Глава 9.

Если тебя позвало в дорогу, будь уверен: не скоро она закончится. Во-первых, в ряде случаев возвращаются домой, и это уже другая, еще одна дорога, как ни крути. А-вторых, очень многие люди, познав ее, обнаруживают, что лучше всего, полнее всего, они живут именно в дороге. И тогда она вообще не заканчивается для них никогда. Вернее, они, закончив одну, спешат открыть для себя иную. А в конце концов, что есть жизнь: не дорога ли? Одна длинная, извилистая, лишь местами прямая, полная открытий, свершений, радостей, но также опасностей и бед дорога…

Большое путешествие Саула начиналось дорогой в Эфес. Потом был Иерусалим. Потом Дамаск. Теперь путь его лежал в Аравию.

Он, правда, еще не знал этого. Когда он открыл глаза, впервые после своего падения с крепостной стены Дамаска, над головой его было звездное небо. Слышен был бой адуфы[1], не очень громкий, впрочем, а цитра[2] вела мелодию. Тихую, спокойную мелодию выводила цитра. Казалось, не человек играл: окрестность, упокоенная ночью от дневных забот, сама пела, музыка лилась от звезд, рождалась ветерком, и большая желтая луна в небе подпевала им негромко. Пахло костром; впрочем, порывы ветерка несли с собой откуда-то и гораздо менее приятные запахи верблюжьей мочи и пота. Болела спина, саднила кожа на ноге. Коснувшись головы, поморщился Саул: в области темени набухла, выпятилась шишка; и рана на голове была, пусть небольшая.

Он с трудом потянулся и сел.

Никто не обернулся в его сторону, из чего Саул сделал вывод, что и не ждали его возвращения в мир, а значит, давно он лежал в забытьи.

Да, были шатры, и он лежал подле одного из них; был и очаг невдалеке от его шатра. С десяток людей, может быть, чуть более, окружили очаг с дымящимся на нем мясом. Пятеро мужчин, остальные женщины и дети. Были и верблюды, устроившиеся на песке в стороне от шатров. И музыка не почудилась ему. Двое мужчин играли, и нежным голосом, что показался Саулу похожим на лунный, подпевала им молодая женщина.

Он пошел к ближнему очагу, где были люди.

Луна светила ему, а блики костров добавляли красок в ее сонное сияние. Мужчина лет многих, с убеленной седою бородой возлежал на песке, опираясь левой рукою на возвышение из одеял, оглядывал довольно свое семейство. Четверо окружавших его мужчин чертами лица напоминали его самого, но возраст их был разным, от сорока до двадцати лет. Старуха, чье лицо избороздили морщины, а щеки провалились, чей голос отображал ее сварливый нрав, пыталась занять внуков. Распределяла работу между ними.

— Руки болят? — ворчала она на прелестную девочку лет девяти, что пожаловалась на пальмовый лист, оцарапавший руку. — У меня они болят всегда, и уж давно, и не сгибаются совсем. Когда бы ни это, могла бы я и сама сплести корзину из пальмовых листьев, у меня это всегда получалось быстрее, чем у других женщин. Учить тебя сложнее, чем делать самой, а ты слушай меня, слушай, тяни сильнее, рук не жалей…

Малыш лет пяти-шести попытался вывернуться из-под левой руки бабушки. Маневр не удался, несмотря на то, что правой рукой она в это время помогала внучке подтянуть ветку пальмы. Женщина ухватила мальчика за шиворот, и держала крепко. «Даром, что руки болят», — усмехнулся про себя Саул.

Еще не пустыня, еще не самое ее сердце. Но подступы к ней. Большой желтый шар и мириады светящихся точек поблизости, нависшие над головой. Запах мяса, жарящегося на костре. Негромкие звуки музыки и пения. Гомон женщин, что-то трущих, чем-то звенящих невдалеке, понятно, что к мясу будет что-то еще, ими приготовленное. Здесь пахнет еще и приправами, от которых кружится голова. Очень хочется поесть, донельзя, до головокружения. Саул не знал этого, пока не вдохнул запах приправ.

— Вот и видно, что ты мужчина. Вот как старая пальма, которой двести лет, будешь стоять одиноко в пустыне, ненужная никому, они все мужские, что одинокие…когда не научишься работать, говорю тебе, никому ты не будешь нужен!

Саул подошел к костру, протянул руки к огню. И сказал всем: и старцу, что был патриархом семьи, и его сыновьям, что прервали игру и что вертели мясо над костром, и молодой женщине, что пела и почему-то закутана была так, что не только фигура скрыта полностью в складках широкой одежды, но и лицо прикрыто. И старухе, и женщинам в сторонке, и детям, что от удивления и любопытства привстали с открытыми ртами, всем, и луне, и небу, что смеялось звездами, сказал:

— Мир вам!

И услышал пожелания мира в ответ.

— Располагайся, мой гость, — сказал тот, кто звался Каабом, и действительно был отцом и патриархом семьи, как и думал Саул. Будем есть и пить скоро, готово почти, с благословения Всевышнего. Гость посылается Богом. А ты, кроме того, послан мне Георгием. Значит, свят вдвойне.

Саул прилег на расстеленную у очага циновку из пальмовых листьев, напротив старика. Чудно смотрелось лицо Кааба сквозь языки костра. Пылали глаза, борода светилась красным. Стар уже, правда это, но какая-то старость крепкая, какая-то сила не по возрасту. Вот луна стара, звезды стары, и что? Та же в них сила и мощь, как во дни сотворения мира.

— Почему вы не играете? — спросил Кааб у сыновей. — А ты, Дина[3], радость сердца моего, почему молчишь? Спой мне! Не знаешь, сколько дней дала судьба, мало ли, много. И ты не вечно будешь моею. Я уйду, ты останешься. Пока я тут, пой мне, Дина.

Женщина запела. Снова куда-то проваливалось сердце Саула. Небо радовалось звездами снова. Луна сияла ярче…

Женщина, что была женою Кааба, смотрела недобро на Дину. Оставила внуков заботою, малыш тут же воспользовался, потихоньку отполз по песку и направил свой бег к другому шатру, к другому огоньку. Не видела и не слышала бабка ничего. Тоска глубокая и горечь читались в лице, в опущенных плечах. Но и усталость от них. Ото всего на свете усталость страшная. От работы, от ревности и одиночества своих на старости лет, от того, что должна все равно нести опостылевшие годы и заботы на плечах…

И ощутил себя Саул частью мира, в котором праотец Авраам жил. Он видел шатры, он видел убеленного сединами старца, видел его сыновей, их жен и детей, и наложницу видел он, и жену, что тосковала от близости соперницы; и широкие складки одежды, когда встала наложница, обрисовали ее высокий, упругий живот. Женщина носила под сердцем плод последней любви Кааба…

И началась странная жизнь Саула: вне определенного времени, вне определенного пространства.

Жилище кочующих людей было устроено просто. Плотная ткань из козьей шерсти, черная, лишь у шатра Кааба синего цвета, но не у погонщиков верблюдов и не у рабов, и не у других членов его каравана, растянутая на шестах, вот и весь дом. Укреплялся шатер веревками, что завязывались на клиньях, вбитых плотно в песок. Делился таким же куском ткани на две половины, мужскую и женскую. Очаг устраивался вне шатра, а иногда внутри его, когда дождь или холодно; но уж тогда на мужской половине. Топили сухими ветками или навозом.

Кааб жил в своем синем шатре отдельно с женщинами своими, Адассой[4] и Диной. Остальные делили свой ночлег между шатрами. Приходилось Саулу спать то под одной крышей, то под другой. Спали на подстилках из той же грубой ткани, что неплохо была знакома Саулу, прямо на песке или земле, как уж случалось.

Каждое утро кто-либо из членов семьи, мужчин, раскачивал шест, пока он не падал. Ткань, что давала сень семейству, опускалась, свертывалась в тюк и под мышкой переносилась на седло верблюда. На пустом месте, где каждый только что чувствовал себя как дома, ничего не оставалось, кроме маленького очага, который еще дымился некоторое время, но скоро гас при сиянии солнца.

Погонщики и рабы взнуздывали лошадей, мулов и поднимали верблюдов. Дети и женщины усаживались в повозки. Мужчины взвивались в седла. Начинался долгий, утомительный дневной переход. Ели в дороге немного, пили и того меньше, только по необходимости, когда невмоготу. Начнешь пить, так не сможешь уж и остановиться, а запас воды не бесконечен, и дети более всех уязвимы, когда жара, вода всегда и прежде всего — младшему. Закрывали лица от солнца, скрипел на зубах песок.

Зато вечерами, когда располагались на покой, в особенности под пальмами в оазисах, начинался не просто отдых. Он был благословением Божьим для всех, вечер трудного дня.

Вечерами собирались все у очагов. Саул был гостем Кааба, и потому очаг Кааба был и его очагом.

По-разному бывало. Кааб любил, чтоб молодая его женщина была рядом. Довольно было женских рук, чтобы подать, приготовить, убрать и расстелить. Дина предназначалась для утех. И любования ею тоже. Она радовала сердце старика, да и тело его тоже наслаждала ласками Дина. Трудно было, верно, троим под одною сенью шатра. Ассада изводилась. Она была женою, и матерью сыновей Кааба, и свекровью, и бабушкой, всеми чтимой. Муж не изгонял ее от себя, и во всех делах житейских слово ее было первым. Дина же молчала днем и покорно сносила все приставания Ассады, все ее попреки. Молча поднималась, когда говорили ей: «Оставь нас», молча выходила из шатра, в повозке занимала свое место. Голова ее вечно была опущена долу. Часто и слезы выступали на ее глазах, но и только.

А вот ночью Ассада лежала где-то в стороне от ложа, что было ее ложем когда-то по праву; все стоны, все вздохи, все удары и отступления, вся эта игра, которая теперь ее не касалась, слышна была ей и видна при желании. Поистине, то было пыткой для ревнивого сердца; Ассада жила и дышала ревностью, злобой…

Саул слышал, как бранила она Дину.

— Иаиль[5] ты, проклятая ты, а муж мой — Сисара, что вошел к ней в шатер, упился ласками бесстыжей, и убит был ею… Знаю я, что уж готовишь ты колья, чтоб вбить ему в голову. Думаешь, родишь сына, станешь главной у нас? Праматерь Сарра, на что была женщина избранная, редкой благости и святости, а уж выгнала от себя Агарь с приблудышем. И я выгоню. Вот погоди! Кааб мой горяч, и то, что между ног у него, часто над головой начальствует, только не вечно это будет продолжаться! Сколько не стони ему ночами: «Еще! Еще!», только рано или поздно надоест. Возьмет другую, я расстараюсь…

Да, по-разному бывало, и все же часто играли сыновья Кааба, Йехояким и Йехояхин, и пела Дина.

Как чудесный шатер, из ткани нечеловеческой выделки, расстилалось над пустыней звездное небо. Пела Дина, Саул воспарял…

Саул не был жителем северной страны, который вечно видит между собой и светилами облака и туманы. Но и такого неба он не знал раньше. Только кристально чистое пространство отделяло его, созерцающего бесконечные миры, от неба. Душа его, душа человека, рожденного из праха, глядя на эти миры, стремилась и сама из своей земной оболочки. Бесконечность Божья виделась ему в пустыне, он видел в ней Храм того, который создал и засветил эти миры.

Говорят, кто в пустыне не почувствует Божьего голоса, тот не знает Бога. А Саул Бога знал и познавал все больше.

Вечерами ели по-настоящему сытно, впервые за день. Кааб любил пальмовое вино, мог пригубить его, мог и выпить изрядно, но последнее редко. Пили для удовольствия своего, понемногу, под разговоры.

Кааб любил рассказывать то, что когда-то рассказывал ему собственный отец, вот такими же вечерами, у такого же костра. А отцу — дед, а деду — прадед…

— Адам[6] познал Еву[7], жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес от плодов земли дар Господу. И Авель также принес от первородных стада своего и от жира их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лицо его. И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лицо твое? если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его…

Кажется, ну кто не знал эту повесть их народа, в каком множестве пересказана была, даже маленькие шептали вслед за дедом, уважительно, одними только губами, чтоб не мешать и не быть впереди деда, не казаться невежливым всезнайкой:

— И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?

И снова и снова в пересказах Кааба после многих лет вражды обнимался Исав[8] с Иаковом[9], а Иосиф[10] с распростертыми объятиями принимал братьев, продавших его в рабство…

Были и другие дни и ночи в жизни Саула в этом пути. Среди подарков ведь встречаются сомнительные, а уж в пустыне! Большим испытанием может быть тут песчаная буря. Запомнился день, когда она застала их.

В первой половине дня, когда солнце палило вовсю, появились первые признаки ужасного этого бедствия. Солнце вдруг потускнело, заволоклось мутной пеленой. Вдали, на горизонте, появилось маленькое темное облако, незамеченное Саулом. Однако остальные уже знали. И понеслись громкие приказы Кааба каравану:

— Спешиться всем! Присмотрите за конями, закройте им уши и глаза! Становитесь по кругу. Женщин и детей вовнутрь! Закройте их войлоком, разворачивайте шатры, держите по краям!

Завертелось все, закружилось, даже и без приказов Кааба каждый знал, что делать, и дети тоже, а Саул, потерянный, все еще стоял, не понимая случившегося. Померкшее солнце не сказало ему еще ничего. Но то самое маленькое темное облако, что было лишь пятном на горизонте, на которое указывали пальцем, явно несло угрозу. Потому что маленьким оно уже не было через считанные мгновения. Оно закрывало, заволакивало голубое небо.

Налетел первый яростный порыв жаркого, колючего ветра. Саул все стоял, спешившись, держа под уздцы коня, непонимающий, недоумевающий…

Погонщик выхватил из рук Саула упряжь, потащил сопротивляющегося коня к той куче, в которую сбились все животные, увлекаемые людьми. Кто-то из сыновей Кааба, кажется, Шем[11], толкнул Саула под руку, показал, как надо обмотать покрывалом лицо, Саул потому и не запомнил, что ткань на голове и лице сделала парня неузнаваемым. Они упали на песок…

В вое и свисте ветра пропали все остальные звуки. Тучи жгучего песка нещадно секли тело, вонзаясь в кожу, сквозь покрывало и без того не было видно света, но очевидно, полуденное солнце исчезло совсем за тучами песка, потому что мрак опустился, непроглядный мрак, и, конечно, не покрывало было этому виною…

В уши, глаза, в глотку, в легкие рвался ветер, норовил забить все песком. Было невыносимо жарко, не хватало воздуха.

Казалось, продолжалось целую вечность.

Потом выползали, выбирались из-под гор песка, кашляя, чихая, отплевываясь.

Благодарение Господу, не погиб никто. Даже дети, укрытые войлоком, удерживаемым Каабом, сыновьями, погонщиками, вынесли все безропотно. Обошлось без потерь, которые бывают, как сказали Саулу.

Лишь самый младший внук Кааба потерял сознание от жары, не мог долго прийти в себя. Обливали водой, обмахивали. Откачали мальчика.

Вечером того дня сказал Кааб Саулу, когда возлежали на песках у очага, и каждый приложился не один раз к пальмовому вину:

— Ты принес мне удачу, гость. Благ тот, кто послал тебя, благ и ты сам для Кааба. Не из обычных ты человек. Сказано, что учен. Но молчаливей тебя не знавал я, пожалуй. Мы идем в Хегру. Ты не спрашивал, я не говорил. Там род мой, и поколения предков селились там. Дина из племени тамошних соседей наших. Ассаду взял я из Иерусалима; мать моих детей и внуков должна была быть из народа моего, и рад я, что связала меня с народом моим и духом, и плотью. Сыновей моих ты видел. Что везу в Дамаск и обратно, знаешь. Скажи о себе, настал час…

Саул рассказал. Все, что считал важным. Но важным для себя и других он считал то, что обрел в дороге на Дамаск. Молчал о том до сих пор не потому, что скрывал свою принадлежность к последователям Плотника. Нет, слишком многое прошло с мгновения обращения его, события возникали и кружили, мелькали лица и обстоятельства. Песчаной буре уподоблял теперь Саул свою жизнь с того мгновения, как отвернулся от него Учитель Гамлиэль. Лишь здесь, в пустыне, обрел Саул, наконец, способность, а главное — возможность думать. Здесь сливался он с Господом сущего всего в молчании пустыни, в блеске звезд и сиянии луны. В простой этой жизни обрел опору. И выстроил окончательно то, что стало потом делом жизни. Выстроил и упорядочил в уме, а теперь копил силы для того, чтоб вынести в мир все выстроенное.

Йешуа га-Ноцри не был сыном плотника Иосифа. Но был сыном земной женщины Марии и Господа Вселенной. Нет, не было позорного соития между земным и божественным. Девственной была женщина, и потеряла девственность лишь тогда, когда Духом святым поселенный в ее утробе сын появился на свет. Истинный Сын Божий, Йешуа, пришел в этот мир, чтобы здесь, на земле, явить совершенного человека, дабы увидели люди, что есть такое совершенство. Он повис на дереве ради людей. Он принес жизнь свою в жертву. Зачем? Чтобы искупить человечество от первородного греха. Он это сделал, он выкупил нас. Нам, по примеру Йешуа, не приходится искать награды себе здесь, на земле, это невозможно. Но есть зато возможность получить воздаяние в будущем, посмертно, в царствии Небесном. Блаженство пребывания в царствии Небесном не сравнить ни с чем. Это свет, это истина, это жизнь, что даст нам Йешуа; и стоит лишать себя всего важного на земле, чтобы получить Небесное. Жить доброю жизнью тут, чтобы получить награду там; стремиться быть совершенным, как Йешуа, поверить в Него, вот и все, что надо человеку…

Кааб слушал и вслушивался. Заметил Саул: там, где спускался он с Небес на землю, нравилось Каабу. И про исцеления, что свершал Йешуа, и про воскрешения, и про чудеса, пусть их и немного было в сравнении с теми, о которых мог бы Саул рассказать, когда бы припомнил греков, нравилось.

Но радоваться Кааб, кажется, предпочитал здесь, на земле, сыном которой он был. Более всего не понравилось ему, пожалуй, о том, что и взгляд на чужую женщину надобно считать прелюбодеянием…

— Мне всегда было мало, — заявил он. — Женщина послана мне как утешение в трудах, раз уж потерян по ее вине для меня рай на земле, пусть даст мне награду сама, как может; не ее ли она искала, соблазнив Адама… Брали женщин себе наложницами праотцы мои, и народы происходили от сыновей их, и неужто не в этом благоволение Божье, сказавшего нам: «плодитесь и размножайтесь»?!

Предметов для спора было еще много, но этот вопрос волновал Кааба более других…

И вот, достигли они пределов города, идя по пустыне; и вот однажды, благодаря Каабу, в жизнь Саула вошла Хегра[12]. Город набатеев[13], детей Исава. Родной город Кааба. Здесь издревле селились и те, что были детьми Иакова, и Кааб в их числе.

Вырубленный в скале каменный город-красавец, город-мечта!

Он видел, как это было сделано, и изумлению Саула не было границ. Он однажды видел в Хегре, как строят дома. Как вырубают поначалу лестницу в скале, поднимаясь по ней шаг за шагом. Как потом устраивают на скале платформу. Как спускаются вниз постепенно, работая молотом и долотом, отгрызая у мягкого песчаника кусок за куском, поверхность за поверхностью. Получается ступенчатый фронтон. Потом в глубине скалы прорубается проход. Вырезаются, выдалбливаются внутренние помещения, формируются стены в горной породе. Где еще строят подобным образом, сверху вниз? Храмы, улицы, рыночные площади, здания. Колодцы, фонтаны. Повсюду вода, а там, где вода, даже в скале растет зеленое что-то. Город поил своих, город поил тех, кто приходил к нему караванами. Город хранил под землею воду, что весной разливалась в округе после дождей, не впитываясь в достаточно твердый грунт. Город обзавелся керамическими трубами, по которым вода приходила издалека. В пустыне, посреди песка и жары, вырастал сотворенный людьми оазис благоденствия и прохлады. И все это сделано было детьми Исава, проигравшего бой за чечевичную похлебку! [14]Нет предела чудесам твоим, Господи…

Кааб, поселивший Саула в доме своем, построенном на окраине города не в скале, но из камня возведенного, говорил о Хегре любовно.

— Те, кто живут здесь, они братья по крови нам. Хегра, Хегар, Агарь…От имени наложницы Авраама имя это, так говорили седобородые в те времена, когда был я мальчиком, и мне нет причины не верить…

Саул спрашивал, не потому ли и Дину взял Кааб, что подражал Аврааму.

— А хоть бы и так, сердился Кааб. — Если нельзя дать жене развода, когда есть у меня причина, если надо прилепляться к ней душою и телом, не позволяя себе и наложницы, и взгляда на чужую женщину… Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться.

С грустью думал Саул о том, что вопросы, которые они обсуждают сейчас, волновали Гиллеля, Шаммаи, обсуждались фарисеями с Йешуа. И, что бы ни говорили мудрецы и пророки, люди все равно поступают по-своему. Он, Саул, не таков, как люди, он отличен от них. И в этом, как ни в чем другом, пропасть легла между ними.

— Барбата прекрасна, — говорил ему Кааб. — Бедра ее широки, груди ее как полные чаши, а живот ее — приют всяческой радости. Прекрасна, говорю тебе, как завесы Соломоновы, как шатры Кидарские[15]… Отец ее все еще в стесненных обстоятельствах; он дал мне Дину, даст Барбату тебе. Время жениться, Саул; время родить сыновей.

Отвечал ему Саул словами, что передал ему Анания, словами, что пришлись ему по сердцу.

— Он сказал: не все вмещают слово сие, но кому дано, ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так. И есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит. Так говорил Йешуа. Я, Кааб, могу…

Они ели мясо молодого барашка с изюмом, инжиром и приправами. И в дополнение к этому «пузыри земли», большие белые, с изумительным вкусом. Их стало много после дождей, и любители «смиренной охоты» рыскали в окрестностях среди кустарников, терзая верхний песчаный слой. Грибы стоили дорого, но Кааб не смущался. Он, шейх караванов и правитель песков, мог позволить себе и не такое. Саул был гостем, что обязывало Кааба к щедрости само по себе. Но при том гостем, многое знавшим, учеником, вобравшим в себя мудрость Гамлиэля и мудрость Йешуа га-Ноцри. А Кааб был человеком, которому нравилось эту мудрость расспрашивать. Кроме того, Саул разбирался в том, каковы качества войлока и шерсти, идущих на шатры, и он умел шить шатры. Какие же караваны и путники без шатра в пустыне!

— Это разве правильно; неверно это! — горячился хозяин. — Вначале возьми женщину к себе, как велел Всевышний. Потом повозись на ней, сделай ей ребенка, получи свою радость. Потом возьми свое дитя на руки, вдохни его запах, пойми, что пришел в жизнь для того, чтоб ее продолжить. Вырасти дитя, будь строг с ним, в Законе Моисеевом пусть дышит и живет. Потом скажешь: вот теперь я могу учить! Теперь я мужчина! Будто не знаешь, что учить может лишь тот, кто знает. Ты не знаешь и половины, даром, что учен…

Саул отмахивался; злился Кааб.

— Оставь, — говорил ему Саул, оставь. — Быть может, так надо, как говоришь ты. Но некуда привести мне женщину, нет у меня своего и шатра над головой, нет денег, чтоб кормить ее и одевать; чтоб все это было, надобно вернуться мне домой, к матери с отцом. Я не хочу.

Кааб недовольно качал головой, пытался возразить. Но Саула уже и не остановить было. Рвались мысли, которые думал и передумывал он по сто раз за день.

— Я думаю лишь о Нем. О том, зачем Он встретил меня на пути, зачем обратил. Я не могу проповедовать во имя Его; много таких, как я, в Иерусалиме, но то ученики Его. Много и в других городах, вот в Дамаске. Только запретно мне благовествование во имя Его: кто-то не верит мне, как недавно обратившемуся, другой за мной гоняется, как за преступником. Нет мне возврата ни домой, ни в Иерусалим, и даже в Дамаск. Не знаю я, что следует мне делать; а ты хочешь, чтоб еще и женщину я привел; тогда и вовсе не буду знать, все запутается окончательно и бесповоротно. Мне бы понять, зачем я Ему, когда я совсем не первый среди всех. И как стать первым?

Каабу вот это было понятно. Он хотел быть первым среди соплеменников, когда налаживал безопасное продвижение караванов в пустыне. Он хотел быть первым, когда брал женщину в любви. Он хотел быть первым, когда шел в Иерусалим из дальних мест своих, совершая алию. [16] Наморщив лоб, смотрел он на своего друга и гостя, с которым был уже бок о бок несколько месяцев. Он хотел и пытался помочь.

— Для меня, — сказал он вдруг взволнованно, — после Господа, — лишь Моше. Его слушал я всю жизнь, и тебе советую. Хочешь быть первым, спроси у того, кто знает. Я, когда только начал ходить с караванами, только учился оберегать и сохранять добро свое, пошел к тому средь детей Исава, кто знал это дело лучше. И просил помощи и совета; это понравилось язычнику. Он был польщен, и я выиграл полдела. Он знал, и поделился со мною. Теперь и я знаю.

Саул воззрился на Кааба в удивлении. Легко сказать: возьми и спроси Моше…

Но Кааб, видимо, знал, о чем говорил. И недоуменные взгляды Саула его лишь раззадорили.

— А я говорю тебе: можно спросить! Моше знает, он, как и ты, говорил с Господом. Для этого надобно было найти тот куст, или взобраться на ту гору. Про куст я не скажу тебе ничего, не знаю я ничего о неопалимой купине[17], где она, как ее искать. А вот на гору Моше я тебя отвезу. Там спросишь, и может, дано будет услышать тебе…

Путь до истины был не очень далек, в пределах двух-трех дней. Кааб выбрал три: он не спешил. Вообще, он был человеком восточным: не любил спешки и суеты. Собирались в дорогу дня три еще: в Хегре Кааба тяготили заботы, люди и обстоятельства. Плакала Дина: ей уж скоро рожать; кто примет ее дитя на руки? Неужто отдать его Ассаде? Не принесет ли зла старуха, не сведет ли дитя в могилу, как сводит ее самое, Дину?

— Вот ведь глупая, — жаловался Кааб Саулу. — Ассада, она, может, не любит Дину и не должна. Ей кажется, что я уж слишком занят молодой женщиной. Это так, но ведь мать детей своих, и ту, что была со мной, когда я поднимался…а поднимался я трудно, не я первым явился на свет из сыновей отца! Ассаду я не отпущу никогда, как надеется Дина. И никогда Ассада не принесет зла ребенку, тем более — моему. И потому, что убоится, и потому, что мать. Да и вообще, случись я в Хегре, разве я ей помогу, Дине? Какой от меня толк, как я могу помочь? Ассада рожала шесть раз, уж она знает. И детей она теряла…

Саул, слегка лишь злорадствуя, отвечал, что только человек женатый может быть в такой путанице обстоятельств; тому, кто свободен, не о чем печалиться…

— А вот и нет, — отвечал Кааб, — и я тебе докажу!

И оторвал, оторвал руки Дины от себя, пропустил мимо ушей ворчание Ассады, поручил множество дел сыновьям, — и вырвался! Доказал!

И поплыли они вновь по песку на верблюдах; и было путников, было их немного: Кааб, Саул, и четверо вооруженных охранников. Спали в шатрах, ели накоротке и без излишеств. Чего было много, так разговоров.

Запомнился из них один Саулу: интересно стало. Всегда интересно, когда жизнь страны в целом пересеклась в отдельной точке с жизнью отдельного человека, словно наложив печать неизгладимую на судьбу его.

Рассказывал ему Кааб:

«Когда исполнится двадцать, и ты мужчина для того, чтобы жениться, то и во всем остальном быть должен мужчина. Я не был! В делах отца не участвовал, было кому, имел я двоих старших братьев; да и до сей поры не люблю я Большого рынка в Хегре, не люблю отпускать и отдавать, не люблю торговаться. Хвалили меня за знание Пятикнижия Моисеева, но и только, не пошел я в учебе далее того, и этого мне тоже не захотелось. Хотелось, помню, всегда одного: идти и идти, идти долго: пересечь пустыню и горы, пройти по равнине, окидывая взглядом красоты ее. Потом вновь взобраться в гору и обозреть равнину сверху, потом спуститься вниз к морскому побережью. Я никогда не знал моря, но я слышал о нем. Так понимаю, что всю жизнь хотелось быть мне бродягою…

Но не было оснований к тому, чтобы расстелился предо мной вожделенный путь. И, может быть, кончил бы я рынком в Хегре; только рано или поздно все равно есть миг, когда позовет тебя Господь из куста и скажет имя твое. И придется ответить: «Вот, я здесь», потому что Он позвал. А если не ответишь, так горе тебе, потому что не найдешь более себе места в жизни никогда. Вот ты, Саул, мог ли ты не ответить, когда тебя позвал Он?».

Саул отвечал, что не мог бы, чего и спрашивать об этом…

«Вот так. И я ответил. Только не напрямую говорили мы с Господом, не был я того удостоен. Зато человек мне послался; так ведь и народ израильский не сам говорил с Господом, а послан был ему Моше для того. Тот, о котором говорю, он, конечно, не Моше, но сильный был мужчина. Звали его Элий Галл[18]. И был он римлянином, конечно, как ты понимаешь.

На взгляд любого из моих соотечественников, на взгляд любого из детей Исава, был он совсем сумасшедшим, этот человек. Уж если хотелось ему в Счастливую Аравию, то можно бы отправиться из Египта морем. Но он пошел по суше, и пошел летом. Проводником его был некий Силлай. До сего дня недоумеваю я, Саул. Был он поданным царя Ареты[19], он набатей, конечно. И с ним была еще тысяча соплеменников. Быть может, не очень хотелось набатею помочь римлянину вывести войска в спину тем, кого не без оснований считал Силлай родными и близкими куда более, чем своих хозяев. Но полагаю, что шел Силлай с войском по трудным тропам и дорогам вовсе не потому, или еще и потому, что в наших краях вода редкое сокровище. Он вел их так, чтобы можно было пить время от времени, а это важнее, чем есть; впрочем, кому я говорю, ты и сам знаешь…

Рано или поздно, но пришли они в Хегру. Три легиона римлян и пятьсот человек из телохранителей Ирода. Ирод прислал свой отряд для того, чтобы мой народ, издавна живущий в наших местах, помог римлянам в борьбе с детьми Исмаила[20]…

Что толкнуло меня в самое сердце, когда я увидел идущие строем легионы? Они нарочно печатали шаг; они заполонили, залили собой улицы и переулки, так, что места не оставалось торговцам с лотков и спешащим прохожим. Они улыбались и смеялись, они без стеснения рассматривали женщин, они шлепками разогнали любопытных детей, бросающихся под ноги; словом, шли так, что понятно было: они дома! Это мы тут в гостях, мы, которых они оттеснили, отбросили, словно были мы ненужным тряпьем старым, мы со своими лотками и бытом, глупыми заботами…

Мне кажется, именно увидев их, еще ненавидя, еще не понимая, я уже знал, что уйду с ними. Нужды нет, что они были для меня сумасшедшими дикарями, что я не любил их. Не надо было мне и любить. Вот что я хотел, так того, чтоб научиться так…печатать шаг. Идти так повсюду, словно ты дома!

И я ушел с ними. Поход был обречен, мой Саул. Шесть месяцев ужаса, страданий и болезней. Знаешь ли ты, как болеют в пустыне? Голод и жажда ничто, мой Саул. Это еще можно перенести, если в меру. Но если ты страдаешь беспрерывно тошнотою и слабостью кишки, из которой льет каждую минуту. Если на теле появляется сыпь, а десны твои кровоточат, распухают, зубы выпадают. Если бесконечно болят ноги, и невыносимая боль сосредотачивается в крестце, сверлящая, нудная[21]…

Знаешь, сколько я видел смертей? Из десяти тысяч избежали ее едва ли две тысячи. Умирали и набатеи, и иудеи, и римляне; я узнал, мой Саул, что в смерти равны все, и все братья. Я узнал, что одинаково плохо умирать всем.

И все-таки, я видел и то, что римляне умирали легче. Не знаю почему, Саул. Они научены были улыбаться. И даже смерть не могла заставить многих из них плакать. Они сжимали зубы покрепче, когда их убивали жара или жажда, а при больных деснах это больно; но в то же время даже позорная болезнь вызывала у них порой шутки и смех, и тогда губы их расползались в улыбке. Они поддерживали друг друга соленым словцом и улыбкой. Наши уходили плача и стеная, римляне смеясь…

Как я добрался домой после поражения, оставив всех, не помню. Я, правда, не болел так, как другие. До сих пор думаю, что благодаря любимому лакомству. Немногое я взял в дорогу с собою; но мать успела всунуть мне в руки плотный мешок с агуа.[22] Как ребенку; другого подарка у нее не было, видно, для меня; я уходил вопреки воле отца и вопреки ее собственным слезам. Я таскал лакомство из мешка, по одному, два финика в день. Все остальное у меня было таким же, как у других: мой день, моя ночь, моя еда, моя дорога. Только финики были отличны от остального; верно, мать вложила в них всю свою любовь….

Когда я вернулся, мой Саул, я был тощ и страшен, я был обуглен солнцем. Но что было главным: я научился печатать шаг…

Я точно знал уже, чего хочу. Римляне искали в Счастливой Аравии[23]пряности и благовония. Я тоже стал искать их; только теперь я шел мирными караванами, я брал все нужное мне за деньги. Другое дело, что я научился и защищаться, бороться за свое с оружием. Не хуже, чем римляне. И научился улыбаться, когда больно.

К чему я все это говорю, мой Саул, не знаю и сам…

Ах да, Эллий Галл…Он был таким крепким, плотным мужчиной высокого роста. Глаза были светлые, мой Саул, я бы сказал, что синева неба уступала цвету его глаз. Видел ли ты сапфиры чистоты небесной? Он пронзал ими, как кинжалами. Немногие могли устоять под его взглядом, когда он вперял их в виновного. Он был суров, он был строг неимоверно. Он гнал себя в Аравию, он гнал своих солдат. Он никого не жалел. Вокруг него падали люди, а он стоял. Никакая болезнь не брала его. А ведь жизнь его была отнюдь нелегкой. Он не искал для себя преимуществ. Он ел то, что ели все. Пил то, что пили все. И в тех же количествах. Он шел и шел, и мы шли за ним. Уже падая, в бреду, но шли.

И я тогда думал, Саул, и сейчас думаю…

Чтобы дойти куда-то, нужна вот такая воля. Такая была у Моше.

У нашего ли народа, у язычников ли, время от времени появляются люди, которые могут и должны вести вперед…

Хочешь стать истинным учителем, и чтоб шли за тобою люди, воспитай в себе это. Стань таким, как они. Ты думаешь, им не страшно, им не больно, думаешь, они не такие, как ты? Неверно это! Сколько раз Моше сказал Господу всего сущего: избери другого? Другого, но не меня…».

Рассказ Кааба дал пищу для размышлений. Саул думал…

В глубине души своей он почти не сомневался в избранности своей. Мать посвятила его Господу в утробе своей, предчувствуя необычную судьбу сына.

Господь дал ему мечту с самых малых лет: быть Его слугою.

Ему удалось уехать из дома и учиться у самого Гамлиэля.

Он ошибался, выбрав сторону поначалу; самым чудесным образом отвратил его Господь от прежнего.

Кто, как не он, с его знанием прежнего Закона, может и должен создать новый?

Он станет новым Моше для народа своего…

Все знаки указывали на это. А еще его видения, сауловы видения, которыми он не поделится ни с кем. Это — тайна, великая тайна между ним и Господом всего сущего…

Оставалось только воплотить в жизнь предзнаменования и предначертания. И вот это зависело уж от Саула в первую очередь.

Он шел к Хориву для того, чтоб поставить точку во всем прежнем и начать создавать себя иного. И душа его трепетала от восторга. От предвкушения….

Между тем пески заканчивались, начиналась каменистая пустыня. Все более и более каменистая, вернее, потому что в этих местах камень повсюду соседствовал с песком в большей или меньшей степени, и местами громоздились тут и там скалы. А там и хребты начались, невысокие поначалу.

Но был вечер третьего дня, смеркалось, и, подойдя, по словам Кааба, к нужной горе, бывшей самой высокой из тех, чьи пики торчали рядом, они разбили шатер. Кааб не был расположен к длинным разговорам. Он объявил, что устал. Он объявил, что главное ждет их завтра с утра. И что поднимет он Саула рано. А пока — спать, спать…

Утром он действительно разбудил Саула ни свет, ни заря; пробуждение далось последнему тяжело, он проворочался полночи в волнении, а под утро заснул самым крепким сном. Но Кааб был неумолим!

— Вставай, — расталкивал он недовольно мычащего Саула, — вставай, лежебока, вставай, все затевалось для тебя, ты и смотри…

Саул вышел, поеживаясь и кутаясь в войлок. Рассветало. Он еще некоторое время видел шар луны, постепенно тающий, будто сахар, на который пролилась вода.

За горой, на которую полагалось смотреть, затевалось явное что-то. Над конусом, торчащим в небо, вырос еще один. Он был похож на сноп, но только розово-золотой, пушистый. Выскользнула из-за горы осьмушка розово-красная, бросила свой отсвет на верхушку горы. Выкатилась четвертушка, и залила все кроваво-красным. Половина солнечного диска встала над горою, а над нею венец из розового, красного, желтого, оранжевого цветов. Наконец, важно и с пониманием собственного величия взошло над горою солнце. И показалось Саулу, что розово-черным было оно. Потому что черною была верхушка горы.

Гора с почерневшей, будто бы сожженной и оплавленной верхушкой, с самой высокой из рядом стоящих…

И вспомнилось ему из Дварима:«Вы приблизились и стали под горою, а гора горела огнём до самых небес, и была тьма, облако и мрак»[24].

Кааб, указавший ему на гору, тоже не оплошал. Эхом откликнулся он на мысль Саула, словно продолжив, но уже вслух:

— «И говорил Господь к вам из среды огня; глас слов вы слышали, но образа не видели, а только глас; и объявил Он вам завет Свой, который повелел вам исполнять, десятисловие, и написал его на двух каменных скрижалях»[25]…

Потрясения Саула продолжились в тот день.

Видел он пустыню, прилегающую к горам, и место, где мог бы расположиться целый стан. И наверно, располагался. Видел колодцы, стены которых были сооружены из мелких камней. Нашел ручной мельничный жернов, с двумя поверхностями: на одной углубление, в другой выступ. Вложил выступ в углубление, вращаешь поверхности друг относительно друга: получается мука из зерна. Кааб говорил, в Египте и по сию пору так мелют вручную.

Видел камни, что сложены были по кругу, и служили опорою для шестов шатровых. Видел и большой жертвенник из сложенных друг на друга камней. Рисунками были испещрены камни, и рисунок тот был — бык. Лежащий, стоящий, окруженный людьми бык. Возвеличение быка.

А еще видел он на камнях возле горы рисунки. Развязанная обувь выцарапана, выбита на них. «Сними обувь твою…».[26]

И источник видел он, бьющий из скалы. И пещеру, в которой уединялся Моше…

Восторгам его не счесть было. Он был полон благодарности и восхищения.

Утром, на рассвете дня, когда уходить им бы надо, сказал Саул:

— Я остаюсь. Мне побыть бы здесь надо…

И ответил ему Кааб улыбкой.

— Я знал. Знал, что ты это скажешь.

Он вошел в шатер, куда свалены были тюки с едой, одеялами и прочим добром.

Вышел оттуда с двумя мешками. Кааб пошутил:

— Что ты Саул, а не Моше, то ведомо мне. Разве что впереди твое время, когда будет не нужно тебе еды и питья от человеков. А пока еда тебе необходима, уж я видел, знаю, и я об этом позаботился…

Он развязал один мешок и распахнул его. Разглядел Саул, что набит мешок финиками. И ком в горле его не дал поблагодарить, сказать что-либо. Но Каабу и не надо было. Он видел слезы в глазах Саула…

 

[1] Адуф — на Востоке, музыкальный инструмент, наподобие бубна.

 

[2] Ци́тра (нем. Zither, от греч. kitara — кифара) — струн. щипковый муз. инструмент. Имеет плоский деревянный корпус в виде ящика неправильной формы, гриф с металлич. ладами. Струны (4-5, металлические, мелодические) натянуты над грифом (защипываются плектром) и вне грифа над декой (25-40 жильных для аккомпанемента; настроены в квинту, защипываются кончиками пальцев) Средние размеры цитры: дл. 550 мм, шир. 250-300 мм. Инструмент был известен в некоторых странах Древнего мира, особенно на Востоке. В различное время имел различное количество струн.

 

[3] Дина — древнееврейское имя (דינה) "осуждающая". Дина в Торе — дочь Яакова.

 

[4] Адасса — "миртовое дерево". Еврейское имя царицы Эстер (Эсфирь) было "Адасса".

 

[5] Иаиль (ивр. יעל‎, Яэль — «горная коза») — женщина из родственного евреям племени кенеев. Её имя упоминается в Библию в связи с совершенным ею убийством Сисары, военачальника враждебного евреям ханаанского царя Иавина. Разбитый и преследуемый победоносным Вараком, Сисара укрылся в шатре Иаили, которая сперва напоила его молоком, а после того как он уснул, взяла кол от шатра и молот, подошла к спящему Сисаре и вогнала кол ему в висок с такой силой, что он пробил череп Сисары и пригвоздил его к земле. Последующие сорок лет были мирными для Израиля.

 

[6] Ада́м (ивр. אָדָם‎, букв. человек; однокоренное со словами ивр. אדמה‎, земля и אדום, красный; греч. Ἀδάμ, араб. آدم‎‎), в Пятикнижии и Коране — первый человек, сотворённый Богом, и прародитель человеческого рода. Муж Евы, отец Каина, Авеля и Сифа. Был изгнан из рая после того, как, ослушавшись Бога, вкусил плод с Дерева познания добра и зла.

 

[7] Ева (ивр. חַוָּה& #8206;, др. — евр. произн.: хawwͻ:h, совр. евр. произн.: Хава — букв. «дающая жизнь») в авраамических религиях — праматерь всех людей, первая женщина, жена Адама, созданная из его ребра, мать Каина, Авеля и Сифа. Библейский рассказ о сотворении Адама и Евы, грехопадении и изгнании их из рая (Быт. 1-5) породил обширную литературу апокрифического характера. Согласно книге Зогар, Ева была второй женой Адама после Лилит. В каббале раскрывается соответствие Евы и сфиры бина.

 

[8] Исав, Эсав (ивр. עֵשָׂו& #8206; [Esav, ʿĒśāw] — волосатый; греч. Ἡσαῦ; Быт. 25:25, ср. 27:16,23) — сын Исаака и Ревекки, старше своего близнеца Иакова; он продал свое первородство за красноватую снедь брату Иакову, почему и получил имя Едом, т.е красный (Быт. 25:30; Евр. 12:16). Исав является родоначальником эдомитян (идумеев; 36:1-8).

 

[9] Иаков, Израиль (ивр. יַעֲקֹ& #1489;‎, Яаков; в исламе — араб. يعقوب‎& #8206;, Якуб) — герой Пятикнижия, третий из библейских патриархов, младший из сыновей-близнецов патриарха Исаака и Ревекки. Имя Иаков интерпретируется как производное от слова акев «пята, след», так как Иаков вышел из чрева матери, ухватившись за пяту старшего брата, Исава (Быт. 25:26). Племена потомков двенадцати сыновей Иакова, согласно Библии, образовали израильский народ.

 

[10] Иосиф (יוֹסֵף , Иосеф; יְהוֹס& #1461;ף, Иехосеф), сын Иакова и Рахили, родившей его после семилетнего бесплодия (Быт. 29:30-31; 30:22-24); отец Менашше и Эфраима, родоначальников двух колен Израилевых.

 

[11] Шим или Сим (שֵׁם, Шем, буквально `имя`, в переносном значении `слава`) — в библейской генеалогии старший сын Ноя, родоначальник семитских народов, включая евреев (Быт. 5:32; 9:18 и др.).

 

[12] Мадаин-Салих (Хегра, Аль-Хиджр) — комплекс археологических объектов в Хиджазе на северо-западе Саудовской Аравии (Эль-Мадина). Комплекс включает 111 скальных захоронений (I век до н. э. — I век н.э), а также систему гидротехнических сооружений, относящихся к древнему набатейскому городу Хегра, являвшемуся центром караванной торговли.

 

[13] Набатеи (Набате́я, ивр. נַבָּט& #1460;ים‎ — «набати́м», араб. مملكة الأنبا& #1591;‎‎, др. — греч. Ναβαταῖ οι — «набатайой»), полукочевой семитский народ, основавший царство на части территорий Эдома и Заиорданья. Набатеи не оставили письменных памятников, кроме отдельных надписей, и их история известна главным образом из источников на греческом и латинском языках, наиболее важные из которых восходят к 1 в. до н. э. — 1 в. н. э. (в том числе — из сочинений Иосифа Флавия). Большинство источников называет набатеев также «арабами».

 

[14] Иаков был «человеком кротким, живущим в шатрах», а Исав — «человеком, искусным в звероловстве, человеком полей» (Быт. 25:27). Будучи любимцем матери Ревекки, Иаков, выменяв Исаву красноватую снедь (чечевичную похлебку) за право первородства, хитростью добился от отца Исаака, благоволившего Исаву, благословения на первородство и сделался родоначальником избранного народа Израильского. Вся дальнейшая жизнь Иакова, вынужденного расплачиваться за свой обман, рассказана в книге Бытие.

 

[15] Песнь Песней Соломона, 1:4. Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы.

 

[16] Как в Торе, так и в современном иврите при описании прихода евреев в Эрец-Исраэль употребляется особый глагол — ала, буквальное значение которого — "поднялся". Тот же глагол употребляется в ТаНаХе, когда речь идет о приходе еврея в Иерусалим. От него происходит и существительное — алия (буквальное значение — "подъем") — приход в Эрец-Исраэль или в Иерусалим (если речь идет о том, кто уже находится в Эрец-Исраэль). Обратный процесс — уход из Эрец-Исраэль — называется йерида, то есть "спуск", "падение". Традиция объясняет, что термины эти связаны не с "топографическим" понятием высоты (и, следовательно, подъема и спуска), а с высотой духовной. Выделенность Земли Израиля и Иерусалима приводит к тому, что пребывание еврея в Земле Израиля наделяет его более высоким духовным статусом — то есть он "поднимается" (духовно), попадая в Эрец-Исраэль, и "спускается", покидая ее. Эти процессы ("подъем" и "спуск") невозможно измерить, их можно только почувствовать.

 

[17] Неопалимая Купина (הַסְּנ ֶה, ха-сне) — терновый куст, горевший, не сгорая (ха-сне бо‘эр ба-эш ве-ха-сне эйненну уккал), во время откровения Бога Моисею в Синае (Исх. 3:1-4; Втор. 33:16).

 

[18] Гай Элий Галл Силлей — второй проконсул Египта совершил неудачный поход в Каменистую Аравию и в Счастливую Аравию (лат. Arabia Felix, сов. Йемен). Т.н. Аравийская экспедиция 26-25 гг. до н. э. (по другим источникам 25-24 гг. до н.э). Экспедиция закончилась позорным провалом, и виновником неудачи был объявлен Силлей, которого обвинили в саботаже, отправили в Рим и там обезглавили за это и прочие преступления.

 

[19] Арета (царь) — царь Каменистой Аравии и тесть Ирода Антипы; когда последний развелся с его дочерью, чтобы жениться на Иродиаде, Арета взялся за оружие и нанес полное поражение войску Ирода Антипы. Антипа пожаловался своему покровителю, императору Тиберию, который поручил Теллию, правителю Сирии, наказать Арету. Поручение это осталось неисполненным по случаю смерти Тиберия. Калигула возвратил Арете. управление Дамаском.

 

[20] Исмаил (יִשְׁמ ָעֵאל, Ишма‘эль — `слышит Бог`), первенец Авраама, рожденный египтянкой Агарью, рабыней Сарры, когда отцу было 86 лет. Библия содержит ряд предсказаний и обещаний, относящихся к рождению Исмаила и его будущему. Агари, бежавшей в пустыню от притеснений госпожи, которую Агарь, забеременев, «стала презирать», ангел Божий открыл, что она родит родоначальника бессчетного потомства и наречет его Ишма‘элем, «ибо услышал Господь страдание твое», — и повелел ей вернуться и покориться Сарре (Быт. 16:4-11). Мусульмане считают Исмаила прародителем части арабского этноса (арабов-аднанитов). Историческая роль Исмаила в мусульманской традиции значительно выше, чем в библейской.

 

[21]. Дион Кассий пишет, что за время похода от голода, жажды и болезней (римские легионеры болели, по всей вероятностью, цингой) погибла большая часть экспедиционного корпуса, и это объясняет, почему римляне отступили после первой же неудачи.

 

[22] Плоды финиковой пальмы заготавливали двумя способами. Согласно первому — и самому простому — их сушили два-три дня под прямыми лучами солнца либо в тени. Такие финики у арабов называются тамр (tamr). Более сложный способ помогал сохранить в плодах больше влаги. Для этого финики укладывали в корзины из пальмовых листьев и несколько дней держали под прессом. Заготовленные таким образом плоды арабы называют агуа (agua). Оба способа сохранились до наших дней и повсеместно используются.

 

[23] Счастливая Аравия или Аравия Феликс (лат. Arabia Felix, греч. Eudaimon Arabia) латинское название южной части Аравийского полуострова. Счастливая Аравия" является переводом латинского "Arabia Felix". Felix переводится как "плодородный, плодородная", и так же "счастлив, удачливый, благословенный». Arabia Felix был одним из трех регионов, на которые римляне впоследствии разделили Аравийский полуостров: Аравийская пустыня, Аравия Феликс, и Аравия Петрейская.

 

[24] Второзаконие, 4:11

 

[25] Втор. 4:12-13

 

[26] У основания предполагаемого Хорива в Саудовской Аравии имеется несколько камней, на которые были нанесены изображения расстёгнутой обуви. В древнем Египте подобные рисунки являлись знаком, отмечающим священное место, где надлежало снимать обувь. С другой стороны, Бог обращается к Моисею со словами: «…не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая», когда говорит с ним из тернового куста на Хориве.