Ах, Одесса, жемчужина у моря! Кто не знает эти слова? Думаю, каждый, кто побывал в этом замечательном городе, с ними согласится. Вот и мне почему-то захотелось поведать миру о своих собственных впечатлениях. Было это очень давно. Мы жили тогда в другой стране, в другом тысячелетии и при другом строе. А мне было всего десять лет. Так уж вышло, что в Одессе тогда обитала, да и сейчас наверняка не перевелась довольно-таки многочисленная ветвь наших родственников. Не спрашивайте меня о сложных взаимосвязях между мной и нашими одесситами. Вам это интересно? Вряд ли… Тем более, что я сам в этом ни капельки не разбираюсь. Родственники, и всё! И в тот далёкий счастливый год меня отправили в Одессу на всё лето. Просто посадили на самолёт, договорившись со стюардессой. А может, не просто, подробности уже выветрились из моей памяти. Ведь лететь надо было с пересадкой. Но факт сговора со стюардессой был неоспорим. Да, многое я уже забыл, но прекрасно помню, почему-то, что одни мои родственники жили на улице Александра Матросова. Это где-то в старом центре города. Обитали они в облупленном кирпичном то ли трёх, то ли четырёхэтажном доме. Квартиры в доме были маленькие, неудобные, а в ванной, хорошо помню, висел газовый бойлер. Очень удивительное для меня изобретение и весьма неудобное. Каждый раз перед принятием ванны нужно было разжечь огонь и подождать полчаса, прежде чем вода нагреется. Дворик около дома был маленький, а дорога узкой. Даже не знаю, как там сейчас размещаются автомобили, но тогда машин во дворе практически не было. Здесь мы обычно долго не задерживались, поэтому облик самого двора довольно-таки смутно сохранился в моей памяти. Зато я хорошо помню сад за домом, куда выходили только окна. Он был отгорожен от мира двумя другими домами и невысоким заборчиком из штакетника. Запомнился мне этот сад, благодаря одному случаю. Я впервые наблюдал здесь роение пчёл. Жуткое облако жужжащих насекомых долго оккупировала старую вишню, вызывая жуткий же, в прямом и переносном смысле, интерес нас – пацанов. Понятно, что побывать в Одессе и не посетить пляж – глупо. Очень удивляли меня названия этих пляжей. Ланжерон, Отрада, девятая станция Большого фонтана, тринадцатая станция. Что за Лонжерон? Сейчас я знаю деталь автомобиля с таким названием, а тогда это слово было вовсе для меня диковинкой. Что за Большой фонтан? Я не знал. Не знаю и сейчас, никто не объяснил. Но дорогу к морю я хорошо помню до сих пор. Пешком примерно минут сорок. Сначала по широкой, залитой жарким солнцем улице мимо института, где учились иностранные студенты. С любопытством я взирал на первых в моей жизни негров, оживлённо переговаривающихся между собой у крылечка этого учебного заведения. Затем по узким тенистым улочкам мимо плодоносящих садов, скрывающих за собой невысокие частные дома. Мне говорили, что здесь дачи. Как это? Почему дачи находятся прямо в городе? Впрочем, я уже ничему не удивлялся после негров, пчёл и Большого фонтана. И вот дорога выходит к крутому спуску. Там, внизу – оно. Море! Оно голубеет сквозь густые ветви высоченных грецких орехов и раскидистых каштанов, доносит до обострённого обоняния крепкие солёные запахи рыбы и водорослей, манит к себе криками чаек и плеском тёплых волн. Крутой спуск среди похожих на парковые заросли растений или – ещё одно чудо – канатная дорога! Всего каких-то три или пять копеек, и ты чувствуешь себя орлом, озирающим живописные окрестности с высоты своего недосягаемого для простого смертного положения. Ты раскачиваешься в железном вагончике, а внизу шныряют мелкие пешеходные людишки, ослепительно блестит море, и неугомонный ветер своей мягкой лапой ласково теребит тебя за щёку! Почему-то я не помню знаменитую Потёмкинскую лестницу или помню очень смутно. Но канатную дорогу я запомнил, как будто только что сошёл с её шаткого вагончика. Сошёл и вот оно – море, вот он – пляж. Крупный песок попадает в дырки сандалий. Мы идём с дядей… тут я в сомнениях… пусть будет с дядей Вовой, а ещё с Вовкой и Ильёй. Они были старше меня на год или два. Я приходился им то ли троюродным племянником, то ли дядей. То есть они-то точно были двоюродными братьями, но таинство родственных связей между мной и ними скрыто во тьме веков. Вовка запомнился вечно торчащими, как у кролика, передними зубами и гадкой привычкой постоянно плеваться себе под ноги. Очевидно, так должен был вести себя настоящий пацан, по его мнению. А ещё он достал где-то медицинский шприц, не нынешний, одноразовый, а настоящий, стеклянный, советский, только без иглы, слава Богу. И вот он всё время набирал полный этот шприц собственных слюней и брызгался ими во все стороны. Впрочем, это было не так гадко, по сравнению с тем, что иногда он эти самые слюни втягивал обратно в рот. Илья, похоже, вёл себя более благопристойно, поэтому я его совсем не помню. От него, конечно, мне тоже частенько доставалось, как младшему, но видел я его намного реже. Я и сам был не лыком шит, хоть и постоять за себя не умел по причине слабости телосложения. При этом был удивительно вынослив, мог брать противника «измором» при игре в догоняшки, просто упорно следуя за ним бегом, пока у того не кончалось дыхание. А ещё я не умел плавать. Не уметь плавать для одесских мальчишек, пожалуй, было самым главным позором. Я окунулся в него с головой. Ныряние с пирса, усеянного под водой шишковатыми наростами мидий, плавание «за буйки», салки на воде – все эти заманчивые мероприятия проходили без моего участия. Чтобы совсем уж не ударить в грязь лицом, я шёл по дну, насколько хватало роста, а потом прыгал, как кенгуру, задерживая дыхание с каждым погружением в воду. Но это слабо меня реабилитировало. Мой удел был плескаться на мелководье с голожопой малышнёй, швыряться мыльными медузами, нырять в мутный прибой и не отходить далеко от топчана, занятого взрослыми. Несмотря на такие небогатые развлечения, одесские пляжи хорошо запомнились мне своей курортной неповторимостью, терпким запахом моря, многолюдием и толчеёй у раздевалок. Тогда же я впервые попробовал множество невиданных угощений. Жареные мидии, наловленные прямо у тех самых пирсов. На мой вкус, редкостная гадость, похожая на резину от покрышки. Но взрослые утверждали, что это – деликатес. Ещё они пытались накормить меня целебным гоголь- моголем, от которого меня попросту стошнило. А ещё я отведал диковинного заморского фрукта – манго. Это сейчас его можно купить в каждом супермаркете, хоть и в практически непригодном для употребления виде. А тогда для меня это было что-то фантастическое, терпко-неземное, сладко-космическое. И ещё было эскимо. Нужно было выйти с пацанами к автобусной остановке, где стоял мороженный киоск. Эскимо по двадцать две, а если повезёт, по двадцать восемь копеек! Волшебное лакомство, тающее в обильно слюноточащем от вожделения рту. Можно кусать маленькими кусочками, а можно сосать или облизывать, закрыв глаза от наслаждения, но нужно помнить, что лакомство долго не протянет в горячем летнем воздухе и может рухнуть с палочки, измазав шоколадом шорты и голые мосластые коленки. С дядей Вовой и его женой было интересно! Они были молодые, задорные, юморные. Но они работали. Поэтому часто меня отправляли к деду с бабкой, живших в новой девятиэтажке на самом краю огромного города. Целых сорок минут нужно было трястись до них в знаменитом одесском трамвае. Я догадался тогда, почему он трясётся, лишь взглянув на рельсы, выгнутые зигзагами от температурных деформаций. У деда с бабкой было скучно. Прямо за домом начиналось колхозное поле, засеянное кукурузой. Во дворе новостройки воняло расплавленным асфальтом и не было ни одного спасительного дерева. Старики редко отпускали меня гулять, боясь взять на себя ответственность за возможные неприятности. Следить за мной им совсем не хотелось. Ещё реже мы ездили на пляж. Нужно было опять трястись в трамвае, потом тащиться по жаре. Пляж назывался Лузановка и был мелким до безобразия. Приходилось долго брести по воде, прежде чем глубина станет хотя бы по пояс. И ещё, нельзя было сразу лезть в воду. Нужно было «остыть» тупо жарясь на палящем солнце в десяти метрах от спасительной прохлады моря. И это мне, привыкшему при любой погоде окунаться с разбегу в студёные воды Байкала! А совсем неподалеку от дедова жилища находился лиман – ещё одно новое для меня слово. Его даже видно было чуть-чуть из окна подъезда на верхнем этаже. – Что такое лиман? – спросил я у Вовки. – Лиман – это… лиман! – с видом знатока ответил тот. Я так и не узнал тогда, что такое лиман. Дед с бабкой не отпустили. Ну, и ладно! Чего я там не видел, на болотистом, пахнущем вонючей грязью берегу! При желании можно было найти, чем заниматься и в квартире у стариков. Целую неделю мы строили вдвоём с Вовкой из старых поздравительных открыток целую восьмиэтажную башню с открывающимися воротами и раздвижными стенами! А ещё там был огромный шкаф, битком набитый книгами! Уже тогда – в десять лет – я прочитал всего Герберта Уэллса и Конана Дойля. Не так уж много я набрался здоровья в то лето, сидя в кресле с очередной толстенной книгой, но зато я получил пожизненный интерес к чтению и открыл для себя целый мир увлекательной литературы! Моя Одесса не похожа на открыточную. Я не помню статую Дюка, не сохранил в памяти толчею знаменитого одесского привоза. Моя Одесса – это хорошие люди и постоянное ощущение праздника. Каждый день, пропахший незнакомыми насыщенными южными запахами, был, словно подарок судьбы. Тёплое море, из которого можно не вылезать часами. Диковинные растения, экзотические для меня угощения. Нет, поистине, этот благодарный город располагается в замечательном месте нашей необъятной планеты! А совсем недалеко от него по планетарным масштабам умостился маленький городок Беляевка, где я тоже успел погостить в то лето и отведать прелестей обычной деревенской жизни в доме деда Коли и бабы Лёли, скрытом в глубине увитого виноградом двора за зелёными воротами, которые были украшены изображениями двух прыгающих навстречу друг другу белых оленей. Здесь я должен открыть перед читателем следующую страничку своих одесских воспоминаний. Несмотря на гордый статус города, Беляевка, по сути, оставалась большой деревней. Участок деда Коли своими задами выходил на окраину, где уже начиналось колхозное поле, засеянное подсолнухами. Странно, но беляевские воспоминания сохранились в моей памяти значительно лучше, чем одесские. Вот я открываю зелёную металлическую калитку, около которой стояла скамейка и рос куст приторно-сладкой ягоды шелковицы, и попадаю в просторный, умощённый плиткой двор. Здесь всегда тень и прохлада от переплетения виноградных лоз, пущенных по арочным шпалерам, смыкающимся над головой. Виноград Изабелла. Я никогда не забуду его запах, хоть и не успел отведать спелых ягод, созревающих лишь в сентябре. Но в погребе стояла огромная деревянная бочка самодельного вина, пахнущая остро и волнующе. Вот он, погреб. В конце двора справа, перед выходом в огород. Стена белой мазанки и невысокая дверь, ведущая вниз, словно в таинственную Нарнию. А там – свой фантастический мир, сырой, прохладный воздух, насыщенный незнакомыми пряными ароматами, тускло сверкающие в полумраке батареи банок с консервированными овощами, бидоны с компотами и множество других удивительных артефактов. Но главная достопримечательность погреба, это, конечно, она! Бочка с вином! Двор упирался в ворота гаража, а точнее, навеса. Ворота были лёгкие, обшитые каким-то зеленоватым волнистым пластиком, а за ними стояло ещё одно чудо – мотоцикл «Урал». Пахло в гараже сладко – бензином, остро испаряющемся в разогретом воздухе, железом и резиной. Мотоцикл стоял молча, лишь неярко блестя своим единственным глазом, но он всегда был готов к приключениям. Или к работе, ведь дед почти каждое утро возил на нём овощи на базар. Но рутина не превратила мотоцикл в обычную вещь. Он всё равно оставался чудом, с разновысокими жёсткими сиденьями и крепким кольцом для рук на заднем, с зелёным пузатым бензобаком и широкими рогами руля, едва- едва досягаемыми для моих, достаточно коротких в то время ещё, ручонок. Определённо, в Беляевке концентрация чудес была значительно выше, чем в Одессе! Справа от двора был выход к летней кухне, которая окнами смотрела в палисадник. И там, с видом на широкую улицу, росли чудесные высоченные деревья настоящих плодоносящих черешни и вишни. Не такие огромные, конечно, как облюбовавший дальний угол двора орех, но, тем не менее, деревья, а не жалкие кустики, к которым я привык дома. В июне уже поспевала черешня, и почти сразу её догоняла вишня, поэтому я довольно-таки много времени проводил на этих деревьях, набивая нутро непривычными для сибирского ребёнка фруктами. «Я натренировал свой живот», – писал я в очередном письме матери, которые исправно отсылал каждую неделю. Натренированность его заключалась в том, что теперь я уже не бегал в туалет после каждого заседания на очередном дереве. У забора за углом летней кухни было ещё одно чудо – компостная куча с кишащими клубками толстенными, с мой палец, огромными красными дождевыми червями. Дед Николай, страстный любитель рыбалки, время от времени собирал с мой помощью баночку этих монстров и доставал из кладовки свои рыболовные принадлежности. А на утро верный мотоцикл мчал нас с дедом в туманную даль заросших камышом берегов Днестра. Я полулежал в люльке, трясясь от прохлады свежего утреннего ветерка, предательски заползающего под полог. «Урал» радостно тарахтел и трясся на просёлочных ухабах. Скоро меня ждала встреча с настоящей рыбалкой на Днестре и его заводях. Водятся там огромные сазаны, лещи и караси. Но запомнилась почему- то неказистая скромная рыбка краснопёрка. Просто очень уж много её попадалось на удочку. Никакой кошке столько не съесть. А ещё помню многочисленных пиявок, кишащих в болотистых зарослях водяных прибрежных растений. Пацаны, такие же, как я, ловили их и попарно протыкали спичками. Им было забавно смотреть, как бедные существа синхронно, словно пара лошадей, запряжённых в бричку, уходили в мутную глубину водоёма. Рыбалка мне казалась весьма скучным занятием, а пахнущие тиной водоёмы, наполненные всевозможными гадами, и вовсе вызывали омерзение. Они так сильно отличались от кристально прозрачных студёных вод моей родины, где из каждого ручья можно спокойно пить, не опасаясь за своё пищеварение! Поэтому я не стал любителем рыбалки. Основной ареал моего обитания находился в окрестностях тенистого двора и волшебно пахнущего мотоцикла. Как дикий обезьян, я скакал промеж вишни, черешни, ореха и шелковицы у калитки. Между погребом и гаражом был выход в обширный огород. Здесь росли огурцы, помидоры и огромное количество картошки. Овощи нужно было поливать, просто перебрасывая шланг от одного междурядья до следующего. Ещё приходилось заниматься диковинным занятием – сбором колорадского жука. Я никогда прежде не видел этого страшного зверя, но помогал в огородных делах с удовольствием. Мне всегда было интересно наблюдать за обычными чудесами превращения микроскопического семечка в огромное плодоносящее растение. А! Чуть не забыл про нутрий! В сетчатом вольере с бетонным полом, что примостился в огороде с обратной стороны гаража, под тенистой кроной могучего грецкого ореха, обитали эти диковинные заморские животины. Я часами наблюдал за повадками странных грызунов. Зоопарк, ей Богу! Как забавно они хватали лапками капустные кочерыжки и кукурузные початки! Как жадно вгрызались в угощение удивительными оранжевыми громадными зубами! Были, разумеется, и куры, но про них я ничего не помню. Они же обычные, знакомые, а нутрии - это чудо! Но давайте уже зайдём в дом! На крыльце его сидит девочка в светло- зелёном платьице и с розовыми бантиками и выбирает катышки грязи между пальцами ног у своего полуторагодовалого брата. Это дети тёти Люси. Странное имя – Люся. А как будет полное? Я не знал. Как звали девочку? Забыл… Но помню, что была она на два года младше меня. Деревенские пацаны с недоверием смотрели на странного долговязого паренька, говорящего на смешном языке. Поэтому мне приходилось общаться, в основном, с дочерью тёти Люси. Говорили все местные на своеобразной смеси русского и украинского, впрочем, совершенно понятного. Естественно, с характерным украинским «г». Мои попытки говорить на украинском потерпели солидный пинок от тёти Люсиной дочери. – Шо робишь? – однажды спросил я, подойдя к ней. – Что? – удивлённо переспросила та, не поняв. – Шо робишь? – повторил я более внятно. – Что? – девочка так и не могла уразуметь смысла сказанного. Я смутился. – Что делаешь, говорю? – пролепетал я растерянно. – А! Ничего… Больше я не предпринимал попыток освоить местный диалект. Я всё понимал, но говорил по-своему. Меня, конечно, тоже все понимали. Но мы зайдём, наконец, в дом или нет? Внутри просторный по тогдашним меркам зал, где стоит железная кровать со сложенными горкой подушками, накрытыми кружевной салфеткой, шкаф, стол с креслами и, конечно, телевизор. Цветной. По этому телевизору я впервые увидел украинский вариант передачи «Спокойной ночи, малыши». Для меня это было странно. Непонятные плюшевые игрушки, пищащие что-то на своей непонятной мове. Из их речей я понимал едва ли половину. Но хозяева исправно переключали программу в нужное время, если по другому каналу не транслировался футбол. Дед Коля был страстный футбольный болельщик. Благодаря ему я знал наперечёт весь играющий состав киевского «Динамо» и одесского «Черноморца», конечно. Мне нравился Олег Блохин. Был восемьдесят второй год. Чемпионат мира по футболу. Дед не пропускал ни одной трансляции, и мы дружно болели перед телевизором за советскую сборную, добрая часть которой была представлена хорошо знакомыми мне футболистами. Олегом Блохиным например. Когда матч начинался слишком уж поздно, меня отправляли спать в соседнюю комнату. У меня была целая комната, пусть и небольшая, но с кроватью и висящим над ней гобеленом с изображением оленей. Похоже, очень уж нравились эти животные хозяевам дома. Ложился я всегда раньше деда Коли и бабы Лёли, но просыпался неизменно позже. Я вообще не помню их спящими. Вставали они, по деревенской привычке, рано, и меня всегда ждал уже сытный завтрак из крынки парного молока и ломтя свежеиспечённого хлеба. Как сам дед, имеющий мощную фигуру и солидный живот, так и баба Лёля, не блещущая худобой, любили хорошо покушать и того же требовали от меня. А зря! Я выбирал капусту из борща, не ел голубцы и терпеть не мог варёный лук, от одного запаха которого моё нутро выворачивалось наизнанку. «Какой бледненький!» - всплеснула руками баба Лёля, как только увидела меня в первый раз. Действительно, я был похож в то время на анатомическое пособие и радостно демонстрировал «Кащея», втягивая живот до самого позвоночника. Но попытки откормить меня потерпели полное фиаско! Каким я уехал, таким и вернулся в родной город, разве что более загорелым, но, при этом, ставшим ещё долговязее и нескладнее. Только совсем недавно, через тридцать с лишним лет после бабы Лёлиных стараний, её попытки меня откормить начали приносить свои плоды. Привёз я домой, кроме своих воспоминаний, ещё целую сумку великолепных сладких груш, которые некоторое время источали божественный аромат, лёжа на шкафу, пока не были съедены перепачканными после этого по самые уши липким грушевым соком довольными моими и брата физиономиями. Это был не первый мой визит в гостеприимную Одесскую область. В моём мозгу роятся и более ранние, смутные воспоминания. Вот мы рыбачим вместе с отцом из лодки на Днестре и поймали одну- единственную рыбку. Вот я на морском трамвайчике. Вот в парке. Вот наблюдаю за громадами океанских лайнеров, стоящих под погрузкой в порту. Но после этой поездки побывать в тех краях мне пока не доводилось. Я уже мог принимать осознанные решения, и путешествия по родному краю стали для меня несколько более привлекательными, чем длительные вояжи к далёкому тёплому морю. «Что там хорошего, кроме тёплого моря?» - говорил я себе, карабкаясь на суровые скалистые сибирские вершины, чтобы обозреть неповторимые по красоте окрестности. Но где-то глубоко внутри осталось чувство неподдельного детского восторга от встречи с прекрасными и замечательными местами, от прикосновения к настоящему чуду, глубоко запрятанному в глубине моих давнишних воспоминаний! . | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
