Я в детстве любил прохладную сытую тверскую осень также, как и теплое, но полуголодное лето. В жару купались в большом озере, играли в войну на окраине села. Там еще хорошо сохранились со второй мировой войны траншеи и блиндажи.

Осенью начиналась для сельчан более-менее сытая жизнь. Урожай созрел. Сельчане собирали в ближайших лесах грибы и ягоды – заготавливали ведрами соленья и трехлитровыми банками варенье.

На огородах ждал созревший картофель, в садах просились в корзины краснобокие яблоки. Я, как и все дети, объедался фруктами, лакомился овощами, моментально забывая те летние дни, когда радовался хлебной горбушке, политой, как называли старушки, постным маслицем и щедро посыпанной крупной серой солью.

Осенний воздух густо пропах сырой землей, огородной увядающей зеленью и спелыми плодами.

В каждом подворье вовсю кипела работа, в любой семье ценилась всякая пара рук. До наступления затяжных дождей сельчане спешили собрать и заложить в подвалы или кладовки урожай, наносить достаточно ягод, насушить грибов, чтобы в снежную зиму было что поставить на стол.

Мои непривычные к работе руки тоже не обошли вниманием родители. И с семилетнего возраста помогали посильно в хозяйстве. С возрастом же я привычно чистил в хлеву навоз, таскал воду в баню, помогал косить сено, ходил в лес наравне с отцом или матерью. Я был ко всему привычен, не гнушался сельским трудом, но, единственное, что меня тяготило: это – копать картошку. Я настолько не любил, как мне представлялось, утомительное занятие, что поклялся себе уехать после окончания школы навсегда в большой город. А пока пытался всеми способами улизнуть из огорода в самый разгар картофельного бума.

Но отец был всегда непреклонен и начеку.

– Завтра сделаешь это, а сейчас пойдешь, Лешенька-дружок, с нами в огород, – говорил он, поймав меня у велосипеда в сарае, и, выслушав мои доводы в отношении колки дров вместо копки картошки. – Вот сделаешь урок – четыре борозды – и дуй на все четыре стороны. Хочешь, мАлец, за час, хочешь за два сполняй, а потом на законном основании и чистой совестью можешь на волю бежать, бездельничать со своими огольцами-товарищами. Слова не скажу дурного!

Я понуро брел с лопатой и ведрами в приусадебный огород, становился в начале борозд и с тоской глядел на противоположный их конец. Мне казалось, что от этого до другого забора не меньше километра, хотя было метров сто пятьдесят. За два часа не одолею. Хорошо, если успею до прихода коров из поля сгонять с пацанами в поселковую столовую за сахарными разноцветными петушками. Вчера выиграл пятак в битки, и он нестерпимо жег мой просторный карман холщовых штанов с вечными пузырями на сбитых в ребячьих войнах коленях.

– Ну, мужик, определился какую борозду берешь? – вывел из сладкого оцепенения отец. – Или сразу четыре погонишь, как я, или две решишь по молодости?

– Одну! – схитрил я, чтобы быстрее оторваться от родителя вперед и тем самым избежать хотя бы контроля за качественной уборкой картофеля из поднятого лопатой пласта тяжелой земли. Отец заставлял даже самую мелкую кидать в третье ведро. В первое – самую крупную и среднюю на питание четырёхглавой семьи, во второе – помельче на семена, а самая-самая крошечная тоже шла в дело.

– Ваське на корм, – охотно пояснял он на мои возражение в целесообразности. – Ну и поясницу разомнешь, чаще нагибаясь. Поди задубела на велосипеде гонять.

Очередной Васька в подтверждении слов сурового хозяина охотно подхрюкивал из теплого хлева и вынуждал меня подбирать даже картофельный горох.

Я уже с малых лет любил рассуждать и вскоре пришел к выводу, что моя жизнь идет то приятными, то не очень желанными волнами. Если сейчас приносила недовольство нелюбимой работой, то потом непременно согреет душу чем-нибудь хорошим и удивительным. Я не мог объяснить причины таких процессов, поэтому принял это, как аксиому. И сегодня терпел и норовисто, как бойкий жеребенок, отрывался по борозде от все замечающего взгляда отца. Он был очень высокий худощавый человек, и мне казался циркулем, когда нагибался за плодами, широко расставив длинные тонкие ноги. Через полчаса он маячил позади в пяти метрах. Затем расстояние между нами только росло к удовлетворительному приглушенному бурчанию неиспорченного культурой мужчины:

– Прыткий, но сильно быстро гонит, выдохнется скоро, а так трудолюбивый шкет растет, весь в меня. Вот гад какая!

Это была высшая мне похвала и я, уловив слова – гад какая, полыхнул от удовольствия. Мои щеки горели, как огромные шапки красных георгинов в нашем цветочном палисаднике.

Я неутомимо копал дальше свою бесконечную борозду и прислушивался к истошному реву с подворья, где жил очень хулиганистый мальчик Петя Ершов. Он был на три года старше меня. Я знал отчего Петьку Ерша нещадно лупил отец по сухой заднице широким армейским ремнем. Вчера все мальчики и девочки нашей улицы играли в прятки. Петька спрятался со своей соседкой Машей в ее же сенном сарае. Обычное дело, казалось. Мы не раз забирались туда и соседние сараи с пристройками, прячась от ведущего. Но отец Маши находился за тонкой дощатой стенкой и услышал, как Петька предложил девочке померяться с ним жопами, причем, предлагал снять штанишки для этого. Я еще не понимал Петькиных проблем и сильно удивлялся, как ему в голову пришла такая глупая и неприятная затея. Все думали, что это такая очередная шутка самого старшего балбеса-мальчика. Но, к удивлению ребят, между семьями разразился великий скандал.

Отец Петьки второй день лупцевал сына и заставлял отправиться к отцу Маши, чтобы извиниться и сказать, что впредь не вздумает даже подумать о подобном.

Упрямый мальчик не шел и терпеливо сносил страшные, как мне казалось, убийственные побои кожаным офицерским ремнем, которым обычно подпоясывал широкую рубашку всегда спокойный отец Петьки.

Вскоре Петька Ерш замолк, а я оторвался уже на половину борозды от отца и несколько сбавил прилежание, вновь заскучав от монотонного сельского труда.

Вдруг моя лопата вошла наполовину в землю и застряла. Как ни пытался воткнуть ее глубже, ничего не получалось. Я досадливо поморщился, стал на колени и стал руками разгребать землю. Вскоре показался брезентовый сверток.

– Вот она – хорошая волна! – вслух, дурачась, сказал я себе вполголоса. – Уж не клад ли вам, Алешенька-сынок?

К этому отрезку своей жизни, я уже прочел достаточно книг. Других развлечений по вечерам в родительском доме не было, если не считать большой черной тарелки радио на стене. Мы, пацаны, если не слушали по радио футбольного репортажа, запоем читали книги из школьной и поселковой библиотек. Поэтому я имел представление о пиратских кладах и разных погребенных в земле тайных ценностях.

Мой брезент выглядел довольно старинным и долго пролежавшим в земле.

Я дрожащими от волнения руками – не каждый день такая удача – приподнял сверток и развернул материал. В нем лежало богатство дороже всякого клада. Мое сердце забилось, как скорострельный пулемет. На моей ладони нежно солидно покоилась кожаная кобура. Я сразу вспомнил фильм в нашем клубе, где красный командир с таким же необходимым атрибутом на поясе, позвякивая серебряными шпорами на хромовых сапогах, прохаживался вдоль солдатского строя или выхватывал из кобуры наган в бою и вел за собой красноармейцев на смертный и решительный бой.

Я даже вспотел от восторга, представляя вороненое оружие в своих руках.

«Вдруг там пусто», – неприятно кольнула меня мысль, но, судя по весу, кобура не пустая, и я сразу успокоился и тревожно оглянулся – не заметил ли моей удачи отец?

Но он продолжал работать и не обращал внимания на меня.

Быстренько прикинув, как быть, я осторожно положил сверток в ведро и направился с ним в баню, как бы опорожнить. В предбаннике был оборудован временный пункт просушки свежего картофеля.

У каждого пацана послевоенного времени были свои тайники. Ведь всегда находили вещи, которые не обязательно видеть взрослым людям. Потайные ниши были и у меня. В разных местах мною на подворье напрятаны: винтовка без затвора, автомат без приклада и диска и множество патронов – от автоматных поросяток до крупнокалиберных бычков.

И теперь еще подфартило с наганом. Это вам, скажу, не вырезанный из березовый доски пистолет. Я даже не сомневался, что именно он в кобуре. Я засунул сверток за доску обшивки предбанника и, как на соколиных крыльях, полетел к своей борозде.

Теперь и небо мне казалось синее, солнце ярче, птички пели громче, борозда короче, а копка картофеля представлялась не такой уж безнадежной работой.

До своего сокровища в бане я добрался лишь во второй половине дня, когда отец ушел в поселковый магазин за чекушкой белой водки по случаю выходного дня, мать шила в доме за швейной машинкой кому-то очередное платье из «веселого» ситца, а младшая сестренка с подружками играли в дурацкие тряпичные куклы на улице.

Я говорил о полосах в жизни, и сейчас приятная волна продолжала плавно покачивать меня, как в небольшой лодочке. Мне никто не мешал найти небольшую тряпку для ветоши, взять масленку от маминой ножной швейной машинки и отправиться к тайнику.

Сгнившая кобура в моих нетерпеливых руках рассыпалась на несколько частей. И на ладони остался семизарядный наган. Он был, видимо, хорошо смазан, поэтому прекрасно сохранился. Даже деревянные рифленые щечки рукоятки сохранились прекрасно. Я смазал оружие машинным маслом и протер ветошью. Наган выглядел, как новенький. Я буквально влюбился в него, огладил со всех сторон ладонью и затолкал в карман штанов.

Оружие буквально утонуло там и никак не выделялось из простецкой одежды.

Я счастливо улыбнулся, вышел через задние ворота возле бани на улицу и направился на озеро. Очень хотелось испытать в деле наган. Я не представлял пока, где можно выстрелить из него, и решил посидеть на берегу, чтобы остыть от навалившейся на меня удачи и прикинуть дальнейшие поступки. Мне показалось, что я даже повзрослел от столь серьезной находки и трезво оценивал свои действия.

Но на озеро снова стал ребенком, поэтому лег на корму чей-то лодки, прикованной цепью к колышку на берегу. Достал наган, положил на транец и смотрел на мир через мушку. На противоположном берегу какая-то женщина полоскала белье. Я отвел оружие в сторону, и на линию предполагаемого выстрела выплыли гуси. Я знал, что они принадлежат семье в доме на берегу озера. И мне влетит за хулиганство так, что мало не покажется. Наши отцы недавно вернулись с войны, повидали немало крови, поэтому расписанная ремнем или прутом задница нашкодившего мальчика не вызывала особых эмоций и осуждения общественности. Никого не лишали права воспитывать детей за это, и мы счастливо жили после порки дальше и не меньше любили родителей. Ведь, если тебя наказали за дело, то есть справедливо, то любой ребенок это признает, хоть иногда про себя, но не будет держать обиду на варварское, но заслуженное наказание.

Редко кто заступится из сердобольных соседей, остановит разъяренного мужчину словами:

– Да хватит ему уже, Иван! И так неделю не сядет, стервец, на задницу. Век будет помнить!

Но меня смутила не жестокая порка. Если бы выстрелил в гуся, то отобрали оружие. Этого я позволить себе не мог. Поэтому убрал наган в карман до лучших времен и отправился домой. Отныне оружие неразлучно находилось со мной, а сам я взвешивал любой свой шаг, стал увереннее в себе и хладнокровнее.

Вскоре мне пришлось испытать огромный страх за свое оружие, которого едва не лишился.

Дело было возле дощатого ларька на железнодорожной станции. Через день из вечернего поезда Полоцк-Ленинград выгружали лотки с ржаным хлебом. Его производили в городе Торопец и привозили в поселок Охват для работников железной дороги. Из багажного вагона хлеб грузили на тележку и доставляли в ларек. Сразу же начинали продажу через небольшое окошко. Поселковая пекарня тоже выпекала ржаной хлеб для жителей из расчета по одной буханке на каждого человека плюс еще одна на семью.

Железнодорожный хлеб выдавали сначала только тем, кто был связан с транспортным ведомством. Но к подвозу хлеба у ларька собирались половина жителей поселка. Часто возникала перепалка между счастливчиками, получившими хлеб, и теми, кто не имел на него право. Иногда хлеб не весь выбирали работники дороги, и остаток продавали любому желающему. Поэтому люди занимали на всякий случай очередь за железнодорожниками в надежде получить лишний хлеб. Руководство дороги понимало проблемы людей, живущих в таежных лесах, где не было посевных полей, поэтому доставляли хлеба намного больше, чем требовалось железнодорожникам. В нечерноземной северо-западной полосе России не слышали и не видели никогда в продаже комби-кормов, как например в Украине, в Средней Азии или на черноземных территориях. А каждая семья держала скот, иначе бы не выжила без мяса и молока. Вот в качестве корма использовали хлеб. Его покупали при любой возможности, как можно больше, подмешивали в пойло коровам, добавляли в жратву поросятам, овцам, крошили курам и уткам. Излишки хлеба высушивали, чтобы размочить на кормежку домашним животным в трудную минуту. Иногда были перебои с мукой или дрожжами на пекарне, и хлеб пекли ограниченно по одной-две буханки на семью.

Как раз случился такой перебой с мукой в поселке. И поселковые жители надеялись на привозной хлеб.

Задолго до прихода поезда возле ларька собирались женщины и выстраивались в очередь. Затем на свои места ставили сыновей и уходили домой по делам. У каждой было полно забот, поэтому не теряли зря время в ожидании хлеба.

Ребятне нравилась необременительная обязанность соблюдения очереди до открытия ларька. Часть детворы оставалась на месте, другая носилась вокруг хлебного магазина, играла в пятнашки. Затем группы менялись. Часов на руках тогда не носили – это была роскошь, и лишь немногие взрослые позволяли себе приобрести подобную диковинку к огромной зависти посельчан. Время мы определяли по положению солнца или другим признакам, например: приход стада с лугов, прибытие двух пассажирских поездов или приезд после работы к столовой грузового фургона, доставлявшего из делянок лесорубов. Мужики затаривались бочковым пивом и битый час после приезда проводили в столовой и возле нее. Когда был «нехлебный день», мы крутились возле своих отцов в надежде, что перепадет на сахарный петушок.

Но сегодня было не отойти от ларька. Пацаны забегали на железнодорожную насыпь и посматривали в сторону столовой, кричали тем из нас, кто остался в очереди:

– Пьют еще, не думают пока домой идти.

Все надеялись, что отцы догадаются и, отправляясь к семьям, купят петушков детям. Кроме того отсюда было видно, когда столовая закрывается. Значит, скоро вернутся наши матери и сменят детишек. Через час придет поезд, и детям будет опасно оставаться в очереди.

Я не раз убеждался в детстве, что нет страшнее зверя, чем разъяренная женщина. Когда защищает своих детей или стоит насмерть ради благополучия семьи, она иногда теряет контроль над собой и превращается в дикую фурию.

Такое происходило при продаже привозного хлеба. Всегда. Ни одного раза выдача хлеба не проходила спокойно. Женщины приходили из дома уже взвинченные и неспокойные, молча, становились на свои места и ревниво поглядывали, чтобы кто-нибудь не влез без очереди. Потому что тогда им могло не хватить хлеба.

Вскоре всех моих товарищей заменили мамы. Они весело играли за ларьком в ожидании поезда. Лишь я остался стоять в очереди, не понимая почему не пришла моя мама.

– Скоро прибежит, – заверила меня женщина позади. – Я видела, как она встречала корову. Поди доит еще.

Я невозмутимо стоял среди бабской толпы. У меня не было денег на хлеб, но упорно держал очередь. Женщины почему-то не стояли одна за одной, как положено в очереди, не выстраивались по прямой линии. Они создавали всегда немыслимую двойную спираль. И сам Бог не разобрал бы – кто за кем стоит. Все стремились быть ближе к заветному окошку. И, чем меньше времени оставалось до его открытия, тем больше накалялись страсти.

Женщины плотно терлись друг о друга и делали небольшие круги. Меня закручивало, как в воронке, у их ног, и я с трудом оборонялся руками, упираясь в бабьи ягодицы, животы, чтобы не быть раздавленным.

Когда окошко наконец-то раскрылось, наступил, казалось, конец света на маленькой станции у крошечного хлебного ларька. Под огромным летним небом с мириадами мерцающих над головами звезд обезумевшие женщины пихали в проем руки с зажатыми смятыми в кулаке рублями. На головах сбились платки, потные лица раскраснелись, взгляды не предвещали ничего хорошего. Каждая стремилась быстрее заполучить хлеб. Затем стремилась побыстрее, извиваясь, как рыба на нересте, выползти из жаркой толпы, прижимая к груди несколько злосчастных буханок. Чтобы потом облегченно глотнуть свежего воздуха и направиться домой. Сегодня ей повезло, и хозяйка несла домой драгоценный хлеб.

Я уже давно забыл о нагане в кармане, продолжая отбиваться от тел в толпе. Мне было больно и нехорошо от духоты. Вскоре меня прижали к не струганным доскам ларька и, как по обдирочному рубанку, протянули правым боком. Я закричал, почувствовал, как мой карман с наганом зацепился за что-то, затрещал:

– Больно!

Толпа не услышала, я отчаянно уперся дрожащими руками в доски, стараясь освободить штаны от выпирающего сучка на стене. Еще миг, и я бы упал на колени. Я с мольбой поднял голову и посмотрел в сторону окошка выдачи хлеба. И вдруг заметил полный сострадания взгляд продавщицы. Она каким-то чудом услышала мой мышиный писк и выглянула из ларька.

Затем продавщица убрала голову. Сразу же захлопнула окно. Недоуменная толпа отпрянула от меня и притихла.

Продавщица вышла к очереди и закричала:

– Бабы! Да что же вы творите. Чуть ребенка не задавили, кобылы. Я не буду торговать, пока не наведете порядок здесь.

– Где мамка твоя? – спросили меня женщины. Толпа уже стояла спокойно, не елозила и не кричала.

– Не знаю, – хлюпнул носом я. – Не пришла чего-то.

– Зин! – обратилась молодая женщина к продавщица. – Выдай мальцу хлеб и продолжай торговать дальше. Правда! Дома дети сидят, не евши, мужик пришел уже с работы голодный. И не обращай внимания на нас, что с нас, дур, взять. Да и жизнь нынче такая!

Зина не стала ждать пояснения, какая нынче жизнь на селе, видимо, знала по себе. Она зашла в ларек и открыла окно. Затем положила на доску три буханки:

– Вот бери и давай шестьдесят копеек!

Женщины охотно подтолкнули меня к окошку и заговорили:

– Подходи, не робей, мужичок.

– Красивый вырастет! Девки будут сохнуть поди!

– Так есть в кого, в Ивана удался!

Я покраснел до корней волос на голове и смутился. Затем посмотрел на продавщицу и выдавил:

– У меня нету денег, мамка не принесла.

Толпа замолчала, пораженная, что ребенок без денег до последнего бился за хлеб.

– Ладно, Зин, с меня вычтешь сколько положено, а с Ленки возьму потом, не велики деньги.

Радостный вышел из толпы с хлебом и припустил домой. Я выстоял натиск, штаны мои выдержали тоже, карман не порвался, и пистолет надежно покоился на месте.