Маленькая железнодорожная станция Сары-Шаган, или проще – Сары, находится в тридцати километрах от озера Балхаш, на краю пустыни Бет-Пак-Дала .

Эти места отличаются полным отсутствием деревьев, кроме той зелени, которую посадили вблизи своих домов жители этих мест. За пределами человеческого жилья всё пространство пустыни до горизонта, и далеко за горизонтом, представляет собой бесконечные сопки.

Пустынная местность была по-своему красива. Украшением служило озеро, огромное, чистое и совершенно незамутненное в своей каменной колыбели, спокойное и сверкающее на солнце, или же взбаламученное ветрами, и молчаливое подо льдом в суровые местные зимы. Весною каменистая степь ненадолго покрывалась тысячами тюльпанов со стрельчатыми листьями, но это буйство красок длилось две недели, после чего цвет степи надолго становился бурым.

Как и во многих других подобных случаях, название маленькой железнодорожной станции дало название всему району, заполненному военными людьми и секретной техникой. Но название города Приозерска, ставшего основной жилой площадкой Центрального полигона ПВО, было известно только тем, кто по долгу службы или по месту своего жительства был связан с этим местом.

 

Наша космическая часть располагалась на берегу озера Балхаш, в двадцати километрах к югу от города Приозерска, в сорока километрах и от аэродрома, и от железнодорожной станции Сары-Шаган.

Место нашего базирования, как и все другие места на территории полигона, называлось «площадка». Номер у нашей площадки был необычный - «3Д». Ни одна из площадок на полигоне не имела номера, состоявшего из сочетания букв и цифр. Своему необычному названию наша площадка обязана тем, что на этом месте во время полёта Гагарина находилась станция слежения за пилотируемым космическим аппаратом, которая называлась «Станция 3Д».

Я прибыл в войсковую часть 14045 в августе 1973 года.

 

Служба в этом пыльном крае считалась непрестижной.

Части командно-измерительного комплекса были расположены по всей территории страны так, чтобы во время прохождения космического аппарата над территорией страны, его видел, по крайней мере, один наземный измерительный пункт. Поэтому пункты размещались как бы двумя поясами: по северному и по южному краю страны.

Сары-Шаган находился в южном поясе и, в отличие от северных частей нашего космического комплекса, где каждый календарный год службы считался за полтора – два, служба в Сары-Шагане не давала дополнительных льгот, увеличивающих выслугу лет, а единственной льготой была тридцатипятипроцентная надбавка к окладу.

И, хотя в других космических частях, расположенных вблизи Уссурийска, Енисейска, или Колпашево условия для жизни и службы были не лучше, чем в Сары, именно Сары-Шаган считался местом, в котором служить более пяти лет – значило попасть в число заведомых аутсайдеров.

Я заведомым аутсайдером быть не хотел, поэтому, прослужив в Сары-Шагане пять лет, я стал мечтать о том, чтобы перебраться в какое-либо приличное место.

Приличных мест, в которые стоило перебираться, было три.

Первое место, наш космический центр управления, расположенный вблизи подмосковного городка Голицино , меня не привлекал, хотя к этому времени он уже был освоен некоторыми выпускниками нашего отделения, окончившими академию Можайского в 1973 году.

С одной стороны, карьерный рост офицера в космическом центре был обеспечен, однако переселиться в закрытый военный городок с пятнадцатитысячным населением означало оказаться в резервации, из которой потом будет невозможно выбраться.

Два других приличных места находились в Ленинграде.

Первое – это академия Можайского. Но перевод в академию на преподавательскую должность был нереален, как нереальным был и перевод на иную должность, поскольку иных должностей в академии было всего несколько десятков, а желающих оказаться на такой должности – несколько тысяч.

Вторым ленинградским вариантом был военный секретный научно-исследовательский институт. Он наилучшим образом соответствовала моим склонностям, работа в институте позволяла заняться любимым делом. В общем, это была мечта, но – тоже практически несбыточная.

 

Несбыточность этой мечты, как впрочем, и нереальность моего перевода в Центр управления, прямо следовала из тех событий мировой истории, которые совпадали по времени с основными вехами моей биографии.

В 1968 году, в год моего окончания школы, Израиль в ходе Шестидневной войны освободил восточный Иерусалим, Иудейские горы, правый берег реки Иордан и существенно расширил свою территорию.

Тогда же, после сокрушительного поражения, лидеры побитых Израилем арабских стран кинулись в Москву, уверяя советских партийных руководителей в своей верности идеалам марксизма, интернационализма и приглашая Советский Союз включиться в борьбу с мировым злом, то есть - с сионизмом. Советский Союз включился в эту борьбу и, одновременно с массовыми поставками советского оружия, сопровождаемыми поставками на Ближний Восток советских специалистов, в нашей стране началась идеологическая обработка народа, которому советская пропаганда внушала, что в мире существует два главных врага всего прогрессивного человечества – американский империализм и израильский сионизм.

Но военной и технической помощью Советского Союза арабские лидеры не сумели воспользоваться. Получив крупные партии оружия, в том числе - зенитно-ракетные комплексы, бронетехнику и артиллерию, арабы вообразили, что теперь они стали сильнее и могут «сбросить Израиль в море».

В сентябре 1973 года, когда, я, недавний выпускник академии, впервые был назначен помощником дежурного по части, арабские армии двинулись на Израиль и началась «война судного дня».

Судный день в еврейской истории – это девятое ава, один из дней сентября, конкретная дата которого определяется каждый год по иудейскому лунному календарю. Судный день – это единственный день поста, день покаяния и скорби, день, в котором произошли все самые главные печальные события еврейской истории. Напавшие на Израиль арабские соседи хорошо знали значение для евреев этого дня и надеялись, что начатая война станет еще одним скорбным событием в их истории.

Произошло же прямо противоположное. Продолжительность «войны судного дня» была практически такой же, как и Шестидневной войны, но в результате израильские войска, разбив войска арабских стран, вышли на берег Суэцкого канала, оккупировав Синайский полуостров. На севере были заняты Голанские высоты, до Дамаска, столицы Сирии, оставалось шестьдесят километров.

В Советском Союзе началась антисионистская истерия, которая, естественно, не могла не стать истерией антисемитской.

Мечтать в это время о переводе в секретный институт мог только еврей молодой, наивный и малоопытный. Именно таким я тогда был.

 

Впрочем, тогда я не понимал, что события, происходившие на Ближнем Востоке, имеют ко мне непосредственное отношение и не очень этим интересовался. Намного больше меня интересовало своевременное получение очередных воинских званий.

Для продвижения по службе необходимо было обладать одновременно тремя качествами: быть членом КПСС, обладать командными навыками и отличаться примерным поведением в быту, обозначаемым в служебных характеристиках выражением «примерный семьянин».

В отношении быта у меня всё было в порядке: спиртное я употреблял не больше и не чаще, чем это считалось допустимым, а в остальном у начальства было устойчивое положительное мнение о моих твердых моральных устоях.

С командными навыками дело обстояло хуже, поскольку программирование меня интересовало, а воспитание солдат и сержантов срочной службы – нет, поэтому я считался хорошим инженером, но слабым командиром. И хотя без этой составляющей армейской службы нелегко было подняться по служебной лестнице, но должности начальника отделения или начальника смены были достижимы.

Но невозможно было избежать членства в коммунистической партии. Поэтому, до наступления двадцати восьми лет, когда наступал предельный возраст пребывания в ВЛКСМ , надо подать заявление и стать членом партии.

Для написания заявления я воспользовался очередной пропагандистской шумихой вокруг личности «дорогого Леонида Ильича Брежнева ».

Желая вступить в члены коммунистической партии, я написал: «в дни всесоюзной вахты в честь семидесятилетия со дня рождения Л.И.Брежнева хочу быть в рядах КПСС».

Получилось неплохо - не банально, да и причина веская. Кому из политработников могло придти в голову сомневаться в искренности порыва молодого офицера встать в общий коммунистический строй в дни трудовой вахты в честь юбилея генсека? Придти, в голову такие мысли, конечно, могли, но кто мог бы сказал такое вслух? За такие сомнения можно было заработать много неприятностей: молодой офицер в порыве энтузиазма рвется в первые ряды строителей нового общества, а кое-кто сомневается.

Поэтому меня никто о причинах для вступления в партию не спросил, и стал кандидатом в члены КПСС. Одновременно со мной в партию приняли пять человек. Коллективно отметить это событие предложил Игорь Мишулин, инженер нашего отдела.

Игоря постоянно спрашивали не является ли он родственником знаменитого Карлсона - Спартака Мишулина. Игорь подтверждал: да, племянник, но - двоюродный. Любопытствующий сравнивал семитскую внешность Игоря с отнюдь не славянской внешностью Спартака и верил, что видит живого племянника великого Мишулина. Если к этому добавить природный артистический талант старшего лейтенанта Мишулина, то всякие сомнения в родстве с артистом исчезали.

Игорь предложил собраться у него дома и считать, что мы отмечаем его день рождения. Так мол, для конспирации.

- Правда, - добавил он, - за прошедшие две недели мы уже два раза отмечали мой день рождения, но ничего – еще раз отметим.

По такому поводу я переделал Роберта Бернса и написал длинное поздравление, в котором были такие строки:

Спасибо Игорь, друг сердечный,

Что позволяешь ты беспечно,

Свой день рожденья бесконечно

Нам отмечать.

Гулянка по случаю нашего вступления в коммунисты получилась веселая, а расставание с Сары-Шаганом – грустным.

 

В истории моего перевода в Ленинград родственные и дружеские связи моих родителей сыграли определяющую роль.

В феврале 1949, когда папа учился на третьем курсе военно-медицинской академии, года состоялась его свадьба с двадцатидвухлетней мамой, студенткой зубоврачебной школы. Познакомил молодых Вениамин Клебанов, папин дальний родственник, который тогда ухаживал за своей будущей женой Сильвой, которая училась с моей мамой в одной группе.

Свидетелями на свадьбе родителей были, естественно, Сильва и Вениамин. Когда же папа закончил военно-медицинскую академию, а Вениамин Самуилович – академию тыла и транспорта, молодые офицеры и их жёны, расставшись, не потеряли, однако, привычки переписываться, а позже, - созваниваться друг с другом.

По истечении двадцати с лишним лет супруги Клебановы осели в Москве. Вениамин Самуилович получил звание генерал-майора и занимал хлебную должность в министерстве обороны, возглавляя снабжение строительных войск Советского Союза. Его жена, Сильвия Александровна, к этому времени стала настоящей генеральшей, что означает уметь польстить и, если потребуется – лизнуть того, кто выше, а от тех, кто ниже, - ожидать и, если надо, то потребовать лести и лизания. Ведь настоящий советский генерал половиной своих служебных успехов должен быть обязан своей жене.

Мой отец к тому времени уже уволился из армии, так и не получив звания полковника. Но, имея в лице Вени Клебанова влиятельного родственника, мои родители задумали с его помощью вытащить меня из Казахстана. И, скорее, даже не с помощью Вени, а посредством его жены, способности которой превосходили возможности её сановного мужа.

Сильва Клебанова, не сделала карьеру в стоматологии. Вместо бесконечного сверления и пломбирования чужих зубов Сильва стала первоклассной, по советским понятиям, портнихой. Но мало было стать хорошей портнихой, важно, чтобы у портнихи были хорошие клиенты. Сильва умела подбирать для себя клиентов, используя служебные возможности своего супруга.

Её муж, Вениамин Клебанов, служил на благо родного отечества с полной отдачей, не чураясь дальних гарнизонов и тяжелой работы. В начале семидесятых годов он уже был полковником и заместителем начальника тыла Дальневосточного военного округа. Во время визита в округ министра обороны маршала Гречко, полковник Клебанов, заменяя своего отсутствующего начальника, грамотно доложил специальный вопрос маршалу и произвел на него хорошее впечатление. Через небольшое время Клебанов стал начальником тыла – заместителем командующего войсками округа, которым был будущий маршал ракетных войск Владимир Федорович Толубко.

И вот, когда Клебанов стал заместителем генерал-полковника Толубко, то основным клиентом Сильвы Клебановой стала жена командующего округом.

Сильва обшивала жену начальника своего мужа и, попутно, решала мужнины и свои дела, не забывая, впрочем, отдельно благодарить за каждую просьбу, делая ценные подарки и выдерживая требуемую дистанцию. Подарки от Сильвы и Вениамина всегда принимались с благодарностью.

Когда же Толубко уезжал в Москву, чтобы возглавить ракетные войска стратегического назначения, то он пообещал генералу Клебанову, что тот последует за ним. Клебанов, действительно, вскоре оказался в Москве, и дружба-служба жены Клебанова и жены Толубко продолжилась.

Мои родители об этом знали, поэтому решили позвонить в Москву Клебановым несмотря не то, что много лет уже они не общались. Позвонив, они попросили Сильву и Веню помочь их сыночку выбраться из далекого Казахстана, «где он пропадает уже почти пять лет». Просьба родителей встретила понимание.

 

Вскоре мне довелось побывать в московской квартире генерала Клебанова. Квартира оказалась необычной.

Во-первых, хозяева квартиры категорически возражали против того, чтобы гость снял обувь, и я своими армейскими ботинками два часа топтал вошедший в моду у обитателей генеральских домов ворсистый ковролин, которым от стены до стены была застелена гостиная. Мне тогда не пришло в голову, что чистоту в этой квартире поддерживает уборщица.

Во-вторых, квартира генерала имела огромные нежилые помещения: холл, коридор, кухню - столовую. Такие квартиры в советское время для начальства строили намеренно. Поскольку нормы обеспечения были установлены только в отношении жилой площади, то комнаты в генеральской квартире составляли меньшую часть её обширного пространства.

Поскольку, ни я, ни мои родители не верили, что маршал Толубко, чьи портреты висели в каждой казарме, снизойдет до судьбы какого-то старшего лейтенанта, то я позволил себе высказать все свои самые фантастические желания.

Я не хотел ехать под Москву, поскольку меня не прельщала перспектива остаться навсегда в военном городке. Я хотел в Ленинград, в научный институт, где сапоги офицеры одевают два-три раза в год, или, в крайнем случае, в академию Можайского, которую закончил пять лет назад.

Но, благодаря уверенному тону генерала Клебанова, я каким-то странным образом поверил в то, что ещё вчера казалось мне невероятным.

 

Я не мог предположить, что маршал Толубко не всесилен, и что есть вещи, которые маршал не будет делать, если это не касается непосредственного его.

Политическая близорукость в отличие от пьянства и блядства, никогда не прощалась в советском государстве. Политической близорукостью после победоносных для Израиля ближневосточных войн было способствование продвижению евреев в армии и в промышленности, работавшей на оборону.

Я не заметил, что после Шестидневной войны и Войны судного дня государственный антисемитизм, облеченный в форму борьбы с сионизмом, пышно расцвел в нашей стране. Евреев под любыми предлогами старались не допускать до государственных секретов, если, конечно, они сами к тому времени не были носителями и генераторами этих секретов. Я же захотел явно больше того, что могло мне дать советское государство.

Однако Владимир Федорович Толубко не мог дать указание о моём переводе туда, куда я хотел больше всего. Поэтому единственным вариантом моего перевода из Казахстана в северную столицу оказалась войсковую часть 14108, расположенная под Ленинградом между Пушкиным и Красным селом, являющаяся точной копией той воинской части, в которой я служил в Казахстане.

Перевода в эту часть добивались правдами и неправдами те, кто имел жилье в Ленинграде. Для них полтора – два часа, потраченные на поездку из дома за город - ничто по сравнению с теми преимуществами, которое дает жизнь в столичном городе.

Другую группу офицеров «придворной» воинской части составляли те, кто много лет прослужил вдали от цивилизации и теперь рассчитывал получить квартиру в пригороде Ленинграда.

Ещё в этой части служили те, кто имел «лапу», благодаря которой сразу после окончания учебного заведения или через пару лет они попадали в эту привилегированную часть.

По мнению кадровиков, получивших задание перевести меня из Сары-Шагана, я должен был радоваться предоставляющейся возможности вкусить блага цивилизации после песков пустыни Бет-Пак-Дала.

Однако, обнадёженный обещаниями генерала Клебанова, я хотел гораздо большего.

 

В один из жарких летних дней, когда я, сменившись с дежурства, спал под жужжащим вентилятором, меня разбудил громкий звонок в дверь. За дверью стоял посыльный из штаба, который сообщил, что в 17 часов мне надлежит быть на командном пункте.

В назначенное время на командном пункте командир дежурных смен передал мне трубку телефона ЗАС .

- Старший лейтенант Осиновский.

- Здравствуйте, старший лейтенант, - раздался в трубке дружелюбный голос, - с вами говорит полковник Бордачев.

- Здравия желаю, товарищ полковник.

- Мне поручено решить вопрос о вашем переводе, - продолжил полковник, - как вы смотрите, если мы вас временно переведем в войсковую часть 14108, под Ленинград, а потом уже будем переводить дальше, в академию или в институт?

Я растерялся. Предложение о переводе почти в Ленинград было очень заманчивым, но мне казалось, что я могу рассчитывать на большее. Ведь я хотел не просто попасть в Ленинград, но и получить интересную работу. Мне же предлагалось исполнение второй части мечты отложить на неопределенное время.

Я помнил, что человек, давший указание полковнику решить вопрос о моём переводе, мог дать любое указание, поэтому надо было добиться желаемого результата с первой попытки. Второй раз запустить этот механизм не удастся, думал я, и то, что полковник сейчас говорит о временной мере, безусловно, станет мерой постоянной.

- А почему вы сейчас говорите об этой части? – спросил я после некоторой паузы, - со мной был разговор о переводе, но об этой части мы не говорили.

Я покосился на напряженную спину командира смен. Тот не дышал, боясь пропустить хотя бы слово из сказанного.

- Потому, что это временно. Потом мы вас переведем туда, куда вы просили.

- Может быть, лучше тогда не торопиться, я решить этот вопрос сразу и без промежуточных вариантов?

Моё упорство, больше похожее на упрямство, продемонстрированное, как мне казалось, в достаточно корректной форме, начало раздражать полковника Бордачева.

И он пустил в ход последний аргумент:

- Такое указание дал Владимир Федорович Толубко.

Я замолчал. Против такого аргумента возразить было нечего.

- Ну, раз он дал такое распоряжение, значит, его надо выполнять. Я, безусловно, выполню этот приказ. Когда он будет подписан?

- Приказ будет примерно через месяц. До свидания, – холодно попрощался Бордачев.

- До свидания, товарищ полковник, - ответил я ему и, услышав сигнал отбоя, положил телефонную трубку.

 

Через три дня мне пришла телеграмма, приглашающая на телефонный разговор с родителями.

Ближайший переговорный пункт находился в городе Приозерске, административном центре центрального полигона, находящемся в двадцати километрах от нашей воинской части.

После трех часов ожидания, получив приглашение зайти в кабину для переговоров, я услышал папин голос:

- Что ты там такое наговорил полковнику из Москвы?

Услуги связи стоили дорого, поэтому нам надо было уложиться в пять заказанных минут и поэтому папа сразу начал с главного.

- А откуда ты знаешь, что я разговаривал с полковником? – в свою очередь спросил я. Слышимость хоть и была плохой, но разобрать слова было можно.

- Звонила Сильва из Москвы. Понимаешь, - тут папа запнулся, - Я её такой никогда не видел, у неё была настоящая истерика.

- Ты считаешь, что это из-за меня? – Я не понимал, в чём может состоять моя вина.

- Ну да, этот полковник доложил, - папа сделал паузу, - Ну, ты понимаешь, кому он доложил?

- Понимаю.

- Ну, так вот, он доложил, что ты с ним разговаривал очень высокомерно, что с ним даже генералы так не разговаривают. А тут какой-то старший лейтенант… Сильва всё время повторяла эту фразу, что с полковником даже генералы так не разговаривают.

- А что, этот полковник с Сильвой разговаривал?

- Ты что, не понял, кто с Сильвой разговаривал? – папа начал сердиться.

- Что, сам? – и я непроизвольно посмотрел наверх.

- Вот именно, что сам, - ответил папа.

Возникла пауза, но молчать было нельзя, время тикало, деньги шли.

- Я с ним высокомерно не говорил. Он предложил мне перевод в Красное Село, я попробовал отказаться, но он сказал, что решение уже принято и я взял под козырёк. Вот собственно и всё.

- Но Сильва представила это совсем иначе.

- Папа, если хочешь, я ей напишу письмо и попробую всё объяснить.

- Ладно. Я сам как-нибудь…

В это время в телефонной трубке раздался скучный голос телефонистки:

- Ваше время истекло.

 

Теперь я уже не знал, надо ли готовиться к отъезду из Сары-Шагана. Однако, через два месяца в нашу часть пришёл приказ о моём переводе и в конце декабря 1978 года я прибыл в войсковую часть 14108.

Через месяц в Ленинград пришёл контейнер с домашним скарбом, я пошёл к командиру части с рапортом о предоставлении служебной квартиры, надеясь, что мне, хотя бы, дадут место для разгрузки прибывшего контейнера. Мне, действительно, разрешили разгрузить контейнер в пустующую трехкомнатную квартиру, которую спустя неделю предоставили для заселения. Так я оказался на восемь лет жителем военного городка между Пушкиным и Красным Селом, состоящим на тот момент из одного жилого дома и одного общежития.

 

Был май 1979 года, когда папа в письме сообщил, что со мной хочет встретиться генерал Клебанов, который через месяц будет в Ленинграде. Я позвонил генералу и Вениамин Самуилович пригласил меня приехать к нему в гостиницу «Европейская».

Я надел свою новую военную форму, где-то раздобыл бутылку коньяка и отправился в гости к генералу.

Номер гостиницы, в котором остановился Клебанов, меня поразил. До этого я не видел гостиничных номеров, в которых была бы не одна комната, а целых две.

В большой комнате, на большом круглом столе громоздилась батарея бутылок с невиданными этикетками. Мой коньяк, присоединенный к этому набору, выглядел как и я сам в компании с генералом и несколькими полковниками.

Один из них, какой-то весомый тыловик в Ленинградском военном округе суетился, подготавливая застолье.

Но больше всего меня поразили не иностранные алкогольные напитки, а то, что в номере у Клебанова стояло не менее двадцати бутылок пепси-колы, которую только что начали производить в СССР. Одна бутылка «пепси» емкостью 0,33 литра стоила 45 копеек, то есть дороже, чем полулитровая бутылка жигулевского пива. Пить «пепси» могли только богатые советские люди.

Я вёл себя скромно. Не пил ничего спиртного, выпив только одну маленькую бутылочку «пепси», которую пробовал второй раз в жизни. Клебанов тоже не пил крепких напитков, поглощая «пепси» в фантастических, как мне казалось, количествах. Зато полковники, суетившиеся вокруг генерала, поглощали всё от выпивки до закусок непрерывно, становясь красными на лицо, но привычно не пьянея после выпитой полулитры.

В самом начале нашей встречи, когда ещё не началось общее застолье, генерал спросил как мои дела.

Я ответил:

- Спасибо за помощь. Вот квартиру на территории части дали, тружусь по специальности, так что вроде всё хорошо. Вот только дальше-то куда? Хотелось бы в институт или в академию Можайского.

Клебанов ответил:

- Дальше будет лучше. Мы тебя переведём, не волнуйся.

Больше мы к этой теме не возвращались.

Я недоумевал, для чего меня позвал Клебанов? Решив, что он просто соскучился по родному человеку, я принял его гостеприимство как должное. С этим и ушёл.

 

Новая гроза разразилась через неделю.

Сильва вновь позвонила моим родителям и возмущалась тем, что я оказался неблагодарным по отношению к ним. Ей и Вене, говорила Сильва, стоило больших трудов решить с маршалом вопрос о моём переводе, а я даже никакого подарка, никакой благодарности не принёс. Как будто так и должно быть.

Родители мои были в растерянности.

Бедные мои, наивные родители.

Из таких, как мой папа, как раз и должно было возникнуть «новое поколение советских людей – строителей коммунизма». И не их вина, что большинство других жило совсем по иным законам. Папа не предполагал, что мой перевод в Ленинград, да ещё с участием главкома, стоит денег и все об этом знают.

А когда Клебанов согласился помочь моему переводу, у него и подозрения не было, что папа не знает стоимости этой услуги.

И вот я, воспитанный своими родителями, с бутылкой коньяка стоимостью в восемнадцать бутылочек «пепси», пришел в гости к помогавшему мне генералу, чем вызвал у генерала, по крайней мере, недоумение.

С другой стороны, генеральша Сильва Клебанова не догадывалась, что так мы поступаем не специально, что мы просто не знаем, не умеем, да и, по большому счёту, платить-то не с чего.

 

Мама с папой решили, что Сильва возвела напраслину и после этих событий бывшие друзья долго не общались.

Через десять лет внезапно умер Вениамин Иосифович Клебанов. Еще через год развалился СССР, а через два года Сильва навсегда уехала в Израиль.

Вскоре и мои родители переехали в Израиль и стали жить с Сильвой в одной небольшой стране, хотя и на приличном, по израильским понятиям, расстоянии друг от друга: Но это расстояние не помешало им начать новый круг общения.

И вот, через восемнадцать лет после моей первой встречи с Клебановыми, мы приехали по приглашению Сильвы в её небольшую двухкомнатную квартирку в Беер-Шеве.

За накрытым Сильвой столом сидим, общаемся, вспоминаем жизнь в России. Я догадываюсь, что Сильва из своего израильского далёка теперь смотрит на произошедшее между нами нескольку иначе.

- Очень хорошо, что Веня тогда сумел помочь Саше перевестись в Ленинград, - говорит она, пододвигая к себе блюдо с начатым тортом.

Мама кивает, как бы соглашаясь со своей давней подругой, однако внимательный наблюдатель может заметить, что у неё слегка поджаты губы – явный признак несогласия с тем, с чем она только что публично согласилась.

Папа же, расслабленный дружеским застольем и незлопамятливый, кивает, привычно поглаживая маму по спине:

- Конечно, хорошо, а то сидел бы наш Саша в Сары-Шагане до самой своей пенсии.