"ОСЕННИЕ ДОЖДИ" (неоконченная повесть) Глава 1. Встреча с прошлым Бармин позвонил. На лестничной площадке было темно и тихо, за дверью тоже не слышно было никаких звуков. Чтобы убедиться, не ошибся ли он, Бармин достал отсыревший коробок спичек и несколько раз чиркнул; с пятой спички в нос ударил кислый запах серы и колеблющийся свет вырвал из темноты номер квартиры. «Наверное, все уже спят, а ты, старый идиот, шатаешься здесь, - чертыхнулся он про себя. - Ну, ещё разок - и домой придётся шлёпать. В гостиницу не поселят - прописка местная.» Но звонить ему не пришлось: за дверью послышалось шлёпанье тапочек, щёлкнул выключатель, в замочную скважину полез ключ. Бармин облегчённо вздохнул и тут же забыл приготовленную для извинений фразу. Дверь открылась, яркий свет ослепил глаза и он не сразу понял, кто ему открыл. - А, Ваня! - услышал он глухой знакомый голос и в следующий миг разглядел на пороге высокую сутулую фигуру Лосева, стоявшего в ярком свете в трико и футболке. - Заходи - заходи, вон как с тебя течёт. - Лосев потащил его за мокрый рукав. - Ты извини, Миша… - начал было Иван Тимофеевич, но тот не дал ему договорить, снял с него шляпу и, расстёгивая пальто, спросил: - Что случилось, Ваня, на тебе лица нет. Может, что с Тамарой Семёновной? - он обеспокоенно смотрел на Бармина. - Жива - здорова твоя Семёновна, - отмахнулся Бармин, стаскивая с его помощью промокшее пальто. - И ничего особенного не произошло, просто я ушёл от неё… Густые брови Лосева удивлённо взметнулись вверх, он недоверчиво уставился на Бармина, держа в руках пальто, с которого стекали на пол капли воды, потом хотел было что-то спросить, но Иван Тимофеевич, заметив в дверях ближайшей комнаты взлохмаченную голову соседки, остановил его: - Потом, Миша, потом. Дай - ка пальто, а то утонешь в луже. - И верно, - спохватился Лосев. - Пойду за тряпкой. Голова соседки исчезла. Бармин забрал пальто и, выйдя на площадку, несколько раз с силой тряхнул его, отяжелевшее от воды. Капли холодным душем обдали ему лицо: «Не хватало ещё, чтобы сердобольные соседки совали свой нос, - со злым недовольством на себя подумал он. - Шут в пятьдесят лет». Бармин Иван Тимофеевич был из породы тех людей, для которых честь и ответственность превыше всего. Потому он и окончил в аккурат перед войной юридический факультет в Москве. Но вместо работы прямиком отправился на фронт в танковые войска, в которых служил срочную. Перед тем, правда, успел завезти жену Таню с сыном в Воронеж к своим родителям. Война закончилась для него в Секешфекешваре в Венгрии, откуда его доставили в воронежский госпиталь полуживым. Выходила его молоденькая медсестра Тамара, бывшая студентка театрального училища. Семьи у Бармина не было уже почти два года, и заботливые руки медсестры, а затем и успешной театральной актрисы довершили дело - они поженились. Среднего роста, яркий шатен с мужественным профилем, спокойный, уравновешенный, Иван Тимофеевич всегда производил на всех приятное впечатление. На коллег он действовал каким - то необъяснимым магическим образом, и те редко не соглашались с его доводами, оценками или решениями. Друг его, Михаил Степанович Лосев был на десять лет старше Бармина, имел весёлый взрывной характер и был братом его первой жены. Лосевы были москвичами, сестра окончила музыкальное училище перед войной и вышла замуж, а он ещё в тридцатом - геологический факультет МГУ. Вместе с Урванцевым Н. Н. прошёл и проехал весь Таймырский полуостров, готовил документы главному геологу Норильской экспедиции Воронцову А. Е. для обоснования на правительстве необходимости промышленного освоения Норильского месторождения полиметаллических руд. До него доходили смутные слухи о яростных сшибках на заседаниях в Политбюро ЦК ВКП(б) между Орджоникидзе Г. К. и Ягодой Г. Г., которому помогал до своей смерти в 1934 году своим авторитетом Менжинский В. Р., чей же наркомат будет осваивать заполярные кладовые: тяжёлой промышленности или ОГПУ - НКВД. Дело решил Сталин, резонно заметив в начале тридцать пятого, что чекисты накопили уже немалый опыт в освоении пустынных земель: у них и руки есть в неограниченном количестве, и любые кадры найдутся, любого профиля: «Твоя же задача, Серго, в этом тяжелейшем деле помочь товарищам найти такие кадры, - примиряюще, как всегда, улыбнулся Иосиф Виссарионович. - И побеспокоиться о соответствующем оборудовании, и нашем, и иностранном. Не вечно же они там киркой да ломами будут долбать, в тех шахтах будущих и рудниках.» - Хозяин весело подкинул на ладони увесистый кусок норильского халькопирита. Такой вариант всех удовлетворял. Удовлетворил он и правительство, которому Воронцов докладывал в марте. А в июле первую тысячу зэков и сто вольнонаёмных, строителей будущего комбината, высадили в селе Дудинском, добавив таким образом рабочую силу к имевшемуся уже мизерному населению норильского поселения. И теперь каждую навигацию гнали туда з/к и баржами по Енисею, и сухогрузами по Северному морскому пути. И вековечная тундра начала оживать. Веками молчавший Север, которому ещё при царе отдали свои жизни или молодость Миддендорф А. Ф., Толль Э. В., Вилькицкий А. И., Седов Г. Я., Колчак А. В. и многие другие, наполнился людским многоголосьем, лаем собак, гудками и скрежетом железных машин и механизмов. Север, Гиперборея наша… До войны Лосев с Барминым, когда тот уже женился на Тане, виделся лишь нечастыми наездами в Москву. Как, впрочем, и со своей семьёй. Все попытки Лосева попасть на фронт разбивались о его железную бронь. В пятидесятом году семья его распалась, и после выхода на пенсию в пятьдесят пятом он вернулся из Казахстана уже в Воронеж, в комнату одинокой тётки, оставшуюся после её смерти. Тут он опять встретился с Барминым. Лосев уже подтёр пол и, указывая тряпкой на дверь своей комнаты в конце длинного коридора, улыбнулся: - Ну, милости просим в мою холостяцкую берлогу. А я пока вещички твои определю на кухне, пусть просушатся. Давай пальто. Бармину было неловко оттого, что он причинил столько хлопот хозяину, но зная его характер, он молча отдал пальто, снял промокшие ботинки и пошёл в комнату. Комнатка, где жил Лосев, действительно чем-то напоминала берлогу старого одинокого медведя. По обе стороны единственного окна стояли большой письменный стол и уже постеленная диван - кровать; рядом со столом стояло старенькое, почему-то показавшееся знакомым, пианино, над которым оскалила клыкастую пасть голова тигра; напротив прижался к стене небольшой сервантик, наполовину заваленный книгами; в углу у двери примостились два огромных чемодана и рюкзак, по-видимому заменявшие Лосеву платяной шкаф. Вся обстановка имела довольно древний вид, и только кресло и торшер, стоявшие у окна, сиротливо выделялись своими современными линиями. Над постелью хозяина выше маленького коврика висели оленьи рога и потемневший от времени и погоды карабин. На противоположной стене, кроме тигриной головы, висела небольшая картина: по заснеженной бескрайней тундре неслась навстречу низкому тусклому солнцу оленья упряжка… - Ты что это стоишь, как в гостях, - услышал Иван Тимофеевич за спиной и обернулся: не слышно вошедший Лосев с улыбкой наблюдал за ним. - Располагайся, будь как дома, это тебе не музей. - А я как раз наоборот подумал, - засмеялся Бармин. Одинокий уют комнатки и добродушие её хозяина исподволь заставили Бармина отвлечься от своих злых и невесёлых мыслей, и он с облегчением почувствовал, что приобрёл здесь участие и ночлег. Иван Тимофеевич снял пиджак, повесил его на спинку кресла и ослабил туго затянутый галстук. Лосев что-то искал в чемодане. - Слушай, Миша, - Бармин, ещё не уверенный в своей догадке, решил спросить. - Это пианино, оно случайно, не… - Да-да, ты угадал, - опередил его Лосев, натягивая кофту. - Это её. Постарело оно за эти годы, как и мы с тобой, почти уже рухлядь. Но бросить было жалко, так и таскал за собой из города в город, как память о сестре, - он вздохнул. - Ну ладно, сейчас я тебя чайком напою, а то можно и по стопочке - вон как ты продрог, аж нос посинел. Бармин машинально поднёс руку к носу и, ощутив пальцами холодок, рассмеялся: - Да, действительно, чёртова погода. Битый час прошлялся под дождём. И тебя вот поднял с постели. А может, не стоит возиться, Миша? - Оставь ты свою щепетильность. Не растрогаешь. Для меня же, чтоб там ни случилось, твой приход - праздник, - Лосев накинул на плечи вязанную шерстяную кофту. - Сколько мы не виделись? Бармин попытался вспомнить, но как ни странно, тут была бессильна его тренированная профессией память, и он только пожал плечами: - Да что-то около трёх лет. - Если не больше, - Лосев грустно улыбнулся. - А ты с извинениями… Поскучай ещё немного. - И он вышел на кухню. Иван Тимофеевич подошёл к пианино, открыл крышку, провёл ладонью по стёршимся клавишам. Ему вспомнилось, как крепкие загорелые руки Тани извлекали из них в то воскресное утро тревожные и гордые аккорды рахманиновского прелюда. Закончив играть, она уткнулась лицом в рядом стоявшего Бармина, а он гладил, гладил её волосы и, взяв её лицо в ладони, целовал, целовал его, вдыхая запах этих волос, этого молодого крепкого тела… Из кухни еле доносился голос по радио, но они каким-то чувством разобрали, угадали, что говорил этот голос: он объявлял о вероломном нападении фашистской Германии… Таня безвольно опустила руки и посмотрела на него снизу вверх - ужас и боль застыли в её глазах… Вошёл Лосев с двумя полными стаканами. Бармин освободил место на столе, отодвинув в сторону в беспорядке лежавшие журналы и книги, и тут заметил дюжину разных коробочек и пузырьков с таблетками и порошками. - У тебя что, сердце? - спросил он. Лосев поставил чай и с улыбкой похлопал себя по груди ладонью: - Нет, мотор мой ещё не износился, хоть и немало сыпали в него песку, как сказал поэт. А вот лёгкие выдохлись, уже третий год глотаю эту дрянь, особенно в такую погоду, - он выдвинул ящик, брезгливо сгрёб туда все лекарства и, снова задвинув, засмеялся. - Чтобы без свидетелей. Кутить так кутить! Затем он достал из серванта бутылку коньяка, две стопки и поставил их рядом с чаем. - А у тебя неплохая микстура есть, - Бармин пощёлкал пальцем по бутылке. - Как раз ко времени. - И к месту! Погоди, то ли ещё будет!.. Лосев сходил на кухню и принёс нарезанный хлеб и трёхлитровую банку красной икры. - Да ты по-царски живёшь! - удивился Иван Тимофеевич. - Каким ветром? - Северным, - польщённый Лосев достал из стола охотничий нож, быстро открыл банку и коньяк. - Знакомый капитан подарил, говорит, для поддержки духа, - он весело подмигнул, потирая руки. - Начнём? Лосев наполнил стопки. По старой привычке к тостам спросил: - Ну, Тимофеич, за что пьём? - За всё, Миша. За тебя, за меня, за нашу встречу, за это пианино. И за Семёновну, чтоб ей там пукнулось. Выпили. Бармин помазал ломтик хлеба икрой и сел в кресло, вытянув ноги. Икринки с приятным хрустом лопались на зубах, по телу разливалось тепло, изгоняя озноб. Лосев подцепил ножом икру и отправил её в рот. Затем налил ещё и сел на диван. «Где и как взвешивать те проценты своей или её вины? - думал между тем Бармин о жене. - Эта её вечная борьба за власть, за преклонение… Нет, просто мелкий хищник, причём любящий хищник и сам от себя страдающий.» - А она знает, где ты приземлился? - спросил Лосев, словно угадав его мысли. - Да уж, наверное, догадывается. Глава 2. Ольга …………………………………………………………. Глава 3. Откровения в темноте Да, мерзостное дело - политика. Она - первый враг науки и прогресса. Советская, социалистическая политика… Социализм… Почему-то в последнее время Бармин часто об этом думает, и по-другому видит эти слова. А смотрит он на них с точки зрения сталинских времён, репрессий. Эти мысли и сейчас, в темноте, не давали ему покоя… «По-моему, социализм дискредитирован в глазах потомков теми средствами и методами, которые были в ходу при Сталине. Может быть, время сотрёт, притупит боль и кровь людей, тогда пострадавших. Пройдёт 100, 200, 500 лет, и никому не будет дела, что в начале строительства того общества, в котором живут наши судьи, лет 15-20 лилась кровь за социализм, но не в бою. Может быть, всё забудется (сейчас, при Брежневе туда и гнут, на забывчивость, на расплывчатость оценок того времени налегают). Но как забыть то, что человека, гражданина лишали прав личности, гражданства насильно? Ведь в социалистическом государстве был создан институт насилия взамен диктатуры пролетариата. И этим переболели все социалистические страны, все. Неужели социализму на первых порах должны сопутствовать насилие, репрессии? И самое страшное, направленные не против эксплуататорского класса, а против самих же строителей социализма? Что за идиотизм?! Ведь не было ни одного такого грозного царя, фараона, чёрта, дьявола, не было ни одного такого чёрного времени в истории и до неё, я думаю, чтоб так издевались над людьми. Ну ели друг друга в каменном веке, выковыривали из черепушек врагов своих, как деликатес, их мозги… Но ведь не потому, что враги эти думали по-другому. А просто… просто у них пещера пошире и потеплее была, просто женщины их погорячее и покрасивее… А тут… Всеобщее национальное безумство, подозрительность, клевета друг на друга, карьеризм, страх, трусость… Все самые чёрные и грязные уголки души человека были подняты со дна души народной на щит, были единственным доказательством при осуждении: народ осудил!.. При каком царе и в какое время достигали такого размаха общенациональные жестокость и страх? При фашизме? Но почему методы идеологии фашизма и коммунизма должны быть тождественны? Что у нас было в 30-40 годах: социалистический фашизм, или фашиствующий социализм? И кто виноват в таких общенациональных бедах, как фашизм буржуазный, фашизм социалистический? - Муссолини? Гитлер? Сталин? Имре Надь? Антонин Новотный?... Или сам народ, больше - нация? К чему все эти словеса, и теперешние, и бывшие, когда социализм способен на такое: идеологический террор, физическое истребление людей без суда и следствия, система лагерей и режим жизни, ничем не отличающийся от фашистских атрибутов власти? Жизнь не ценится ни на грош, «дешевше воробья человек стал», как говорится в одном из фильмов. И это с о ц и а л и з м … девизом которого является принцип «всё для человека, всё во имя человека». Что это - ошибки роста? Лицемерие… Хотя… а как же слова Ильича, что «революцию не делают в белых перчатках…»? Значит, те перчатки не белые, а все в крови, руки по локоть в крови?.. Как у мясника? На это намекал Ленин? Как и «Великая» французская революция, которую он боготворил, все эти галльские мясники, якобинцы, их вожаки Марат и Робеспьер, сравнить которых можно разве что с древними ассирийскими царями, живьём сдиравшими кожу с покорённых вавилонян и выставлявших все эти останки плоти человеческой на потеху черни… Хотя нет, тут уже цивилизация: казнили своих, а не врагов, и с помошью гильотины!.. В чём тут смысл этого придуманного «всеобщего счастья», где оно, в тех революциях, пожравших своих детей?.. Да хрен бы с ними, если бы только «своих детей». «Пауки в банке» - это всегда было. А то ведь на одного «своего» тысячи клали на плаху безвинных… Тяжёлые времена, говорят, они во всём виноваты. Виноваты в одичании, виноваты в унижении ближних, виноваты в падении нравов... Виноваты, виноваты, виноваты… В нашу историю куда ни ткни, везде «тяжёлые времена». А времена те, - думал Бармин, - зависят от людей. И ни от чего больше. Какие люди, такие и времена. Так может, это мы такие горбатые, тысячу лет уже «тяжёлые», потому и времена наши всегда такие мрачные? До татар воевали друг с другом, почище половцев всяких там лили кровь друг друга да бесчестили жён своих ближних… Под татарами закладывали друг друга за те «ярлыки на княжение», да холопствовали за улыбки ханские благосклонные… Потом омывали своей кровью вновь народившееся государство грозное. Может, так и должны рождаться государства, как младенцы, в крови материной?.. Хотя, скорее наоборот, они рождались там, на Западе, в чужой крови. И лишь нам никогда не жалко было своей. А в этом веке так вообще сошли с ума, никто так не издевался над собой, как мы… Потом интриги имперские, гнёт крепостничества, тянущегося ещё с того злопамятного Юрьева дня, террор народовольцев, террор эсеров, террор царских военно – полевых судов, белый террор, красный террор, террор, террор… И вся эта отечественная история - сплошное, «перманентное», как говаривал его певец Троцкий, беспрерывное унижение своего народа, именем которого она и делалась, и делается. Что там закон, честь, порядочность, мнение народа… Чушь! заболтаем, обоснуем, аргументируем и выложим факты. Как и в работах классиков марксизма - ленинизма… А если посмотреть ещё дальше, ещё глубже?.. Ведь эта-то идеология и спасла нас в отечественную войну. Этот-то Сталин и создал государство, которое единственное устояло под ударами Гитлера, и единственное сломало ему хребет. Что там второй фронт, Англия на своих островах, поставки по ленд-лизу… Мелочь по сравнению с нашей кровью, какой мы добыли нашу Победу. И ведь потом, после войны, опять же Сталин - атомный щит и меч страны, да и в космос он же, поди, фундамент заложил. Хотя он же и Королёва того посадил… А сколько их, безвестных, талантливых и гениальных королёвых и вавиловых сгнило за теми проволоками? Полегло у стенок расстрельных да в ярах засекреченных? Насколько богаче мы были бы людом нашим российским, советским, если бы не эта проказа подозрительности, идеологической зашоренности, большевистского психоза строить всё с помощью штыка и нагана?.. Где, на каких весах измерить эти плюсы и минусы тех крутых времён? И в какую сторону перетянут те чашки? Нам, наверное, этого не узнать. Пусть судят дети, внуки. Потомки, одним словом. А мы, наше поколение, замараны той кровью, кто с этой стороны проволоки, а кто с той. Разница небольшая… Хотя пойди, похлебай ту баланду свинцовую…» Они лежали в темноте. Бармин делился с Лосевым этими мыслями, пришедшими ему тогда в больнице, когда он попал туда пару лет назад по подозрению на туберкулёз лёгких. Делился как-то легко, безбоязненно, так как чувствовал, ощущал кожей, что его геолог не из тех людей, которые бегают по парткомам. Или ещё куда. Михаил Степанович слушал, не перебивая, и только почувствовав, что Иван Тимофеевич вроде бы как выдохся, осторожно спросил первое, что пришло неожиданно на ум: - Слушай, Ваня, как тебе с такими мыслями доверяют судейство? - А пока не научились залезать в черепную коробку, - засмеявшись, пошутил Бармин. - Я ж не против советской власти, а критика её глупостей только на пользу всем нам. И властям прежде всего. Так же нас учил Ленин, а, Миша? - Да, ты прав, конечно. Однако же твои слова - не для передовицы в «Правде». Может быть, когда-то и скажут обо всём об этом открыто, без тумана и мудрствований. А сейчас… - Лосев задумался. В наступившей тишине был слышен шум нескончаемого дождя за окном. - А вот насчёт коробки черепной ты, дружище, премного ошибаешься: научились туда лазить, да ещё как залазили!.. - Да знаю я это, Миша, лучше тебя знаю, - перебил его Бармин. - Читал я кое-что из тех дел, когда в пятидесятых чуть-чуть приоткрыли щёлочку в те времена… Приоткрыли, а потом и захлопнули. Ещё при Никите захлопнули, после Новочеркасска. А в принципе он молодец, выпустил страдальцев из лагерей. Да, год уже, как убрали его, ровно год… - Ну, то что «лучше», это бабушка надвое сказала… - с сомнением хмыкнул Лосев, вспоминая свои северные, казахстанские и прочие познания. - Слушай, Вань, а как тебе удалось не участвовать в тех делах, ну ты понимаешь… - с опаской и надеждой уже почти шёпотом спросил Лосев. - Ты ж после войны всё время судействовал… Бармин хохотнул от такой дремучести своего оппонента: - Да просто, Степаныч: я же чистый «уголовник», «криминальный» судья по специальности. И хотя политических всегда клеймили этим тавром, мне удалось, ещё до войны, в институте, по «зову души», так сказать, специализироваться на этом поприще - украл, убил, бандитствовал, насильничал, хулиганил… Повезло, одним словом. Так что не волнуйся, кровавые мальчики 58-го набора мне не снятся. Нет на мне необоснованно засуженных, - он опять удовлетворённо засмеялся. Лосев с облегчением вздохнул. Бармин, улыбнувшись, в свою очередь взял быка за рога: - Ну а как тебе в те годы удалось не запятнаться? Ведь по северам и югам ходил, по самым что ни на есть Гулаговским местам. Да ещё в те годы, когда особенно штормило… Теперь засмеялся Лосев: - Не боись, на мне крови нет. Просто из тундры, из партий не вылазил. Лез в них, когда и не надо было. Поэтому редко бывал в посёлке, а тем более на партийных собраниях: Норильск долго был посёлочком, со всех сторон опоясанный, как бусами, лагпунктами и лаготделениями различной категории. Вообще я тебе скажу, если бы не зэки, ни Норильска, ни Дудинки никогда бы не построили на «добровольцах». Хотя такие, как я, «вольняшки», тоже были. Процентов десять. Не более. А так, не считаясь с жизнями зэков, на их костях, как на фундаменте, в этой ледяной глуши выросли эти чудо – города. Сначала бревенчатые, а потом уже и каменные. Так вот, про партийные собрания: Николай Николаевич, Урванцев то есть, начальник мой, тоже ведь не жаловал их, собрания эти. Где иногда пожирали друг друга закадычные казалось бы друзья – товарищи. Только руку подними. А не поднимешь - следующим ты окажешься… Да и не высовывался я в начальники… А Урванцев был на двенадцать лет старше меня, ещё в двадцатые годы в пяти таймырских экспедициях побывал, с девятнадцатого года начал. Искали тогда главным образом уголь для Севморпути. Его же, этот путь, ещё при царе активно пытались проложить. Тот же Колчак прошёл им… Но, кроме богатых углей, в горах будущего Норильска и заброшенные рудные штольни с плавильным «заводиком» Сотниковых сразу же нашли. Эти Сотниковы ещё в шестидесятые – девяностые годы прошлого века добывали там уголь и выплавили первые тонны меди. Которые доставляли до Енисея на оленях. А внука их, Александра Александровича, горячего энтузиаста норильских горных разработок, шлёпнуло ЧК в двадцатом в Красноярске как белогвардейского казачьего атамана. А гора Шмидта, самая знаменитая в Норильске, названа в честь первого её исследователя геолога Фёдора Шмидта, который побывал там в 1866 году. - Ну вот, налили политику, а закусили геологией, - засмеялся Бармин. - Ты как всегда, Миша, в своём репертуаре. - Да уж, горбатого, видно, могила исправит, - согласился с другом Лосев. - Но чтобы оправдаться, могу сообщить, что жена Урванцева в лагерной больничке начальницей была. Она врач. Все двадцатые моталась по тундре с мужем, лечила, сколько могла, нганасан, ненцев, экспедиционников наших. Потом, после фронта, вернулась к мужу… Изумительной души человек Елизавета Ивановна, как и Николай Николаевич… Ему ведь не помогли скитания наши: в тридцать восьмом посадили в Карлагерь как «врага народа». Это уже в сорок первом Завенягин «выписал» его из Караганды в Норильск, где он и отдубасил ещё аж до пятьдесят четвёртого. Хоть вроде и расконвоированным стал, после войны, но в ссылке. А через Норильлаг, чтоб ты знал, полмиллиона граждан Союза прошли, и более двадцати тысяч иностранцев. Вот так вот ударно мы с тобой, дорогой, строили социализм наш, - он тяжело вздохнул. - Завенягин, директор комбината до войны, инженер – металлург по образованию, уважительно относился к заключённым. Хотя и сам чин немалый в НКВД имел. Специалистов любого профиля в тех бараках хватало. Цвет инженерии нашей. Не тех, царской ещё закваски. Тех раньше повыщелкали как «вредителей». А наших в основном, уже советских. И не только инженеры… Ну что, подпольщик, хватит лясы точить?.. - Пожалуй, да. А то не высплюсь… Глава 4. Вера Измайловна После работы Ольга поехала за сыном. Забрав его, они пошли по магазинам. По дороге он сообщал, что помирился с Леной, нарисовал большую картину с попугаями, подрался с Вовкой, который обидел собачку, прихлопнул какую-то козявочку, чудом сохранившуюся в тепле, и сделал ещё кучу больших и малых дел. - А зачем же ты убил козявочку? - спросила Ольга, запихивая в и без того уже полную сетку две пачки творога. - А её девчонки испугались, ну я и проявил отвагу. Ты ж меня учила быть смелым. Ольга улыбнулась, вспомнив, сколько стоило ей трудов научить сына не жаловаться и не хныкать, когда его обижали, а давать сдачи и уметь постоять за себя. Много хлопот доставляла и его привычка охотиться за всякими букашками и, поймав, четвертовать их. Сейчас он этого уже не делал, но от привычки охотиться не мог избавиться. - А ты подумал, что это была мама-козявочка, которая спешила к своему сыну-козявчику? Она, может быть, несла ему покушать, а ты убил её, и теперь маленький козявчик сидит голодный и умирает без мамы. Витька задумался, ему стало жалко и маму, и сына, но отказаться от охоты он не мог. И чтобы перевести разговор, он спросил: - Мам, а почему сегодня ты зашла за мной, а не бабушка Вера? - Бабушке Вере некогда, а мне надо пораньше быть дома. Сын ещё подумал, а потом со вздохом пообещал: - Мам, я больше никогда не буду убивать насекомых. И вообще никого не буду обижать. … Придя домой, Ольга принялась готовить ужин. В кухню вошла соседка. Вера Измайловна была заслуженной учительницей - филологом пятитесяти пяти лет. Она могла бы продолжать работать, но фронтовые годы самым отрицательным образом сказались на её здоровье. Имея высокие боевые награды, она смогла оформить пенсию в пятьдесят лет. На фрон те она была радисткой, два раза выходила из окружения, имела ранения. Её муж, лётчик, погиб в небе над Харьковом, где она когда-то окончила педагогический институт. А тринадцатилетний сын и пятилетняя дочь погибли при эвакуации под бомбами. Известия эти рано посеребрили её голову. Она так и осталась одна, вернувшись после войны в свою школу, когда ту восстановили, т.е. отстроили заново. Иногда она забирала сына Ольги из садика, особенно в те дни, когда та уезжала на свой завод. Вера Измайловна имела боевой, задорный характер, и соседи часто слышали её заливистый смех и видели голубоглазую добрую улыбку. - Олечка, здравствуй, ты что это сегодня так рано, я даже не успела за Витей сходить? - Сегодня я иду ва-банк, Вера Измайловна. - Наконец-то! - Вера Измайловна откинула крышку кастрюли и попробовала варящийся борщ. - Давно пора. У тебя адское терпение, тянуть столько времени! Ты сегодня плохо выглядишь, вон круги под глазами. Устала? - Просто я не спала ночь. - Эх, Ольга, погляжу я на тебя - выпороть тебя некому. Давно бы разошлась со своим хлыщём, нашла бы себе человека хорошего. - Да где ж их искать-то, хороших, на дороге они не валяются. Там валяются только плохие. Да и ни к чему мне всё это, я о себе уж и не думаю, лишь бы Витьке было хорошо. А кому он нужен, кроме меня? Много этих хороших, как мухи возле сладкого вьются, а как узнают о сыне, так сразу скучнеют. Себе я всегда найду, когда надо, а вот сыну нужен отец. Вера Измайловна печально покачала головой: - Да, дефицит нынче - просто хороший человек, просто настоящий мужчина. Всех их тянет на лёгкое, и никому нет дела, что там у тебя в душе. - А вы всё сочиняете? - спросила Ольга больше для того, чтобы не прервался разговор. - Да, Олечка, а что же мне ещё остаётся делать на пенсии. - Ну, вы уж слишком строги к себе. У вас прекрасные стихи. Вам надо бы подготовить к печати сборник и выпустить. Хотите, я вас познакомлю с одним редактором? Вера Измайловна со смехом замахала на Ольгу руками: - Что ты, что ты, да я тебя с дюжиной редакторов познакомлю. Есть у меня несколько напечатанных, о детях, о нашем нелёгком хлебе педагогов. Да разве это стихи?! Вот хочешь, я тебе прочту один, сокровенный?.. Ольга присела у стола на край табуретки, подперев рукой щеку, и зачарованно смотрела на соседку. Ей нравились её стихи, те, которые не напечатаны. Вера Измайловна посолила борщ и, вытерев руку о фартук, прислонилась к дверному косяку, скрестив руки на груди и отрешённо глядя куда-то через стену. Вся она была охвачена каким-то порывом, живые весёлые глаза светились, седые пряди волос падали на красивое когда-то в молодости морщинистое лицо. Она начала тихим грудным голосом… «Если в жизни моей что-то сделалось плохо - Я в читальный иду, как обиженный к маме. Не умею с людьми я ни охать, ни ахать И советуюсь с книгами, словно с друзьями. Книги втиснуты в строй, как солдаты на смотре. И развешены чинно по стенам портреты. На меня с них сейчас укоризненно смотрят И меня осуждают за трусость поэты. Маяковский привычным ораторским жестом Чуб со лба машинально откинул: «Я б за трусость нашёл тебе тихое место, Я б на полку тебя вместе с Блоком задвинул! От борьбы справедливой уходишь в сторонку? От обиды лишь слёзы в платочек пуская. А на фронте была боевая девчонка, И со смертью встречалась в упор, не мигая… Впрочем, что ж я? Я тоже согнулся когда-то, А мои были крепче, надёжнее плечи. Вот остались стихи, да какие-то даты… Впрочем, гений - и тот, очевидно, не вечен!» Синеглазый рязанский мальчишка Есенин Смотрит с доброй и ясной крестьянской улыбкой. Словно хочет сказать: «Он всегда неизвестен, Этот мир с его вечной и горькой ошибкой. Каждый должен пройти сквозь такие этапы, Весь вопрос только в том, как сберечь свои нервы. Я вот, помню, впервые обжёг свои лапы О красивое тело потасканной стервы. А потом и обиды считать научился, Собирал их в сумы, как куски побирушка. И однажды, не выдержав, в стельку напился И не мог протрезвиться до смерти, пьянчужка. Только ты берегись этой узенькой стёжки - На неё поверни, и не будет возврата. И останутся бабушке рожки да ножки, Да пустая, холодная старая хата». Вера Измайловна умолкла, руки её опустились. Она стояла уставшая, опустошённая, капельки пота выступили на лбу, и уже исчез молодой порыв, она сразу постарела, в её глазах застыла затаённая боль. Ольга подняла мокрое от слёз лицо, и утирая его фартуком, срывающимся голосом воскликнула: - Вера Измайловна! Это чудесно, прекрасно, это сама поэзия! И вся жизнь… Учительница достала платочек и, промокая им лоб, рассеянно улыбнулась: - Вот, а из редакции оно возвратилось всё искромсанное, с припиской редактора: «Много чувства, мало мысли, пахнет упадничеством»! А ты говоришь - сборник выпустить. Хватит, попили они моей кровушки. Ведь каждое зачёркнутое слово - это ножом по сердцу. Я вообще не понимаю, как это можно в стихотворении что-то выбросить, зачеркнуть, заменить… Ведь сразу теряется тот еле ощутимый воздушный настрой, который делает простые слова по-э-зи-ей! Ведь каждое слово выстрадано, каждое слово - это часть тебя самого. Я ещё допускаю - в прозе, там можно, но ведь поэзия!.. Нет, я никогда не пойму этого. Не пойму! Так что хватит мои стихи бросать на дубовые столы. Я достаточно из-за них наглоталась валидола. Чтоб я им, им понесла мои кровинушки?! Нет уж, пусть лучше всё это умрёт вместе со мной, а измываться над ними я не дам. Вера Измайловна, взволнованная, с выбившимися из-под причёски волосами, подошла к окну и открыла форточку. Холодный сырой воздух ворвался в чадную кухню. На улице шёл сильный хлёсткий дождь. Ветер остервенело рвал полосатую матерчатую крышу сиротливо прижавшегося к противоположному дому летнего кафе, как будто пытался раздеть его. Тяжёлые дождевые капли замысловато плясали на пустых мраморных столах, то сходясь в круг, то разбегаясь и продолжая свою неистовую пляску на кафельном полу. «Надо же, как «Танец с саблями», - подумала Ольга. Вера Измайловна жадно вдыхала пьянящий влажный воздух. Ольга встала из-за стола и, обняв её сзади за плечи, тихо прижалась к ней. - Вы не расстраиваётесь, Вера Измайловна, всё образуется. - Нет, ты посмотри, какое чудо! - Вера Измайловна восхищённо кивнула на улицу. - Сколько дикости и свободы в этой пляске дождя! И сколько красоты! Словно видишь неистовый танец какого-нибудь забытого богом и людьми племени дикарей у ночного костра. Нет, в этом определённо что-то есть! Я это напишу. Люблю я, Олечка, осень, особенно голую осень… Она повернулась и поцеловала Ольгу в холодный лоб: - Ты Витю пришли ко мне, нам с ним скучно не будет. И накормлю я его. А себя не роняй перед Вадимом, уступишь сегодня - будешь всю жизнь кусать локти. Глава 5. Беспризорник ………………………………………………………. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
