Лиля зашла в квартиру, открыла дверь в комнату. Стояла нереальная, какая-то тревожная тишина, и только старинные часы тихо, но неумолимо отсчитывали время. Раньше Лиля не прислушивалась: дин-дон, дин-дон – и утекает минутка жизни. Девушке показалось, что вот здесь и сейчас можно потрогать такую странную субстанцию как время, ведь дом пережил и революцию и блокаду, а часы всё тикали и тикали, как бы предупреждали: ничто не вечно, только время было, есть и будет. Ещё как-то не верилось Лиле, что это жилище на улице Марата теперь принадлежит ей. Вчера с соседями отметили сороковины со дня смерти Александры Юрьевны Ярцевой. Говорят, пока душа не отлетела, нельзя никакие вещи из дома выносить. Лиля про души мало понимала, но решила традицию соблюсти. И вот только сегодня она стала прикидывать, что из мебели можно продать, что выкинуть, а что и себе оставить. Продавленный диван, хоть и старинный, на котором последние дни своей жизни провела старушка, пожалуй, восстановлению уже не подлежит - его на помойку. А вот буфет, довоенный, из натурального дерева, с изогнутыми ножками и витражами, если чуть подреставрировать и лаком покрыть, ещё долго послужит. И столик этот, хозяйка называла его бюро, – это вообще антиквариат, начало прошлого века, авторская работа мастера то ли Вальде, то ли Вельде, надо будет уточнить. Его бы продать, наверняка хорошие деньги дадут. А вот напольные часы с мелодичным звоном, что ангел, как будто парящий над часами, извлекал своей флейтой: дин-дон, дин-дон, сколько бы ни стоили, - обязательно оставить, пусть напоминают, как жизнь быстротечна.

И ремонт не помешает, - последний раз делался, когда соседи решили большую коммуналку на две отдельные квартиры разделить, продавать-то свою комнату старушка никак не соглашалась. Александра Юрьевна рассказывала, что до революции весь этаж принадлежал их семье, и жили здесь её бабушка и дед – в прошлом земский врач, мама, отец - профессор медицины, она и два младших брата. После революции их «уплотнили», осталось шесть комнат. Во время войны братья погибли на фронте. А в блокаду умерли бабушка и мама. Деда и отца, как многих не того происхождения, не миновал тридцать седьмой год. Когда Александра Юрьевна после снятия блокады вернулась в Ленинград, ей осталась дальняя большая комната с нишей, бывшая когда-то родительской спальней. Жильцы в соседних комнатах постоянно менялись, а вот лет десять назад новые соседи умудрились из просторной коммуналки сделать две отдельные квартиры.

Лиля всю жизнь провела в деревне. Пока мама здорова была, они часто в Питер выезжали, по музеям ходили, любовались северной столицей. С детства Лиля любила спектакли, выбегала на сцену театра Ленсовета – у мамы была возможность достать туда билеты, чтобы вручить скромный букетик Боярскому или Фрейндлих. Девушка мечтала жить и учиться в этом замечательном городе, где даже аура была особенной. А потом мама слегла и провела долгих десять лет прикованной к постели. В Питер Лиля попала в двадцать семь лет, приехала к Пашке, своему однокласснику, с которым в школе был роман. Он предложил вместе жить, она и согласилась. Устроилась в службу социальных работников, потому как ничего не умела, кроме как ухаживать за больными и немощными. Участок ей достался сложный: Разъезжая, Марата, Свечной переулок, часть Лиговки – почти сплошные коммуналки и беспомощные старики, доживающие свой век как бы вне времени. Так она и попала в этот дом. Александра Юрьевна была из той касты питерских старушек, которую Лиля заприметила с детства. Они называли подъезд парадной, бордюр поребриком, а батон – булкой, были интеллигентными до мозга костей, с благородной сединой, аккуратно одетыми и никогда никому не могли сказать грубого слова.

Лиля очень любила вечерние посиделки с Александрой Юрьевной. Горячий ароматный чай и неспешная беседа. В свои девяносто лет Лилина подопечная была в здравом уме и обладала хорошей памятью.

- Ты зачем, Лиля, живёшь с мужчиной, которого не любишь? – спросила как-то Александра.

- Да ну, какая любовь, - Лиля усмехнулась - Я уже не девочка, чтобы в эти сказки верить. Живём вроде неплохо. Бывает, конечно, что выпьет лишку, так, главное, не лезть к нему в таком состоянии. Я и не лезу. Проспится, и всё по-прежнему. Работает, деньги почти все отдает, не бьёт. И я в сторону других мужиков не гляжу. Вот она и вся любовь. Детей он, правда, не хочет. Думаю, это пока.

- А ты сама-то детей от этого мужчины хочешь?

- Я вообще хочу ребёнка. Инстинкт, наверное. А Паша, может, и не идеальный, и не совсем тот, о ком мечталось, но ведь всё не одна, хоть есть, с кем словом перемолвиться. Да и куда мне деваться? В деревню обратно не хочу, что там делать-то – самогон гнать? А здесь даже комнату снять моей зарплаты не хватит.

- Лилечка, так разве в этом счастье? Должно быть родство душ. Ты же романтичная тонкая натура. Понимаешь, любовь – такое состояние, когда без этого человека дышать трудно, когда он буквально прорастает в тебе, и уже никто другой занять его место не сможет. Есть любовь, Лилечка, лёгкое её касание – и вся жизнь.

- А вы замужем были? – поинтересовалась Лиля.

- Была, - старушка тяжело вздохнула, мечтательно прикрыла глаза, и Лиле показалось, что разгладились морщинки на щеках, и взгляд стал озорным, как будто искорки посыпались. – Была, Лилечка, целых три дня. И всю жизнь.

- А где ваш муж?

- Он давно там, куда и я скоро отправлюсь. Заждался, наверное. Ничего, скоро наши души встретятся, - старушка улыбнулась.

- А дети?

- Не успели мы с Сашей, к сожалению. Хотела ребёнка, конечно. Но ни с кем другим не могла – это ж память предать. Из детдома надо было сразу взять, столько сирот после войны осталось, да горевала я тогда шибко. А потом не получилось – не дали усыновить, мол, неполная семья. А где же полную взять? Ушёл мой Александр Петрович туда, откуда не возвращаются.

- Вы его любили?

- Что значит – любила? У этого глагола не может быть прошедшего времени. Любовь или есть, или нет её. А Саша не умер, просто сейчас его нет рядом. Но я каждый день с ним разговариваю, о тебе ему тоже рассказывала. Ты не думай, я из ума не выжила, - Александра Юрьевна хитро улыбнулась. – Знаешь, Лилечка, я совсем плоха стала, трудно мне за собой ухаживать, лишний раз и чайку себе не сделаю. Я вот тут подумала, может, ты ко мне переедешь? Заодно и Пашу своего проверишь на прочность…

Лиля тогда обещала подумать. А на следующий день, когда только заикнулась об этом сожителю, столько гадости услышала в свой адрес: и дура-то она за бесплатно чай подносить, он её содержит, а она хвостом вилять будет, и какая-то старушенция ей дороже, чем кормилец, и всякое такое прочее. Разругались в пух и прах. В общем, у неё и сомнений никаких не осталось – давно нужно было расстаться с этим человеком. Школьный роман и совместная жизнь – вещи совершенно разные. Собрала Лиля свои нехитрые пожитки и поселилась на Марата.

Ушла из этого мира Александра Юрьевна с умиротворенной улыбкой, как будто действительно отправилась на встречу с любимым. А незадолго до смерти оформила дарственную на квартиру своей жиличке, что для Лили оказалось полнейшим сюрпризом.

 

***

Лилин взгляд опять упал на бюро. Красивая вещь. Столик с ящичками, крышки которых – львиные морды, а ножки стола – львиные лапы. В пасти львов вставлены резные ключики. Лиля подошла, повернула один ключик, выдвинула ящик. Там лежали фотографии. Девушка взяла одну: на ней был изображён молоденький военный с треугольниками в петлицах. На обороте картонки надпись: «Любимой Шурочке от Сашки». С другой фотографии на Лилю смотрела очаровательная, совсем юная девушка, повеяло чем-то неуловимо знакомым. Лиля не сразу поняла, что это молоденькая Александра Юрьевна. Надпись на обороте гласила: «Любимому Сашке от Шурочки». И ещё одна фотография, где молодые люди были вместе, красивые, счастливые, влюблённые. А на обороте чётким округлым почерком выведено: «Наша свадьба. 20 июня 1941 года». Лиля стала перебирать остальные снимки, немного, видимо, муж присылал их с фронта. И фотографии самой Александры Юрьевны в форме санинструктора. Ещё в ящичке находился пожелтевший от времени листок с заметкой из «Красной звезды» 1944 года о подвиге Александра Ярцева и присвоении ему звания Героя. Посмертно. Лиля бережно сложила всё в ящичек. Не выдержала, открыла второй: там лежали легендарные треугольники фронтовых писем. Она осторожно взяла один треугольник, раскрыла, рука дёрнулась, ведь нехорошо заглядывать в чужие письма, но начала читать поблекшие строчки, написанные неровным почерком, и оторваться уже не могла.

«Здравствуй, любимая моя Шурочка!

С огромным приветом к тебе твой Сашка. Сегодня нам наконец разрешили написать письма, и я сразу воспользовался такой возможностью. Надеюсь в скором времени получить и от тебя весточку, так хочется знать, как ты там без меня в это тяжёлое для всей страны время, что чувствуешь, о чём думаешь.

Теперь немного о себе. Пишу тебе письмо, а на улице дождь и поднялся сильный ветер, хотя утром было жарко. Скоро нас отправят на фронт. Из Ленинграда нас везли сюда в вагонах-теплушках без окон, я даже не знаю, как называется этот населённый пункт. Сегодня приезжал майор из политотдела, рассказывал про обстановку на фронтах. Фашисты быстро продвигаются, но мы обязаны их остановить

Сегодня день начался по сумасшедшему. Подняли нас в пять часов утра по тревоге, и побежали мы к месту сбора, а оттуда – в лес. Я сам толком ничего не знаю, а у меня в подчинении целая рота. И вот мы через лес где-то пять километров бежали, одежда к телу начала приставать, а когда пришлось бежать через бурелом, вот уже тут мы попотели: ветки бьют по лицу, цепляются, а мы напролом. Выбрались на шоссе, а там нас посадили на грузовики и привезли сюда. Говорят, линия фронта недалеко отсюда. Сейчас роту поведу на ужин. Целую крепко. Твой Сашка. Передавай привет своим. Береги себя».

«Здравствуй, хорошая моя Шурочка!

С приветом к тебе твой Сашка. Шурочка, любимая, письмо твоё я получил, спасибо. Это здорово, что при такой неразберихе доходят письма. Я расстроился, что ты решила идти на фронт. Здесь мужчинам-то тяжело. А ты у меня такая хрупкая, тебе же придётся с поля боя здоровенных мужиков со всей амуницией выносить. Очень я боюсь за тебя, родная моя. Недавно пришлось драться с врагом врукопашную. Это страшно, когда видишь этих гадов буквально глаза в глаза. Одно дело, стрелять в ту сторону, где враг, а тут пришлось колоть штыком конкретного человека. Хотя какие они люди! Столько горя нам принесли. Не знаю, как выжил в этой мясорубке. Тобой, наверное, храним. Столько бойцов моих полегло. А потом подошли наши танки, и враг отступил.

Ты не подумай, родная, что я жалуюсь. За тебя, за Родину, за Сталина я готов отдать свою жизнь. Знаешь, я подал заявление в партию. Надеюсь, заслужу высокое звание коммуниста.

Ужасно, что твои не смогли эвакуироваться, кольцо сжимается. Но я уверен, - Ленинград мы никогда врагу не отдадим.

То, что ты пишешь, будто мы сможем встретиться где-то на фронтовых дорогах, хотелось бы, конечно. Каждую свободную минутку я представляю твои голубые глаза, щёчки в солнечных подарках. Почему ты так не любишь свои веснушки? Они очаровательны и тебе очень идут. Если бы ты с госпиталем уехала за Урал, я бы был спокоен. Но ты такая, не можешь сидеть сложа руки, когда Родина в опасности. И братья твои такие же, может, где-то рядом воюют… Так хочется прижаться к тебе… Мне без тебя даже дышать трудно, ты как будто проросла во мне, милая моя Шурочка. Кончится война, мы снова будем вместе.

Крепко-крепко целую тебя, родная моя жёнушка. И запомни, я всегда буду тебя любить, пока живу. И потом тоже. Твой Сашка»

«Шурочка, родная, любимая!

Вот получил от тебя весточку, долго же твоё письмо меня искало. Но ведь нашло! Я тут отдыхал в госпитале – ранение не тяжёлое, так, царапина. Случилось побывать в Ленинграде. Страшно это. Разделяю с тобой твоё горе. Держись, родная…

Сейчас я снова в строю. И намерен бить фашистов с удвоенной силой. Ты спрашиваешь, как мне на фронте. Человек ко всему привыкает: на войне как на войне. Только к ежедневной гибели товарищей привыкнуть невозможно.

Ты спрашиваешь, соскучился ли я по тебе хоть капельку. Глупенькая, целую тучу капелек, больших и маленьких. Я тоже очень тебя люблю, девочка моя ненаглядная. Береги себя.

А сейчас пора. Отдам письмо – и снова в бой. Я теперь коммунист, а это ко многому обязывает.

Целую, родная. Твой Сашка».

***

Лиля читала и плакала, как будто проживая чужую жизнь. Все письма были пронизаны такой чистой нежностью и любовью, как будто и не война это вовсе была. Возникло странное чувство, что она сама потеряла близкого человека. Нашла и «похоронку», датированную тысяча девятьсот сорок четвёртым годом, – это случилось после снятия блокады Ленинграда. Шура после тяжёлого ранения вернулась домой. Не удалось им встретиться на дорогах войны. Из заметки в газете Лиля узнала, что Александр Ярцев погиб, удерживая энную высоту, и враг не прошёл.

«Дин-дон, дин-дон», - пел ангел на старинных часах, возвращая Лилю из далёких сороковых. Бережно, чтобы только не повредить эти свидетельства любви, Лиля сложила бесценные реликвии в ящичек бюро. Она теперь твёрдо знала, что сохранит этот удивительный кладезь нежных отношений двух любящих людей. Сколько книг читала Лиля о войне, сколько фильмов смотрела… Чтила подвиг солдат, уважала ветеранов. Но вот только сейчас, всей кожей ощутив лёгкое касание чужой любви, она как бы прожила эту страшную войну, пропустила её через себя, но не громом пушек и визгом бомб, а тем, раньше не понятым Лилей, что называется любовью. И поняла: права была Александра Юрьевна, - есть любовь, видимо, просто ещё не встретилась Лиле. А ведь где-то на свете живёт тот человек, без которого трудно дышать, который буквально прорастёт в ней, и уже никто другой занять его место не сможет…