Глава 6.

 

Юность, проведенная в ненависти к отцу, не прошла даром. Как ни старался Саул-взрослый, он не мог увидеть родителя, вспомнить отчетливо черты лица его, услышать голос. Лишь во сне приходил отец. Всегда одним и тем же, молодым. Эту историю Саул часто слышал в детстве от родных и прислуги. Когда мальчик учился ходить, отец придумал для него особую упряжь: мягкие ремешки обхватывали плечи и грудку, от них тянулась в руки взрослым веревка. Любой желающий мог поводить мальчика на этих вожжах, а Саул рвался в те времена на свободу — лететь, бежать, идти. Любой, да не совсем. Когда упряжь была в руках отца, Саул был весьма устойчив. Ни разу не отвел отец взгляда, ни разу не дрогнула его рука. А вот остальные могли зазеваться или ослабить хватку. Хорошо, если перетягивала круглая толстая попка, и Саул хлопался на пол, улыбаясь недоуменно: ой, что же случилось? А вот если перевешивала свойственная малышам непропорциональность форм, и тяжелая голова устремлялась к полу, украшаясь немедленно багровой шишкой, раздавался громкий плач и отовсюду бежали люди: поднять, утешить, унять боль. Во сне отец приходил всегда одним и тем же: молодым, с напряженным и внимательным, к нему, Саулу, лицом. Не дай Господь упадет мальчик, ушибется, нельзя этого допустить, и даже во сне чувствовал Саул крепость отцовской руки, совершенную ее надежность. И — неослабевающее внимание отца…

Лицо Гамлиэля помнилось во всех подробностях. Да и голос Учителя своего, наси[1] Синедриона, Рабана всего Израиля, Саул мог услышать наяву в любое время суток, в любой обстановке, было бы хотение. Стоит смежить веки, сосредоточиться, припомнить обстоятельства, и вот уже он слышен — ровный, исполненный спокойствия и доброжелательности, но при этом очень уверенный голос. Учитель, кажется, не ведает сомнений в том, о чем говорит. Он всегда говорит о выстраданном и глубоко познанном, а потому как бы подтвержденном.

— Итак, каждый человек имеет при рождении два неоспоримых преимущества. Это чистая, святая и безгрешная душа. И это — сила исполнять закон, данный нам Господом.

— Но не все исполняют!

Чисто мальчишеский проступок, вечно осуждаемый, — перебивать Учителя в его рассуждениях, но что может поделать с собою Саул, у которого мысли бегут гораздо быстрее, чем у других; и прежде, чем вступает в борьбу с ними сдерживающее начало и воспитание, прививаемое Учителем, мысль успевает выскочить наружу, негодная!

Учитель борется с ним давно, но почти безуспешно. Рабан уже привык к бесконечным вопросам и сопротивлению, исходящему из правого угла комнаты, от окна. Пожалуй, он порой бывает рад оппозиции справа, ибо она помогает вести урок, подбрасывая нужные направления спора, течения в рассуждении. Тем не менее, Гамлиэль строго смотрит на Саула, неодобрительно покачивает головой. Гамлиэль помнит долг Учителя всегда. Даже если ученик невольно помог Учителю, это еще не значит, что не следует напомнить Саулу, в чем состоит его собственный долг. В послушании, конечно же, в послушании…

Саул опускает горящее лицо, но по-прежнему внимательно вслушивается в каждое слово. Все, что Учитель когда-либо говорит, безумно важно. Нельзя пропустить ни слова, нельзя!

Гамлиэль часто соскакивает с высокой своей скамьи. Не любит он возвышаться над учениками. Вот и сегодня, волнуясь, он проделал это, и начинает ходить из стороны в сторону. Провожаем десятком внимательных взглядов, и качает головой, и рукою помахивает в такт.

— Да, соблюдают не все и не всегда, мой Саул, не все и не всегда, и я сожалею об этом, быть может, более всех других, ибо Закон — воистину Закон для меня! Нет жизни вне Закона, все мертво и бесплодно, если нарушен Закон, все бессмысленно и непрочно!.. Однако рассмотрим причины неповиновения людей Закону, столь разрушительного и достойного сожаления.

Рабан закрыл глаза. Так он сосредотачивается обычно, когда хочет говорить об очень важном. Пальцы его теребят переносицу. Вот сейчас он оторвет руку от лица, откроет глаза, обведет комнату взором и начнет говорить.

— Не один только человек повинен в нарушении. Плохие наклонности, сотворенные Творцом в человеческом теле, являются причиной его согрешения. Живет в теле человека недобрая воля. Неустанно сражаясь с нею, побеждая ее путем безукоризненного служения Закону, человек возвышается сам над собой и обстоятельствами.

Гамлиэль задумался. Снова трет переносицу пальцами. Открыл глаза, и в первую очередь смотрит туда, где Саул и Иосия. Кажется, только им и говорит:

— Итак, следует верить в нравственные способности человека. Они безграничны, и способны привести всех нас к Господу, дабы не отвратил Он от нас Лице Свое в день Его суда. Бойтесь гнева Господня, дети, и вершите доброе, руководствуясь Законом, это мое вам слово.

— А как Он станет судить? В голосе Саула непомерное удивление. — Как посчитает все доброе и недоброе, свершенное мной?

На лице Саула написано такое недоумение, непонимание и изумление, такая искренняя тревога, что Иосия, сидящий рядом с другом, разражается крайне непочтительным и неуместным в этом месте смехом. Глядя на него, смеются и другие, и даже сам Учитель позволяет себе легкую, едва заметную улыбку.

Два этих мальчика, умных, не по годам развитых и любопытных, безусловно, любимы Гамлиэлем больше других. Они — гордость и будущее его школы. Жаль, что его собственный сын, Авив[2], при всем своем послушании и старании, никогда не будет таким блестящим собеседником, как тот же невыносимый Саул. Не дал Господь сыну того живого и блестящего ума, что просто кричит о себе в Сауле. Ну да какая разница, если все эти дети — его? Не плоть делает нас близкими, но дух. А духа в Сауле, столь родственного самому Гамлиэлю, много.

Гамлиэль бросил взгляд на Авива. Красив его мальчик, красив. Черты лица говорят о древности рода, о благородстве и…слабости. Нет, конечно, сын достаточно крепок, здоров, благодарение Господу. Тут дело в другом. Нет в нем огня, нет внутренней силы. Авив всегда спокоен, он словно высечен из камня по некоему застывшему в вечности образцу. Саул говорил, что греки в своих храмах ставят статуи из мрамора или кости. Вот так же, наверно, красивы они, но безжизненны…

Тогда как Саул!.. Или тот же Иосия: кажется, тронь — обожжет!

— Что, Саул, неужели чаша грехов твоих так велика, что не сосчитать и самому Господу?

Насмешка, впрочем, добрая, явственно различима в словах Учителя.

— Не пугайся, мой мальчик, для Него все разрешимо. Представь себе, что в руках у Господа весы. Обыкновенные весы, с двумя чашами. На одну из них он метнет рукою своей все, что грех твой, на другую — что праведность твоя. Поглядим, что перевесит.

Гамлиэль изображает руками колеблющиеся чашечки весов. На лице его написано усилие: трудна задача справиться с весом одной чашечки, которая тяжела и неуклонно движется вниз. Не справился! Плюхнулась чашка вниз. Слышен хохот учеников. Все представили себе непомерный груз грехов Саула, ясно, что не потянет их друг на такое количество согрешений, но то-то и смешно…

А вот Саула нелегко убедить. Саул так просто не сдается. Воображение быстро рисует перед ним две чаши, что застыли в равновесном положении. Еще дрожат, еще колеблются, но уже ясно, что одной не перевесить другую…

Гамлиэль видит ту же картину перед собой. Более того, она знакома ему до боли, это — предмет его спора с другими раввинами и книжниками, и давний. Он хочет задать ученикам обоснованный вопрос, но не успевает. Да разве успеешь с Саулом? Мальчик думает куда быстрее, чем успевает говорить Учитель, это очевидно.

— А если установилось равновесие, что тогда? Если ни туда, и ни сюда отнести меня невозможно, что же тогда Он сделает?

Гамлиэль молчит. Надо же! Предмет многолетнего спора так очевиден даже ребенку! Значит, вопрос этот действительно один из насущных и важных. Надо убедить Саула, а с ним и всех остальных, что прав в ответах на этот вопрос именно он, Гамлиэль, а не тысячи других, изучающих Закон и толкующих. Это очень важно для Учителя.

— Меня, мой Саул, учили так: благодать Господа велика. Он возьмет, да и снимет одно согрешение с чаши весов, и тогда начнут перевешивать заслуги человеческие над грехами. Но я думаю по-другому, мой мальчик.

Ученики молчат, напряженно вглядываясь в лицо Учителя. Они не привыкли к сомнениям. Среди них подвержен сомнениям лишь Саул, порой — восторженный, чувствительный Иосия. Остальные привычны к другому: повторить наизусть все пройденное, а затем разучивать Писание дальше. «Повторение» и «учение» на их языке, впрочем, как и на языке остального Израиля, — одно слово. Многие из них способны без запинки ответить, где находится нужное изречение, и наоборот, какое изречение находится в таком-то столбце священного свитка. Но вопросов они почти не задают, благоговея перед всезнанием Учителя. Сомнения не для них.

— Итак, единственное, что находится в человеческих возможностях, — точнее определить, где различие между добродетелью и согрешением. Увеличьте число добродетелей, уменьшите согрешения, руководствуясь Законом. Это нетрудно, в общем-то: творите милостыню, благотворите бедным, посещайте больных, раздавайте одежду и пищу неимущим… Господь не ограничивает вас в добром, собирайте сокровища добрых дел. Умножайте праведность свою. Не забывайте о молитвах, постах, предписанных жертвоприношениях, это тоже немаловажно. Искупайте себя перед лицом Господа, зарабатывайте свое спасение.

Саул ерзает по скамье, явно готовит вопрос. Справится ли с нетерпением? Гамлиэль не будет прерываться. Он договорит. Вот договорит, несмотря ни на что!

— Не означает ли это, Учитель, что никто не знает, каково его положение перед Богом? Никто не может быть уверен в спасении своем? Если каждый час и каждую минуту идет борьба, и исход ее не предрешим!

Саул неисправим, и трое Гамлиэлей не усмирят эту горячность. Лицо горит, глаза блестят. Словно не о Господе речь идет, не о делах богословских, а о мальчишеской драке в школьном дворе. Что же делать с излишней его страстностью, как научить его внутреннему спокойствию, умению вести спор?

— Можно и я спрошу, Учитель?

Иосия страшно смущен своей храбростью. Он редко задает вопросы. Только те, что кажутся жизненно важными. Без ответа на них Иосии просто невозможно будет жить дальше, он искренне терзается, если погружен в сомнения. Иначе бы мальчику ни за что не одолеть своего смущения, он робок, и он благоговеет перед Учителем. На его вопросы следует ответить, ответить со всей возможной точностью, и Гамлиэль внутренне подбирается, готовится.

— Давай, Иосия. Я слушаю тебя, мой мальчик. Отвечу сразу на все, скопом. Если Саул не найдет для меня еще вопросов, и закончим сегодня на этом, хорошо? Меня ждут в Синедрионе, дети мои.

— Закон — средство, через которое Израиль надеется стать праведным и иметь заслуги перед Богом, — начинает ученик.

Голова Иосии опущена, он не смотрит в лицо Гамлиэлю; это из уважения к Рабану. Голос его прерывается, он отирает испарину со лба. И все равно, продолжает:

— Значит, царствует Закон. И его соблюдения достаточно для исполнения Божьих требований. А как же тогда Его благодать? Сделай то и то, и ты выполнил свой долг, и ничего уже не должен. Пожалуй, что теперь сам Господь тебе должен, за твою праведность. Как же так, Учитель?

Ну вот, и Иосия разошелся. Мальчики из дальних мест, Саул — тарсянин, Иосия — киприот. Жизнь с язычниками рядом, каждый час и каждая минута в соприкосновении с иным миром. Это не могло пройти даром. Они тонко чувствуют разницу в мировоззрении, еще дети, но уже мыслящие существа. Трудно с ними, но он, Гамлиэль, должен. Это — его исполнение Закона, и, говорят, никто другой не может учить детей так, как учит он. Зачем дано ему еще и это бремя, ему, который итак — Рабан, наш Учитель, всего Израиля?

— И еще. Жизнь — для исполняющего Закон. В этом мире и будущем, так говорит великая Тора. А что же тогда язычники? Я многих знал, из тех, что не зная Тору, вершили добрые дела. Так что — им уже ничего хорошего, раз нет для них Торы? Справедливо ли это, Учитель?

Гамлиэль с тоской обозревает лица учеников. Пожалуй, сегодня зря прождут своего наси в Синедрионе. Сегодня ему не уйти. У него есть дела важнее. В частности, дать ответы на вопросы этих двух мальчиков. Если не сделать этого, в день последнего суда, пожалуй, никто не снимет с его чаши лишнего греха, превышающего все добрые дела и поступки. Никто, и сам Господь, дарующий благодать. Есть грехи непростительные, Учитель Гамлиэль…

Урок за уроком. Год за годом. Как это иногда бывает… грустно. Что все проходит, даже самое лучшее. Потрепать мальчика по голове, ободрить его словом, или, напротив, повергнуть его в смущение и стыд, всего лишь покачав головой, Гамлиэлю это так легко. Никогда Учитель не пользовался линейкой или розгой. Не знали ученики угроз. На уважении держалось все в школе, на любви взаимной.

Но мальчики взрослели. И неизбежно подвергались болезням роста. Одна из них: возросшее упрямство. Другая, последствие первой: нетерпимость к чужим мнениям. Третья: самоуверенность, выставляемая напоказ, оборотная сторона застенчивости. И прочая, и прочая… Учитель продолжает любить и понимает, хотя бы стремится понять. Ученик как будто отметает любовь. Помнит лишь о том, что надо утвердиться в этом мире. Любой ценой. Даже на костях Учителя.

Иосия, с его голубиной душой, не столь был подвержен подобным болезням. Вернее, до поры до времени, пока не созрел для решения, умел поберечь Учителя. Не всякое лыко вставлял в строку, жалел, не хотел причинить боль. Тот же Авив все еще был покорен отцу. Шимон молчал, но не из любви и сочувствия, так было проще. Если ты не оказываешь заметного сопротивления, оно не растет и в обратном направлении. Гораздо проще многое скрыть, нежели противопоставить гневу и осуждению. С другими было тоже вполне еще терпимо. Но Саул! Сколько раз спотыкался Учитель об этот камень, что звался Саулом!

— Тора, смысл этого духовного наследия народа нашего. Что я могу вам еще об этом сказать, чего не было мной сказано? На протяжении многих дней мы учим, повторяем, обсуждаем каждое слово в ней. Вот если бы меня спросили, Учитель Гамлиэль, вырази несколькими словами, о чем это, зачем. Я бы не стал даже думать. Есть ответ, который был дан Гилелем. И знаю, что лучшего уже нет, и не будет, так полно все сказано этими словами. Для меня сказано все. А для вас? Кто из вас знает, что я имею в виду?

Гамлиэль с улыбкой взглянул в правый угол. Конечно. У Саула готов ответ.

— Ненавистного тебе не делай ближнему. Так сказал Гилель о смысле Торы.

Саул на улыбку Учителя не ответил. Хмуря брови, добавил:

— Только это не так!

— Что именно не так, Саул, мне ведь кажется, например, что дух Торы эти слова передают более чем точно. Поясни мне свою мысль.

Теперь уже нахмурился и Гамлиэль. Не то чтобы он был противник споров. Вот уж нет. К этому готов он всегда, это то, чем он умеет и должен заниматься. Только Саул кажется почему-то напряженным, злым. Словно хочет, стремится доставить неприятность. Само это желание противоречить, причиняя боль несогласием, вот что Учителю огорчительно. Вот за окном облака, еще их немного, и не налились они чернотой. Но, гонимые ветром, летят по небу, на глазах сливаясь, множась, и вот уже тучи. Одна к одной. Еще не закрыли солнца, еще светит оно, пробиваясь, выскальзывая из пут. Но ведь ясно, что недолго уже светить. Иссиня-черный, вот какой уже цвет у сети, что сковала светило, и, кажется, уже слышен гром, а там и молния сверкнет! Так нынче с Саулом. Каждую минуту жди грозы.

— Дух, быть может, и передан изречением танная[3], Учитель. Я же не столь мудр, не столь учен, не столь известен, как… неважно… Суть не в этом.

Ну вот. С трудом удержался ученик от того, чтоб не обидеть Учителя. Намек, впрочем, брошен: я не таков, как ты, и твой дед, и какими будут еще поколения потомственных учителей вашего рода[4]. Каков мальчишка?! Суть, конечно, в этом, что бы ни говорил Саул. Быть может, мне, Учителю, следует извиниться перед ним? В том, что мы — таковы, какие мы есть. Саулу обидно, что преимуществ известного рода ему не видать. Ему придется жить собственным умом, и каково еще получится. Он, быть может, завидует Авиву, которому повезло иметь таких предков, при том, что мой мальчик умом не блещет. Эх, Саул, бывает, что уксус от вина, это мой с сыном случай. Только лисы — тоже дети лис. И судьба у них иная, чем у других. Не завидуй, Саул…

Собрался дерзкий с мыслями. Продолжает:

— Мне важно другое. Мне не нужны слова воодушевляющие. Мне важно все содержание, каждый столбец. Строитель заботится об устойчивости и прочности возводимого здания. Своей линейкой он производит точные обмеры постройки. И не вправе позволить себе никаких «примерно», «около того» и «пойдет». И «дух» здания ему не передать, если не будут построены все нужные стены, подпорки. Каждый камень важен…

Гм… понятно. С кем ты состязаешься, мальчик мой, в ученом споре? Быть может, только я, ты, да и Иосия поняли тебя сейчас. То-то в глазах у Иосии мелькнул страх. Не надо бояться за меня, Иосия. Меня обидеть трудно. Такому, как Саул, особенно.

— Ты предлагаешь мне, о ученик, вооружиться линейкой, как это делал Шамай[5], и гнать ею каждого, кто приближается к Торе? Только это не способ возвысить Тору. Это способ оттолкнуть. Обидеть. Закрыть дорогу вовек.

— А мне что, обязательно быть любезным при всяком случае? Жертвовать истиной из любезности? Да ни за что! Ни из любезности, ни из других соображений. Тору не учат на одной ноге. И тому, кто пытается это сделать, можно и нужно — линейкой! И никак иначе.

Гамлиэль задумался. Это ничего, что многие глаза устремлены на него в ожидании ответа. Быть может, лучше никакого ответа, чем неверный. Впору самого Саула линейкой сейчас. Только не дождется этого Саул, да и никто другой. Есть традиции рода, Гамлиэль их не только ценит, но и блюдет.

— Воплотить Закон во всей его полноте, Саул, не считаясь с житейскими затруднениями и неудобствами, проистекающими из этого, трудно. Возможно на уровне отдельного человека, но и тогда трудно. А на уровне целого народа, если спросить меня, невозможно.

О чем он говорит этим, по существу, детям? О том, как примирить непримиримое?

— В конце концов, ученик, и я, и ты, и всякий вокруг нас имеет право на мнение. Я не отрицаю наследия Шамая, коль так случилось, что восемнадцать его Галахот стали частью Закона[6], я не вправе судить. Но мне они претят, как претит мне линейка. Даже если мне и хочется, чтоб она погуляла по твоим бокам…

Изумление. Недоверие. У некоторых из учеников, о, ужас — радость в глазах! Саула, с его вызывающей манерой поведения, Саула, с его приступами болезни, которая отнюдь не красит, Саула, с его блестящим умом… Словом, Саула любить трудно. Да и по поводу Закона, который претит, тоже нечто новое для них, этих тщательно оберегаемых им мальчиков. Пожалуй, сегодняшний урок он провел совсем в духе Шамая. Обрушил на них всю правду. Принимайте, как есть. Но что же делать, если закон о нечистоте языческих земель, об оскверняющем прикосновении язычника и другие, все о ритуальной чистоте… Они же просто человеконенавистнические! А он, Гамлиэль, кажется, и жил, и дышал для блага человечества…

А Саул весьма недоволен. Самолюбие задето.

— Если ты многое познал в Торе, Саул, не кичись этим, для этого ты был создан, и этого просил у меня когда-то, как манны небесной. Много было у меня учеников, Саул. Разных. И чтоб можно было, кажется, возложить на них Шхину[7], как на Моше. И таких, что, наверно, солнце в небе остановят, как Йехошуа. Много средних. И еще ни один из них не стал больше меня. Не потому, чтоб я не хотел этого. И не потому, чтоб кому-то помешал…

Есть некие общие законы развития человечества. И касаются они самых разных народов. Тех, которые особо стремятся обособиться, отмежеваться, тоже. Иудея времен Гамлиэля, под римлянами лежавшая, была таковой. Обучались здесь Торе, Мишне Талмуда, установлениям софрим[8], гематрии[9], разговорам ангелов-служителей и разговорам бесов. Не то чтобы знакомая остальному миру материя. И, однако, отношения учитель-ученик складывались здесь как во всем мире. Как во всем остальном мире, не бывшем отделенным и особым, складывались отношения отцов и сыновей. Есть возраст, в котором бросает сын вызов отцу. Или ученик — учителю. Есть время, когда молодость осознает себя. И пришло это время к Саулу, и к Гамлиэлю, как его учителю. И было это время нелегким для обоих.

— Учитель, почему отвернул ты лицо свое от меня? Почему хмуришься, и почему вот уже два дня не слышу я голоса, обращенного ко мне? В чем повинен я перед тобою?

Гамлиель тяжело вздыхает, взор его обращен на любимого ученика, но Саулу кажется, что он лишь скользит через него, течет, не сосредотачиваясь. Он чувствует, что Учитель сердит, и, не зная вины за собою, раздражается и злится молчанием Учителя. Но наси наконец начинает разговор.

— Скажи, как попал ты на каменование[10], каково было твое участие в нем?

Саул молчит, молчит от смущения и осознания собственной неправоты перед Учителем. Да, два дня назад, когда разъяренная толпа побила камнями последователя Иисуса Плотника, по имени Стефан, он был в толпе. Даже сторожил одежды свидетелей, сам же не брал в руки камня. То есть порывался взять, но что-то дрогнуло в душе, не при виде Стефана, нет! Был ли ему Стефан свойственником, нет ли, все они, вернувшиеся домой, в Иерусалиме видны, все знакомы и почти родня. Так и попал на казнь, что тут объяснять-то? Только что Саулу Стефан, поставленный диаконом[11] в среде последователей некоего учения? Не смерть Стефана смутила Саула. Толпа, готовившая смерть одному от руки столь многих, смутила его. Вызвала в душе если не протест, то смутную неприязнь, нечто сродни тошноте, подступающей к горлу при виде падали. Впрочем, Стефан заслужил свою смерть, и следует объяснить это Учителю, который, конечно, слишком добр, и неоправданно мягок для слуги Закона!

— Я знаю, что не было на то разрешения римских властителей. Решения Синедриона — тоже не было. Не по Стефану была бы честь. Забили его, и забили, никто не вспомнит. Учитель, ведь никто не наказан. Ничтожный человек, называющий себя последователем Плотника, никого не интересовал, а праведность не должна ли торжествовать? Не сказано ли было ему, Стефану, что не разрешено никому учить о имени сем? Вот и молчал бы о Плотнике, дабы не было соблазна таким, как наш Иосия.

— Этому человеку не был я Учителем, Саул, душа его мне непостижима. Ты же — плод моих размышлений и стараний, дитя души моей! Разве не говорил я тебе, как другим: «Будь учеником Аарона, любившего мир, радей о мире, люби людей и приводи их к Закону»[12]. Можно ли, убив человека, сделать это, мой Саул?

— А как можно было не убить его, Учитель? Я бы и сам убил, только меня не брали, сунули одежды, сказали: «постой»! А Ты слышал ли, что он говорил?

Саул сосредоточился, живое лицо его изменилось, он пытался изобразить проповедующего Стефана. Саул был правдив, и весьма наблюдателен, и точен; изумленный Рабан увидел перед собой усталого, проникнутого скорбью, уставшего от гонений людских человека, готового к смерти. Протянув руку к толпе, человек этот произносил слова горькие, нелицеприятные, не страшась и не смущаясь:

— Жестоковыйные! Люди с необрезанными сердцем и ушами! Вы всегда противитесь Духу Святому, как отцы ваши, так и вы. Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили предвозвестивших пришествие Праведника, Которого предателями и убийцами сделались ныне вы, вы, которые приняли закон и не сохранили!

Гамлиэль стал бледен, видно было, что он потрясен. Всегда покорный Закону и преклоняющийся перед волей его, он, хранитель, словно от Господа услышал сейчас упрек из уст ученика. Так уверенно произнес их Стефан, а с ним теперь и Саул, словно тот, распятый, которого не спас Гамлиэль, не посмел, хоть сердце кричало…

— Что еще говорил побитый камнями, Саул? Что оскорбило тебя в этом так, что не убоялся ты и смерти чужой…

— Что может говорить отступник, Учитель? Эллинист, из диаспоры, последователь Галилеянина?… Венок[13] несуразностей, а не человек!

Гамлиэль невольно улыбнулся, хотя, быть может, и не следовало. Ученик его, родом из Тарса, не мог, видимо, пройти мимо собственной боли. Самое время вспомнить народную поговорку о том, как плакало дерево: вот если бы не топорище у топора! Когда-то Саул, сын эллиниста, плакал у ног Учителя, упрашивая его о возможности остаться здесь, в Иудее, и вот уже он — сама праведность, обличает тех, среди которых возрос!

Но улыбаться все же не следовало, он лишь раззадорил ученика. Саул из тех, кто способен уловить самые мельчайшие оттенки чувств. В первую очередь насмешку. Он все хватает на лету, вот как сверкнул глазами в ответ на улыбку Учителя…

Лицо Саула вновь преобразилось. Праведный гнев изобразил ученик всем своим существом, повторяя Стефана, и обрушил на Гамлиэля богохульство, заставившее Учителя вздрогнуть:

— Всевышний не в рукотворенных храмах живет!

Подобный эпитет, «рукотворенный», употреблялся лишь по отношению к языческим идолам, и применить его к Храму было неслыханным богохульством. Что же, можно понять тех, кто, как ему рассказывали, закрывал уши и глаза, чтоб не видеть и не слышать. Но Учитель не станет этого делать. Что толку в словах и поступках напоказ?

Как бы не было больно и даже страшно, от этого еще, кажется, далеко до мгновения, когда следует схватить камень в руки и идти убивать. Или нет, Гамлиэль ошибается, и девять из десяти поступят иначе? Ведь убит же Стефан? Да, римская власть посмотрела сквозь пальцы, они и вообще-то обращают свой взор только на бунтарей и мятежников против Рима. Какой-то очередной проповедник, ратующий за любовь и смирение, за честную раздачу между вдовами подачек… Кому это интересно? Да, отметили недруги в Синедрионе, что мягкость наси и его нежелание бороться с растущим числом отступников от веры, проповедников разного толка, влечет за собой сопротивление и ожесточение в народе. Все это неприятно, конечно. Но не смертельно. В конце концов, он отнюдь не цепляется за свое место. Видит Господь, как он устал. По два обязательных заседания на день, кроме дня субботнего, и праздников, а предметы обсуждения каковы! Должно бы решать вопросы о войне и мире. О замещении правительственных должностей. О расширении Иерусалима. О ложных пророках. А занимаются чем? Более всего, имущественными вопросами. Разбирательством между родственниками и близкими, и каждый день видишь склоки, ощущаешь ненависть и злость. Из частного случая вытекает закон для всех, и это необходимо. Да, составление календаря, тоже важно. И вопросы ритуальной чистоты. И Храм и храмовые дела: праздники, обряды. Раз в году выпустить козла отпущения народного[14]…

Он старается вносить в Закон свою малую толику добра. Если дают, конечно, время на это, и позволяют обстоятельства и люди. Со временем у него совсем плохо. Вот и сейчас, так мало времени на то, чтобы понять, что творится в душе ученика. Быть может, это не столь важно для блага человечества, как, например, решение вопроса о повторном замужестве женщин, смерть мужей которых доказана. Но это важно Учителю, и кто знает, чем может обернуться нехватка времени и сил у Учителя, когда речь идет о таком, как Саул?!

— Что же еще?

Несмотря на очевидную растерянность, Гамлиэль старается быть спокойным, как всегда.

— Когда побивали его камнями, и один их них рассек ему бровь, преклонил колени и сказал горестно…

Саул постарался придать лицу то выражение, что было у Стефана в последние мгновения.

Просветление, успокоение, прощение всем и вся увидел Гамлиэль, глядя в глаза ученика, ставшие на мгновение глазами мученика…

— Господи, не вмени им греха сего!

Живые черты Саула наконец изобразили в это мгновение то, что испытывал на сей раз лично он сам — негодование. Он раздраженно потирал рукой шрам на шее.

— Можно подумать, один из всех нас он видел Господа и понимал Его! «Вот, я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога». И после этого — не убить?!

Долго молчал Гамлиэль. Кто знает, что думал он? Что видел внутренним взором? Не приходилось Учителю видеть Господа воочию, не удостаивался он такой чести. Человека — человека он видел однажды. Осужденного человека, который должен был бы страшиться своего греха и предстоящей смерти. Но не боялся. Светел был взгляд Его зеленых глаз; прощение всем желающим Его смерти было в нем…

— Все-таки — не убить, Саул. Синедрион, приговаривающий к смерти раз в семь лет, считается у нас кровожадным. Ты знаешь, Саул. Я говорил тебе это. Я однажды уже был против. Со мной не посчитались. Я не участвую более в таком деле, говорю тебе. И за тебя мне стыдно…

Гамлиэль увидел, что глаза Саула налились кровью. На мгновение испугался: а вдруг — приступ? Давно не было их у мальчика! Но и поступаться своим мнением негоже. Не в Гамлиэле причина болезни ученика. В душе его болезнь, самим Саулом порожденная. Угнездилась, — и не изгнать ее. «Мне не удалось, — подумалось Учителю с тоской. — Нельзя, чтоб все удавалось, конечно, но как бы хотелось. В этом случае особенно. Саул — он одарен и умом, и сердцем, и тем, что называют волей. Все могло бы быть, все. Я бы гордился таким наследником. Но нет, не по плечу ему мой груз. Он бы тащил, и вытащил, только я не хочу, не хочу народу моему горя. Почему? Потому, что не фанатик нам нужен во главе. Нужен такой, как я: живой, любезный, чтобы любил жизнь. Не себя в этой жизни. А саму жизнь, какая она есть. Пусть со склоками, пусть с несовершенными, но такими естественными в своем несовершенстве людьми. Этот, пожалуй, такое наворотит… Неемия и Ездра [15] покажутся кроткими агнцами в сравнении».

— Саул, тебе следует уйти. Не век же оставаться у ног Учителя. Ты не прощаешь мне многого, в том числе отступничества Иосии. Понимаю, но не разделяю твоего гнева на меня. Учить можно многому, научить нельзя. Ведь двое в ответе за то, что в итоге, а где встречаются двое, по любому вопросу найдется не два, а три мнения…

Ох, как не согласен Саул с этим! Если бы воля его, он притащил бы Иосию в Синедрион за волосы, и бросил бы на тесанные камни лишкат-а-газит[16], и умыл бы кровью его нежное лицо, лицо отступника и предателя! Вот настал день, и его, Саула, изгоняют. Из единственного дома, который признает он своим! И Иосия виноват, и Учитель тоже, из-за него, из-за них все это!

— Это мое решение, не твое, я понимаю. Найди себе Учителя, ученик, пока не поздно, не оставайся в сомнении. Мое учительство кончено, все, что хотел сказать тебе — сказал. То, что захотел ты услышать, уже услышано…

Гнев Саула прорвался через преграды, что возводила совесть: уважение к Учителю, к старшему, к мудрому, наконец…

— Я пойду к первосвященнику! Буду просить у него служения, раз мне отказал в нем Учитель! Каждого, кто отступился от веры, от чистоты ее, той чистоты, о которой ты рассказывал, буду преследовать! Вытащу из дома, за волосы, за руки и ноги, протащу по камням, обагрю дворы их кровью, отдам на бичевание в кнессете… Сорок ударов без одного[17], вот наименьшее из наказаний! Доносы, жалобы все буду слушать, пусть восстают брат на брата, сын на отца, обличают друг друга, а я — буду им судьей. Жалкое это учение, жалки и его последователи, те, что преклоняют колена перед распятым. «Проклят всяк, висящий на древе», — говорил мне ты. И проклят всяк, кто не внимал Учителю! Я — слушал тебя сердцем, не ушами!

Брызгая слюной, потрясая руками, все еще кричал Саул, но вот не слушал ученика Учитель. Впервые за много лет не стал слушать. Отвернулся. Ушел.

Хуже вышло все-таки с Иосией, конечно. Саул от учителя отвернулся, Иосия — от учения. Сердце Иосии, оно словно лист на ветру, трепещет от каждого дуновения. Вот уж кто действительно слушал сердцем. Если услышал боль Учителя, сокровенную его боль. И ушел к тому, повисшему потом на дереве. Вопреки словам Гамлиэля, в соответствии с его чувством…

Он пришел таким в школу, Иосия, в тот день, что Саул счел его пьяным…

Трое суток не было друга нигде: ни дома, ни в школе. Саула снедала тревога, но и злость временами прорывалась наружу. Он знал, где может быть Иосия. Слишком часто в последнее время они ссорились именно по этому поводу. Много было разговоров о сыне плотника, возомнившем себя Мессией. Иосия говорил, что следует хотя бы выслушать того, кто говорит с тобой о Боге. Саул стоял на том, что не всякий может говорить, не всякий имеет право.

— Который год говорим мы с тобой о смысле Торы, данной нам Господом, который год размышляем, учим, спрашиваем, истолковываем. Можешь ли ты сказать, что знаешь все в совершенстве? Все понял правильно, все постиг? И даже после того, как получим мы смиху[18], все ли будет понято нами? А тут приходит человек, и дня своего не потративший на размышление над свитками, и говорит: «Я знаю, как вам следует жить. И поучает, не имея на то никакого права! Мало того, он толкует самого Всевышнего, утверждая, что от лица его говорит! Никто никогда не смел утверждать подобного, даже Моше был скромнее. Он принес скрижали. Закон был записан на них. Все самое главное. По крайней мере, у него были доказательства!

Иосия смотрел на Саула своими глубокими черными глазами, улыбался.

— Да ты никак ревнуешь, Саул? Я понимаю твой гнев. Мы учились, мы многое знаем; мы, мы, мы…как будто важно это Господу. Когда это нужно, маленький Давид[19] побеждает Голиафа[20]. Потому что с ним — Превечный. И для этого Давиду не надо учиться. Совсем не надо. Все, что ему надо, даст Господь. И почему я знаю, может, сыну Плотника дал он то, что мне не достанется, пусть я и левит, потомок Аарона. А у того, о ком мы спорим, тоже есть доказательства. Он исцеляет. Он действительно исцеляет людей; разве этого мало? Саулу казалось, что это — намеренное унижение себя, ничем не объяснимое, кроме как отсутствием воли в Иосии. Отсутствием в нем ревности по учению, которому они себя посвятили.

Саул пытался предупредить Учителя. Он пытался найти силу, которой не было в нем самом. Потому что какая-то воля у Иосии все-таки была, видно, злая и недобрая: он встречался с теми, кого исцелял галилеянин, он искал его последователей и расспрашивал, несмотря на уговоры Саула. Саул обратился к Рабану: Иосия преклоняется перед Учителем, любит и доверяет ему, так нельзя ли благодаря этому вернуть друга на путь истинный?

— Я не стану на дороге своего ученика, — сказал ему Рабан.

Он закрывал глаза, он тер переносицу. Он думал, чувствовалось, что он напряженно, волнуясь, искал ответ. Даже не для Саула, для себя самого. Ибо чего стоит Учитель, который не знает сам себя, природы поступков своих?!

— Если Иосия сделает выбор по своей воле… это его выбор, только его и никого больше. Учитель — это лишь тот, кто учит. Торе, мастерству, любому иному чему-то. За этим пришел ко мне Иосия, и я старался дать ему именно это: я направлял ум Иосии на то, чему учил; на Тору, не на меня лично. Если это получилось, получилось. Если нет, мне жаль, но любить меня и быть привязанным ко мне я его не попрошу. Не попрошу из любви к себе что-либо делать или не делать. Это неправильно, мой Саул.

Саул смотрел во все глаза на человека, которого так любил и уважал когда-то. Наливался злостью, смотрел и молчал. Он понимал, что и Учитель, как Иосия, предал его в это мгновение. Никаких доводов он не слышал и не принимал. Просто ненавидел. Просто сжимал кулаки.

— Саул, ты, быть может, когда-то станешь учить и сам. Пойми: ученик может иногда пойти дальше своего Учителя. Превзойти его. И с этим нужно согласиться. Да, это трудно принять, но нужно. Откуда я знаю, что станется с Иосией? Откуда ты знаешь, что он не прав, а прав только ты один? Я очень надеюсь, что научил Иосию самодостаточности, осознанности, ясности. И что он сделает правильный выбор. Надейся и ты….

Так и закончился разговор. Гамлиэль был непреклонен.

А потом Иосия пришел в школу, и Саул решил, что он пьян.

Он встал на пороге комнаты, распахнув дверь. Они читали вслух какой-то отрывок, вернее, Авив читал вслух. Уткнувшись в свои свитки, каждый следовал за Авивом. Предполагалось, что потом будут сделаны комментарии отрывка. И поучаствует каждый. Потом скажет мнение Учитель. Приведет слова других мудрецов. Согласится или поспорит. Словом, обычное занятие.

А тут — Иосия. Стоит и молчит, словно не понимая, что обратил на себя взоры, что сорвал урок. Что заставил замолчать Авива. И Гамлиэля обратил к себе: встревоженного Гамлиэля, с вопросом на лице; да что там на лице: в сердце самом Гамлиэля вопрос!

Лицо у Иосии улыбающееся. Глаза блестят, щеки красные. Шатается даже. Почему и решил Саул, что пьян друг. А начал говорить, оказалось, что не пьян вовсе. Просто счастлив.

— Спасибо, Учитель, — сказал он Гамлиэлю. Впервые не опустив взгляда перед тем, перед которым благоговел. — Спасибо за все. Но теперь я ухожу, надо мне идти. Если бы вы, вы все, слышали Его, вы бы уверовали. Если бы видели то, что видел я, — преклонили бы колена и благодарили Превечного. Я принес вам весть об Нем. Он не отринул Закон, Он сделал его совершенным. Он сказал мне «не убий», но запретил даже гневаться, чтобы не было вражды, а потом и гибели. Он сказал, что не следует мне унизить кого дерзким и необдуманным словом…

Рабан сделал было попытку прервать Иосию, заговорив, двинувшись навстречу к ученику.

— Мальчик мой, подожди, подожди, так ведь нельзя…

Но Иосия, который покрывался потом, говоря с Рабаном, Иосия, красневший и смущавшийся когда-то, был неузнаваем.

Он покачал головой, он остановил Рабана жестом руки, не оставлявшим сомнения в том, что он отстраняется, удаляется от Учителя. Гамлиэль будто споткнулся, будто внезапно ударился о стену, выросшую между ними.

А Иосия продолжал, словно в бреду:

— Он сказал, что отвергается и дар, приносимый Всевышнему, пока сердце питает злое чувство. Он велел не смотреть на чужую женщину с вожделением, потому что повинен будешь в прелюбодеянии. Он сказал мне, что следует отказаться от богатства, потому что оно неподъемная мне тяжесть. Он велел отдать просящему и последнюю рубашку. Он говорит, что надо искать правды, что нельзя лицемерить. Я слушал Его на горе. Оставшись с вами, я б лицемерил. Я хочу быть с Ним…

Вот в это мгновение Саул и сорвался. Бросился к Иосии, размахивая кулаками; видел только это глупое, счастливое лицо, одержим был стремлением стереть с него улыбку. Встал между ними Гамлиэль; а потом и Авив с Шимоном, и кто-то еще держал его…

— Я люблю тебя, Саул, — сказал ему Иосия. — Он велел мне любить не только ближнего своего. Но и врага…

 

[1] Наси (נָשִׂי א; мн. число נְשִׂי& #1488;ִים, несиим), в Библии — глава патриархальной семьи (Быт. 23:6), клана, племени или государства. Титул наси носил председатель Синедриона. Мишна изображает Синедрион как учреждение, состоящее из ученых-фарисеев во главе с наси и ав бет-дин (глава суда).

 

[2] Авив, сын Гамлиэля — Рабан Гамлиэль бен Шимон ха-Закен (Старший) (ивр. רבן גמליאל הזקן‎, в христианской традиции Гамалиил) — жил в первой половине I века. Учёный раввин, танна первого поколения, внук знаменитого Гиллеля, наси Синедриона, один из основателей талмудического иудаизма, а также христианский святой, почитаемый как Праведный вместе со своим сыном Авивом. Память их празднуется Православной Церковью 15 августа по новому стилю.

 

[3] Таннаи (תַּנָּ אִים, таннаим; ед. число תַּנָּ& #1488;, танна, от арамейского тни или тна — «повторять», «изучать», «учить»), титул законоучителей в Эрец-Исраэль в 1-2 вв. (начиная с периода деятельности Хиллела и до завершения Мишны). В Талмуде этот термин употребляется для того, чтобы отличить мудрецов этого периода от предшествовавших им законоучителей и от последовавших за ними амораев. Слово Мишна происходит от глагола шана, значение которого совпадает со значением арамейского тни. Группы законоучителей — духовных вождей народа — в различные периоды имели разные названия (например, зугот, таннаи, амораи, савораи), среди этих групп существовала иерархия, при которой авторитет более ранних законоучителей был выше, чем авторитет их последователей.

 

[4] Гамлиэль, Учитель Саула, был никем иным, как внуком Гилеля. Ѓилель, чье имя сопровождается почетным званием «старший» (на иврите также «мудрейший») удостоился своего титула, заседая в совете старейшин. Он занимал пост главы Санѓедрина (Синедриона) — наси. Богатую, многогранную личность Ѓилеля можно без преувеличения назвать одной из самых влиятельных в эпоху Второго Храма. Ѓилель происходил из Вавилонской диаспоры, отсюда одно из его наименований — Бавли, Ѓилель Вавилонский. Он прибыл в Страну Израиля ради изучения Торы, впоследствии вернулся обратно в Вавилонию, а затем совершил алию (восхождение в Страну Израиля) вторично. Происхождение его отличалось благородством — семья Ѓилеля принадлежала царскому дому Давида, хотя и не по прямой линии. Аристократическая родословная Ѓилеля сыграла впоследствии важную роль. За его потомками на протяжении многих поколений сохранялась роль народных вождей, чей авторитет, помимо прочего, подкреплялся происхождением. Порабощенный народ Израиля обретал в преемниках Ѓилеля, в чьих жилах текла кровь царя-помазанника, тень своего былого величия и независимости.

 

[5] Шамай Старший был одним из старейшин — выдающихся законоучителей своего поколения — и членом Санѓедрина (Синедриона). Мишна рассказывает о том, как Шамай был назначен заместителем главы Санѓедрина, вторым лицом после наси. Свою должность Шамай занимал в то время, когда наси был Ѓилель. Мудрецы образовали последнюю пару в череде зугот — пар мудрецов. Пара мудрецов всегда состояла из наси — главы Санѓедрина, и его заместителя — председателя Судебной Коллегии (ав бет дин). Между главой Санѓедрина и его заместителем постоянно возникали трения. Причем схожие разногласия по определенному кругу вопросов сохранялись из поколения в поколение. Это наводит на мысль, что в своем непрекращающемся споре глава Санѓедрина и его заместитель выражали не только собственные точки зрения, но представляли различные школы, а, возможно, и мировоззрения. Ко времени Шамая и Ѓилеля и после разногласия переросли в открытый ожесточенный спор двух школ, носивших имена этих мудрецов.

Шамай прогнал своей линейкой человека, пытавшегося изучить Тору, пока ему удается стоять на одной ноге. Гилель же свел всю ее мудрость к одному-единственному изречению. Не делай другому того, чего не хотел бы для себя.

 

[6] Один из самых яростных споров между школами Ѓилеля и Шамая бушевал вокруг проблемы, именуемой в Талмуде восемнадцатью Ѓалахот. В Мишне рассказывается о том, как однажды мнение последователей Шамая, оказавшихся в большинстве, перевесило, и были приняты восемнадцать суровых постановлений, касающихся, в основном, вопросов ритуальной чистоты. Эти постановления были приняты в момент максимальной остроты, под влиянием замешательства, вызванного создавшимся положением. Они никогда не были отменены и касались нечистоты языческих земель, оскверняющего прикосновения язычника и т.д. и т.п. Законы подобного рода явно имели целью углубить пропасть межу Израилем и языческими народами, внести в этот вопрос окончательную ясность и заявить о полном отделении, размежевании и разрыве.

 

[7] Шхина (שְׁכִי נָה; буквально `пребывание`, `проживание`). В Талмуде и раввинистической литературе Божественное присутствие, одно из имен Бога, означающее имманентное присутствие Бога в мире. Шхина — это Бог, рассматриваемый в терминах пространства и времени как Его присутствие, особенно в земном контексте, когда Он освящает некое место, определенный предмет, какого-то человека или весь народ — откровение святого в несвященной среде. Иногда, однако, слово «Шхина» употребляется просто как один из способов обозначения самого Бога, наподобие выражений «Святой Благословенный» или «Милосердный». Например, по поводу стиха «Господу, Богу вашему, последуйте...» (Втор. 13:5) Талмуд говорит: «И разве возможно человеку следовать за Шхиной?.. Скорее это означает, что он должен подражать добродетелям Святого Благословенного» (Сот. 14а). Термин «Шхина», несмотря на кажущееся ипостазирование его в некоторых контекстах, имеет в действительности чисто фигуративное значение и не выражает какой-то отделимый аспект Бога или часть Божества.

 

[8] Софрим (סוֹפְר ִים, буквально «писцы»), первоначально термин обозначал должностных лиц, в чьи обязанности входит чтение и письмо (см. Писец). В Талмуде содержится трактат Софрим, подробно излагающий правила переписывания Торы (например, запрет писать пером нечистой птицы, пользоваться разными сортами чернил и т. п.). Начиная с периода Объединенного царства, значительную часть софрим составляли левиты (см. Леви), поскольку еврейский религиозный Закон — Тора — существовал в письменном виде.

 

[9] Гематрия (גִימַט ְרִיָּ& #1492;, гиматрия, возможно, от греческого geōmetria в значении `числовые манипуляции`), один из приемов герменевтики, заключающийся в толковании слова или группы слов по числовому значению составляющих их букв или путем замены одних букв другими по определенной системе. Гематрия служит также для замещения числа словом или группой слов, в которых числовое значение букв по сумме равно этому числу. Числовая гематрия заменяет слово или слова другими по принципу равенства сумм числовых значений букв (см. Алфавит) в заменяемых и заменяющих словах. Буквенная гематрия имеет множество систем, из которых наиболее употребительны атбаш и атбах.

 

[10] Побие́ние камня́ми или каменование (лат. lapidatio — лапидация) — вид смертной казни, применяемый и древним иудеям. К побитию камнями приговаривали лишь за те 18 видов преступлений, за которые Тора прямо предписывает подобную казнь. Тем не менее, в Талмуде забрасывание камнями было заменено сбрасыванием приговорённого на камни. Побиению камнями, согласно Новому Завету, подвёргся св. Стефан (см. Деян. 7:54-60).

 

[11] До разрушения Второго храма в Иерусалиме при каждой синагоге состояло трое служителей, называемых парнасин (ивр. פרנסין& #8206; — раздаватели милостыни) или габа́й-цедака́ (габа́й ивр. גבאי‎ — собирающий, цедака́ ивр. צְדָקָ& #1492;‎ — благотворительность), чьей обязанностью была забота о бедных. Габа́й цедака́ должен был также хорошо знать писание. Организационная структура ранней христианской церкви, перенявшая структуру синагоги, по всей видимости включила в себя и должность габа́й-цедака́, ставшую прототипом христианского диаконского служения (на это может указывать и созвучие др. — греч. διάκονο& #962; (диа́конос) и др. — еврейского צְדָקָ& #1492; (цедака́)). Впервые слово «диакон», как обозначение определённого служения в христианской церкви, встречается в Послании апостола Павла к Филиппийцам (1:1), а также в более позднем 1-м Послании к Тимофею (3:8). Христианское предание относит возникновение диаконского служения к первым годам существования иерусалимской церкви.

 

[12] Своё мировоззрение Гилель выразил в изречении, приведённом в трактате Авот (1, 12): «Будь в числе учеников Аарона: любящим мир и стремящимся к миру, любящим людей и приближающим их к Торе». А сущность Торы Гилель понимал так: любить другого, как самого себя.

 

[13] Стефан — от древнегреческого имени Στέφανο& #962; (Стефанос), происх. от στέφανο ς (стефанос) — "венок, венец".

 

[14] Козёл отпуще́ния — в иудаизме особое животное, которое, после символического возложения на него грехов всего народа, отпускали в пустыню. Обряд исполнялся в праздник Йом Киппур (Лев. 16:29,34) во времена Иерусалимского храма (X в. до н. э. — I в. н.). Ритуал описан в Ветхом Завете (Лев. 16). АЗАЗЕ́Л (עֲזָאז ֵל), точное значение слова не установлено: оно обозначало либо местность, куда изгонялся «козел отпущения» в Иом-Киппур, либо сверхъестественную силу, которой этот козел предназначался (см. также Авода).

 

[15] Неемия и Ездра — реформаторы иудаизма после возвращения из вавилонского плена. В библейской науке период, отраженный в Кн. Ездры-Неемии (см. §17) принято называть Реставрацией. Но наименование это не совсем точно. Ездра не столько вернул иудеев к прежним порядкам, сколько создал Общину заново, спаяв ее жесткими принципами и канонами. Именно Ездра создал «ограду Закона», которая непроницаемой стеной отделила иудейство от язычества. Неемия же выстроил стены Иерусалима, отгородив его от всего остального света. С одной стороны, это нанесло ущерб духовной жизни народа, обрекая его на изоляцию, но с другой — только решительные меры реформаторов смогли предотвратить неизбежный распад Общины. Последователи пророков справедливо усматривали в действиях Ездры и Неемии крайность, противоречащую основам веры Израиля. Обособление стало преградой для обращения язычников. Развод с иноплеменницами не всегда был религиозно оправдан: ведь многие из них приняли иудаизм как родную религию.

 

[16] Лишкат аГазит — Палата Тесаных Камней. Традиционно считается, что Иерусалимский Синедрион (Сангедрин, Герусия, Еврейский Ареопаг) заседал в Храме в Палате Тесаных Камней (Лишкат аГазит).

 

[17] Наказание (עֹנֶשׁ , онеш), кара за несоблюдение законодательных норм, предписывающих или запрещающих совершение определенных действий. Бичевание (розги или палочные удары). Наказание, цель которого — причинение физической боли, отмечено в Библии как мера, применявшаяся судом к лицам, виновным в преступлении против другого человека. Число ударов не должно было превышать сорока (Втор. 25: 1-3), причем, согласно традиции, основанной на толковании сказанного во Втор. 22:18, старейшины города лично совершали бичевание (Тарг. Онк. и комментарий Раши к этому стиху; Сиф. Втор. 238; Флавий, Древ. 4:248).

 

[18] Смиха (סְמִיכ ָה, `рукоположение`), в библейский период — посвящение, в период Талмуда — возведение ученого в сан рабби; позднее — присвоение звания раввина. Согласно библейскому повествованию, Моисей посвятил Иехошуа бин Нуна возложением рук на голову (Чис. 27:22-23; Втор. 34:9), отчего Иехошуа «исполнился духа премудрости», которым обладал Моисей (Втор. 34:9). Моисей также посвятил 70 старейшин, которые помогали ему в управлении народом (Чис. 11:16-17, 24-25); эти старейшины посвятили своих последователей и т. д., так что непрерывная преемственность смихи от Моисея продолжалась до времени Второго храма. Первоначально акт смихи осуществлялся возложением рук, однако впоследствии раввины приняли решение просто присваивать — устно или письменно — титул рабби.

 

[19] Давид (דָּוִד ), второй царь Израиля, младший сын землевладельца Ишая (Иессея) из Бет-Лехема. Царствовал 40 лет (по-видимому, в 1004-965 гг. до н. э.): семь лет и шесть месяцев был царем Иудеи (со столицей в Хевроне), затем 33 года — царем Объединенного царства Израиля и Иудеи (со столицей в Иерусалиме).

 

[20] Голиаф, Голиа́ф (ивр. גלית‎ — Гальят, араб. جالوت‎& #8206; — Джалут) — огромный филистимлянский воин, потомок великанов-Рефаимов в Ветхом Завете. Молодой Давид, будущий царь Иудеи и Израиля,( которого приказал выбрать сам Бог) побеждает Голиафа в поединке с помощью пращи, а затем отрубает его голову (1Цар. 17:49-51). Победой Давида над Голиафом началось наступление израильских и иудейских войск, которые изгнали со своей земли филистимлян (1Цар. 17:52).правда, к тому времени, Голиаф был совершенно слепой и победить его не составляло никакого труда.