«… спал сегодня хорошо, не могу пожаловаться. Раз только проснулся, думаю, уже перед рассветом. Лежал, не открывая глаз, в своей простывшей за ночь комнате, и было мне хорошо. Где-то в черной пустоте пролетали над замком лебеди. Тревожные их клики взбудоражили мои чувства. И, вообрази только, пробудили мысли о ком-то далеком, но грозном, от коего отделяют меня воды морские… о судовой батарее, способной в щепы разнести мое пристанище…Ночь уже не казалась мне столь безмятежной. Понимаешь, нечто вспыхнуло в мозгу моем и… ушло. В тот же миг. И я снова заснул – как провалился. Думаю, все от того, что хозяин мой…»

 

***

Господин Курц покусывает карандаш и смотрит в зеркало с некоторым беспокойством. Но зеркало, узкое, старое зеркало в черной раме, не отражает ничего нового. Все то же круглое молодое лицо, светлые редеющие волосы, маленькие серые глаза, спрятанные за очками. А еще зеркало отражает небо за его спиной. Аквамариновое, чистое.

Залив давно уж очистился, и воспоминанья о плавучих льдах не осталось. Март стоит хрустальный, прозрачный, тихий. Тихий – даже здесь, на кромке суши. Нежное солнце, нежная хладная синева вод и небес, стаи пролетных птиц – день за днем.

 

***

«…наплел мне при первом знакомстве. Надо тебе сказать, что Тадеуш Гржибовский - колоритный такой старичина, высокий, дородный, крепкий, как пенек столетнего дуба. Я, признаюсь, как увидел его усищи, кунтуш и саблю, порядком обомлел. Уж подумал грешным делом, что зря напросился в гости. Но старик вполне приветлив и радушен, хоть и с большими странностями. Вот что он мне заявил с порога…»

 

***

Пан Гржибовский барабанит рассеянно по столу толстыми пальцами. На большом пальце у него – перстень с гербовой печаткой.

- Лицо у пана больно знакомое. Чей ты сын?

Курц терпеливо повторяет имя батюшки, хоть и не допускает, что пану Гржибовскому имя Александра Курца, стряпчего из Санкт-Петербурга, хоть что-нибудь да скажет.

- Слушай меня, пан Курц, - говорит старик. – Время нынче тревожное, сам понимаешь. Ждем гостей! Так что без толку пану болтаться незачем. В полдень у нас смена караула. И коли пан вздумает погулять, пана не ровен час подстрелят – примут за какого-нибудь шведа!

В этом месте пан Тадеуш позволил себе хохотнуть.

- И в полночь – то же самое. Вообще, ночью пану лучше не выходить. Запираемся на закате. Стучи – не стучи, не откроют. А то и свинцом угостят.

Гржибовский зевнул так, что заплясало пламя свечи.

- Так чей, говоришь, ты сын?..

 

***

«…и когда услышал я про караулы, то понял: старик безумен. В Кшемене нет ни души, кроме него, старого Шаняка и твоего покорного слуги. И с кем он собирается воевать? С Карлом Густавом?..».

 

***

 

Сильно разросшийся сад слишком велик и неопрятен. Голый, скрипящий черными сучьями, он кажется еще неприютней теперь, по ранней весне, будто огромная и замусоренная нежилая комната. Старый Шаняк бродит по саду на длинных жилистых ногах, бормоча по-стариковски себе под нос, что-то подбирает, рыхлит, обламывает. Его усилия кажутся столь ничтожными перед наступающим со всех сторон света Запустением.

Курц окликает его, когда старик дергает прошлогодние сорняки, стоя коленями на невысоком, явно рукотворном холмике.

- Приветствую вас, пан Шаняк! Хорошее утро, ясное, море - загляденье!

Слуга явно не намерен вступать в беседы с постояльцем, но Курц настроен нынче благодушно:

- У вас так восхитительно тихо, так покойно. И Кшемень, и море, и песчаная коса - словно чудная картинка из старинной книжки. Так бы и остался у вас насовсем. Только, думаю, поживи я тут полгодика, заскучал бы смертельно. А вам тут не скучно, пан Шаняк?

Старик бурчит что-то, дергая плечом. Ответ, надо понимать, отрицательный.

- Ну да вам, вижу, с таким хозяйством скучать некогда! Вон, даже в воскресный день хлопочете! А пани Шанякова, полагаю, в костеле?

Шаняк, тяжело дыша, поднимается с колен, с трудом выпрямляя неподатливые суставы. Взгляд его зол и темен.

- Пани Шанякова, я так полагаю, здесь! - яростно хрипит он, топая ногою в разношенном башмаке о холмик. - Сорок годков будет в канун Янова дня, как здесь она, моя Терезя...

Господин Курц ошарашенно отступает, округляя рот в безмолвном вопросе: "а разве не сегодня...", но вовремя спохватывается. Курц готов поклясться, что не далее как сегодня на рассвете слышал, как гремела посудою кухарка, как напевала грудным голосом старую деревенскую песенку... дай бог памяти, про какую-то Стасю, что горлинкою прилетела к милому... Да разве не видел он Шанякову супругу в первый вечер по приезде? Или он, Курц, славный своим здравомыслием, попутал сон с явью?

Старик же зыркает на солнце желтыми рысьими очами заядлого пьяницы, восклицает:

- Матка Бозка! Уж полдень почти, а паныч тут шутки шутить изволит! Ступайте, ступайте, паныч, вам тут оставаться негоже!

Господин Курц молча кивает, поворачивается, бредет к дому. Шаняк, стоя на могильном холмике, будто корявое надгробие, смотрит, не мигая ему в спину.

 

***

 

«…впрочем, не одного Гржибовского тут посещают видения. Третьего дня, к примеру, лег я позднее обычного. Пробило двенадцать, а я еще не спал, лежал в постели, потушив свет, в надежде приманить сон. И вот, пребывая в странном зыбком полузабытьи, услышал я грохот сапог за дверью. Мимо моих апартаментов прошли маршем не менее пяти человек. Дрема слетела с меня. Подскочил к двери, хотел, было отпереть, но некое неприятное чувство меня удержало…».

 

***

Пыльный коридор, залитый солнцем, продуваемый сквозняком. Что-то томит господина Курца, влечет в бесцельное путешествие из бывшей кордегардии – в бывшую оружейную… Что-то ускользающее, полувнятное, скрывающееся до поры в утренней тени. Он слышит отзвук хрипловатого смешка, резкую команду, топот тяжелых сапог - там, за поворотом коридора. В тесной комнатке пахнет железом, кожей, луком, перегаром… И никого – лишь гуляют тени и ветер. Неужто есть вещи, которые можно видеть лишь на сумеречной границе сна и яви, и, тем не менее, живущие яркой, грубой, зловещей жизнью?

 

***

«…спал крепко, без сновидений. Далеко за полночь был разбужен топотом многих ног и воплями пана Гржибовского, призывающего гарнизон к оружью. Даже не удивился. Снова закрыл глаза. Что означают эти ночные тревоги? Старик ли ополоумел? Я ли?

Который день задаю себе вопрос: что делаю я здесь? Собиратель фольклора – в стороне от людского жилья, забросивший свои изыскания, медленно скатывающийся в ласковое аквамариновое безумие. Я собираю фольклор призраков. Ха-ха…

Ты знаешь, я ведь, в самом деле, устал, сильно устал. Именно уединением манил меня Кшемень, живописная руина, хранящая следы старинных фортификаций, высящаяся у моря, подобно часовому. Но, видимо, уединение в моем случае – не лучший выход».

 

***

Худые пальцы поправляют круглые очки на переносице. Господин Курц привычно уже посматривает в узкое зеркало с некоторой опаскою.Перечитывая написанное, он озадаченно хмурит короткие белесые брови, будто не верит, что его рука начертала эти строчки. За спиной его легко дышит холодный аквамариновый день.

 

***

«…и ночь настала ветреная. Сон был беспокоен. Ты ведь знаешь, ночной ветер всегда действовал на меня раздражающе.Вновь слышал хождение и взрывы грубого хохота, а также одиночный выстрел, довольно далеко, между прочим. Когда донеслись до меня женские взвизги, сквозь сон раздраженно подумал: опять надрались, собачьи дети, навели девок. Должно быть маркитантки… Клянусь, так и подумал. Затренькали струны, и хмельной, гнусный женский голос запел: «под померанцевым деревом встретились мы…». Это была на редкость слащавая, пошлая песня, но слушатели кричали «певице» vivat! – во все свои луженые глотки…».

«Я видел нынче утром Ее! Я не оговорился – именно видел. Вначале, как водится, почувствовал я присутствие. И запах. Но то не был грубый, простонародный запах. Тонкий туманный шлейф – нероли? Пожалуй. И горький апельсин. Несомненно. Я ускорил шаг. Я ни на что не надеялся, поверь мне. Но увидел за поворотом – словно взмах крыла – длинное голубое платье, белую прозрачную мантилью, небрежно наброшенную на темные косы, будто клочок тумана… И тут пришаркал пан Шаняк (пан! Видел бы ты, как передергивает старого барсука, когда я зову его паном!). Завтрак, видите ли, стынет!.. Она ушла. И забрала с собой запах нероли. Но я еще встречу Ее, уверен! Как думаешь, стоит ли расспросить о Ней у Гржибовкого?».

«…и я прошу тебя о маленькой услуге. Нельзя ли разузнать подробнее о крепостце Кшемень? Чем прославилась она в войне со шведами?».

«…вообрази: эта мерзкая песенка, что пела пьяная шлюха, прицепилась ко мне, будто репей! Хожу и напеваю, как помешанный: «под померанцевым деревцем встретились мы». И все пытаюсь уловить тот изысканный, горьковатый запах. Я теперь - словно охотничий пес, идущий по следу.

Нынче ходил на прогулку. Забрал свою корреспонденцию. День просто чудесный. В воздухе растворено некое волшебство, а mare salsum сияет, как драгоценный камень. Как ты, наверное, догадываешься, я припозднился. Однако, вовремя вспомнил о порядках Кшеменьских. Охватила меня тревога, которая быстро переросла в панику. Последние полмили я, признаюсь, бежал, как заяц. Заходящее солнце казалось мне рыжим померанцем, в голове моей прыгал и дребезжал проклятущий мотив. Слава богу, я успел.

Пан Тадеуш встретил меня ласковыми словами:

- И где пана клятые черти носили?

Еле переводя дух, я попытался пошутить:

- Что, неужто пан меня оставил бы ночевать на берегу?

- Оставил бы, холера ясна! – рассвирепел шляхтич. – Война тебе – не бирюльки, хлопец! Попадись ты кому из моих воинов…

Езус, никогда не видел его таким. Слов нет, старик живописен – красочная речь, благородный гонор, aurea libertas… но он же меня за малым не зарубил! Его чудачество переходит все границы! Пожалуй, не буду его спрашивать ни о чем. И уеду из этого пристанища духов. С первой же оказией».

 

***

Господин Курц укладывает вещи в кофр. И радуется, что легко отделался. Игры разума завели его слишком далеко. Чьего только разума – господина ли Курца? Хищного ли сумеречного разума, обитающего в этих стенах?

Лучистое море исторгает ясный аквамариновый свет. Старое зеркало в узкой раме радостно ловит его блики. Курц, щуря на свет близорукие глаза, читает полученное намедни письмо. Читает и удивляется: Кшемень не дождался гостей. Хоть и ждал во всеоружии. Не высаживались тут войска шведские. Не было в истории Кшеменьской ни изнурительной осады, ни кровавых штурмов, ни славных подвигов, коими, должно быть, грезил пан Тадеуш в те давние годы. Надо же было так нелепо войти в историю!

Курц подходит к окну. Белая мантилья, подобная клочку тумана, проплывает внизу. Полуденное солнце беспощадно светит в слезящиеся глаза. Курц хочет крикнуть: «панне нельзя тут находиться!», но пока возится он с неподатливыми задвижками, легкая фигурка спускается к морю. Белая мантилья мелькает уже за поворотом тропы, солнечный ветер раздувает голубое платье.

И господин Курц покидает безопасное свое убежище, бежит, несется, а воспаленном его сознании кривляется пошлый напев: мы встретимся под померанцевым деревом, мы встретимся под…

Курц очнулся, стоя по щиколотку в ледяной воде прибоя. Не было нигде голубого платья – то аквамариновый ветер играл с чистыми волнами mare salsum, хрустальный март звенел птичьими голосами, лебеди в белом своем трауре плыли в поднебесье…

Крепость Кшемень во всей своей неприступной красе стояла пред ним. Смотрела на него из черных дул кулеврин, из ледяных глаз солдат, щетинилась ружейными стволами. Чуть ли не весь гарнизон высыпал на стену взглянуть на странного чудака, выходящего, будто диво морское, из пены прибоя. Казалось, бесконечно долгое время стояли они лицом к лицу, господин Курц и Кшемень, в беспощадном свете полудня, истребляющем, как известно, тени и недомолвки. Но один из воинов - Курц, конечно же, не разглядел это молодое широкое крестьянское лицо – наконец-таки, опомнился. Облачко дыма у западного контрфорса – все, что Курц различил, сухой треск долетел до него, как в полусне. Потом время для него остановилось…