- Эх ты, сердешная, сидишь опять здеся, а? - спрашивала каждый

раз тетя Маша, метя ступеньки лестницы.

- На вот, - и она совала измятую десятку в руки женщины. Та брала,

кивала в знак благодарности, медленно расправляла бумажку на колене и

что-то бормотала. Лестница была грязной, вела вниз, в темноту. Ниже

освещенного места женщина не опускалась. Вот пятая ступенька - не ниже:

светло и видно, как люди туда-сюда снуют, кто монету бросит, а кто и

десятку бумажкой. За день, бывало, рублей до пятидесяти набиралось. Она

поднималась, оглядывалась, крепко сжимая деньги, чтоб хулиганы не

отняли. Так, озираясь, шла она к буфету. Пальто болталось на худых

плечах, подол оборвался давно. Но ткань была дорогой, туфли добротные,

хоть и стоптанные, засаленный длинный шарф вокруг шеи. Она шла к

буфету, брала кофе или стакан молока, одно яйцо и кусочек хлеба. Жевала

медленно с наслаждением, изредка бросая осторожный взгляд исподлобья,

будто боясь кого увидеть. Иногда страшно хотелось выпить… От одной

такой мысли глаза загорались диким огнем, но быстро гасли от стучащего в

мозгу «нет!».

Сколько прошло времени с тех пор, как появилась эта женщина, никто

из завсегдатаев вокзала не помнил; только тетя Маша приметила ее зимой

перед Новым годом, а вот уже и весна пришла, а женщина эта будто

прописалась на ступеньках. В сумерках тихонько она шла к умывальнику и

долго задерживалась там, когда было безлюдно.

В один из вечеров, ожидая увидеть молчаливую сиделку на старом месте,

тетя Маша решила поговорить с ней во что бы то ни стало. Но женщины на

месте не оказалось. Не было ее и на другой день.

Васька, частенько бывавший на вокзале на мелких заработках,

рассказал, что видел эту странную в слезах, ее поднимал какой-то человек с

чемоданчиком и «кажись, тоже плакал».

Тетя Маша перекрестилась и, желая добра «старой знакомой»,

перекрестила и то место, где та сидела.

Прошла весна, лето подходило к концу. Народ суетился у билетных касс,

груды ко¬робок, узлов, рюкзаков загромождали залы - заканчивался период

летних отпусков. Мальчишки таскали тяжелые чемоданы, урвав заработок у

носильщиков. Страна вступила в «свободное» развитие.

Тетя Маша мела ступеньки, вытирая передником пот со лба и уже почти

забыла о «лестничной женщине», как вдруг однажды с ней поздоровалась

моложавая загорелая дама. Летнее платье облегала ее худенькую фигуру, а

соломенная шляпа отбрасывала тень на лицо. Женщина приподняла край

шляпы и посмотрела на удивленно застывшую старушку. Печаль сквозила в

ее взгляде и участливое выражение лица смущало. Она нагнулась над

сумкой, вытащила большую нарядную коробку конфет и красивый

цветастый платок.

- Это вам, тетя Маша, простите, - почему-то добавила она.

- Да за что, милая, небось перепутала с кем, дык нет - знаешь, как звать

меня... Ах ты, Господи, неужель ты, сердешная? - залепетала старушка, -

да как же это ты, выпрямилась, видать. А я ж молилась за тебя жалеючи, -

она неловко держала подарки и все ахала и охала, уже глядя вслед

уходившей женщине, которая в последний момент не¬ловко обняла старуху

и смущенно поцеловала в обе щеки.

Тетя Маша видела, как к ней подошел мужчина, обнял за плечи и повел

к выходу.

«Хорошо что хорошо, - бормотала старушка, пристраиваясь на ступеньку

отдохнуть, - всякое, гляди-ка, бывает, а женщине -то ласка нужна, да и

покой, да чтоб рядом кто был, не как я - одна как перст. Уставать стала,

пора на энтот покой, вот помету еще немного и все. Ох, а платок-то, а

конфеты - да где уж нам таким баловаться», - говорила сама себе старая

тетя Маша, поднимаясь кряхтя.

Перед Новым годом вокзал замирал, немногие пассажиры собирались у

телевизора: кто смотрел, кто дремал, смирившись с опозданием. И тетя

Маша пристроилась сбоку. С экрана говорила привлекательная артистка,

она поздравляла всех с наступающим праздником и передавала песню и

привет ... тете Маше. Это было так неожиданно, что сердце тети Маши

забилось, и она опять узнала «сердешную». Старушка заулыбалась,

оглядываясь на окружающих, и громко проговорила:

- Ну что ж, спой, милая.

Рядом оказался Васька-носильщик:

- Баб, а эта не та, что...

- Цыц!- прикрикнула старая женщина, - ишь, надумал, луче слушай, как

поет-то про любовь.