Наступил Декабрь. Каждый раз он приходил в разном настроении

и, кажется, сам не знал, что вытворит на этот раз. То появлялся барином

в дорогой шубе - богато-снежный, нарядный, поскрипывающий по

запорошенным дорожкам новёхонькими блестящими башмаками, а иногда

влетал большой лохматой собакой, шумно отфыркивался, стряхивал с

густой шерсти короткие оттепели, вилял хвостом навстречу старому

бродяге-ветру, покрывал тротуары сотнями тёмных наполненных влагой

следов. Лишь наигравшись вдоволь, сбегал, оставляя январю труд

привести природу в подобающий зиме вид. Не раз приходил с пожитками -

приволакивал за собой пышную снежную перину, небрежно раскидывал

ее, заваливался сверху и откровенно ленился вплоть до нового года.

Сенька давно присматривался к своенравному Декабрю и, честно сказать,

немного завидовал. Он, не раздумывая, променял бы свою безрадостную

школьную жизнь на возможность вот так же целый день до одури

барахтаться в снегу. Но вместо виртуозного катания с горы на стёртых

подошвах ботинок или на ледянке животом вниз, а то и кучей-малой –

сразу всей ватагой соседских мальчишек, Сеньке изо дня в день

приходилось вставать и против воли тащиться в свой второй «Б» класс.

Утром он еле поднимался с кровати. Мама к пятнадцатой минуте побудки

не могла больше сдерживать себя и переходила на гневный свистящий

шёпот. Она вытаскивала сына из-под одеяла, и если бы не боязнь

разбудить до ночи работавшего мужа, с удовольствием врезала бы по

тощей Сенькиной заднице.

Сенька шлёпал босыми плоскостопыми лапами по стылому полу, включал

воду, долго ждал, пока протечёт ледяная, но, не дождавшись, завинчивал

кран и тыкался лбом в полотенце – это называлось сухой чисткой. Его

номер мог бы иметь успех, если бы не стоящая на перехвате мама. Она

молниеносно вычисляла Сенькину попытку обойтись без чистки зубов,

возвращала его обратно в ванную, и тут под маминым пристальным

взглядом приходилось честно елозить щёткой. Умытый блестящий, как

начищенный самовар, но трясущийся от холода Сенька заматывался мамой

в махровое полотенце и препровождался на кухню завтракать. Спустя

четверть часа, поцелованный в макушку, наряженный в куртку с лохматым

капюшоном и шапку-ушанку, сын снабжался ранцем и выпихивался за

дверь - к знаниям, как любила повторять мама.

За порогом Сеньку ждала холодная промозглая темень. Он безнадежно

вздыхал, с силой толкал примёрзшую подъездную дверь, будто

вцепившуюся в косяк зубами, окунался в жгучий морозный воздух, с

тоской оглядывался на светящиеся окна квартиры и понуро плёлся в

школу. Сенька ненавидел тот день и час, когда по младости и потому

наивности позволил восторженным родителям так облапошить себя –

уговорить поступить в школу с шести лет. Теперь он понимал - из его

беззаботного детства был безвозвратно украден целый год.

Нынешний Декабрь не радовал. Поскупился на снег, а потому было

холодно, серо и пыльно. Сенька с иссякающей надеждой ждал прихода

настоящей зимы. Очередное хмурое утро голосом жизнерадостного

диктора обещало то наступление циклона, то нашествие снежных бурь, но

к середине дня диктор уже ни в чём не был уверен. От общей

безрадостности, а, может быть, просто от разбушевавшейся инфекции, к

двадцатым числам декабря Сенька захворал. Мама пичкала полусонного

сына лекарствами и мчалась на работу. Папа оставлял на столе короткие

«липучие» записки, призывающие Сеньку не киснуть, пить морс и при

отсутствии температуры иногда вспоминать про арифметику. К счастью,

температура не думала отступать, а Сенька не препятствовал –

арифметика была хуже.

Долгие дни он проводил у окна, тоскливо глядел в облака и во вторник

дождался-таки снега. Но с неба посыпалась жёсткая как пенопласт крупа,

и ничего праздничного в ней не было вовсе. Не выспавшееся даже к

полудню солнце чуть приподняло голову, выглянуло меж домов и снова

спряталось в серо-сизой кутерьме. Хмурая позёмка, недовольно ворча,

подхватила бессильно распластанные тени, безжалостно вымела за двор,

закружила по ледяной мостовой. Сенька видел, как озябший Декабрь с

тоской глянул на затухающий короткий день, запахнул полы старого

продуваемого холодным ветром сюртука и, кашляя, побрёл вдоль стылых

улиц.

К вечеру папа вернулся с ёлкой. Когда Сенька увидел её, чуть не

заплакал – такой она показалась облезлой и неказистой. Папа, по-

видимому, сам понимал, что дерево досталось так себе, потому неловко

воткнул его в угол Сенькиной комнаты и, наспех поужинав, уселся за

компьютер. Мама, домыв посуду, критически оглядела вечнозелёное

растение, выудила не успевшего затеряться в пучинах интернета мужа, и

вместе они пристроили неудачную ёлку в ведро с водой. Не

удовлетворившись эффектом, хозяйственная мама полистала сборник

народных рецептов, развела в чашке какие-то таблетки и вылила смесь в

ведро с торчащей из него хлипкой ёлкой.

Поздним вечером Сеньку снова зазнобило. Он забрался под одеяло, а

мама присела рядом и, пока сын не заснул, гладила тёплой рукой его

стриженую под ёжик голову.

Сколько Сенька спал, непонятно. Проснулся от шёпота и тихого

хихиканья. Сперва испугался, что проспал и опоздал в школу. Но, ещё не

успев подумать, как же в неё, в школу то есть, не хочется, сообразил, что

болеет, и идти никуда не надо. В комнате было темно, приятно пахло

свежей хвоей. Сенька зажмурился и впервые за последние дни улыбнулся

– можно валяться, ничего не делать, и о школе до середины января даже

не думать.

Вдруг шёпот повторился, а мелкие смешки стали слышны совершенно

отчётливо. Сенька замер, пытаясь понять, что происходит. Звук шёл от

ёлки! Сеньке показалось, что от напряжения он стал видеть и слышать в

темноте как филин. Во всяком случае, теперь он уловил шевеление на

ёлке и уже готов был заорать от страха, как в окне показалась яркая

чистая и огромная, словно сковорода, луна. Её луч медленно пополз по

комнате, освещая портфель, брошенный у стола, книжный шкаф и старый

футбольный мяч под ним. Но лишь лунный свет коснулся нижней еловой

лапы, по её иголочкам побежали яркие голубые искорки. Освещённая

серебристой луной, будто балерина в пышной воздушной пачке,

окружённая тёмно-синим бархатом теней, шатром укрывших комнату, ёлка

выглядела величественной, а блестящие игрушки мерцали и играли в её

ветвях, отражая свет покатыми зеркальными боками.

Так же медленно, как движение луча, стал проявляться и нарастать звук.

Его нельзя было назвать громким, скорее наоборот, но теперь Сенька

явственно услышал, как висевшая на ёлке потускневшая от времени

Тётушка Груша хвалилась расписной толстухе Матрёшке тем, что дольше

всех живет в ёлочной коробке и повидала на своём веку всякого.

Матрёшка легонько раскачивалась на ниточке, поворачивалась из стороны

в сторону, оглядывалась и кокетничала. Тётушка Груша стала с возрастом

подслеповата, а потому воспринимала подёргивания Матрёшки как

проявление интереса и говорила-говорила без устатку, вспоминая свои

долгие ёлочные годы. Сенька с детства знал, что мама бережёт Грушу и

всегда с особым тщанием проверяет, крепко ли держится она на ветке.

Груша, действительно, была долгожительницей. Но когда из

непрекращающегося монолога Сенька узнал, что в пору её молодости

бабушка, словно егоза, носилась по дому и была абсолютным сорванцом,

чуть не прыснул со смеху, представив свою солидную неторопливую

бабушку, лихо мчащейся и орущей со всей дури.

В беседу вступил оранжево-синий попугай с потёртым поролоновым

хохолком на голове. Он вряд ли по возрасту мог соперничать с Тётушкой

Грушей, но тоже много лет прожил в доме. Попугай гордо поведал, что

был подарен маленькому папе к новому году в компании ещё двух

расписных собратьев. Правда, повезло им существенно меньше. Первую

птицу грохнули тут же, вынимая из коробки. Очень сокрушалась бабушка,

маленький папа же расстраивался недолго. Его больше привлекали не

искусно раскрашенные попугаи, а их блестящие крепления-прищепки. С

другом Юркой в то время они тайно готовились покорить мир, отправиться

путешествовать, надеялись посетить неизведанные земли и даже

познакомиться с дикими племенами. Дело было за малым. На пути к

французским колониям надо было изучить язык. Крепление-прищепка

возбудило папину пытливую мысль и, отодрав его от несчастной птицы,

папа нацепил прищепку на Юркин нос. Друг теперь-то уж точно должен

был заговорить с французским прононсом. Но Юрка надежд не оправдал.

Вместо того взревел маралом, в потоке брызнувших слёз еле стащил с

носа прищепку, от души влепил по уху папе, и в случившейся потасовке

они «добили» вторую птицу.

Сенька не мог больше сдерживаться и расхохотался, представив прищепку

на носу почтенного дяди Юры – друга семьи, до сих пор часто бывающего

в доме, но уже с супругой Еленой Ивановной и тощей белобрысой дочкой

Маечкой. Помирились, видать.

После попугая разговорились и другие игрушки. Никто не обращал на

Сеньку внимания, а он давно, не таясь, сидел в кровати и, раскрыв уши,

слушал историю за историей. Дело дошло и до него. Сенька прекрасно

помнил подаренный мамой набор деревянных ёлочных украшений. В нём

были и барабанщики, и солдатики, и лошадки со снеговиками, и домики с

часами, а также невообразимый красный кот с деревянным торчащим в

сторону хвостом. Теперь все они наперебой вспоминали поездки в

игрушечном грузовике. Сенька сам с успехом мог рассказать о том, как,

получив подарок, буквально не выпускал игрушки из рук. Мама

уговаривала повесить их на ёлку, да куда там! Сенька возил их на

пластмассовом паровозе, в большом скрипучем самосвале и в

потрясающей хлебной машине с открывающейся дверцей кузова. С ней-то

и вышел казус. Сенька впихнул в машину всех кроме кота. Тот никак не

хотел влезать, хвост торчал наружу, как бы ни силился Сенька втолкнуть

его и закрыть на защёлку дверцу машины. От отчаяния Сенька схватил

кота и откусил ему деревянный хвост. Из зуба пошла кровь, слёзы

подступили к глазам, и Сенька готов был зареветь, но когда за бесхвостым

котом легко захлопнулась дверца, а машина с надписью «Хлеб» повезла

всю дружную компанию по комнате и коридору, слёзы высохли сами

собой. Хвост когда-то потом нашёлся под шкафом. Но красный

деревянный кот теперь прекрасно обходился без него и по-прежнему был

звездой деревянной коллекции. Вспоминая, Сенька сам удивился, какой

же невозможной бестолочью был всего два года назад. Удивился и

подмигнул красному коту на ёлке.

А игрушки всё рассказывали и рассказывали, и, казалось, никак не могли

наговориться. Болтали без умолку, слушая каждая саму себя. Они

наскучались в коробке, а теперь, оказавшись на свободе, спешили

поделиться воспоминаниями прошлых лет и насытиться новыми

впечатлениями. Пузатые разноцветные шары бубнили о диете, солдатики

и барабанщики пели бравурные марши, стрекозы жужжали, белки

трещали про шишки на верхних ветках, куколки и матрешки мечтали о

новогодних украшениях.

Вдруг попугай соскользнул с ветки. Сенька зажмурился – сейчас

разобьётся! Но тот в самый последний миг взмахнул оранжевыми

крыльями, взлетел на верхушку ёлки и, как ни в чём не бывало, принялся

чистить пёрышки, смешно поднимая и расправляя синий хохол на голове.

У Сеньки чуть не выпали глаза от удивления. Но произошедшее дальше

предстало ещё более необъяснимым. Ёлочные шары дружной вереницей

принялись кататься с веток, как с горок. Доезжая вниз, легко спрыгивали,

приземлялись на длинные худые ножки, смешно топтались на месте,

помогая друг другу, заново взбирались к верхушке, и снова неслись

гурьбой на круглых скользких попах.

Цветные огоньки гирлянды то вспыхивали, то гасли, то мчались дружно

вскачь, а то бежали в разные стороны и подмигивали друг другу из-за

ветвей. Сенька пригляделся и был поражен - у каждого огонька были

маленькие хитренькие и живые глазки. Хихикая и передразнивая

собратьев, они надували щёчки и выпускали радужные пузырьки.

Пузырьки летели к потолку, а когда, задев иголочки, лопались, по комнате

разливались сотни смешинок. Зверушки на ёлке, куколки и солдатики –

каждый старался поймать хоть одну. Сенька тоже высунул язык и

нахватался смешинок, которые во рту устроили настоящий салют –

взрывались и наполняли голову какой-то несусветной, но ужасно весёлой

глупостью.

Со смешинками комната быстро наполнилась радостью, весельем и

ощущением лёгкости. Сенька внезапно понял, что на его глазах родилось

настоящее новогоднее Настроение. И как только понял, увидел его

сидящим на шкафу. Сенька, немного стесняясь, поздоровался. Настроение

расплылось в улыбке, достало из кармана леденец и бросило его прямо

Сеньке в руки. Тот открыл рот от удивления, а леденец юркнул за щёку и

заурчал, словно кот. Странно, но очень приятно было чувствовать во рту

этот ласковый и сладкий смородиновый вкус.

Пока на ёлке творилось неизвестно что, и это не поддавалось никакому

порядку, Тётушка Груша продолжала рассказывать свои истории и так

увлеклась повествованием, что сама себе начала задавать вопросы. На

заданные вопросы она получала от самой себя увлекательнейшие ответы,

и беседа так заинтересовала её, что Тётушка Груша едва не потеряла

равновесие, когда мимо неё с визгом и хохотом промчалась ватага

ёлочных шаров. Тут Груша прищурила глаза, пригляделась и поняла, что

праздник в самом разгаре, а она заболталась, как всегда, и многое, по-

видимому, пропустила. Извиняясь и придерживаясь за ветки, она

осторожно спустилась, толстенькой ножкой робко нащупала пол и

аккуратно слезла, одёрнув широкую юбку. Она была хорошо воспитана и

вовсе не склонна к шалостям, но общее ночное веселье заставило и её

сделать нечто замечательное. Тётушка Груша углядела под Сенькиной

кроватью лохматые собачьи тапки, всунула в тапки одну ножку, другую и

шажок за шажком двинулась вокруг ёлки, страшно довольная своей

придумкой. Но если чудеса случаются, то чудят даже тапки. Сенька аж

подпрыгнул, когда они вдруг залаяли. А Тётушка Груша завизжала,

подхватила подол и с необычайной живостью кинулась от тапок прочь.

Тапки, не ожидая от почтенной дамы такой прыти, опешили, но, секунду

спустя, кинулись следом. Груша неслась вокруг ёлки и верещала, что есть

мочи. Тапки с лаем и взвизгами мчались за ней. Сенька валялся от хохота

и не мог ничего с собой поделать. Пробегая очередной раз мимо кровати,

Тётушка Груша уцепилась за край одеяла, взобралась с завидной

проворностью, ущипнула рыдающего от смеха Сеньку, уселась и долго

обмахивалась ручками, пытаясь остыть после безумной гонки.

Сенька забыл про сон, про болезнь, про всё на свете. Он не мог даже

представить, что ночью в его комнате могут твориться такие чудеса! Он

взглянул на болтающее ногами удивительно прекрасное Настроение и

помахал ему, как близкому приятелю. Настроение подмигнуло в ответ и,

словно банное полотенце, подтянуло к себе и навертело чалмой на голове

лунный свет. А потом также легко распустило и откинуло его в сторону

окна. Лунный свет озарил ночь, и за стеклом в бархатно синем сафьяне

ночи все увидели пышные крупные снежинки, плавно парящие с неба.

Они летели как мягкие распушённые пёрышки, будто стая белых гусей

взмахнула широкими крыльями и сбросила на землю нежный невесомый

пух. Они летели, как подхваченные ветром сотни белых одуванчиков,

созревших на небесной поляне и щедро подаренных земле. Их было такое

множество, что, казалось, Млечный путь проложил своё новое

направление, и теперь Сенькина комната, Сенькин дом с двором и весь

город оказались в самой звёздной гуще, в центре этого медленного

плавного завораживающего волшебного кружения.

Сенька, добрый друг Настроение, Тётушка Груша, Попугай, шары, игрушки

и даже собачьи тапки – все зачарованно смотрели на новогодний снегопад

и не могли оторвать глаз. А внизу, на детской площадке, расстегнув

дорогую меховую шубу, весь от шапки до самого подола покрытый снегом,

важный и немного вальяжный Декабрь выгуливал свору белых борзых.

Прекрасные породистые псы бегали по двору, барахтались в снегу,

тыкались длинными умными мордами в шубу хозяина. А тот гладил их

головы, спины, легонько похлопывал по бокам, и обласканные Декабрем

снежные псы, опережая друг друга, мчались по площадке, крепкими

лапами вздымая вверх едва осевший снег.

У Сеньки от этой красоты чуть не остановилось дыхание. Ему так

захотелось разбудить маму с папой, показать играющих во дворе собак,

чарующий мягкий снегопад, струящийся лунный свет. Сенька чувствовал,

что эта необыкновенная ночь заставила его детское сердце вырасти, душу

раскрыться, и потому он уже не мог позволить себе стать единственным

свидетелем рождения чуда. Сенька с трудом оторвался от окна, медленно,

почему-то невозможно тяжело передвигая ноги, направился в спальню к

родителям и… открыл глаза.

Рядом на кровати сидела мама и гладила его по голове. Сквозь окно сиял

новый яркий довольный от свежевыпавшего снега день. От его белизны

хотелось петь во все горло. Сенька перевёл взгляд на ёлку. Она

распустилась, распушилась, и узнать в этой красавице вчерашнюю тощую

и неказистую было просто невозможно. Игрушки висели на своих местах,

умытые и нарядные. А на шкафу (Сенька с надеждой глянул) было пусто.

Но почему-то он знал, что хорошее Настроение никуда не ушло.

Под ёлкой непонятным образом оказались тапки, на которые, видимо,

ночью соскользнула, но не разбилась, крупная жёлтая груша. Мама

поцеловала Сеньку в лоб, разворошила волосы, а потом подошла и

привесила грушу на место, заметив, что тапки, к счастью, спасли её

хрупкую ёлочную жизнь. «Ох, знала бы ты, мама, что с Тётушкой Грушей и

тапками было на самом деле!» - подумал про себя Сенька и прыснул от

смеха.

- Вставай, бесёнок. Температура упала, ты с утра веселишься, значит,

дело на поправку пошло. Вставай, матросик! Не успеешь оглянуться, как

наступит новый год, - мама ласково смотрела. Сенька с удовольствием

потянулся, зевнул и увидел, что новогоднее Настроение, улыбаясь от уха

до уха, выглядывало из-за ее спины.