— ...Признать подсудимого виновным в преступлении, предусмотренным статьёй сто пять Уголовного Кодекса Российской Федерации и назначить приговор в виде пятнадцати лет лишения свободы в колонии строгого режима, — слова с трудом протиснулись в мозг, словно зазевавшийся пассажир в салон переполненного автобуса.

До последнего я надеялся, что этот бессмысленный и беспощадный фарс благополучно закончится. Обвинение в убийстве любимой девушки было столь нелепым и чудовищным, что я не особо-то сопротивлялся на допросах, а только недоуменно смотрел на следователя, отвечая на вопросы односложно и неохотно. По сути, я спокойно дал себя посадить, и только после прозвучавших как гром среди ясного неба словах приговора, вся необратимость ситуации навалилась на меня, ошеломила, будто ненасытная горная лавина, и уволокла в мутные водовороты непредсказуемых жизненных перипетий.

Ноги не то, чтобы сделались ватными, а просто из них, как будто разом пропали все кости, и я мягко осел на скамью подсудимых, прямо там, в зале суда, не дожидаясь позволения садиться.

 

Дальнейшее помню смутно. Я так и не произнёс ни одного слова, пока меня, скованного наручниками, выводили из зала суда и везли обратно в СИЗО, чтобы отправить наутро по этапу. Как в тумане всплывает в памяти картина переполненного людьми автозака, трясущегося и прыгающего на ухабах давно не знающей ремонта автотрассы. Возможно, я кое-как заснул в душной, воняющей разнообразными «ароматами» тесноте.

— Тикайте, хлопцы! — хриплый голос вывел меня из забытья.

Машина стояла. Щуплый пожилой зек держал в руке какую-то проволочку и тускло улыбался золотыми зубами. Дверь из камеры для заключённых в закуток охраны была открыта, конвоиры куда-то запропастились. Часть осужденных шустро и бесшумно выпрыгивала наружу через выломанный вентиляционный люк, несколько человек продолжало сидеть на обитых металлом скамейках, не решаясь сделать отчаянный шаг. Свобода! Это слово кипятком обожгло сонный мозг и взвило пружины расслабленных мышц. Не задумываясь я выскочил следом за самыми смелыми. Судьба дала мне шанс восстановить справедливость — думал я. Давящее, словно могильная плита, чувство обиды, лишающее воли и притупляющее инстинкт самосохранения, исчезло.

Автозак стоял у какого-то придорожного кафе. Конвоиры по халатности все покинули машину, что дало заключённым шанс уйти от правосудия. Точно мыши, разбегались те по придорожным кустам. В любой момент возможность обрести свободу могла растаять, но судьба благоволила ко мне. Я бросился в лес, петляя как заяц и каждый миг ожидая автоматную очередь в спину.

Ветки больно хлестали по лицу, ноги то и дело проваливались в какие-то ямы и цеплялись об торчащие корни деревьев. С каждой минутой всё дальше становилась пустынная в это время трасса. Солнце вот-вот готово было закатиться за краешек планеты. Длинные багровые тени пролегли поперёк направления моего безрассудного бегства. Апрель, только что слизнувший снег с городских улиц, ещё не успел добраться до этого захолустья. То и дело я по пояс проваливался в рыхлые, слежавшиеся сугробы Брюки и ботинки мигом промокли, но пот ручьями стекал по лицу. Я расстегнул тёплую куртку, которая была на мне ещё три месяца назад, когда меня привели на первый обескураживающий допрос. Мог ли я предположить тогда, что надолго променяю скромную комнату в общежитии на казённую камеру изолятора?

Сумерки немного умерили мой пыл. Я перешёл на шаг и отдышался. Преследования не было, но мог ли я чувствовать себя в безопасности посреди безлюдной уссурийской тайги? Несмотря на то, что местные леса были незнакомы мне, я вёл себя довольно-таки уверенно. Родина моя далеко от здешних мест, в Карелии, но отец был заядлым охотником и многому успел меня научить, пока не замёрз в лесу по неизвестной причине. Я умел ориентироваться, знал повадки зверя и мог добыть себе кое-какое пропитание. Мать умерла, когда я был маленьким, и ничто не держало меня больше в родных местах. После окончания института я с радостью поехал по распределению в эти далёкие прекрасные края. Почти неделю глаза мои восторженно буравили запылённое вагонное окошко, за которым раскрывались во всей красе пейзажи необъятной нашей родины: поля и деревни средней полосы, бесконечная сибирская тайга, седые волны студёного Байкала и унылые серые степи Читинской области. Наконец, поезд остановился на станции назначения — Хабаровск-Один.

Я устроился на судостроительный завод, получил комнату и влюбился сначала в эти потрясающие дикие и изобильные просторы, а потом уже в Надю — девушку, в убийстве которой меня обвинили менее чем через год после прибытия.

Боль от утраты любимой уже немного поутихла. Я всё реже вспоминал её рыжие мягкие волосы, пахнущие ромашкой, и дивную бархатистую кожу. Но если бы попался мне истинный убийца, разорвал бы в клочья, не задумываясь! Мелькнула неуверенная мысль найти преступника самостоятельно. Но в тот момент нужно было, в первую очередь, думать, как остаться в живых.

 

С приходом чарующе-звёздной ночи температура резко упала. Промокшая одежда липла к коже, мороз пощипывал щёки. Я радовался, что не снял тёплую куртку. Моя первая ночь на свободе была ужасна!

Чтобы не замёрзнуть, я шёл, не останавливаясь, почти на ощупь и ориентируясь по звёздам, в направлении от китайской границы. К утру силы иссякли, желудок свело от голода, а лицо горело царапинами, оставленными бесчисленными хлёсткими ветками. Лишь только солнце позолотило облака, я упал на сырой мох и начал с жадностью есть зернистые льдинки снега. Но голод не сдавался. Весна — самое гиблое время в тайге с точки зрения добычи пропитания. Нужно было идти, двигаться, бороться за свою жизнь. Разбуженная моей ногой, из снега прямо в лицо вспорхнула стайка из четырёх-пяти рябчиков. Инстинктивно растопырив руки, я сумел схватить одного из них и тут же, повинуясь звериному порыву, откусил крошечную голову и подставил рот под тёплый поток солоноватой крови. Сразу немного полегчало. Огонь разводить я побоялся и съел птицу сырой, разрывая тонкую кожу руками и отплёвываясь от перьев.

Днём несколько раз в небе слышался стрекот вертолётных лопастей. Я знал, что невидим, сокрытый кронами разлапистых кедров, но на всякий случай каждый раз нырял под спасительную сень какого-то разросшегося колючего кустарника. Днём вообще казалось удивительной возможность пробираться через густые заросли и бесконечные буреломы дремучей дальневосточной тайги, но ночью я же как-то умудрился забраться так далеко от места своего побега.

У меня не было особой цели, отсутствовал план действий. Я просто хотел насладиться свободой, даже если это были последние её денёчки. Но наслаждением моё бегство можно было назвать лишь с большой натяжкой. Я был измучен, подавлен, растерян. Всё тело болело от непривычных физических упражнений, ноги распухли в мокрой обуви и покрылись кровавыми мозолями. Хилый рябчик ненадолго утолил мой голод, а охотничья удача мне больше не улыбалась. Меня трясло от холода, силы истончались с каждым часом. К исходу третьего дня я уже почти не мог идти и бесцельно ковылял, потеряв всякое направление, только чтобы не упасть и не замёрзнуть в этом безлюдном диком месте. Вполне вероятно, что надвигающаяся ночь могла стать для меня последней.

Вдруг мне почудился запах дыма. Как гончая, взявшая след, я что было сил рванул навстречу ветру. Чаща кончилась, и перед моим взором предстал небольшой аккуратный деревенский домик, обитый выкрашенными в синий цвет досками. Чуть дальше, на возвышении, виднелась огороженная невысоким заборчиком из жердей метеорологическая площадка, утыканная диковинными измерительными приборами. Перед домом на солнечном месте был разбит небольшой, уже свободный от снега огородик, окаймлённый живой изгородью из каких-то ягодных кустарников. От крыльца вниз по склону вилась не то дорожка, не то тропинка, которая вела к колодцу, а потом спускалась к уже освободившейся ото льда, поблёскивающей между голых ветвей берёз реке.

Желание жить пересилило жажду свободы. Я готов был уже снова вернуться в тюрьму, лишь бы прекратилось это нечеловеческое испытание. Из-под крыльца выскочила небольшая кудлатая собака и залаяла громко, но не злобно, виляя хвостом. Моё нерешительное приближение заметили и из окна — шевельнулась занавеска, стукнула внутренняя дверь в сени.

— Боже мой! — на пороге появилась довольно-таки молодая, небольшого роста женщина в накинутом на голову сером пуховом платке.

— Помогите... — прошептали мои растрескавшиеся губы.

Я обессиленно рухнул на ступеньки, но в следующий миг уже оказался в доме, бережно поддерживаемый женщиной за пояс.

— Бедненький мой! — её широко раскрытые глаза смотрели с жалостью, в них блеснула слеза, — Сейчас, сейчас, миленький, потерпи!

Внутри оказалась только одна просторная комната. У стен стояли две аккуратно застеленные железные кровати, у окон три или четыре стола, и ещё один стол, окружённый тремя длинными лавками, располагался посередине. Значительную часть пространства занимала аккуратно побеленная кирпичная печь, от неё ощутимо пахнуло теплом. Женщина сняла платок, и я обмер: по плечам рассыпались длинные рыжие волосы, точно такие же, как запомнились у моей Надежды.

Мягкие ласковые руки сняли с меня одежду, промыли раны и ссадины. На столе появились чугунок с тёплым борщом и половина круглого каравая. Я жадно накинулся на еду, не говоря при этом ни слова. Впрочем, никто меня ни о чём и не спрашивал. Женщина не отрываясь смотрела на моё лицо, руки, провожала взглядом движения и тоже молчала.

Когда я наконец насытился, постель на одной из кроватей оказалась разобранной. Я упал лицом вниз на подушку и тут же уснул.

— Кедр-девять, кедр-девять, я ромашка-шесть! — неужели я брежу?

Но нелепые слова повторялись снова и снова. Я открыл глаза. За окном уже было темно, а рыжеволосая женщина сидела за одним из столов возле мерцающего тусклыми огоньками громоздкого ящика радиостанции. Теперь она сосредоточенно принялась диктовать в микрофон какие-то цифры, поглядывая на освещённую керосиновой лампой бумажку.

— Проснулся, миленький? — женщина сняла наушники и повернулась ко мне.

— О! Да у тебя жар! — добавила она, подойдя к кровати и положив руку мне на лоб. Действительно, меня морозило, и перед глазами всё струилось, как в летнем мареве.

— Я приготовила отвар, — губ моих коснулся край стакана. Я жадно проглотил терпкую жидкость.

— Сейчас я согрею тебя! — тёплое тело прильнуло ко мне под одеялом. — Ты так на моего покойного мужа похож! Он пропал в тайге три года назад. Кто знает, медведь задрал, или в болоте увяз... Я как тебя увидела, чуть не свихнулась, думала, Мишка вернулся.

Мягкая ладонь ласково гладила меня по затылку. Её волосы! Они пахли ромашкой! На секунду, словно наваждение, я увидел рядом свою Надю. Мои губы коснулись тёплых ждущих губ...

— Вера! — стук в окно заставил открыть глаза. — Спишь?

Было светло. Собачонка не лаяла, а только радостно повизгивала.

— Егорыч! Лесник! — Вера — её звали Вера — вскочила с кровати. — Лезь в погреб!

Я шустро спрыгнул в холодную, сырую темень, следом полетела моя одежда. Тяжёлая крышка стукнула над головой. Дрожь, не столько от холода, сколько от страха, сотрясала моё тело крупными волнами. Скрипнули половицы над головой.

— Вера, я предупредить хотел, — голос низкий, с хрипотцой, — ко мне участковый приходил, сказал, что у Камня зеки сбежали. Троих ещё не поймали. Так что, будь осторожна!

— Егорыч, ты чё? У меня же рация есть, забыл? Я уже со вчера знаю.

— А, ну, да... — голос стал немного сконфуженным, — ладно, если что, стреляй в воздух!

 

К спине прилип простой холщовый мешок с необходимым набором вещей и продуктов и прощальный взгляд Веры, который я ощущал почти физически. Если бы я оглянулся, то не смог бы уйти, но остаться не мог, не имел права, чтобы не подвергать свою женщину опасности.

Несколько недель я бродил по диким таёжным просторам, чураясь даже звука людского присутствия. Впрочем, человеческое жильё в этих краях почти не попадалось. Зато я частенько натыкался на следы техногенной цивилизации: сломанная техника, брошенные вагоны-бытовки на месте бывших лесозаготовок и даже практически целые избы, оставшиеся от глухих заброшенных деревень. Благодаря этому у меня появилось великое множество ценных вещей, которые помогли выжить в этих недружелюбных для любого двуногого местах. Каждый гнутый гвоздь, каждая ржавая консервная банка находили применение в моём нехитром таёжном хозяйстве. Но это было уже после того, как я обрёл свой дом.

Где-то в начале лета я неожиданно вышел к тихому лесному озеру. Небольшой ручеёк, который можно перепрыгнуть, хорошо разбежавшись, весело журча, покидал тёмные озёрные воды. С северной стороны почти вплотную к берегу неприступным полукольцом подступали отвесные гранитные скалы, а далеко на западе из отрогов пологого хребта неожиданно высоко торчал белый мраморный останец, похожий на гигантский клык тигра.

Оглядевшись, я понял, что нашёл, наконец, своё пристанище.

Было тяжело. Первую зиму я провёл в сырой полуземлянке, где дым из выложенного камнями очага выходил прямо через закопчённую дыру, служащую одновременно окном. Сколько раз я балансировал на краю гибели, не зная, сумею ли пережить очередную морозную ночь! Но время и упорство постепенно помогли мне превратить ареал своего обитания во вполне обжитой и уютный уголок планеты. Из нескольких принесённых за пазухой клубней картофеля разросся небольшой, но вполне обеспечивающий меня пропитанием огородик. Убогая землянка, как по велению золотой рыбки, превратилась, если не в царские хоромы, то уж точно во вполне удобный и тёплый бревенчатый домик с кирпичной печкой и двумя небольшими окошками. Я даже сумел провести электрификацию своего жилища, сняв с ржавеющего в тайге бесхозного трелёвщика генератор с аккумулятором и соорудив на ручье мини-электростанцию.

А на второе лето ко мне неожиданно пришла невесть откуда взявшаяся в этой глуши заблудшая коза. Моя Машка, как я её назвал, иногда пропадала на целую неделю, после чего неизменно приносила одного или двух козлят. Так у меня появились молоко и сыр!

Мясо добыть особого труда не составляло, почти каждый день я доставал из проволочной петли очередного зайца, а то и скрытного лесного олешку — кабаргу. Первое время трудно было привыкнуть к отсутствию хлеба и сахара, но постепенно эта проблема перестала меня волновать. Гораздо сложнее приходилось обходиться без соли. Но однажды я набрёл на площадку бывшей буровой, где в прогнившем сарайчике нашёл несколько мешков соли, окаменевшей от времени. Проблема была решена!

Поначалу я пытался вести счёт дням, но очень быстро сбился и забросил эту затею. Время не нуждалось в контроле в районе моего укромного жилища, дни лениво шли следом за днями, а времена года с завидным постоянством сменяли друг друга. Я знал, что картошку нужно садить, когда зацветёт черёмуха, а убирать — с первыми заморозками. Точно также в своё определённое время начинались и другие неотложные крестьянские работы. Скучать было некогда, потому что я всегда был чем-то занят: собирал лесные дары, заготавливал сено или наперегонки с самим хозяином тайги вылавливал в ручье идущего на нерест раздутого от обилия икры лосося.

Молчун по натуре, я почти разучился разговаривать, зато стал понимать язык природы: внимать словам ветра, наслаждаться музыкой переката или радоваться щебету птиц, очнувшихся после долгой зимы. Каждый мой неторопливый день приносил умиротворение и наслаждение. Я засыпал с наступлением темноты, вставал с рассветом, ел, когда ощущал голод, пил, если испытывал жажду, словом, делал лишь то, что хотел делать. Иногда мне не хотелось делать ничего, и я устраивал себе выходной, сидя на берегу своего озера, наблюдая за плещущейся рыбёшкой или читая одну из тех нескольких книг, которые я нашёл в поросшем мхом вахтовом вагончике, вместе с заплесневевшими отчётами и бланками путевых листов. Я бережно расправил и высушил отсыревшие страницы и с благоговением внимал теперь приключениям далёких и незнакомых мне людей. Особенно близка была история про Робинзона Крузо, который, подобно мне, прожил в одиночестве на необитаемом острове целую жизнь. Но у него хоть был шанс вернуться, мне же путь к людям был заказан. Уж лучше такая дикая свобода, чем цивилизованная тюрьма!

Самое удивительное, что меня и не тянуло обратно. Я был счастлив в своём мире! Щедрая дальневосточная тайга неплохо снабжала продовольствием: грибы, кедровые орехи, ягоды, папоротник, дичь, рыба — сплошное изобилие! Травы и коренья излечивали от болезней. Слава Богу, от природы крепкий организм очень редко нуждался в помощи лекарств.

Мой уголок Земли был надёжно запрятан от постороннего взгляда. За все годы своего отшельничества я не встретил ни одного человека, лишь только далёкий рокот вертолётного двигателя да расползающиеся в небе трассы от реактивных самолётов изредка напоминали о существовании цивилизации.

 

Волк заскулил и заёрзал под лавкой. Я встал, открыл дверь и выпустил его на улицу. Волк появился у меня пять или шесть лет назад. Однажды во время очередного разведывательного похода по лесу меня случайно привлёк странный протяжный звук, как будто где-то под землёй плачет ребёнок. Но это оказался не ребёнок. Щенок, точнее, два. Пушистые, еле вставшие на ноги маленькие комочки в волчьей норе. Совсем подсосыши ещё, не больше трёх недель от роду. Неизвестно, куда запропастилась их мать-волчица, но понятно, что больше она сюда не вернётся. Я принёс волчат домой и принялся выкармливать, давая сосать тряпочку, смоченную в козьем молоке. Но выжил только один щенок. Я назвал его Волком. А как ещё?

Через год Волк превратился в крупного матёрого хищника, совершенно по-собачьи преданного мне. С ним было спокойнее и безопаснее. Он предупреждал, если на узкой козьей тропинке мог повстречаться медведь, всегда помогал найти путь домой после моих многодневных странствий по окрестным просторам и просто был мне другом, помогающим скрасить гнетущее одиночество бесконечных и однообразных недель моего отшельничества. Иногда Волк спал в моём жилище, развалившись у выхода, подобно дверному коврику.

Сон ушёл. Я накинул доху из козьего меха и вышел следом за зверем. Был предрассветный час. Восток начинал сереть, и в бархатной глубине бесконечного летнего неба одна за другой растворялись безразличные звёзды. Осень была уже не за горами, и утренний холодок заставил меня поёжиться.

Всегда любил этот час, час пробуждения природы. Своего рода весна суток. Только что было тихо, лишь вершины высоченных елей перешёптывались друг с другом, шубурша пушистыми хвойными лапами на прохладном ветру. И вдруг где-то в кустах засвистит неугомонная и невидимая птаха, и тут же, как по команде, проснутся десятки и сотни разновеликих лесных обитателей. Чаща наполнится писком, гомоном, шуршанием и щебетом. «Вставай, вставай! Хватит дрыхнуть!» — лучше всякого будильника поднимает с постели природа, словно торопит с максимальной пользой провести новый насыщенный и чрезвычайно интересный день.

Но перед этим уходят, не прощаясь, звёзды. Потом расцветают дивными розовыми бутонами немногочисленные кучерявые облачка. А главным сигналом к началу разноголосого песнопения служит вершина белого мраморного клыка, на много десятков метров раньше встречающая солнце. Вот и сейчас она вдруг вспыхнула яркой розовой искрой, с каждой секундой разгораясь всё шире и ярче, словно уверенное пламя на сухих сосновых поленьях. Сколько лет подряд это зрелище завораживает меня и ничуть не надоедает!

Вдруг привычный сценарий нарушил резкий воющий звук, и тот час же широкая дымная полоса, возглавляемая реактивным истребителем, перечеркнула розовый клык и исчезла за поросшей кедрачом грядой. Через томительные несколько секунд земля содрогнулась от далёкого глухого взрыва, который заставил умолкнуть пробудившийся хор птичьих голосов. В небе повисла розовая запятая парашюта, которая слишком быстро исчезла в тени, так и не успев превратиться в надутый ветром купол. И всё... Как будто и не случилось ничего ужасного.

Волк, сидевший рядом со мной, неожиданно задрал к небу серую морду и завыл протяжно и тоскливо, до мурашек по спине.

Был самый разгар дня, когда я добрался до катапультировавшегося лётчика. Так и не успевший полностью раскрыться парашют застрял в ветвях кряжистого кедра, а сам пилот, опутанный стропами, лежал не шевелясь на мятом черничнике. Был он жив, но без сознания. Беглый осмотр показал, что у него сломаны обе ноги. Это только то, что я сумел заметить неискушённым взглядом. Первым делом пришлось не очень умело наложить шины из подручных материалов, используя вместо бинтов нарезанный полосками парашютный шёлк. Потом я быстро соорудил волокушу из берёзовых жердей и как мог осторожно погрузил туда тяжёлое тело лётчика.

До моей избушки мы добрались только к вечеру. Пилот несколько раз открывал глаза, но плохо понимал, что происходит, и снова проваливался в забытье. Лишь только жадно попил воды из помутневшей пластиковой бутылки, которую я носил с собой вместо фляжки. Он был плох. Я понял, что без квалифицированной медицинской помощи он долго не протянет.

Ночью лётчик очнулся и немного поел. Он не задавал вопросов, а только сказал, что его здесь искать не будут, потому что он отклонился от курса.

Рано утром мы тронулись в путь. Я, Волк и пострадавший на волокуше. Сколько раз потом я пожалел, что забрался в такую глушь! Путь до ближайшей знакомой мне деревни занял почти четыре дня. Уже в сумерках мы вышли на просёлочную дорогу, которая полого, с широким разворотом, спускалась к реке и превращалась в единственную улицу с несколькими разбросанными по сторонам домишками. Я приказал Волку ждать здесь, опасаясь его встречи с деревенскими собаками, и поволок свою ношу по дороге. Я был вымотан и сам еле держался на ногах, а лётчик опять лишился чувств от тряски и неудобств дальнего путешествия.

Позади послышалось урчание мотора, и моя тень заплясала по дороге в свете фар. Ура! Сейчас передам лётчика людям и спокойно уберусь восвояси. Ага! Хочешь рассмешить Бога...

Фыркнув, рядом остановился большой военный «Урал», и я вмиг оказался окружён взводом вооружённых солдат во главе с лейтенантом. Стволы автоматов смотрели мне в грудь, а глаза лейтенанта внимательно изучали мой облик. Борода до пояса, длинные, ставшие уже седыми, волосы, нелепая одежда, кое-как сшитая из старых тряпок и кусков шкур — не удивительно, что вид мой вызвал подозрение, а отсутствие документов усугубило его.

Я молчал, не отвечал на вопросы, которые задавали мне лейтенант и начальник части. Поэтому утром меня отправили в город и до выяснения личности поместили в тот же самый СИЗО на окраине, с которым я уже успел когда-то познакомиться в период ведения следствия. Удивительно, но внутри практически ничего не изменилось! Я растянулся на панцирной сетке и уснул богатырским сном.

Разбудили меня ближе к вечеру, посадили в уазик и повезли через весь город в отделение. Поразительно, как изменилось всё вокруг! Громадные, сверкающие на солнце стеклом здания, великолепные магазины, красочные вывески, шикарные автомобили. Я прилип к окошку, взирая на этот удивительный мир широко раскрытыми глазами. Неужели это и есть коммунизм?

В просторном кабинете меня ждал молодой капитан с располагающим к себе лицом. Он предложил стул и несколько секунд с любопытством изучал меня взглядом внимательных серых глаз. Потом он назвал мою фамилию, имя и отчество. Я вздрогнул. Столько лет я не слышал звуков собственного имени, что и сам уже почти не помнил, как меня зовут. Капитан улыбнулся.

— Я попросил привести вас сюда, чтобы сказать, что вы свободны, — слова капитана не сразу дошли до моего сознания.

— Почему? — голос не слушался меня, а губы, разомкнувшиеся впервые за последние сутки, с трудом произносили хриплые звуки.

— В тот момент, когда вы бежали с этапа, настоящий убийца уже давал признательные показания. С вас сняли все обвинения и должны были отпустить из тюрьмы, до которой вы не доехали.

— Это что же... — горло сжалось, а на глаза навернулись слёзы, — всё зря?

— Выходит, так, — глаза капитана смотрели с сочувствием, — вы сами себя заточили, только вместо положенных пятнадцати лет провели в бегах почти вдвое больше — двадцать семь.

— Двадцать семь! Двадцать семь лет?

Я не мог поверить. Я не считал года, но не думал, что прошло так много времени.

— Да, вы свободны, но вас кое-кто ищет и очень ждёт, — капитан взял со стола чёрную плоскую коробочку со стеклянной крышкой, тыкнул в стекло пальцем и что-то сказал, поднеся её к уху.

— Честно говоря, я сам удивлён не меньше вашего, — добавил он, обращаясь уже ко мне, — давайте я отвезу вас, и там, на месте, всё выясним.

Капитан сунул коробочку в карман, встал, надел лёгкую куртку с надписью «Полиция» на спине и жестом пригласил меня на выход.

Мы сели в просторный и красивый джип. Почти неслышно завёлся мотор, и я почувствовал прохладный воздух из вентиляционной решётки, коснувшийся моего лица. Машина была шикарна! Только меня удивило, что руль оказался справа.

— Это что за марка? УАЗ? — спросил я.

— Нет, — капитан почему-то смутился, — «Тойота».

Я замолчал, хотя у меня было очень много вопросов. Но не хотелось выглядеть глупо, поэтому я отложил вопросы на потом.

Вскоре мы подъехали с высокому сверкающему зданию, вошли внутрь и поднялись в лифте на четырнадцатый этаж. На площадке оказалось шесть квартир, капитан подошёл к одной из них и нажал кнопку звонка. Запиликала трель колокольчика, и почти в ту же секунду дверь стремительно отворилась. На пороге стояла молодая рыжеволосая девушка, облик которой напомнил мне что-то неуловимое и давно забытое. Сердце ёкнуло в груди.

— Андрюша! — девушка повисла на шее у капитана, а потом удивлённо посмотрела на меня.— А кто это с тобой?

— Ну, об этом, наверное, нужно спросить Веру Васильевну, — ответил капитан, освободившись, наконец, от её объятий.

— Мама! — позвала девушка.

Из коридора вышла, вытирая руки о фартук, пожилая женщина. Она внимательно и чуть сощурившись вглядывалась в моё лицо, наполовину скрытое седой клочковатой бородой. Я тоже во все глаза смотрел на эти изменившиеся, но хорошо запомнившиеся когда-то черты.

Узнавание пришло одновременно. Женщина, охнув, прислонилась к стене, в глазах её заблестели слёзы. Думаю, и я в тот момент выглядел аналогично.

— Надя, познакомься... это твой отец.

 

Вот как бывает. Проведя в добровольном изгнании целых двадцать семь лет, я неожиданно обрёл свободу и семью. Но жизнь не стояла на месте и далеко обогнала меня, застрявшего в трясине конца восьмидесятых. Я так и не сумел привыкнуть к этим компьютерам, мобильным телефонам и плоским телевизорам с пёстрым разнообразием шумных программ. Бесконечные великолепные магазины-супермаркеты, полные всевозможного изобилия, воплощали собой мои детские мечты о коммунизме, но нелепые цены с обилием нулей вызывали одно лишь недоумение. В голове не укладывалось, как это колбаса может стоить три моих тогдашних оклада. Прогресс поражал воображение, и одновременно вызывал неприятие. Несмотря на царский выбор продуктов, мой желудок отказывался принимать незнакомую еду. Такое ощущение, что люди перешли на искусственную пищу. Какой-то пластмассовый хлеб, безвкусное мясо, водянистое молоко. Даже вода из-под крана воняла чем-то резким и не утоляла жажду. А воздух! Глаза слезились от постоянного запаха выхлопных газов, и почти беспрестанно болела голова.

Но больнее всего было узнать, что страна, в которой я родился и вырос, больше не существует. Для меня, советского человека, очутиться без подготовки в этом отъявленном капитализме оказалось слишком тяжёлым испытанием. Всё бесило и вызывало неприязнь: полицейские на улицах, автомобильные пробки, нестерпимо воняющие угаром, люди, имеющие тысячи друзей по всему миру, но не способные подать руку ближнему, который поскользнулся на улице. Нет, многие, конечно, не перестали быть людьми. Моя семья с радостью приняла меня в свой дом, а будущий зять Андрей помог быстро восстановить паспорт и получить какую-то страховку. Идущий на поправку лётчик звонил прямо из госпиталя и горячо благодарил за спасение, а командир его части, усатый грузный полковник, привёз приличную премию и обещал устроить на работу кладовщиком, дать жильё и паёк.

Я вернулся, я свободен, но отчего же такое чувство, что меня лишили чего-то главного, чего-то важного и неотъемлемого для меня, как сердце, почки или душа? Почему мне кажется, что по-настоящему свободен я был только там, в своём вынужденном заточении?

 

Вот он — белый мраморный клык, торчащий из невысокого, поросшего кедрачом, увала. Вот моё озеро и камень на берегу, с которого я каждое утро, с мая по октябрь, нырял в спокойную воду, чтобы разом сбросить остатки ночного оцепенения. Вот мои козы, пасущиеся на огороде. Увидели меня и, радостно блея, бросились навстречу. Как всегда, бесшумно вышел из зарослей Волк и утробно заворчал, оскалясь, глядя на моё безбородое лицо и чуя незнакомый запах новой одежды, но, услышав мой голос, тут же завилял хвостом, совсем как собака, и радостно принялся скакать и прыгать вокруг.

Я вернулся!