— Я сачкую! Я сачкую! — беспрерывно повторял Нипеин, обняв

обеими руками могучую смолистую сосновую ветвь.

Звали его Витька. Ветка, к которой он прирос, находилась на высоте пять-

шесть метров. Здесь, в развилке кроны могучей одинокой сосны, была

оборудована стартовая площадка нашей нехитрой «каталки»,

представляющей из себя натянутый длинный стальной трос с надетым на

него обрезком металлической трубы, полого спускающийся к подножию

другого дерева,. Мы, пацаны, лихо слетали вниз, вцепившись, что было

сил, потными от благоговейного страха ручонками в скользкую от этого

трубу, и с дикими воплями поднимали тучу пыли, отчаянно тормозя обеими

ногами в конце пути. Тридцать метров скорости, адреналина и

сумасшедших визгов. Шесть секунд настоящего счастья!

Пришёл май с пыльными бурями и душными изнуряющими денёчками.

Укутанные белыми облаками цветов яблони орошали улицы города

волнительным сладковатым ароматом. Вот-вот собиралась добавить свою

бензоловую ноту и черёмуха, набухшие почки которой находились в

состоянии полной боевой готовности.

Вода в реке была ещё слишком холодная, поэтому «каталка» вырвалась в

явные лидеры среди нехитрых пацанских развлечений, далеко обогнав

дворовый футбол и катание на плотах по вечно наполненному вонючей

бурой жижей котловану замершей на неопределённое время стройки.

После уроков мы бегом неслись в лесопарковую зону между забором школы

и рестораном «Север», где, побросав портфели в пыль, наперегонки, как

проворные муравьи, карабкались на несчастную сосну. Перед «стартовой

площадкой» нередко даже выстраивалась настоящая шмыгающая носами

очередь из жаждущих получить свою порцию восторга.

Нипеин тогда увязался за нами впервые. Он не без робости забрался по

прибитым к стволу дощечкам на головокружительную высоту, и на этом его

решимость иссякла.

— Давай, сачок, езжай! — орал снизу Генка Гудухин.

Генка был новеньким в нашем классе, но сразу заявил о своём авторитете

заводилы и хулигана.

— Я говнодав! — громко объявил он в раздевалке перед физкультурой так

некстати мешавшемуся рядом Витьке. Все заржали и насмешливо

посмотрели на новенького.

— Отойди, а то раздавлю! — невозмутимо закончил Генка и оттолкнул

зазевавшегося одноклассника в сторону.

Витька покраснел и под дружный хохот молча перенёс свои вещи в другую

кабинку. Был он в то время долговязым нескладным пареньком. Вихрастые

светлые, почти белые волосы спадали на лоб и вечно лезли в ясно-голубые

глаза. Как все белобрысые, Витька густо и ярко краснел. Впрочем, сам он не

считал себя белобрысым.

— Белобрысый — это, когда брови белые.— объяснял он. — А у меня брови

не белые.

Действительно, брови у Витьки были тёмные.

Я хорошо знал Нипеина не только потому, что учился с ним в одном классе.

Каждый год в ноябре он приглашал меня на день рождения. Жил виновник

торжества с матерью и старшим братом в угловой «двушке» на последнем

этаже серой унылой пятиэтажки. Мать — стройная не по годам женщина с

большими голубыми глазами на не потерявшем былой красоты лице, была

занята, по большей части, поисками достойной кандидатуры отчима для

своих мальчиков. От этого воспитание сыновей оставляло желать лучшего,

а на лице матери отпечаталось вечно усталое и озабоченное выражение.

Несколько верных, из узкого круга, друзей, приходили к Витьке с зажатыми

подмышками книгами, иногда одинаковыми, и часто с тщательно

закрашенным шариковой ручкой ценником на последней странице

обложки. Именинник был искренне рад и этим нехитрым подаркам.

Угощение на празднике было скромным, но сытным. Пельмени, варёная

картошка с маслом, голубцы, у которых я старательно выковыривал

начинку, и неизменный самопечный пирог с повидлом. Никто не уходил

голодным. Никак не вспомню в квартире мусорного ведра. Поначалу было

трудно привыкнуть к тамошнему обычаю выкидывать огрызки от яблок,

конфетные обёртки и прочий мелкий мусор в раскрытую форточку. Хорошо

хоть, прямо под окнами не было тротуара, и следы нашего празднества

благополучно долетали до замёрзшего, покрытого первым хилым снежком

газона. Впрочем, иногда кое-что оставалось и на ветвях росших внизу

молодых тополей.

После сытного застолья наступало время весёлых развлечений. Из года в

год они не отличались разнообразием, но неизменно приносили много

визгов и вызывали появление нескольких выглядывающих из дверей своих

квартир недовольных физиономий соседей. Мы играли в жмурки на

лестничной клетке подъезда между четвёртым и пятым этажами.

— На. Золотом. Крыльце. Сидели... — глупая считалочка указывала

водящего, которому тщательно завязывали глаза красным колючим

мохеровым шарфом и, раскрутив его до головокружения на площадке

пятого этажа, бросались врассыпную. Кто повисал на перилах, кто

взбирался по чердачной лестнице, кто просто на цыпочках уходил от

цепких растопыренных рук. Веселье продолжалось до позднего вечера.

Раскрасневшиеся от беготни, с ноющими от беспрерывного хохота

животами, мы расходились по домам небольшими группками, смело

подставляя холодному ветру торчащие из воротников шеи.

 

Витька тогда так и не прокатился на каталке, несмотря на дружное

улюлюканье зрителей и ехидное подначивание Генки. Посидев пять минут

в обнимку с сосновым стволом, Витька кое-как сполз на землю, где на

трясущихся ногах подошёл к своему портфелю и обессиленно уселся прямо

на него.

— Не, пацаны, я сачкую... — обречённо выдохнул паренёк, прекрасно

осознавая, что теперь его малодушие надолго станет объектом насмешек

для всей школы.

Так оно и вышло. Особенно усердствовал Гудухин. Витька не отличался

сообразительностью, поэтому Генка старался ущучить его по любому поводу

на глазах у возможно большего числа зрителей.

— Витёк! — начинал он, хитро улыбаясь. — Отгадай загадку. По морю

плывёт моряк, на берегу стоит маяк, то потухнет, то погаснет. Видит ли

моряк маяк?

— Конечно, видит! — уверенно отвечал Витька.

— Ты уверен? — Генка уже откровенно насмехался, привлекая этим всё

большее число зрителей. Публика начинала улыбаться, хотя не все ещё

понимали смысл происходящего.

— Конечно! — продолжал упорствовать ничего не подозревающий

испытуемый. Но через некоторое время до него доходил смысл подвоха, и

он в смущении убегал в пустующую раздевалку, по обыкновению густо

краснея.

Последние недели учебного года пролетели, как один день. Про учёбу никто

особо не думал, ведь с приходом тёплого времени года появилось столько

новых развлечений! В то время среди пацанов вошли в моду так

называемые «суриковые бомбочки». Стены многих городских зданий

надолго остались украшенными характерными фиолетовыми разводами от

их разрывов.

Создать такое хитроумное изобретение было не очень сложено, нужно было

только добыть необходимые ингредиенты. Обычно бомбочки

конструировали так, чтобы они взрывались от удара о твёрдую поверхность,

но иногда прибегали и к варианту с фитилём. Однажды всё тот же Генка

поджёг фитиль и вдруг сунул бомбу, представляющую из себя беспорядочно

обмотанный изолентой свёрток, в руки случайно оказавшемуся рядом

Витьке. В запасе было всего несколько секунд, но тот в нерешительности

застыл, не решаясь бросить снаряд куда подальше. Вокруг моментально

образовалось свободное пространство, все присутствующие разбежались,

словно выпущенные на свободу кролики.

— Бросай! — орали мы. — Бросай же!

Генка побледнел и с ужасом смотрел на ошарашенного Витьку. Не знаю,

откуда у меня взялась решимость, но я не раздумывая выхватил дымящийся

комок изоленты из Витькиных рук и не глядя отшвырнул куда-то к забору.

Через несколько томительных секунд раздался оглушительный взрыв, и нас

окатило запахом горячего металла. Нипеин всё ещё непонимающе смотрел

на меня, лицо его сравнялось цветом с волосами. Все разом загалдели,

начали хлопать меня по плечу, и только Генка процедил сквозь зубы:

— Сачок! — и, сунув руки в карманы, отправился восвояси

Лето пришло незаметно. Лужи покрылись зеленоватым налётом из сосновой

пыльцы, на тополях вот-вот готовы были лопнуть пуховые почки.

Начинался сезон поджигания тополиного пуха. Каждый из нас ходил по

улице с коробком спичек и зорко выискивал места наибольшего скопления

пушистых семян. Пыхнув от брошенной спички, пух продолжал дальше

гореть неяркой синей полосой, пожирающей всё новые и новые

пространства до тех пор, пока не доходил до чистого места.. Ради этого

завораживающего зрелища мы целыми днями петляли по городу,

выискивая местечки поукромнее, где вездесущий пух ещё не настигла

ничья карающая рука.

Но иногда всё развлечение портил дождь. После него мы обычно сидели

рядком на металлическом ограждении детской площадки и лениво

переговаривались, дожидаясь высыхания почвы и появления новых

вожделенных скоплений пуха.

— Я вчера три мухи убил, даже десять! — гордо заявил Генка. Все лениво

заржали. Его беспрестанные приколы уже не имели такого бешеного

успеха, как раньше. Вдруг к нашей компании на сверкающем новеньком

велосипеде подкатил Витька. Лицо его сияло от счастья, а красная «Кама»

притягивала к себе восхищённые взгляды и пахла солидолом.

— Откуда велик? — удивлённо спросил старшеклассник Шушурыгин —

здоровенный рыжий детина с лохматой головой и торчащим из ворота

майки пучком таких же густых и рыжих волос.

— Мать подарила, в честь окончания учебного года! — Витьку прям

распирало от гордости. Наши завистливые взгляды служили для Витькиного

самолюбия заслуженной наградой. Редко кто мог похвастаться подобным

приобретением.

Светящийся счастьем обладатель велосипеда поставил его на подножку и

уселся рядом с нами, готовясь выслушивать наше восхищение.

— Дай прокатиться! — Шушурыгин несколько нарушил планы ожидающего

триумфа Вити.

— Не могу... Мать ругать будет, — растерянно залепетал он.

— Чичу затарчу! — угрожающе произнёс старшеклассник. И добавил для

убедительности: — Штифты загашу!

— Это как? — простодушно поинтересовался Витька.

— А вот так! — Шушурыгин быстро приставил кончики пальцев к

Витькиному лбу и вдруг резко согнул ладонь, обрушив на череп мощный не

столько удар, столько толчок мясистой её серединой, тем местом, где

начинается запястье. Получилось не больно, но сильно. Бедный Витька

опрокинулся назад, сделав ножками в воздухе сальто-мортале.

Мы так дружно заржали, что сами тут же попадали со своих мест на землю.

А велик сразу пустили по рукам, по очереди рассекая воздух по

асфальтовой дорожке через парк. Витька мрачнел и бледнел.

— Не переживай! — «успокоил» его Генка. — Всё равно сопрут! Так дай

лучше пока нам покататься.

Слова его оказались пророческими. Буквально через пару дней я ехал в

трамвае на тренировку и заметил понуро бредущего по улице Нипеина.

Голова его была низко опущена, кулаки сжаты, слёзы не таясь текли по

щекам. Я вышел на следующей остановке и пошёл навстречу, но Витьку,

словно ветром сдуло. Не появлялся он и на нашей площадке. Потом мы

узнали через общего друга, что велик у Витьки увели незнакомые старшие

пацаны в чужом районе. Генка тут же театрально развёл руками, типа: «Я

же предупреждал».

Было понятно, что велик свой Витька больше не увидит. Но как же мы

удивились, когда через несколько дней он снова появился среди нас со

своей великолепной «Камой». Как ему удалось вернуть украденное мальчик

не рассказал даже мне, несмотря на все уговоры. Он лишь упрямо хмурил

брови над ставшими вдруг серыми большими, как у матери, красивыми

глазами.

 

Лето давно набрало полную силу. Вода в реке прогрелась, и сфера

мальчишеских интересов переместилась на её берега. Компания наша

поредела, потому что многие уехали в лагеря, но костяк её по-прежнему

сохраняли я, Генка и Витька. Мы до гусиной кожи купались в речке, потом

глотали синими губами горький дым от костра из тополиных веток, в

котором пеклась, а чаще горела, почерневшая картошка. Былые распри

оказались почти позабыты. Во многом это произошло благодаря тому, что

Витька безоговорочно признал авторитет Генки, как предводителя нашей

шайки и главного вдохновителя на поиски приключений. Мы катались на

скользких вертлявых брёвнах, ловили в банку с хлебными крошками юрких

скользких гольянов, вытаскивали мокрых сусликов из их норок, перед этим

залив туда несколько вёдер воды.

Три стремительных летних месяца пронеслись, как одна неделя. Вот уже

первое сентября, с характерным запахом гладиолусов и хризантем. Мы

непривычно чистые, важные и гордые. Конечно, теперь мы настоящие

восьмиклассники!

— Я скоро уеду, — сказал Генка, — родаки нашли работу в другом городе.

Мы промолчали. С одной стороны, жалко было расставаться со старым

другом. Мы уже давно привыкли к его шуткам и приколам, а приступы

самолюбия он научился контролировать. Но ничего не поделаешь! Да и не

очень щемило сердце от этой новости.

Но переезд затягивался, уже подходила к концу первая четверть. В самом

конце октября, в погожий солнечный воскресный денёк, мы в привычном

составе отправились погулять на реку. Несмотря на солнце, температура

была явно ниже ноля. Мы то и дело отогревали за пазухами озябшие

пальцы, ведь взять с собой варежки помешала обыкновенная глупая

мальчишеская гордость. Мелкая каменистая протока уже покрылась тонким

прозрачным ледком, под которым медленно перекатывались пузырьки

воздуха и время от времени шныряли неуловимые гольяны. Сначала мы

осторожно ступили на лёд, который прогнулся, покрывшись сеткой мелких

трещин, но выдержал наш групповой вес. Потом, потеряв всякий страх, с

разбегу вылетали на скользкую гладь и с громкими воплями катились на

ногах до самого плоского островка. Лёд трещал, покрылся слоем воды, но не

сдавался. Мы не боялись его сломать. Да и чего было бояться, глубина-то

всего по колено.

Скоро это занятие нам наскучило, и мы пошли дальше. За мелким островком

маячил остров покрупнее, но и протока была заметно глубже, и течение

быстрее. Мороз сковал и эту водную преграду. Трудно было определить,

насколько тоньше здесь был лёд, но логика подсказывала, что туда соваться

не следует. Мы попробовали прибрежный ледок ногой, покидали на

середину камни, которые с гулким звуком падали на гладкую поверхность, а

потом, крутясь и подпрыгивая, по инерции долетали до самого острова.

— А слабо перейти на ту строну? — Генка хитро прищурился, его

презрительная усмешка показывала несомненное превосходство. Казалось,

он-то может осуществить своё предложение с лёгкостью, а вот мы ещё

должны доказать ему, что достойны находиться рядом. Только никто не

спешил вызваться добровольцем.

— Эх вы, сачки! — Генка сплюнул с видом видавшего виды супермена. —

Смотрите, как надо!

— Стой! — заорал я, но было уже поздно. Гудухин стремительно разогнался

и с разбега бросился на тот берег. Казалось, он бежит по воде, настолько

прозрачный и тонкий ледок был под его ногами. Мы затаили дыхание. Лёд

трещал, но Генка уже скользил, растопырив руки для равновесия, и тут же,

перепрыгнув через большой серый валун, оказался на недоступном для нас

берегу.

— Ну? — кричал он оттуда и яростно размахивал руками. — Давайте сюда,

сачки!

Несмотря на явный Генкин триумф, мы не спешили повторить его подвиг.

Генка — он какой-то маленький, лёгкий.

— Смотрите, что я нашёл! — крикнул вдруг «островитянин» и,

наклонившись, достал из камней настоящий голый и белый череп какого-то

животного. Тут уже нестерпимое любопытство пересилило страх. Я как

следует разбежался и через несколько секунд оказался рядом. Это был

череп собаки, почти целый, только без нижней челюсти, совершенно

вычищенный водой и речными обитателями. Очевидно, его принесло на

остров одним из летних паводков.

Мы с Генкой увлечённо рассматривали диковинку и совершенно забыли про

Витьку. А он всё так же неуверенно переминался с ноги на ногу у кромки

льда, не решаясь сделать отчаянный шаг. Он так и не поддался на наши

уговоры, мы смеялись и издевались над ним, дразнили трусом, манили

черепом, но всё без толку. В конце концов, нам надоели эти первобытные

пляски на необитаемом острове, к тому же, захотелось есть. Генка снова как

следует разбежался и, размахивая черепом, словно флагом, лихо перескочил

на безопасный берег. Я рванул следом, но почти на середине вдруг

поскользнулся и грохнулся всем телом. Лёд прогнулся под моим весом,

затрещал, но выдержал. Уф! Сердце замерло, как вставший будильник, но

снова пошло. Витька с тревогой смотрел на меня. Я поднялся на одно

колено и сразу вскочил на ноги. Эх, не надо было этого делать! Лёд не

выдержал, и я разом оказался в ледяной воде. Руки инстинктивно

раскинулись в стороны, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но никак не

могли нащупать точки опоры на гладкой и скользкой поверхности. Дыхание

перехватило от ледяных струй, вместо крика из горла вышел лишь

сдавленный писк, словно кот поймал мышь. Ноги не могли нащупать дна, и

течение вмиг потащило меня под лёд. Я из последних сил цеплялся

окоченевшими руками за кромку льда, но хватка моя слабела с каждой

секундой.

Генка широко раскрытыми глазами смотрел на меня, но не двигался, застыв

как изваяние и не выпуская из рук череп. Но Витька уже кинулся ко мне,

распластался на льду пузом, протягивал руку. Одежда его сразу напиталась

водой, но он будто не заметил. Я ощутил спасительную Витькину ладонь в

своей, его лицо оказалось совсем рядом.

— Гена! Тяни меня за ноги! — крикнул Витька, обернувшись.

Но тот продолжал неподвижно стоять на берегу, вцепившись в свой трофей.

Лёд уже не трещал, а просто покрылся сетью мелких трещинок. При

попытке друга вытащить меня на поверхность, кромка ломалась,

увеличивая и без того немаленькую полынью.

— Держись! — хрипел Витька, а лицо его, красное от натуги, покрылось

какими-то белыми пятнами. Я цеплялся за жизнь исступлённо, насколько

хватало сил в моём окоченевшем организме. Так мы медленно продвигались

к берегу, Витька, извиваясь всем телом, как червяк, распластавшись пузом

на льду, и я, вцепившись в его руку мёртвой хваткой, ломая кромку льда,

словно ледокол «Арктика». В какой-то момент я достал ногами до дна и,

оттолкнувшись, что было сил, сумел выползти животом на лёд, но тонкая

корочка спасительной тверди не вынесла веса нас двоих, и мы снова

окунулись с головой в ледяную купель. Нипеин беспомощно болтал ногами,

его потащило стремительным течением, на какой-то миг он вовсе исчез

подо льдом, лишь рука его продолжала инстинктивно сжимать мой ладонь.

Я уже почти не чувствовал пальцев, но тоже не отпускал свою железную

хватку. Мне удалось снова толкнуться ногами и выползти на лёд. Теперь

уже я извивался червяком, пытаясь выволочь следом отяжелевшее от

намокшей одежды Витькино тело. Скоро у меня это получилось. Лёд каким-

то чудом выдержал, и мы из последних сил поползли к близкому уже

спасительному берегу. Позади осталась широкая полоса открытой воды —

свидетельство нашей бурной, но недолгой борьбы за выживание. Не думаю,

что борьба за жизнь продлилась больше двух минут, но мне она показалась

целой вечностью, так я продрог и заледенел.

Генка всё также неподвижно стоял на берегу. Пока мы, трясясь от холода,

выжимали свою одежду, он пытался что-то лепетать в своё оправдание, но

мы не слушали. Тело коченело, руки уже не повиновались, губы посинели и

мелко тряслись. Кое-как напялив мокрые куртки, мы бегом рванули к

трамвайной остановке, до которой было добрых пара-тройка километров.

Когда мы останавливались, чтобы перевести дух, сзади слышалось какое-то

нечленораздельное мычание. Генка рыдал навзрыд, не утирая слёзы, а в

руке его по-прежнему был зажат тот злополучный череп.

Я отделался незначительной простудой, а вот Витька встретил свой день

рождения в больнице с двусторонним воспалением лёгких. После

ноябрьских семья Генки, наконец, урегулировала все проблемы с

переездом, и больше я его никогда не видел.

Не сказать, что стали мы с Витькой не разлей вода, скорее, наоборот,

старались не вспоминать эту историю. Попало нам, конечно, по первое

число! Но и без этого на берег больше не тянуло.

Нипеин кое-как доучился до конца года и поступил в училище. Дороги

наши разошлись, мы практически перестали встречаться.

Через несколько лет я увидел его на похоронах. Витька лежал в гробу,

странно непохожий на себя, чужой, ненастоящий. Какая-то шпана

подкараулила его у выхода из кафе и стукнула молотком по затылку.