам говорил:

Вы судите по плоти, Я не сужу никого.

 

Уже в который раз во сне посещает Варфоломея враг человеческий.

– Зачем тебе мучения? Зачем тебе умирать за Того, кто покинул тебя? Покинул тебя, Филиппа, Андрея, Петра и других?

Варфоломей пытается оправдать Его, объяснить, что вовсе не покинул Он их, рассказывает о знамениях Его и помощи, но слова его звучат не очень убедительно.

Ответ – страшный презрительный хохот.

– Апостолы! Где ум ваш? Половина из вас убиты безмозглой толпой – и то же ждет оставшихся еще в живых! Ну и где помощь Его?

И снова жалкий лепет Варфоломея.

– Зачем умирать за Того, кто дал человеку одни страсти и желания, но законы установил противоположные? – не унимался враг Божий и враг человеческий. – Зачем тратить жизнь на бессмысленные проповеди о мифическом Пришествии? А ведь обещал Он вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе. Ну и где ж оно? Царствие обещанное? – и снова хохот, от воспоминания о котором и наяву у Варфоломея тряслись поджилки.

– Чего ты хочешь? – спрашивает вконец сломленный Варфоломей.

– Душу твою, душу! Дай мне ее!! И ты познаешь истинное блаженство во плоти!

– Изыди, нечистый! – Варфоломей пытается сотворить крестное знамение, но просыпается в холодном поту и шепчет в отчаянии: – Почему оставил нас, Господи?

 

Господи! и бесы повинуются нам о имени Твоем.

Когда Христос дал им способность врачевать, исцелять и изгонять бесов, пошли они проповедовать в близлежащие земли о Царствии Небесном. Это был их первый апостольский опыт еще во время пребывания Учителя на земле. Но то было, как Варфоломей понимал теперь, очень нетрудным заданием. Учитель был с ними, они были молоды, и Он ждал их там, откуда послал. Теперь же Варфоломей успокаивал себя тем, что Он ждет их в Царствии Небесном. И никто никогда не узнает, что горчичное зерно веры Варфоломея иногда становится еще более ничтожно малым. Разумеется, кроме Него…

* * *

Варфоломей бесстрашно лез в пекло. К огненным идолам неизвестной страны… Сейчас он проповедовал о Царствии Божием на рыночной площади, недалеко от дома иеревса – того, от кого уже пришел ему один раз приказ покинуть город. А он все говорил о бесконечной благодати сына Божьего, о том, что Он умер за всех людей на земле – ныне живущих и грядущих, что Он явился добровольной последней жертвой. И не надо более приносить жертв – ни животных, ни, Господь упаси, человеческих – этим кровожадным идолам огненным, а надо принять в сердце твердую веру в Единого бога, возлюбить друг друга, простить обиды врагам своим и смиренно ждать Его Второго Пришествия.

Так проповедовал Нафанаил Варфоломей и не видел отклика в людях – торговля шла бурно, и на него уже никто не обращал внимания.

Но неустанно говорил Нафанаил, все более стараясь убедить отягощенный мирскими заботами народ в духовной истинности Слова Божьего. И это вконец надоело торгующему в ближайшем лотке продавцу овощей.

– Да заткнешься ты, старый дурак, из-за тебя ко мне покупатели не подходят!

Его поддержали еще несколько человек. Мальчишки стали натравливать на него собак, а один запустил в него внушительного размера камень.

Не привыкать было Варфоломею, он ловко увернулся, но все же стал потихоньку ретироваться. Потасовка ничего хорошего для него не предвещала, и он уже хотел бежать с рыночной площади, как дверь большого дома иеревса отворилась и из нее выбежала рабыня. Она громко верещала, дергала себя за волосы и царапала себе лицо. Затем в дверях показались еще два раба, которые бегом устремились на другой конец рынка. Когда след их простыл, верещавшая рабыня вмиг успокоилась и тут же охотно рассказала собравшейся толпе о том, что после недельного затишья дочери иеревса снова плохо, она кричит, бьется головой об стену, говорит, а точнее рычит не своим голосом и произносит непонятные слова. Иеревс разговаривает с духами, шепчет заклинания, его дочке легчает, но ненадолго.

– Быть того не может! – шептали в толпе. – Ведь жрецы вездесущих богов могут все!

И ни капли сомнения не закралось в души людей…

Варфоломей все слышал. За свою длинную жизнь он уже не раз видел такое – и, с благодати Божией, умел с этим справляться.

Он решительно открыл дверь дома иеревса и вошел. Оказался в продолговатой комнате, в которой суетились рабы. Двое сразу подскочили к нему и попытались вытолкать обратно.

– Стойте, – остановила их старая рабыня.

Она дала ковригу хлеба мальчику и сказала:

– Дай тому доброму человеку. Он беден и голоден.

Мальчик подбежал к Варфоломею, но тот остановил его:

– Не за тем я, добрые люди. Я пришел с тем, чтобы помочь болеющему чаду.

– Ты?! – и все засмеялись.

– Пустите меня к ней!

– Уходи подобру-поздорову, глупый старец, – и рабы, схватив его за плечи, уже собрались вышвырнуть его за дверь.

– Пусть попытается, – это был сам, уже впавший в отчаяние, иеревс. Сейчас он терял не только дочь, но и свой авторитет всесильного мага. Авторитет теряли и его боги. Иеревс смотрел на Варфоломея взглядом, в котором читались и презрение, и безысходность.

– Пройди в ее покои, – сказал он. И видно было, что он совершенно не верит старцу, но просто в страшном отчаянии.

Варфоломей вошел в комнату, где корчилась в судорогах девушка. В помещении царил полумрак и стоял резкий запах благовоний, которыми обычно окуривают святилища. Убранство было необыкновенно роскошное, богатой отделке стен и потолка предпочиталась драгоценная инкрустация, постель девушки была застелена пестрыми персидскими тканями, а подсвечники были из чистого золота.

«Разве магам нужен другой Бог?» – пронеслось в голове у Варфоломея.

Старик подошел к кровати девушки, и она, едва до сих пор сдерживаемая тремя рабами, дико поводившая глазами и издававшая мерзкие слуху звуки, вдруг стихла, обмякла и кротко взглянула ему в глаза. Варфоломей поднял руку для крестного знамения, девушка задрожала и стала умолять сладким голосом:

– Не делай этого, не отправляй меня в бездну. Нет!

Тем временем крестное знамение было сотворено, и Варфоломей громко приказал:

– Именем Сына Божьего Иисуса Христа – изыди, злой дух – вон из тела, сгинь в аду!

И повторял так семь раз, а девушка корчилась в страшных судорогах, стонала хриплым грубым голосом, то умоляла не изгонять его, то что-то кричала на непонятном языке.

Потом она стихла. Стихла сразу, будто что-то, так долго терзавшее ее душу, покинуло ее тело... Варфоломей, словно видевший нечто, что было открыто только ему, перевел странный сосредоточенный взгляд с девушки на отполированный золотой зеркальный диск, который задрожал и со звоном скатился на пол.

– Теперь он в другом мире… – со вздохом облегчения произнес Варфоломей. Сам же упал в изнеможении – лохмотья его промокли от пота, а из носа полилась кровь. Как всегда после такого...

Иеревс, немного придя в себя от изумления, бросился к дочери. Та заснула безмятежным сном, а на щеках стал проявляться давно позабытый румянец. Лицо также начало принимать прежние красивые очертания.

Иеревс взял её за руку. На руке девушки блестел золотой браслет в виде кобры – с такими змейками-амулетами жреческие дочери никогда не расстаются вплоть до замужества.

Иеревс провел по браслету большим пальцем и остановил сосредоточенный взгляд на алмазных глазках, обвившей руку его дочери, золотой кобры. Казалось, он впал в транс одного из тех магических ритуалов, которые привык совершать каждый день.

– Пусть спит, ей надо отдохнуть… – тихо сказал Варфоломей. Иеревс вздрогнул и отвел взгляд от браслета дочери.

Варфоломей лишился чувств.

 

...И поставил из них двенадцать, чтобы с Ним были и чтобы посылать их на проповедь,

И чтобы они имели власть исцелять от болезней и изгонять бесов.

 

* * *

Учитель выбрал и Петра, и Иакова, и Иоанна, и Андрея, и Филиппа, и Варфоломея, и Матфея, и Фому, и Иакова Алфеева, и Фаддея, и Симона Кананита, и… Иуду Искариота… «Который и предал его»…Предначертание… Варфоломей не раз задавался вопросом – знавший и предсказывающий будущее Учитель не мог не знать о том, что сделает Иуда… Но лично призвал его. Не обрек ли он, тем самым, его друга на печальную, безысходную судьбу? А человечеству, тем самым, даровал бесценный дар – Спасение?

Многое понял Варфоломей. И пишет он о том людям, чтобы знали истину грядущие поколения…

 

Дружба была у них, у Иуды и Нафанаила, крепкая. Все делили поровну, всегда были честны друг с другом.

В один прекрасный день, когда Нафанаил отдыхал в тени смоковницы, подходит к нему Филипп, старый его знакомый, и рассказывает о том, что встретил он Иисуса из Назарета, о котором еще Моисей писал как о Спасителе, и другие пророки писали. Нафанаил (Варфоломеем, именем отца его стал звать его Иисус), не веря ни во что и ни в кого, а только в свои, способные утолить голод и спасти от холода, руки, скептически пожал плечами и сказал:

– Из Назарета может ли быть что доброе?

– Да сам посмотри, коль не веришь!

Никогда не был Нафанаил любопытен, а тут ноги словно сами понесли его в сторону, где спокойно стоял какой-то высокий, длинноволосый, облаченный в богатые одежды человек. Едва приблизившись, услышал приветливо обращенные к нему слова:

– Вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства.

Обомлел Нафанаил. Как он мог слышать слова, сказанные более, чем в 50 саженях от него?!

– Откуда ж ты знаешь меня? – спросил он.

– Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, я видел тебя.

Сейчас Варфоломей понимает, что имел в виду Учитель, когда говорил «Я видел тебя»… Он видел его задолго до их встречи, возможно, задолго до сотворения мира – как и всех других, кого призвал… И Иуду тоже.

Тогда подобное еще не могло прийти ему в голову, но он все равно почувствовал в этом, неожиданно возникшем в его жизни человеке что-то необъяснимое… неземное… в человеке, изменившем не только всю его судьбу, но и будущее всего мира…

Сейчас же Нафанаилу было достаточно и того, что у его собеседника такое острое зрение и такой удивительно тонкий слух.

И он воскликнул чуть ли в не экстазе:

– Равви! Ты – Сын божий, Ты – Царь Израилев.

Иисус, улыбнувшись доброй спокойной улыбкой, сказал:

– Ты веришь, потому что потрясен тем, что я смог разглядеть тебя под смоковницей. Увидишь больше сего.

– Что же я увижу, равви?

– Истинно говорю вам: отныне увидите и небо отверстым, и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому!

* * *

 

До встречи с Учителем Иуда не был предателем.

Когда Нафанаилу и Иуде было по 25 лет, еще до того, как в их жизнях появился Он, отправились они в Дамаск по поручению их отцов по торговым делам. Не справившись с заданием, возвращаться домой не спешили.

Недалеко от Кесарии Филипповой Нафанаил крепко заснул под смоковницей, а Иуда только собирался вздремнуть, когда увидел двух приближающихся людей. Это были финикийцы, которых все опасались и старались обходить стороной. Было известно об их промысле – они похищали, уводили на свои корабли и продавали в рабство свободных граждан.

Приблизившись к двум товарищам, финикийцы стали что-то возбужденно обсуждать, указывая на безмятежно спящего Нафанаила. Иуда, не понимая их языка, но почуяв опасность, встал перед другом и вытащил пугио1 (кинжал римских солдат), который подарил ему отец. Финикийцы сразу остановились и умолки. Все знали: они были настолько же трусливы, насколько и подлы.

Наконец, один из них заговорил на ломаном греческом языке:

– Добрый человек, мы не желаем тебе зла. Просто тот, спящий, уж очень похож на нашего раба, который сбежал вчера вечером.

– Добрые люди, – усмехнувшись и передразнивая финикийца, ответил Иуда, – мой друг никак не мог от вас вчера сбежать, потому что был со мной с самого начала нашего пути!

Финикийца явно раздосадовали слова Иуды, и он сказал что-то своему товарищу. Тот гневно закричал на него, затем молниеносно сменив злую гримасу на слащавую мину, посмотрел на все еще спящего Нафанаила, затем на Иуду. Ответил своему товарищу увещевательным тоном. Физиономия того также быстро изменилась, он подобострастно поклонился Иуде, и только морщинки у прищуренных глаз выдавали какую-то задуманную хитрость.

– Добрый человек, мы и сами видим, что этот человек – не наш раб. Но он так на него похож… Кто он тебе, брат? Ибо даже брат не стоит того золота, что мы тебе дадим за него… Понимаешь, добрый человек, нам очень важно вернуть беглого раба на наш корабль. Но его нет, и найти мы его не можем. Продай нам своего брата! – И финикиец вытащил мешочек, в котором зазвенели золотые монеты. – Продай, ибо если до захода солнца мы не приведем курчавого, красивого, молодого раба… – в глазах финикийца Иуда заметил неподдельный страх. Его товарищ стоял, понурив голову, и, глядя на них, можно было бы проникнуться к ним сочувствием, если бы то не были финикийцы, просившие продать им в рабство свободного человека.

Что это был за раб, ускользнувший от своих мучителей и стоивший так дорого, Иуда не узнал никогда. Он только догадывался, что принадлежал он, скорее всего, богатой финикийке, и теперь двух мужчин, не сумевших выполнить ее приказ найти и вернуть его, ждало суровое наказание. Последней отчаянной попыткой хоть что-то предпринять – вернуть ей пусть не того, но похожего на ее раба-любовника человека – вот, вероятно, что означала просьба финикийцев.

– Бери, добрый человек, здесь тридцать золотых. Ты сможешь и дом купить, и скот.

Иуда не был ни подлецом, ни предателем. Тогда… И соблазнительно звеневшие в мешочке тридцать золотых монет не прельщали его вовсе. Хотя это золото с лихвой могло бы покрыть его потери в торговой сделке и, что было гораздо важнее, избавить от гнева отца.

– Убирайтесь вон, низкие люди! – закричал в ярости Иуда. – Вон! – и стал угрожающе размахивать пугио. Привстал разбуженный и, сквозь дымку истончающегося сна слышавший последнюю часть разговора, Нафанаил.

Увидев, что предмет их торгов в полном сознании и силе озирается по сторонам, финикийцы проворно ретировались.

– Почему ты их выгнал, Иуда? И за что они предлагали тебе тридцать золотых?

Иуда усмехнулся.

– Вставай и пойдем уж. До ночи мы должны дойти до постоялого двора.

– Ты мне не ответил!

– Вставай, говорят! – И Иуда, не дожидаясь товарища, пошел вперед.

Нафанаил, еще разбитый после резко прерванного сна, поплелся за ним.

В этот день Иуда не рассказал другу о том, что это были за тридцать золотых монет. Не рассказал он об этом ему и после.

Иуда не считал, что дружба может стоить этих денег, ни этих, не других. И хвастаться своим бескорыстием и верностью простым человеческим ценностям также не считал приемлемым.

Но рассказал Иуда однажды, через немало времени, своей любимой жене, которая после смерти его поведала о том Варфоломею.

 

Сильно досталось Иуде от отца за неудачу в торговой сделке. Нафанаил отделался значительно легче – его отец был менее вспыльчив.

И задумал отец Иуды остепенить сына, что значит женить. Была уже и девица на примете – из семьи такого же достатка – богатого торговца.

Иуда был хорош собой, да так хорош, что пользовался известностью даже у женщин из соседнего селения. Выбранная отцом девица никак его не привлекала, впрочем, как и сама идея жениться. Ему было уже 25, и по понятиям его народа, в холостяках он уже изрядно задержался. Большинство ровесников его круга уже имели и содержали семьи, утверждая, тем самым, свою состоятельность перед обществом.

Хотя, кто знает, пади выбор отца на некую другую особу, он был бы, может быть, несколько сговорчивее. Но это было невозможно, потому что речь шла о дочке простого плетельщика рыболовных сетей. Для Иуды же данное обстоятельство не имело никакого значения.

У девушки его мечты были черные миндалевидные глаза, и она так беззаветно любила Иуду, что он с добровольным бессилием растворялся в этой любви.

День свадьбы был уже назначен, и Иуда, как часто водится в таких делах, узнал о нем последним.

– Отец, молю, не делай этого, я не готов…

Отец строго глядел на сына, и последние искорки надежды почти погасли в Иудином сердце.

– Почему не желаешь серьезной жизни, сын?

– Да был бы не против я… только с любимой…

Отец, нахмурив брови, сурово смотрел на единственного сына – надежду всей семьи, продолжателя рода и дела отца. Только никаких особых талантов к хитрому торговому делу не углядел в Иуде до сих пор его отец, и это его печалило и удручало.

Сейчас он сразу понял, в чем причина нежелания сына жениться на указанной девице – видно, вскружила голову красавцу какая-нибудь сельская простушка. Ведь приличных девиц из домов не выпускают.

Не получилось у Иуды разговора с отцом. Он кричал о том, насколько испорчены ныне нравы, что дети смеют перечить родителям. Что он, в бытность молодым, также женился по указанию отца, и чувствует с тех пор себя достаточно счастливым.

Именно в этот момент, весьма вовремя, как показалось Иуде, появилась его мать и увещевательным тоном стала успокаивать мужа. Затем, обнадеживающе взглянув на свет очей ее – любимого сына, увела отца из комнаты.

Матери часто удавалось смягчить гнев отца по-отношению к чаду. Иуда чувствовал, выручит она его и на этот раз.

Юноша сел за стол и опустил голову на руки. Образ девушки с миндалевидными глазами возник сам собой. Девушка улыбалась ему, манила его и шептала ему ласковые слова.

 

Спор Иуды с отцом разрешился сам собой. Вспыльчивый торговец на самом деле бесконечно любил сына, а все тонкости достижения счастливой жизни его чада разъяснила ему жена. На следующее утро отец сам подошел к Иуде, обнял его и разрешил жениться на дочке плетельщика рыболовных сетей.

– Но смотри, сын мой, условие мое выполнишь! Женишься! – И в глазах его вновь заиграли такие знакомые Иуде суровые огоньки.

Иуда любил отца. Когда он его обнял, то увидел стоявшую в другой комнате мать. Она улыбалась ему. Но Иуда и так знал, что счастье его – её заслуга. Мать он любил еще больше.

 

Однако все случилось не так, как ожидалось. Этот ничтожный плетельщик сетей отказался отдать свою дочку «бесчестному торговцу»! И запер дочку дома.

– Он оскорбил твоего отца! – негодовала мать. – Как он смел назвать его бесчестным!?

Иуда стоял подавленный и несчастный.

Позже выяснилось, что плетельщик сетей обещал свою дочь какому-то родственнику, тоже торговцу.

Семьи начали враждовать. Пока Иуда не похитил любимую и не поселился с ней в уютном домике в Капернауме. И была свадьба, чтобы всё было по чести и закону людскому.

 

* * *

Иисус собрал всех нас, и Слово Его приходили слушать с разных концов земли – из Дамаска, Иудеи, Галилеи, Десятиградия...

Иисуса слушали и поддерживали мытари – сборщики податей, которых люди и ненавидели, и боялись. А там, где страх, там и уважение... Один из таких мытарей – Матфей был один из нас – апостол Иисуса Христа.

И рядом был Матфей, когда Иисус, возмущенный тем, что храм Отца Его превратили грешники в непотребство сущее, разогнал торговцев. И молча покинули храм сильные, здоровые мужчины.

Потомок царей из дома Давидова, Иисус имел поддержку и местной знати, и местной власти из тех, что недовольны были римским владычеством и прокураторством Понтия Пилата.

Иисус был царем, не у власти, но имеющим на то все права по рождению.

Неся Слово Божье и поддерживаемый влиятельными людьми Палестины, потомок царя Давида уже воцарился в сердцах людей и повел их за собой.

 

Нафанаил однажды услышал, как учитель сказал Иуде:

– Брат мой, у тебя особое предназначение… Оно по важности не уступает Моей великой цели – Спасению человечества… а может быть, и зависит от него.

И с тех пор изменился Иуда, стал задумчив и печален.

 

Это был сон. Сон, который когда-то был явью, и явь, о которой Варфоломей, исписывая пергамент, одержим был поведать потомкам.

 

* * *

Он очнулся в низенькой комнатушке – в той части дома, где жили рабы. Вокруг суетились люди, какая-то старая рабыня натирала ему грудь вонючим снадобьем, другая остужала в миске травяной отвар.

– Моя сумка! – вскричал больной.

– Да здесь она, в изголовье… Не бойся, – сказала склонившаяся над ним молодая рабыня.

– Он пришел в себя, этот чудесный человек! – вскричала старая рабыня.

Подбежали еще несколько рабов поглазеть на то, как исцеливший их молодую хозяйку нищий пришел в себя.

– Элоа, принеси холодной воды! – Приказала старая, как видно старшая рабыня – молодой.

Девушка ушла и вернулась с кубком холодной воды. Варфоломей жадно его осушил.

– Элоа, последи за ним, меня зовет госпожа! – снова приказала старая рабыня.

Элоа присела на скамью и тяжело вздохнула. Варфоломею показалось, что она избегает его взгляда.

Через некоторое время ее позвали на кухню, и она удалилась.

Варфоломей остался один. В распахнутом окне бледнела предательница-луна.

 

Через два часа Варфоломею стало легче физически, но очень тяжело душевно. Рабыня Элоа, нисколько не впечатленная сотворенным им с дочкой господина чудом, заявила, что он несет с собой только зло, и что ее подруга Дира и ее муж именно по его милости исчезли из дома. Их родственники просто сбились с ног в поисках, пока не выяснили, что за день до несчастья от них ушел сумасшедший, сеющий злонравные речи, чужеземец.

Варфоломей даже заплакал. Да, он понимал, что судьба непременно снова сведет его с этими благородными людьми, но не думал, что призвание Кенона, о котором он ему пророчил, начнется столь трагично.

– Дитя мое, – только сказал он сквозь слезы, – неисповедимы пути Господни… И поверь мне, все всегда бывает к лучшему.

Рабыня не в состоянии была понять все таинство слов апостола и расплакалась еще сильнее.

– Как же к лучшему? Как же?! Ведь их разлучили, наверное Кенона пытают, если еще не убили, ну, а ее…

– Что ее? Что ты знаешь?

– Я слышала, как мой господин говорил с главным иеродулом. Ее посвятили богине Анахите1… (Богиня Луны).

– Но... Ведь тогда известно, где она!

– Нет, нет! Нет ей уж пути обратно! Не быть ей больше доброй женой и матерью хороших детей!

Варфоломей понял не сразу. Быстро «открылся» ему язык народа Албании, но в остальном эта страна оставалась для него все еще неведомой.

– Дитя мое, – простонал Варфоломей. – Я не понимаю!

– Ты пришел сюда, чужеземец, и встревожил народ. Когда-то и я была свободной, но за долги мужа стала рабыней иеревса. Но у меня хотя бы был выбор… А у нее – нет! У нас женщин часто посвящают богине Анахите… Там они ублажают богиню… то есть… служат развлечением… богатых посетителей храма.

– Господи! За что?! – Варфоломей стиснул зубы, да так, что почувствовал, как застучало в висках. А в голове навязчиво маячило греческое слово «гетера».

– Слушай дальше, чужеземец, что ты сделал! Очень часто посвященных богине рабынь приносят ей в жертву. И я все ночи напролет умоляю богиню Анахиту не возжаждать ее крови! – рабыня, рыдая, выбежала из комнаты.

– О Господи! И опять покинул!

Варфоломей смотрел в распахнутое окно, откуда ему презрительно улыбалась луна. Снова она. Снова вмешалась и ввергла его в отчаяние. Луна – Селена – Анахита…

 

Я услышал ропот сынов Израилевых; скажи им: вечером будете есть мясо, а поутру насытитесь хлебом, и узнаете, что Я Господь Бог Ваш.

Ибо снова упал Варфоломей и в крепости души своей, и в вере к Господу.

 

Что делать? Надо было найти в себе силы и веру, чтобы вернуться к жизни. Ведь он так теперь нужен был спасшим его Кенону и Дире.

Варфоломей упал на подушки и закрыл глаза. Перед ним снова встали образы давно исчезнувших с лица земли людей. Они двигались и говорили как живые, их обуревали человеческие желания и помыслы, они были рядом… Они жили в его рукописи, что лежала в изголовье.

 

* * *

Мой друг Иуда был счастлив. Будучи из знатной семьи, он и теперь не испытывал ни в чем нужды, жил и содержал свою жену в довольстве и достатке.

Я часто навещал его, и мы сидели до самой ночи под луной, разговаривая, вспоминая прошлое, строя планы на будущее. Пока не призвал нас Учитель наш, и мы до глубины души не уверовали в новые истины и в Царствие Небесное.

И преданность наша была настолько велика, что мы видели перед собой только Учителя нашего, остальное же казалось дымкой сна. Ведь сказал Учитель наш: «Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое против трех».

И нас было двенадцать, и мы все любили Его, и все были призваны Им, и каждому из нас была отведена особая роль быть личным другом Его, с которым Он непременно говорил и растолковывал то, что понимали мы с трудом… Растолковывал, когда мы были в лодке на реке, и когда шли по улицам города, и когда ели вместе мясо и пили вместе вино. Ибо любил Учитель наш собирать нас воедино в человеческом веселье и божественном общении. И жил так всегда, и делился всем с нами. Ибо так привык потомок царей Иудеи.

Но Иуда… Мы все видели, что Учитель относится к нему по-особенному. Сам я слышал, как однажды Учитель сказал ему: «Ты превыше учеников Моих».

«Отойди от других, и я тебе передам тайны Царства. Ты можешь их постичь, но будешь скорбеть…» – Иисус обнимал любимого ученика своего, и все шептал и шептал ему что-то на ухо.

Часто уединялись они для беседы, и мы, любопытные грешники, видели издалека, как много говорит Учитель Иуде, а тот слушает с печалью великою.

Как-то я, ведомый все тем же грехом любопытства, спросил у друга своего Иуды, о чем это так много говорит ему Учитель.

Иуда тяжко вздохнул, и в глазах его я увидел глубокую печаль.

И не сказал мне ничего.

А Учитель все чаще говорил с ним наедине, а при нас, глядя в глаза Иудины, грустно улыбался. Ибо только на Иуду так смотрел Учитель, только ему улыбался так...

Я никогда не завидовал, ибо грех это… может даже смертный… Но все-таки мне, понимающему, как безмерно любит Иисус каждого из нас, все же так хотелось тогда быть на месте Иуды… И, знаю, каждому из нас хотелось…

Тогда…

Как-то застал я Иуду горько плачущим. Спросил его, что с ним. А он убежал.

И снова как-то застал его рыдающим. И не убежал он теперь, а бросился мне на шею. Снова ничего я не понял, а он закричал в страдании крайнем:

– Ноша, ноша тяжкая… И нет мне покоя сейчас, не будет потом, и не успокоюсь вечно! И не слишком ли много для меня одного? И почему именно я?!

И он дрожал, как лист осиновый, и взгляд его был безумен. И прежде, чем я что-либо смог сказать, убежал.

Я был в страхе за друга и искал его долго. Но не нашел. Он сам нашел меня. И не узнал я его, потому что улыбался он и выглядел совершенно счастливым.

И он сказал мне:

– Не думай про меня, брат мой. Что написано, то и будет. А Учитель наш сказал: «Как же сбудутся Писания, что так должно быть?» Без меня? Значит должен я, призван я.

Зная, что Учитель всем нам определил свою особенную роль, я как-то спросил Иуду:

– Для чего призван ты, брат?

И опустил брат мой голову свою, и видел я, как он страдает. И странен, и страшен был его ответ:

– Быть проклятым и ненавидимым в веках!

И он убежал, оставив меня в ужасе и печали.

* * *

Иеревс находился смятении. Его любимая дочь, которая уже много полнолуний то впадала в беспамятство, то страдала от пугающих судорог, вдруг вернулась к нему здоровая, румяная, счастливая. Бессильные знахари молчали, а он, главный маг храма Митры, прекрасно знал, что вселился в нее злобный див, избавиться от которого было очень трудно. Практики магизма предполагали изгнание злых духов из тела человека, но действовали они далеко не всегда. Мистический антураж только дурманил сознание людей, что опрощало магам манипуляцию их разумом. А что еще было нужно?

Маги, они же древние мобеды, умели считывать информацию с планет. Эти знания когда-то давно, еще до Зороастра, достались их отцам от самого мистического народа – халдеев. Со злыми демонами маги часто справлялись – это зависело от того, какое место в демонической иерархии они занимали. А также, в какой степени был подвержен суеверным страхам обратившийся к ним за помощью человек…

Но с этим злым духом, он, всесильный маг, посредник между людьми и демонами, иеревс, ничего поделать не мог. Дух был силен, и, возможно был послан самим Ахриманом как месть ему, своему несговорчивому врагу…

Иеревс нахмурился и сжал губы. Он не был глуп. И что-то давно ему подсказывало, что он является врагом не Ахриману, а Ахурамазде…Может, поэтому демон не был подвластен потомку древних мобедов?

Иеревс уронил голову на руки. Он должен был быть счастлив – ведь к нему вернулось его любимое и единственное дитя… Ибо Ахурамазда не был к нему щедр и не давал ему сына.

Но он не был счастлив. Потому что это счастье досталось ему от чужеродного странника, способного своими речами пошатнуть весь его устоявшийся и такой добрый для него мир. Мир власти, богатства, всенародного почитания. И более того… Он знал, что слухи, подобно тьме, обволакивали город. Слухи о том, что не он исцелил свою дочь, а слуга чужого Бога.

Иеревс застонал от наплыва противоречивых мыслей и чувств. Он должен был быть безмерно благодарным спасителю своей дочери. Но он ненавидел его.

Однако он будет щедр к нему. Но пусть он уйдет. И никогда не появляется в его городе. В его устоявшемся, таком добром для него мире.

А в душе все скребся вопрос:

Что это за Бог, Именем Которого самым простым человеком изгоняется самый сильный демон?

 

Варфоломей собирался покинуть дом иеревса. Открывшиеся в порыве неимоверных усилий во время изгнания беса раны стараниями Элоа быстро затянулись, голова не болела, а травяные отвары вернули ему силы. А силы нужны ему, как никогда – ведь он был полон решимости спасти своих друзей.

– Иеревс зовет тебя, господин, – поклонившись, сообщил ему раб.

Через некоторое время апостол предстал перед жрецом.

– Ну, здравствуй, спаситель жизни моей… ибо дочь моя – единственное чадо мое.

Иеревс указал Варфоломею на удобное, обтянутое заморским шелком, сиденье, и сам сел напротив.

– Ты очень сведущий маг… – продолжал иеревс, – и тебе известно много тайн всех девяти миров...

– О нет, мне известна лишь одна тайна двух миров… нашего и Царствия Небесного!

– Царствие Небесное? Такой мир мне неизвестен…

– Туда ушел предсказанный в святых книгах Спаситель…

– Неужто Он уже пришел? – с деланно-серьезным тоном, спросил иеревс.

– Пришёл! И мы, уверовавшие в Него, идем за Ним. И при жизни, и после смерти!

– А мы, уверовавшие в Ахурамазду, – произнося имя своего верховного божества, жрец почтительно наклонил голову, – что же, идем неправедным путем? И при жизни, и после смерти? – презрение мага к Варфоломею стало оскорбительно явным.

Варфоломей казался смиренным и кротким..

– Именно так, жрец… Только мой Бог на самом деле – и твой Бог… И возлюбил он каждого из чад своих без исключения, и пришел спасти погибшее…

– И я погибаю? – продолжал усмехаться иеревс.

– Потому что ты не хочешь слышать то, что Он говорит тебе через меня…

– Неужто?!

– Он уже дал тебе одно знамение. Неужто мало тебе?!

Иеревс одно понимал четко: в его мире этот сильный Бог, о котором говорил чужеземец, был лишним. Он не был похож на молчаливых идолов его страны.

Жрец бога Митры смотрел на человека, который пришел из ниоткуда и принес с собой непонятного и опасного Бога. И иеревс хотел, чтобы он забрал своего непонятного и опасного Бога и ушел в никуда. Исчез навсегда из его жизни, из его понятного и такого доброго для него мира.

– Я хочу отблагодарить тебя, старик. Отблагодарить тебя тем, что оставлю тебя в живых. А также возьми вот это, – с этими словами иеревс бросил ему на колени мешочек, туго набитый золотыми монетами. – И я принесу богатые жертвы Ахурамазде, вознесу ему молитвы о твоем благополучном возращении домой.

Варфоломей равнодушно посмотрел на мешочек с золотом и тяжко вздохнул. Затем, чтобы не показаться невежливым, мягко отложил мешочек в сторону.

– Сказано же… не собирай сокровища на земле, но на небе… Не нужно мне… И уйти далеко не могу… призван я… взрастить в сердцах людей этой страны веру в истинного Бога… Кто знает, может, маленькое семечко посеяно и в твоем сердце…

Иеревс засмеялся.

– Значит, не нужны тебе деньги… Ну, тогда проси, что хочешь. Все исполню, кроме признания Бога твоего! Лишь бы ты ушел с миром отсюда!

– Я и не жду, что ты признаешь Бога моего так быстро... Ты хочешь, чтобы я забрал с собой свой мир, но оставил в покое твой! Понимаю! Ведь твой мир ясен и понятен для тебя!.. Что касается цены за то, чтобы я ушёл... Да, есть у меня просьба, иеревс. Исполни ее, как обещал... Тебе это будет нетрудно. Ты разлучил и сделал невольными мужа и жену... тех самых, что приютили меня, когда… я был ранен… Мастера Кенона и жену его Диру.

Иеревс нахмурился.

– Откуда тебе об этом известно?

– Позволь мне умолчать об этом. Я лишь прошу освободить их, ибо они ко мне проявили лишь милосердие. Освободи их, позволь им воссоединиться и спокойно жить в доме своем.

– Лучше бы ты взял денег, старик… – Ответил иеревс. – Хотя… Вернул ты мне мое бесценное дитя… Значит и плата должна быть жизнями… Ты совершенно справедлив, старик! И я обещаю тебе их живыми! Но с условием! Ты уходишь! Навсегда покинешь город! И придется тебе исполнять свое призвание в другом месте!

Варфоломей поник головой. И снова выбирать между Богом и людьми!

– Богу – Богово, кесарю – кесарево, – услышал он за спиной вкрадчивый голос врага человеческого. Оглянулся. И не было там никого.

Он уйдет. А Кенон и Дира вернутся домой. И изменит он Богу. И будет хуже Иуды в глазах людских.

– Я должен их увидеть! – решительно сказал Варфоломей.

– И здесь я милостив! Я дам тебе письма. Иди и сам их освободи! А потом – уходи. И горе тебе, если я что-либо услышу о тебе на исходе полной луны!

Иеревс начертил на двух кусках пергамента какие-то знаки, затем, сложив письма, запечатал каждое сургучными печатями с оттисками его гравированного перстня.

– Это письмо отдашь стражникам темницы. Они передадут его, кому нужно. Мастера освободят. А это письмо – отдашь иеревсу иерона (храм) Анахиты. Увидишься с женщиной и уйдешь в Иберию. Там недалеко. А дальше, как знаешь.

Жрец встал, и в довершении разговора добавил:

– Я благодарен тебе за дочь, старик. И очень не хотел бы, чтобы мои чувства вступили в противоречие с моим долгом. – Он повысил голос и сурово нахмурил брови. – Это говорю тебе я, второй человек после басилевса Албании, иеревс иерона Митры!

Иеревс направился к выходу.

На пороге мелькнула тень, но он ничего не заметил.

 

Через некоторое время к иеревсу подошла его дочь. Она уже оправилась от поразившего ее недуга.

– Как ты чувствуешь себя, дитя мое? – поцеловав ее в лоб, спросил жрец.

– Хорошо, отец. Но…

Она остановилась в нерешительности.

– Ты хотела что-то сказать, Энола?

– Да…

Жрец вопросительно смотрел на дочь.

– Отец… Элоа… да, Элоа сказала мне… что мой спаситель идет в храм Анахиты…

– Элоа? Откуда ей знать?

– Может, он и сказал ей, она ведь ухаживала за ним…

Но лгать девушка не умела.

– Ты подслушивала нас? – строго спросил иеревс.

– Отец, прости! Прошу, не посылай старика одного! Он так слаб еще! Пошли с ним двух своих иеродулов… Хотя бы одного!

– Я понимаю, что ты ему благодарна, дочь. И я тоже благодарен. Но нет в этом необходимости! Твой спаситель вполне окреп. Да и рабы нужны мне здесь – в храме много дел. Ведь скоро праздник.

Иеревс пошел прочь, и Энола знала, что убеждать его бесполезно.

 

Варфоломей взял свою драгоценную сумку и направился к выходу. Прощаясь, Элоа поцеловала старика. В глазах у нее стояли слезы благодарности.

Апостол вышел на улицу и пошел вон из города. Он шел, и горе затуманивало ему глаза. Он предавал своего Учителя, совсем как тогда, в Гефсиманском саду, когда заснул вместе с другими, а потом не смог Его защитить. Сейчас он оставлял страну, куда был послан Им нести Его Слово.

Дорогу ему преградила красивая белокурая девушка. Она была в дорожной одежде, а за поясом поблескивал короткий меч. Он узнал ее – это была спасенная им дочь иеревса. За ней на почтительном расстоянии следовал молодой, крепкого сложения, раб.

– Я не пущу своего спасителя одного! И последую за тобой, чтобы помочь тебе спасти тех, кто оказался в беде по вине моего отца! – решительно заявила она.

Варфоломей изумленно глядел на это хрупкое создание, но раб ее был внушительных размеров и вооружен до зубов.

– Нельзя, дитя мое. Тебя хватится отец.

– Я же сказала, что не покину тебя! Мы тратим время, пошли!

– Я всегда странствую один. Мне не нужна помощь. Возвращайся домой, дитя. Это добром не кончится.

И Варфоломей быстро пошел прочь. Но девушка, по-видимому, была не из тех, кто легко сдаётся. У нее было оружие – слово, способное, и она это знала, обезоружить исцелившего ее человека.

– Я поверила в твоего Бога! Кто, как не я, могла искренне это сделать, добрый странник?!

 

Да не отринут будет уверовавший в Меня.

* * *

«Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» .

Сейчас, спустя сорок лет я иногда с содроганием думаю, что Иуда Искариот был единственным из нас учеником, который правильно понял своего Учителя.

Ведь если бы не мой несчастный друг, был бы спасен род человеческий жертвой и кровью Иисуса Христа? Нет!

Роль Иуды… Теперь была понятна… Иисус Сам избрал его. «Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, которых и именовал Апостолами». В этом Великом Действе Спасения всего человечества каждому была отведена своя роль… И никак нельзя было обойтись без человека, кто добровольно взял бы на себя тяжкий грех предательства… Осознавая, что будет проклят в веках… Не увидит Царствия Небесного… Значит ли это, что жертва Иуды по величию несоразмерима с жертвой Самого Христа?! Иисус говорил: «Как же сбудутся Писания, что так должно быть?» Или когда Он им сказал: «…и совершится все написанное чрез пророков о Сыне Человеческом». Или: «Сыну Человеческому должно много пострадать…»

Ведь благодаря Иуде душа Иисуса Христа покинула свое тело и ушла в блаженные просторы Царствия… («Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою»). А что осталось самому Иуде, добровольно взявшему на себя столь тяжкую ношу? Проклятие и вечный ад? Разделение с Господом?! Горе мне… Я привел его ко Христу… Хотя, что можем мы, люди, когда распределены уж роли? До нашего рождения? До сотворения земли?!(«…но да сбудутся Писания…»)

Часто думал я о цене предательства – 30 сребрениках…

Недоумевали тогда Андрей, Петр, Иоанн, Марк, Матфей, Иаков и другие. Даже если предположить, что Иуда был наиподлейшим человеком на земле, то, тем не менее, как он, при всём своем достатке, решился на предательство своего любимого Учителя за столь ничтожную сумму? («…лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо если я не пойду, Утешитель не придет к вам»)...

А ведь вряд ли кто мог бы упрекнуть его в алчности. Он был казначеем у апостолов, хранителем общих денег. Был всегда порядочен, честно распределял их по нуждам учеников и их семей.

Когда Мария из Вифании помазала ноги Иисуса нардовым драгоценным миром и затем отерла ноги Его волосами своими, то не прав был апостол Иоанн, который в своем евангелии приписал возмущение по этому поводу одному Иуде Искариоту. А справедливее был апостол Марк – «Некоторые же вознегодовали и говорили между собой: к чему сия трата мира?» И только после всеобщего ропота, в котором немалое участие принял и я, Варфоломей, Иуда посмел сказать: «Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?»

Я знал своего друга Иуду и не сомневался, что тот говорил в поддержку остальным, и действительно, ради нищих. Иоанн же всегда недолюбливал Иуду – многие не любили бережливого хранителя ящика с деньгами. Мало того, что Иоанн записал неверное свое истолкование слов Иуды, он еще и несправедливо назвал его вором. Когда он что-либо украл?

Иисус же пристыдил всех: «…нищих всегда имеете с собой, а Меня не всегда».

Теперь, спустя столько лет, я понимаю, что вездесущий Учитель не просто позволил Иуде совершить свой тяжкий поступок. «Ибо знал он предателя Своего, потому и сказал: не все чисты».

Обрекал Учитель любимого ученика Своего на вечные проклятия и муки, ибо такова была цена Спасения всего человечества, настоящего и грядущего:

«…Сын Человеческий идет по предназначению; но горе тому человеку, которым он предается…»

«Что делаешь, делай скорее», – сказал Иисус Иуде перед тем, как тот сдал его первосвященникам и фарисеям. Тогда никто ничего не понял – думали, что дело касается денег, которые Иуда всегда носил с собой в ящике. Но теперь я понял все. Учитель побуждал своего ученика совершить нечто, что решено было между ними ранее.

Да, Иуда был единственным среди нас, кто правильно понял своего Учителя.

Ведь говорил Он: «Так написано и так надлежало пострадать Христу…»

И схватили Его, и судили, и глумились над Ним...

И издевались над ним, что он Царь Иудейский.

И Пилат указал иудеям на Него, и усмехался, что это их Царь.

А они, иудеи, все как один, кричали, что не царь он им, а царь их – только кесарь римский. И хотели, чтобы Пилат распял Его.

И Пилат тогда решился убить Христа. Ибо до того не решался предать постыдной смерти, имеющего сторонников среди элитных слоев города, потомка царя...

 

И Варфоломей рыдал тогда от стыда за народ свой. И сгорает от стыда по сей день. И знает, что проклят будет народ его во веки веков...

И как сейчас, перед глазами Варфоломея издевательская надпись на груди Распятого: Иисус, Царь Иудейский. А когда первосвященники попросили Пилата, чтобы он не писал «Царь Иудейский«, но написал, что «Он говорил: Я Царь Иудейский», Пилат отказался изменить надпись: «Что я написал, то написал».

Потому что знал воистину, Кто перед ним..

Варфоломей помнит, как воины делили между собой одежду распятого Христа, и не знали, как поделить на четверых «не сшитый, а весь тканый сверху», хитон. И бросили жребий. Разбогатели тогда эти воины, но прокляты оказались их потомки.

Когда один из воинов пронзил копьем рёбра Его, то обильно обагрила кровь Христова руки его. И потомки этого воина страдают страшным проклятием – на руках и ногах их отныне и на протяжении веков будут проявляться раны Христовы, полученные им при распятии (речь идет о стигматах – Авт.).

А Иуда вернул первосвященникам 30 сребреников, чтобы уразумели все, что не ради этих ничтожных денег предал он своего Учителя…

И даже враги Христа понимали, насколько грязны те деньги, что не достойны они лежать в сокровищнице церковной. И купили у одного горшечника землю для кладбища. С тех пор проклята та земля, «землёю крови» называется.

И не выдержал мой друг сей тяжкой ноши… Он дрожал всем телом как лист осиновый… И осина, на которой он повесился, дрожит теперь вечно…

 

Часть II

Энола

 

Стражник и не ожидал, что его пленник бросится с такой высоты. Упав в песок на связанные руки, он сильно ушиб одну и сломал другую. Несмотря на острую боль и шум в окровавленной голове, беглец стремительно вскочил и бросился прочь. Прочь, прочь из города, туда, где текут воды Кюра (Куры – Ред.), где стоит вечный храм Анахиты, и куда, он не сомневался, увезли его жену.

Он уж и не помнил, сколько его держали в темнице. Ему казалось, что весь мир забыл про него… Но мучительнее всего было то, что он не мог помочь своей Дире.

Бежал, бежал… И ни о чем не мог думать, кроме нее. Панический ужас за жену, вот уже столько дней владевший им, лишил его способности здраво мыслить. Он быстро израсходовал все силы, а голод и жажда стали нестерпимыми.

В полуденную жару он рухнул под дерево и в бессилии заскрежетал зубами. Отдышавшись, вдруг обратил внимание, что руки все еще связаны. Он до сих пор и не пытался избавиться от сдавливающей бечевки. И только сейчас, когда шок постепенно отпускал его, понял всю отчаянность своего положения. Не было надежды избавиться от бечевки. Не было надежды на восстановление сил. Не было еды и воды. И не стало надежды спасти Диру. Осознав все это, Кенон беззвучно заплакал и стал молить Ахурамазду избавить от мучений и его, и жену.

Он лежал под деревом, погруженный в охвативший его ужас. Уже смеркалось, когда кто-то прикоснулся к его плечу. Он открыл глаза и увидел склонившихся над ним двух людей. Облаченная в богатые одежды девушка и старик в лохмотьях. Очень знакомый старик… Да-да, тот самый, кого они с Дирой спасли однажды от разъяренной толпы. С кого начались его несчастья.

Легким прикосновением Варфоломей облегчил ему боль, вправил сустав на одной руке, соединил кости на другой, затем туго стянул место перелома материей, оторванной от его плаща.

К Кенону постепенно вернулись силы.

– Я должен идти в храм… За ней… За мной погоня! – и Кенон встал.

– Тебя больше не преследуют. Иеревс помиловал тебя!.. Но погоня за нами.

– Почему?.. Впрочем, неважно... Я должен идти. Дира в опасности! – Кенон встал, но Варфоломей остановил его.

– Мы должны дождаться луны. Иначе сгинем в болоте. Ночью нам его не обойти. И не поможем тогда Дире никогда!

– Возьмем у людей огня! Я видел дома неподалеку.

– Ты лишился рассудка?! Нас будет видно издалека.

– Но и оставаться опасно! Говоришь, погоня за вами!

– Поверь мне, сынок. нет выхода. Придется ждать луны.

Понимая всю разумность доводов старика, Кенон снова сел. Спешка действительно могла стать роковой.

– Это – единственная дочка иеревса Энола. – Объяснил Кенону Варфоломей. – Она идет с нами, и я не мог ей запретить сделать это... Она хочет быть призванной. На все воля Божья!.. Но теперь люди иеревса, вероятно, преследуют нас.

– Вот в чем дело! Пусть возвращается!

– Нет! – твердо сказала девушка. – Они не догонят! Хватились меня, скорее всего, только поздно вечером. Потому что до этого времени я люблю бывать одна, и никто не смеет нарушать мой покой! Но если все же… мы их заметим, я вернусь, а вы пойдете дальше…

Кенон пожал плечами. Поведение девушки казалось ему насколько легкомысленным, настолько же и бессмысленным. Он внимательно посмотрел на нее, а та вдруг зарделась румянцем.

– Она юна совсем! – сказал он.

– Мне шестнадцать!.. И... каким бы странным тебе не казалось, что я иду вместе с этим мудрецом, но я должна помочь исправить то, что сделал мой отец… Этот человек, – и она указала на Варфоломея, – исцелил меня от страшного недуга… даже мой отец оказался бессилен спасти меня… и я поняла… Бросить его я не могу...

– Ну, и как ты поможешь? – усмехнулся Кенон.

– Мой раб силен и вооружен, он сможет отразить, например, разбойников! И помочь в трудностях там, куда мы идем... Если они возникнут.

– Сейчас этому старику угрожают не разбойники, а твой отец! – резко сказал Кенон. – Мы не можем идти вперед из-за болота и темноты, а люди твоего отца в любой момент нас здесь схватят и обвинят в твоем похищении!

Энола посмотрела на Кенона с обидой. Но здравый смысл ей подсказывал, что он говорит правду. Поступок её мог принести больше вреда, чем пользы.

– Я вернусь... Он прав.

– Нет! – сказал Варфоломей. – Обратного пути нет! Я не доверю тебя твоему рабу! Да и десятерых рабов может оказаться мало, если не повезет...

Затем обратился к Кенону.

– Кенон, действия Энолы побуждаемы чистым сердцем. И поверь мне, сынок, все, что мы делаем, имеет глубочайшее значение...

Кенон снова пожал плечами. Он по-прежнему считал поступок девушки глупым капризом, который мог помешать ему спасти любимого человека.

Ожидали врагов каждое мгновение, и ждали луну. Но предательница, заслоненная тучей, не вышла этой ночью.

Изнывал Кенон. И не будь рассудительного Варфоломея, так и сгинул бы в болоте. Разговор немного смягчил напряжение.

– Как ты смог уйти из темницы, Кенон? – спросил Варфоломей. – Когда мы показали стражникам письмо, они были в ужасе.

Кенон рассказал, как страх за любимую заставил его решиться на безумный шаг – он бросился с высоты в отчаянии и наудачу. Упал на руки, чтобы поберечь ноги. И побежал. Варфоломей глядел на Кенона, изумляясь и силе его любви, и крепости его духа.

– Сынок, ты воистину воин Божий!

Энола чувствовала, что не в шутку раздражает Кенона, но старалась не обижаться. Ведь он словно явился из ее девичьих грез – красивый, смелый, раненый, измученный болью, запачканный дорожной пылью. И чувство, доселе незнакомое, закралось в душу юной красавицы… Герой ее грез, так неожиданно вышедший из мира фантазий ей навстречу, никогда даже с интересом не взглянет на нее.

Переночевали в вырытой рабом Энолы и Варфоломеем яме. Варфоломей давно научился так спасаться от врагов Христовых. Засыпанные землей и листьями, они, притаившись, видели, как пронеслись мимо вооруженные иеродулы иеревса, но, не решившись продолжить преследование по болоту столь темной безлунной ночью, вернулись обратно.

Не чувствуя больше боли, Кенон спросил Варфоломея:

– Как ты сделал это?

– Не я. Господь…

– Что за Господь, что являет себя столь зримо?

– Поймешь и пойдешь за Ним…

Когда заря окрасила первым блеклым светом горизонт, Варфоломей, Кенон, Энола и ее раб уже огибали болото безопасной тропой.

Энола украдкой поглядывала на Кенона, быть может чаще, чем то пристало дочери иеревса… Он завладел ее мыслями и чувствами так стремительно, что вся прежняя жизнь начинала ей казаться бледным сном. Оно и не было удивительным. Всю свою жизнь Энола, как то и было принято, провела взаперти, выходила лишь во внутренний двор дома в сопровождении рабыни и ждала неизбежного – когда отец выдаст ее замуж за такого же, как и он сам, жреца. Она знала, что выбор отцом уже сделан, но что это был за выбор, ей знать не полагалось. Поэтому оказавшись на воле, решившись на побег с человеком, который вернул ее к жизни, она впервые осознала всю её прелесть, и первый красивый молодой человек на ее пути показался ей героем… Но увы, героем не её.

Странное это было чувство. Она и не мечтала о Кеноне всерьез – слишком глубокая пропасть разделяла женатого ювелира и дочь верховного жреца. Но это были просто грезы о простой, красивой, счастливой любви, познать которую (и она вполне отдавала себе в этом отчет), ей не было суждено никогда.

 

Шли быстро… Им повезло. Путь лежал через пастбище, и они угнали лошадей.

– Простит твой Господь? – вздумалось пошутить Кенону, который радовался, что теперь не надо волочить ушибленную ногу.

– Если раскаемся… – угрюмо ответил апостол.

Но ответ Варфоломея вызвал еще больший смех Кенона.

– Я с радостью приму твоего Господа, раз так! – и пришпорил коня.

 

Лошади были загнаны. Снова пошли пешком. Далеко впереди виднелись, тонущие в бликах заката, очертания иерона Селены-Анахиты.

Оказавшись на территории храма, Варфоломей и его спутники увидели зрелище, которое было сколь шокирующим для них, столь же естественным и частым явлением для храмовых служителей.

Происходящее у храма напоминало одну из тех бесстыдных оргий-вакханалий, что Варфоломей видел в Риме у Капитолия, а также в Афинах у Парфенона. Содом и Гоморра! Не за то ли покарал Господь грешных чад своих? Не в том ли обвинял лицемерных фарисеев? Не о них ли говорил, что «не видать мужеложникам Царствия Небесного?» Не то ли называл развратом сердца и духа?

– Мы оказались на празднике сакеев, – пояснил Кенон. – Богиня Анахита требует сначала празднеств, а потом жертв… Надо торопиться.

Энола опустила неискушенные глаза и, держась за Варфоломея, следовала за ним.

– Правильно, дитя мое, правильно, береги чистоту взгляда своего, – шептал, пожалуй, еще более сконфуженный, чем юная Энола, Варфоломей.

Один из участников праздника, едва держащийся на ногах толстый иеродул, схватил за руку Энолу и потащил за собой. Его свалил меткий удар Кенона в челюсть.

Среди этого хаотичного беспорядка пьющих, едящих, танцующих, совершающих непотребные действа людей не было несчастной Диры…

– Язычники! – не выдержав, вскричал Варфоломей, но его никто не услышал. – Язычники! Не ведаете, что творите! Не видать тогда вам Царствия, обещанного Единым! Ибо наказуемо прелюбодеяние! Грешные, остановитесь! – и он затрясся в нервическом припадке, ибо силы его уже иссякли. Кенон оттащил его в сторону и, с безумной злобой глядя ему в глаза, прошипел:

– Не сейчас! Нас запрут в темнице раньше, чем мы успеем передать письмо! Подумай о Дире!

Варфоломей опомнился и мысленно попросил Господа предоставить ему для проповеди более подходящее место. Они выбрались из толпы бражничавших людей и вошли в иерон Селены-Анахиты.

Иеревса здесь не было, вероятно он находился среди «пирующих».

– Нам нужен иеревс. У нас для него послание от иеревса иерона Митры, – сказал Кенон главному иеродулу.

– Где это письмо? – спросил тот.

– Мы покажем только ему. Оно срочное, не прочти он его вовремя, может случиться непоправимое. Где нам его найти?

– Он на пиршестве.

– Проводи нас к нему!

– Вы не показали мне послания!

Кенон посмотрел на Варфоломея, тот вытащил из-за пазухи письмо и показал его иеродулу. Тот узнал печать.

– Хорошо. Я пошлю с вами раба, он покажет вам иеревса… только… подождали бы до завтра…

– Я же сказал, что ждать нельзя!

Иеродул пожал плечами. Затем позвал начищавшего до блеска жертвенник мальчика и приказал ему отвести прибывших к иеревсу.

Варфоломей, Энола и ее раб последовали за мальчиком, а Кенон задержался.

– Во имя Анахиты, ответь мне верно, кого сегодня принесут в жертву, животное или человека?

– Вчера было животное. Сегодня – человек! – удивленно взглянув на Кенона, ответил главный иеродул.

У Кенона задрожали руки.

– Во имя веселящей ночь богини, скажи мне – мужчина это или женщина?!

– Мужчина! – еще больше дивясь, ответил иеродул.

– Спасибо, спасибо! – и Кенон в порыве безумной радости обнял иеродула. Затем стремительно выбежал из иерона, оставив того в невероятном изумлении.

 

Дальше все происходило с молниеносной быстротой. Они нашли полуголую Диру поодаль разгульной оргии в объятиях иеревса Анахиты. Опоенная вином Дира мало что соображала, но все же отбивалась и плакала от отвращения. Иеревс тем временем не скупился на бесстыдные ласки, улучая нередкие моменты для того, чтобы отхлебнуть вина из кубка и заставить женщину сделать то же самое. Весь во власти убеждения божественности своих притязаний на вновь посвященную богине рабыню, он не ожидал, что единственной ответной ее лаской ему будет основательный укус в ухо.

Крик раздался над пьяной оргией пирующих. В следующее мгновение Кенон набросился на иеревса. О передаче письма не было возможности подумать – взбешенный болью мобед и обезумевший в припадке ненависти муж слились воедино.

Кенон принялся бить жреца, и к нему присоединился раб Энолы. Окрыленная появлением мужа, Дира, недолго думая, опрокинула на священную голову иеревса кувшин с вином.

Через несколько мгновений Кенон и раб Энолы были оглушены ударами по голове подоспевшими иеродулами. Все, не исключая женщин, были связаны и уведены.

– Во имя Мазды! – придя в себя, простонал Кенон. Кровь обагрила его лицо. – Мы не успели уйти! Мало нам этих иеродулов, за Энолой сейчас явятся и люди ее отца!

В иероне, крепко связанные, сидели они до самого утра. Оргия, тем временем, стихла, со двора доносился пьяный храп ее утомленных участников.

Кенон успокаивал жену.

– Не плачь, не плачь, ты уже со мной.

– Ты больше не сможешь любить меня, – всхлипывала та.

Энола глядела на Диру. Какая красивая и мужественная. Смогла сохранить свою честь, обмануть вино и, что особенно ее восхитило, укусить за ухо самого иеревса храма Анахиты! Затем перевела взгляд на Кенона, который шептал на ухо жены ласковые слова. От такой идиллии, несмотря на всю доброту души Энолы, ей сделалось нехорошо. Она сейчас не думала, что ей угрожает опасность. Она думала о том, что даже пропасть ничтожно мелка по сравнению с тем, насколько недосягаемо для нее такое счастье.

Варфоломей с ужасом наблюдал за зловещими приготовлениями. Сегодня в полдень должно было состояться ежегодное жертвоприношение одержимого божеством иеродула. В целях достижения боговдохновенности он долго блуждал по лесам иера хора1 (священная земля храма), затем был приведен жрецом в иерон, закован в алюсис2 (цепь – священный аксессуар культа) – и в течение года откармливался самыми изысканными яствами.

Иеродул покачивался и непрерывно шептал не то молитвы, не то заклинания. Ранним утром ему поднесли снадобье из дурманящих трав. В экстатическом опьянении он ждал своей печальной участи и был неимоверно счастлив.

Молитвы Варфоломея становились все слышнее. Он снова говорил о геенне огненной, о невежестве язычников, очистить от скверны которых он и был послан в эти земли Единым Богом. Но его никто не слышал. Слова его заглушались гулом читающих заклинания храмовых иеродулов и крестьян иера хора.

К полудню людей прибыло очень много. Все хотели узнать результаты гадания по трупу жертвы – времена шли неспокойные, поговаривали о войне, о посланных в Албанию римским имератором легионах.

В полдень в иероне воцарилась тишина. Варфоломея, своими речами теперь явно мешавшего проведению ритуала, ударили по голове. Лишившись чувств, он больше не страдал от страшного зрелища. Энола бережно положила его голову к себе на колени.

Одержимого иеродула помазали благовонным маслом, ввели в пирефий и подвели к жертвеннику богини Анахиты. Из толпы вышел доброволец. Ему было выдано лонхе3 (священное копье).

У Божьего иеродула был отрешенный взгляд, он продолжал покачиваться, на губах играла блаженная улыбка. Он то шептал молитвы, то произносил заклинания нараспев, ему вторили другие рабы и пришедшие со всего иера хора крестьяне.

Доброволец, тем временем, спокойно и важно поднял копье и прицелился в левый бок иеродула. Взметнулось копье, и через мгновение достигло цели.

– Анахита, богиня ночного света! – торжественно произнес иеревс. Он выглядел совершенно трезвым, словно ночной оргии и не бывало. Причиной тому было старое испытанное средство магов – отрезвляющее священное зелье. Он также не выглядел побитым – какое средство помогло здесь, было неизвестно. Однако по тем взглядам, которые он довольно часто бросал на посмевших осквернить его священную персону нападением людей, было ясно – он отомстит за свое поруганное величие потомка первого ученика Зороастра. – Прими жертву раба своего Атена! И укажи нам дальнейший путь!

Другие жрецы размеренно, хором вторили верховному магу храма, опустив головы и, будто, не замечая совершающегося перед ними кровавого действа.

Божий иеродул лежал с пронзенным сердцем в луже крови.

Иеревс поднял руки вверх и закричал:

– Анахита! Тебе кровь! Тебе тело! Нам – душа твоя и благо!

Все в иероне, от жрецов до крестьян, также закричали, и даже языки неугасимого огня в жертвеннике неистово задрожали, словно нетерпеливо требуя новую жертву.

Связанная Энола вскрикнула. Она вдруг увидела двух, преданных её отцу, иеродулов, которые почтительно ожидали завершения ритуального действа неподалёку. И вряд ли их было только двое – в толпе могли затеряться и другие.

Энола толкнула в плечо Кенона, и он обратил к ней свое лицо, искаженное страшной мукой. Энола увидела нечто, что снова заставило ее подивиться небывалому мужеству этого человека. Кенон опустил руки в вырывающееся из-под земли неугасимое пламя – веревка медленно тлела, но тлели и его руки.

Эноле стало ясно – Кенону сейчас её слов не понять.

Иеревс повелительно поднял руку вверх, воцарилась тишина. Затем он, в сопровождении других мобедов-священнослужителей, приблизился к поверженному. По положению упавшего иеродула должно было совершиться, с таким нетерпением ожидаемое людьми, гадание. Некоторое время жрецы разглядывали его тело. Посовещавшись со жрецами, иеревс выступил вперед и объявил всей общине иера хора:

– И да услышат все священное пророчество огня устами богини! И придут враги из дальней непобедимой страны! И придут – но будет их войско малочисленно! Ибо придут они не с войной! И не пойдут дальше древних камней со знаками предков1! (Речь идет о древнейших петроглифах на скалах Гобустана в 40 км. от Баку). А оставят свой знак на камне, которому будут дивиться потомки2! (Речь идет о надписи на скале в Гобустане, оставленной римлянами). И не будет войны! А только мир, союз с великими городами Великой Империи!

Иеревс замолк, а тишину взорвали радостные крики толпы.

Далее следовал ритуал очищения. Каждый, желающий очиститься от болезней, скверны темных сил, колдовства и зловещего действия заклинаний, переступит через тело принесенного в жертву Божьего раба.

Варфоломей уже пришел в себя. И слезы обильно струились по его желтым морщинистым щекам.

– Убогие! Язычники! – стонал он. – Ведь Единый Бог ваш уже отдал себя последней жертвой во имя вашего Спасения! Но вы глухи, чтобы услышать, и слепы, чтобы увидеть!

Обожженные руки Кенона были свободны. Он уже освободил Диру, Варфоломея, а те – Энолу и её раба. Кенон снова потерял голову. Он выхватил у одного из иеродулов копье и метнул его в иеревса. Но обожженные руки отняли у него меткость, и копье пронзило рядом стоящего жреца. Тот упал, задев жертвенник, и неугасимый огонь, подхватив его одежду, перекинулся на стоявших рядом иеродулов-заклинателей. Затем загорелось покрывало, скрывающее пирефий от посторонних глаз в обычные дни молитв. Поднялась паника. И жрецы, и посвященные богине рабы и рабыни, и крестьяне всего иера хора, толкаясь и давя друг друга, бросились вон из святилища.

Варфоломей же в это время все кричал о Боге Едином и о Царствии Небесном.

– Долой ложных богов! – вдруг взревел вконец обезумевший Кенон, представив себе обнаженную плачущую Диру в руках сладострастного мобеда. – Долой лживых магов! Долой развратных жрецов!

– Да здравствует Истинный Бог, которому не нужны жертвы! – подхватил Варфоломей.

Разъяренный Кенон схватил жертвенник и проломил им сырцовую стену храма. Варфоломея, который продолжать убеждають в святых истинах снующих в панике людей, Кенону пришлось силой волочить вон из храма.

Они долго бежали. Далеко позади виднелся иерон Анахиты, а люди, словно муравьи в растревоженном муравейнике, сновали меж его колонн.

– Нам надо разделиться, – сказал Кенон. – Так хоть кто-то спасется.

– Верно, – согласилась Энола. Затем подошла к Варфоломею и обняла его. – Прощай, мой духовный отец. Мне пора к своему земному… – На глазах ее стояли слезы. Варфоломей взял ее за плечи.

– Крепись, дитя мое. Ибо испытания наши не бесконечны.

– Ты береги себя… Обо мне не беспокойся. Люди отца мне ничего не сделают.

– Она права, – подтвердил Кенон.

– Прощай, дитя мое. – Варфоломей снял с плеча свою драгоценную сумку и протянул ее Эноле. – Возьми. Пусть мое послание потомкам будет с тобой. Здесь сказано об одном человеке и его великой жертве… И пусть об этом однажды, хотя бы и через две тысячи лет, узнают люди.

– Это о твоем Боге?

– Нет, это о человеке…

– Надо идти, – поторопил их Кенон.

Взяв сумку, Энола подошла к Дире. Быстрым движением сняв с руки браслет со змейкой, надела его на руку Диры.

– Мы не успели подружиться... А жаль... Я восхищаюсь твоим мужеством....Это тебе… на память от меня… Когда-нибудь наденешь его на руку своей дочери... – Затем, мельком взглянув в глаза Кенону, сказала: – Ты, как никто другой, заслуживаешь счастья.

Кенон равнодушно кивнул, так никогда и не поняв, какую бурю чувств вызвал в этом юном сердце. Дира благодарно приняла подарок. И лишь Варфоломей, печально наблюдавший эту сцену, понимал истинный ее смысл.

– Спасибо тебе… за мое спасение… И ты тоже обязательно будешь счастлива... – сказала Эноле Дира.

Энола грустно улыбнулась.

– Береги его... Святой он человек... – обратилась она к Кенону, указав на Варфоломея. – И себя... – Это были ее последние слова человеку, которого она неожиданно для себя, в столь краткий срок, успела полюбить. А впереди ее ждала безрадостная жизнь со старым мужем-жрецом, а в случае ослушания – посвящение богине Анахите. Кенон и не взглянул на нее. Возможно, он ее и не услышал. Он просто не замечал ее.

– Мы больше не свидимся... – Варфоломей горячо обнял девушку. Кому, как не ему, могла открыться удивительная сущность ее души? И истинные мотивы ее слов и поступков… – Ибо впереди нелегок путь, но жизнь вечная… – прошептал Варфоломей ей на ухо. – И да сохранит нас всех Господь! – сказал он громко.

Они расстались. За холмом бледнел закат. За спиной были враги. Энола и ее раб держали путь в Албанопль. Варфоломей, Кенон и Дира уходили в Иберию.

 

* * *

Ведомый жаждой мести иеревс храма Анахиты, едва утихла суматоха, послал в погоню за Кеноном и посвященной богине рабыней отряд иеродулов.

Беглецов схватили в Иберии. Подоспели, преследовавшие Энолу и Варфоломея, иеродулы храма Митры. Благодаря браслету-змейке на руке Диры с ней обошлись очень обходительно. Храмовые рабы Митры опознали в Дире дочь своего господина. Её, всегда сокрытую в доме от посторонних глаз, никто не видел в лицо.

Мужчина сопротивлялся. Приняв Кенона за раба Энолы, его чуть не убили.

Когда Дира в ужасе закричала:

– Не трогайте его! – исполнили ее приказ.

Варфоломея убить и не пытались. Иеревсу он был нужен живым и как клятвопреступник, который, несмотря на данное слово, продолжал тревожить умы жителей Албании, и как тот, кто увёл его дочь… Апостола ждала публичная мученическая казнь. Иеродулы иерона Анахиты, долго ретируясь на коленях от обладательницы жреческой змейки, поспешили, наконец, продолжить поиски тех, кого их господин приказал убить.

* * *

Энолу и её раба они нашли на пути в Албанопль. И ни на мгновение не сомневались, что перед ними – враги их иеревса.

И если бы луна, которую так не любил Варфоломей, умела бы плакать, то свет очей ее, которым она озаряет людские страдания каждую ночь, поблек бы навечно...

* * *

Когда главный иеродул иерона Митры понял, что схваченные вместе с Варфоломеем мужчина и женщина – это вовсе не дочь его иеревса и ее раб, то стал биться головой об землю. Он без всякого иерархического порядка выкрикивал имена всех божеств, какие только существовали, издавал дикие вопли и простирал руки к небесам. Через некоторое время он пришел в себя, отряхнул одежду от пыли и отер лысину от пота и, как ни в чем не бывало, принялся уплетать зажаренное на вертеле мясо. Когда он сообщил о чудовищной ошибке своим спутникам, реакция их была такая же, после чего они также с аппетитом насытились мясом.

Блики пламени играли на туповатых лицах храмовых рабов в ночной темноте…

 

* * *

Иеревс уже давно испытывал самые противоречивые чувства. О, Мазда! Он должен был сделать то, против чего выступало все его естество.

Но все стало сложнее. Варфоломей, этот мистический спаситель его дочери, теперь сам является виновником ее возможной гибели. Потому что ни ее, ни ее раба-телохранителя до сих пор нигде не могли найти. Привезли только этого опасного возмутителя спокойствия и ювелира с женой.

К поискам дочери иеревса храма Митры, по его просьбе, присоединились отряды басилевса, но она словно дивами была похищена.

И верховный маг вскоре понял страшное: он никогда больше её не увидит.

 

* * *

Иеревс, несмотря на свое глубокое горе, пытался, подобно первым ученикам Зороастра, до конца сохранять праведность. Он исполнил последнюю просьбу Варфоломея и разрешил ему повидаться с друзьями.

– Я не знаю, насколько ты виновен в том, что я лишился единственного своего дитя... Но знаю одно: не приди ты в мою страну, я не был бы так несчастен.

Варфоломей страдал не меньше родного отца Энолы. Он понимал намного больше, чем мог себе представить иеревс.

Кенон и Дира пришли к нему в темницу. Друзья крепко обнялись.

– Кенон, было мне видение, что ты здесь вместо меня останешься. Иди и проповедуй! Ибо таков план Божий! Ибо такова цена той смерти...

Кенон и Дира не поняли. Они думали, что Варфоломей снова говорит о своем Боге.

– Я в силах сделать так, как ты скажешь. И сделаю это, поверь мне. Ибо настало время изменить мир! – Кенон посмотрел на свою жену и бережно обнял ее.

– Говори во имя Его! Ибо немного времени у нас для слов. Понимаю пришествие пророка, который надолго воцарится в сердце этого народа… Надо спешить.

Кенон вдруг ощутил в себе чудесные силы делать так, как он сказал. В то же мгновение силы оставили Варфоломея. И только глаза, печально прищуренные, словно говорили: «Смерть не разлучит нас. И пребуду с вами всегда…» Дира обняла Варфоломея, а тот, погладив ее по влажным от слез щекам, поцеловал в лоб.

– Не плачь, дитя, у тебя долгая дорога впереди, много детей и много-много правильных слов тем, кого Бог пошлет тебе на пути твоем... Не плачь и крепись.

Забряцал ключами стражник.

– Мы будем с тобой до конца, – сказал Кенон Варфоломею. Он с печалью смотрел на согбенного годами лишений, мучений и скорби старика, которому судьба посылала последнее и самое суровое испытание – мучительную казнь. Кенон уходил, а руки его всё цеплялись за руки страдальца. Когда дверь все же закрылась за Кеноном и Дирой, они услышали громкий голос Варфоломея им вслед:

– Прощайте, друзья. И да пребудет с вами Бог. Мужайтесь и идите до конца. И помните, терниста дорога к Свету.

 

* * *

 

Кенон и Дира нашли в себе мужество пойти на площадь, пробиться сквозь толпу и быть рядом до конца с умирающим в бликах неугасимого огня другом.

Но и умирая, Варфоломей продолжал нести Слово Его, пока силы окончательно не оставили его, не побелели уста и не остановился ясный взор, которому где-то там, на другой стороне открылся яркий теплый свет.

Маги торжествовали. И никто не видел, как по лицу иеревса скатилась слеза.

Тайна. Которая вряд ли стала ему когда-нибудь понятна. Разве что однажды,

через много-много лет, перед самой его кончиной в своем роскошном доме, подсознание нашепчет ему истину?

 

* * *

 

Кенон и Дира похоронили Варфоломея недалеко от того места, где его казнили. Встав на колени, горячо и долго молились.

Когда Дира закончила молиться и открыла глаза, она увидела, что рядом с ними молились люди. И каждый день на этом месте их становилось все больше.

Тогда решили могилу оградить, чтобы получился маленький храм.

Но это не был храм вечности. Потому что в стране, куда пришел апостол, дело и слово его было живо, пока жили люди, знавшие его лично.

Но с их смертью пришло забвение.

А забвение чего-то прежнего всегда открывает путь чему-то новому.

 

Послелог

 

– Мама, мамочка! – закричала в ужасе маленькая девочка: ей приснился плохой сон. Мать обняла ее крепко-крепко, и ей вдруг показалось, что в алмазных глазках змейки-браслета ее дочери на мгновение блеснул лунный свет. – Мама, мне приснилось, что я глубоко под землей... Так же глубоко, как в нашем колодце!

– Это только сон, дитя, не больше... – мать едва скрыла неприятное ощущение, которое словно передалось ей от девочки.

Приподнялся на постели встревоженный отец малышки.

– Что с моей девочкой?

– Дурной сон, – вздохнула мать. Когда девочка, убаюканная ласковыми словами матери, наконец, уснула, женщина сказала мужу: – Я часто думаю об Эноле. Ведь это она нас тогда спасла. – Муж молчал. – Что с ней все-таки сталось?

Ровное дыхание мужа. Он вряд ли слышал её. Но что-то подсказывало ей, что и неинтересно ему было слышать.

– Где же ты, Энола? – уже засыпая, произнесла женщина.

И ее дыхание тоже уже стало ровным, когда алмазные глазки змейки на руке её дочери зажглись лунным светом… И долго не гасли.