Провидения

Неделя прошла, вторая, а в конце третьей недели подошли к концу наши запасы пресной воды. Послал запрос в пароходство и в Штаб арктических операций. Ответа нет. Через сутки послал аварийную радиограмму. Ещё через пару дней ответили, что могу сниматься и идти в порт Провидения для приёма воды. Народ оживился и повеселел. Все соскучились по действиям.

Переход до Провидения занял всего сутки. Перед входом в бухту связались по радио с диспетчером порта, и тот сказал, что возможность встать к причалу и принять воду есть только до подхода судна со срочным грузом, которое должно прийти ночью. Сколько успеем принять, столько и будет. Как судно появится, нас сразу же отведут от причала. Вызвал старпома, объяснил ситуацию.

Вошли в бухту и сразу же пошли на швартовку. По окончании, мы со стармехом и капитаном-наставником решили сходить в управление порта, чтобы оттуда позвонить во Владивосток, в пароходство, поскольку в то время позвонить куда-либо с судна было очень и очень большой проблемой. Командовать делами на судне остался старпом.

Позвонив, прошлись по главной улице, идущей полтора-два километра через весь посёлок, состоящий из двухэтажных деревянных домов, стоящих на коротких деревянных сваях из-за вечной мерзлоты. Прогулялись по местным магазинам, в очередной раз поговорив о том, насколько необычен для наших глаз набор товаров в арктических магазинах. Всяческих дефицитов – тьма, а обычных в нашем понимании продуктов нет. В общей сложности, провели в посёлке часа три.

Подходя к судну и ещё не осознав то, что увидел, я ощутил сильнейшее беспокойство. Через какие-то мгновения понял причину – на берег не было подано ни одного шланга для приёма воды! Взлетев по трапу на борт, приказал вахтенному вызвать старшего помощника. Ответ был убийственным: «Он сошёл на берег сразу за вами».

Не буду описывать дальнейшее, но через полчаса на берег были поданы три шланга. Мы начали приём воды, потеряв более четырех часов.

Утром, примерно в шесть часов, нам сообщили, что в течение часа нам необходимо отойти от причала. Старпома на борту так и не было. Отдали шланги и отошли от причала. Принял решение уходить без старпома, назначив на его место второго помощника.

Я уже взялся за рукоятку машинного телеграфа, чтобы дать ход, когда на связь вышел портовый катерок и сообщил, что везёт старпома. Если бы я знал, что он везёт – не стал бы останавливаться. Старпом был пьян в хлам. Трудно было сдерживать эмоции, но я всё же взял его на борт. Наутро сделал старпому прокол в талоне к рабочему диплому. Мне было тошно начинать с этого свою капитанскую карьеру, но ещё хуже было бы не сделать этого.

Благополучно вернувшись к кромке льдов, продолжили ожидание, медленно дрейфуя вместе со льдинами. Через несколько дней рядом с нами встало ещё одно судно – сухогруз «Нина Сагайдак». Оно везло груз картофеля, яблок, лука и моркови для полярных станций. Капитан был знаком мне и, спустив мотобот, вместе с капитаном-наставником, под предлогом проверки судна, съездили к нему в гости. Поболтав от души и приняв по паре стопок, вернулись на своё судно.

 

Лёд тронулся. Вперед!

Через пару дней небо начало хмуриться. Штаб ледовых операций сообщил, что ледовая разведка доложила о начале ослабления сжатия, и в нашу сторону идут ледоколы из западного сектора – два атомных и два линейных. С нашей стороны, чуть поодаль, наготове стояли два мощных линейных ледокола. Все встрепенулись, тоска слетела напрочь, лица повеселели, а в глазах появился блеск.

Наутро подул южный ветерок, и ещё через сутки получили сообщение из Штаба, что первыми, в сопровождении ледоколов, в лёд войдут «Нина Сагайдак», «Коля Мяготин» и «Бухара». Настроение – класс! Началась суета на мосту, в машине. Всё готовилось, проверялось и проворачивалось. Связались с ледоколом, уточнили детали связи, сделали всё, что положено делать перед долгой и тяжёлой работой во льдах и замерли, подобно сжатой пружине, готовой к выбросу своей энергии.

И вот этот момент настал. Дали ход и, пристроившись в корму «Коле Мяготину», втянулись в канал, пробитый совсем ещё новым красавцем-ледоколом «Ермак». Льды очень тяжёлые. Караван шел медленно. Канал быстро затягивался, и корпус судна содрогался от соприкосновения с кромками канала. Лед мощный и девственный – он даже не ломается и не идёт в стороны трещинами. Канал так и остается прямым, быстро затягиваясь после прохода каравана.

Идти получалось, только прижимаясь как можно ближе к корме впереди идущего судна, иначе зажимало. При таком плавании обстановка на мосту очень напряжённая – стоит прозевать момент, когда впереди идущее судно замедлит ход, и въедешь острым форштевнем ему в корму. Корма ледокола специально предназначена для этого и защищена мощными плетёными кранцами, а у грузового судна это довольно уязвимое, ничем не защищённое место. Вскоре навалился густой туман, и работать стало ещё сложнее. Впереди видны только огни специально устанавливаемых на судах во время ледовой проводки кормовых прожекторов. Вахтенный помощник уткнулся в радар и постоянно контролирует дистанцию.

На мосту постоянно находимся я, вахтенный помощник и на руле - старший рулевой матрос. Командует вахтенный помощник, а я контролирую ситуацию и вмешиваюсь только в случае необходимости принять решение. Со вторым всё нормально, он легко работает во льду, спокойно. Со старпомом и с третьим посложнее, часто приходится самому действовать.

Час за часом буквально продираемся сквозь тяжёлые льды. На мосту тихо, только гудение приборов да изредка – негромкие команды рулевому. Судно постоянно содрогается и скрипит. Я сижу в высоком деревянном кресле. Такое кресло есть на каждом мостике, но сидеть в нём разрешено только капитану и лоцману. Вахтенный помощник не имеет такого права. Точно такие же правила и относительно дивана на мостике. Он также только для капитана.

При плавании во льдах капитану иногда приходится не спускаться с мостика в каюту по трое-четверо суток подряд. Это очень трудно, но и в этой ситуации существуют свои приёмы, позволяющие сохранять свежими сознание и реакцию. Первые сутки это обычно крепкий кофе. Сначала чёрный, потом с молоком. Когда душа уже не принимает кофе, в действие вступает крепкий, свежезаваренный чай, который действует гораздо сильнее кофе. Когда и чай перестаёт помогать, наступает время совершенно магического напитка – какао. Густо заваренный, этот напиток делает чудеса! Он и тонизирует, и питает мозг, делая это мягко и надёжно, не вызывая при этом никаких «похмельных» ощущений, возникающих после крепких кофе и чая. А ещё хорошо действует в условиях сильной усталости тёмный горький шоколад. Под такое питание и напитки можно спокойно работать сколько угодно, позволяя себе изредка отключиться на полчасика, сидя в кресле либо на диване.

Около суток мы шли по каналу за ледоколом, когда вновь началось сжатие льдов. За это время караван смог пройти всего около сотни миль. Ветер переменил направление, и вместо ожидаемого разрежения мощных ледяных полей началось их сжатие. Мы со все большим трудом двигались в канале. То и дело ледоколу приходилось возвращаться и пробегать вдоль наших судов, чтобы освободить от зажатия в канале. Вскоре и это перестало помогать.

 

«Арктика»

Караван встал. К этому времени на связь вышел атомный ледокол «Арктика» мощностью 75 тысяч лошадиных сил, способный работать во льдах толщиной 5 метров. Он был уже недалеко и через несколько часов подошёл к нам. Это был красавец, так и пышущий мощью! Огромные глыбы льда выворачивались его форштевнем и с глухим грохотом обрушивались в воду, подминаемые корпусом, чтобы вынырнуть из-под кормы.

Некоторые куски льда были величиной, наверное, не меньше трамвайного вагона. Ледокол обошёл нас и пробежал вдоль каравана, заставив содрогаться наши суда. Затем он зашёл по носу «Ермака», и караван двинулся вперёд. Ветер крепчал, и мы шли уже в десятке метров от кормы «Коли Мяготина». Через пару часов караван встал. «Арктика» обежала караван, обколов нас, и вновь зашла перед «Ермаком». Движение продолжалось не более 20 минут. Караван встал, и снова «Арктика» обкалывала нас. Сжатие всё больше усиливалось.

Мы уже не шли. Время от времени ледокол делал круг вокруг каравана, чтобы ослабить давление льда. Насколько ему было тяжело, можно было понять по тому, как его выдавливало льдом. Здесь я должен объяснить, что корпуса ледоколов делаются в форме яйца. Каким бы ни было давление льда, он не может раздавить ледокол, а только выдавливает, приподнимает его. Вот мы и наблюдали, как громадный ледокол почти на метр вылезал изо льда, а затем грузно проседал, проламывая тяжелый лёд.

 

Драма

Это продолжалось несколько часов. Вскоре к нам подошел ещё один мурманский ледокол, «Капитан Сорокин». Одновременно я получил от Штаба распоряжение возвращаться на кромку. «Нина Сагайдак» и «Коля Мяготин», поскольку имели скоропортящиеся грузы на борту, должны были продолжить пробиваться на запад.

Нас выводили «Арктика» и «Капитан Сорокин». Очень медленно и долго описывали дугу, чтобы попасть в тот канал, которым пришли в эту точку. Как только вошли в него и «Капитан Сорокин» начал двигаться самостоятельно, «Арктика» вернулась к каравану, а мы пошли обратно, на восток. Движение было очень сложным. Почти каждые пятнадцать минут хода останавливались, и ледокол возвращался, чтобы обколоть нас. Ветер к тому времени был уже штормовой, до 20-25 метров в секунду.

Примерно часов через восемь, когда мы находились милях в 15 от каравана, услыхали, как капитан «Нины Сагайдак» сообщил на ледокол о поступлении воды в трюм. Потом у него был продавлен второй трюм. Началась операция по спасению экипажа. Все люди сошли на лёд. Судно, раздавленное льдом, быстро погружалось и вскоре затонуло. Экипаж, шокированный жутким для любого моряка зрелищем гибнущего судна, перешёл на ледокол.

Мы, также потрясённые случившимся, продолжали свою борьбу со льдами, не прекращая ни на минуту. Отвоевывая буквально каждый метр, продирались за ледоколом, время от времени получая сильнейшие удары по корпусу всплывающими из-под его кормы глыбами льда, отчего судно тряслось и содрогалось. В носовом трюме появилась водотечность. Стальной корпус толщиной полтора сантиметра не выдерживал ударов тяжёлых льдин опреснённого, твёрдого многолетнего льда. Пройдя ещё миль десять, мы встали.

В это время, судя по тому, что мы слышали в эфире, началась борьба уже за жизнь «Коли Мяготина». Ледоколы постоянно обкалывали судно, державшееся из последних сил. Экипаж был готов по команде немедленно сойти на лед. Однако усилиями двух мощнейших ледоколов «Колю Мяготина» всё же отстояли и через сутки, после ослабления сжатия, повели дальше, в Певек и на Колыму.

Ветер начал стихать только часов через десять. Сжатие уменьшилось, и мы смогли продолжить движение. Ещё почти сутки пробивались к кромке, но когда подошли к ней, от увиденного волосы на голове дыбом встали.

 

Ледяной шторм

Я читал об этом явлении в специальной литературе, но встречать не доводилось.

Совершенно сюрреалистичная картина: огромные ледяные глыбы толщиной три-четыре метра, размерами с железнодорожный вагон и больше, в тишине взлетают на несколько метров на волне. Поражает несоответствие стремительного движения огромных масс и слабого звукового сопровождения происходящего. Мозг, однако, понимает, что шума и не должно быть, да и реальность подтверждает это – слышится только жуткий шорох и скрип трущихся друг о друга льдин. Войди в эту мельницу, и перемелет, даже не заметив… Мы остались во льду, не дойдя до кромки метров пятьсот, так как входить в этот жуткий компот из сбесившихся льдин ни желания, ни смысла не было.

Определились с трюмами. В носовом трюме вода была на уровне полтора метра. Идти снова в лёд с таким состоянием корпуса было нельзя. Я сообщил об этом в Штаб, и вскоре получил указание следовать в Провидения для водолазного осмотра и аварийного ремонта, а затем – в Эгвекинот под выгрузку.

 

Вновь Провидения

В этот раз переход был совсем иным. Ветром принесло много льда. Это был и мелкобитый лёд, и целые поля. Шли, лавируя между льдинами, и здесь как раз всё зависело от искусства рулевого – как он чувствует судно. Помощник лишь изредка подсказывал ему, в какую щель лучше нырнуть. А ещё, очень многое зависело от работы машины и от того, как точно она реагирует на команды с мостика.

Время от времени судно зажимало льдинами, и приходилось буквально проламываться, протискиваться, пытаясь расколоть или раздвинуть целые поля. Вот тут как раз и нужна была мощь двигателя. Её не хватало. В очередной такой «затор» произошла стычка со стармехом.

Судя по показанию тахометра, обороты не додавали. Я приказал в машину добавить оборотов. Ответ вахтенного механика был один – всё уже добавили, больше нет. Тогда я возмутился, позвонил стармеху в каюту и потребовал дать нужные обороты. В ответ полился поток слов относительно документов, кривых, диаграмм и так далее.

Я понимаю стармеха. Он принял это судно с постройки и лелеял машину как собственное дитя, не давая особых нагрузок, оберегая от всяческих стрессов и прочего, а тут пришёл какой-то молодой и начал «насиловать» любимицу, требовать дать ей такие нагрузки, каких она не испытывала ранее.

Разговор происходил в каюте стармеха. Я потребовал у него таблицы соответствия оборотов и мощности, утверждённые пароходством, и доказал, что он недодает практически 10 процентов мощности, потребовав от него немедленно дать распоряжение механику работать в соответствии с этими диаграммами. После этого о дружеских отношениях можно было и не думать. Забегая вперёд, скажу, что расстались мы с ним, в конце концов, в очень хороших отношениях, но всё это было потом. Обороты были даны.

В Беринговом проливе наткнулись на перемычку крупных полей тяжёлого льда. Выручил линейный ледокол «Ленинград», бывший недалеко и шедший навстречу. Он очень торопился и поэтому не очень-то заботился о том, как мы себя чувствуем при его резких поворотах и высоких скоростях во льду. Пришлось ругнуться. Помогло. Проломив перемычку и буквально протащив нас через неё, ледокол убежал.

Трудно, но успешно пробиваясь сквозь битые льды, прибыли в Провидение. Водолазный осмотр показал, что вся подводная часть в районе скул побита льдинами и там появилось больше десятка вмятин с небольшими трещинами. Трещины покрупнее заварили подводной сваркой, мелкие решили не трогать, а после разгрузки трюма заделать изнутри.

 

Неприятность

В тот же день произошла неприятность. Группа членов экипажа сошла на берег. Вернулись довольно поздно. С собой, как выяснилось потом, привезли спиртное и втроём всю ночь гуляли. Наутро один из них вышел из-под контроля и стал приставать ко всем, угрожать. Попытки успокоить его не приносили результата. Когда он достал нож, сомнений уже не было. Вызвал милицию на рейд. Он оказал довольно ожесточённое сопротивление и был увезён на берег.

Утром собирались сниматься. Принял решение списать буяна с судна. Сообщил в кадры радиограммой. По выходу из милиции он получил деньги на билеты у представителя пароходства и самостоятельно добирался до Владивостока, где и был уволен. Потом, по возвращении домой, узнал в кадрах о бурном детстве и юности этого человека.

Лёд на выходе был довольно разреженный, и через несколько часов вышли, наконец, на чистую воду. Продолжая внимательно наблюдать за морем из опасения встретить дрейфующие льды, добавили ход и побежали.

 

Эгвекинот

Переход до находящегося в южной части Чукотки залива Креста, в глубине которого находится порт Эгвекинот, занял не очень много времени. Уже на следующий день мы входили в узкий, довольно мрачный залив с характерным для Чукотки пейзажем – отвесные чёрные гранитные скалы с пятнами нетающего крупнокристаллического снега в складках. Серое, почти свинцового цвета небо довершало невесёлую картину.

Связались с портовыми службами. Спросил, есть ли у них лоцман и буксир. В ответ длинная пауза и затем многообещающий ответ:

– Вообще-то нет у нас ни того, ни другого, но если очень нужно, то мы можем, конечно, придумать что-нибудь...

– Спасибо, мы сами.

Вооружившись биноклем, долго разглядывал причал. Хлипкое сооружение из толстых, чёрных от времени брёвен лиственницы. Причал, а вернее пирс, перпендикулярный берегу, пуст. Ни души. Швартоваться можно сходу, левым бортом, благо – погода тихая. Длина пирса не очень, только-только встать, а дальше – скала, гасить инерцию будет негде.

Однако, швартоваться всё равно нужно. Вспоминаю швартовки в море. Они были сложнее. Пирс кормой в самый опасный момент не вильнет! Решение принято. Даю команду старпому, и через минуту из всех судовых динамиков раздаётся: «Боцману на бак, палубной команде по местам на швартовку стоять». Старший механик поднялся на мост и, оценив ситуацию, пошёл в машинное отделение, так как швартовка предполагалась сложная. Я подтвердил правильность его решения и попросил быть очень внимательным на реверсе, так как ошибка будет дорого стоить.

Мы медленно подкрадывались к причалу. На душе было неспокойно. Что-то подсказывало, что не так всё просто, как кажется, в любую минуту может что-то произойти. И оно произошло.

Когда вышли на курс, параллельный пирсу, и до него оставалось не более полутора сотен метров, совершенно неожиданно налетел шквал, и мы пошли носом на пирс. За какие-то минуты ветер в правый борт достиг скорости 15-20 метров в секунду. Отрабатывать назад было поздно – судно с массой в семь с лишним тысяч тонн не успеет остановиться, воткнётся в пирс и развалит его. Остался один вариант.

Резко ударил по ручкам машинного телеграфа и дважды перевел их на «полный вперёд», одновременно дав команду рулевому – «право на борт». На всех судах мира механик, получив такой сигнал, знает, что он должен дать всю, до самой последней капли, мощность, даже ценой последующей поломки машины. Стармех в машине именно так всё и понял. Судно затряслось от перенапряжения, набирая ход. Нос остановился и через томительную минуту всё-таки пошел вправо. Как только перевалили угол причала, я опять дважды ударил рукоятками телеграфа, но уже на полный задний ход. Судно, ещё по инерции идя вперед, стало замедлять ход, и ветром нас опять повалило влево. Когда инерция погасилась, дал «стоп» и судно всем корпусом, под нажимом ветра, прилепилось к пирсу именно так, как оно и должно было встать. Швартовка в два реверса, но каких!

Сердце мое стучало, как сумасшедшее. Наставник, молча стоявший всё это время в углу ходового мостика, за радаром, показал мне большой палец. Я дал команду старпому подавать концы. На пирсе так никто ни не появился. Два моряка спрыгнули на него и приняли швартовные концы. По переговорному устройству дал в машину «отбой», и мы с наставником пошли в каюту.

Молча достал рюмки. Руки тряслись довольно прилично. В каюту постучали. Вошёл стармех с бутылкой коньяка. Отстранив жестом мою бутылку, молча налил из своей. Выпили. Когда тепло коньяка растопило внутреннюю дрожь, я сказал «деду» (так на морском жаргоне зовут стармеха) «спасибо» за классную работу. Он ответил, что ещё ни разу не швартовался во время шквала в два реверса.

В Эгвекиноте задержались надолго. Цемент выгружали самовыгрузкой, то есть силами экипажа. Все матросы, мотористы, механики и штурмана были задействованы в бригадах, а я, старпом, стармех и второй механик несли вахту. Народ был доволен – такие работы хорошо оплачиваются. Проблемы были с первым трюмом. Подмоченный цемент схватился и стал монолитом. Порт дал бригаду, и в четыре отбойных молотка рабочие более двух недель расковыривали его.

Стоянка была серая, ничем не запомнившаяся и, если честно, то очень хотелось поскорее уйти из этих мрачных мест, которые сильно давят на человека. Хотелось уже и нормального воздуха. Дело в том, что в арктических и приполярных местах воздух иной. Кислорода в нём вместо обычных 19-20 процентов содержится всего 16-17. Это провоцирует и угнетённое состояние, и обострение каких-то болячек, и даже проявления цинги – кровоточащие десны.

Ну, да всему приходит конец. Закончили и мы выгрузку. С лёгким сердцем покидали Чукотку и, будто почуяв, что бежим в сторону дома, судно легко скользило по спокойным северным водам среди всевозможной живности: китов, сивучей, нерп, чёрных бакланов, нырков, ярко-пёстрых уточек-топорков. Северные моря очень этим отличаются от почти безжизненных с виду южных морей.

По пути, несколько раз меняли цель своего перехода. То мы идём на Японию, то во Владивосток, то ещё куда… В конце концов, диспетчерская служба окончательно разобралась с нами и сообщила, что мы идём на Петропавловск-Камчатский под погрузку угля. Так и случилось. Мы вошли в Авачинский залив, сходу на швартовку.

Я люблю Петропавловск. Какой-то приятный, весёлый дух есть у этого города. Чего только стоит Сопка Любви в самом центре! Наверное, такой дух у этого города потому, что основное его население составляют моряки, рыбаки и военные, а они никогда не были скучным народом.

Ошвартовались к причалу, засыпанному горами угля, и практически сразу началась погрузка. Старпом был на вахте, а я с капитаном-наставником поехал в город. Он ехал, чтобы уже не вернуться, пересесть на другой пароход. Мне же просто хотелось прогуляться по давно знакомым местам.

Вернулся я через три-четыре часа и обнаружил пароход, стоящий с неестественно притопленной носовой частью и, наоборот, задранной кормой. Поднявшись, тут же пошёл по палубе и увидел, что носовой трюм уже полон, а остальные пусты… Вывод один – за погрузкой никто не наблюдал, и грузчики сыпали уголь куда хотели и как хотели. Корпус судна был крайне перенапряжён, что чрезвычайно опасно и чревато поломкой набора жёсткости. Я хотел вызвать вахтенного, но передумал и, поднявшись, постучал в каюту старпома.

Картина, достойная кисти передвижников. Полная каюта каких-то незнакомых мне людей, и во главе стола – он сам, пьяный донельзя, с повязкой вахтенного помощника на рукаве.

Наутро был второй прокол в его дипломе. Это означало, что рабочий диплом по приходу будет аннулирован, и он сможет получить его только после пересдачи аттестации в пароходстве с обязательным понижением в должности.

Уголь отвезли в Японию, в один из портов на северном острове Хоккайдо. Следующим заданием было – следовать в Рудную Пристань, что недалеко от Совгавани, и грузиться там на Магадан.

Первым, что мы увидели, встав на якорь в Рудной Пристани, были последствия цунами. На берегу, метрах в 50 от линии прибоя, лежала большая баржа, а рядом со зданием диспетчерской порта – небольшой портовый катер.

Две радости ждали меня в этом порту. Первая – на перекладных, а вернее – на маленьком самолётике в Рудную Пристань прилетела моя жена, а вторая – старшим диспетчером оказался мой однокашник. Одним словом, стоянка получилась довольно приятная.

 

Охотское море

Загрузив полные трюма известковой мукой (до сегодняшнего дня не очень хорошо понимаю, зачем она нужна в Магадане в таком количестве), мы вышли в море. На дворе был уже конец октября – самое время для штормов, но Японское море было спокойно. Мы без проблем вошли в Охотское, прошли вдоль восточного берега Сахалина и вышли в открытую часть моря. Там нас встретила довольно крутая встречная зыбь. Пологие валы высотой 5-6 метров возносили судно вверх и плавно опускали вниз. Прогноз был не очень хороший, нас догонял довольно мощный циклон. Проверили все крепления трюмных люковых закрытий, всех механизмов, задраили все водонепроницаемые двери. Приготовились к шторму.

К ночи ветер начал резко усиливаться. Радист принес неутешительный прогноз. По всем расчётам, мы оказывались в наиболее тяжёлой части циклона. Ни спрятаться, ни увернуться возможности не было.

К утру всё вокруг закипело. Встречный ветер достиг 25 метров в секунду, ревел и продолжал усиливаться. Море покрылось сплошной пеной, а валы начали расти на глазах. У таких небольших и закрытых морей, как Охотское, Японское, Средиземное, Каспийское, есть одна неприятная особенность – волна при ураганных ветрах очень короткая и очень крутая. Она гораздо опасней пологой океанской волны.

Из-за сильных ударов волн о корпус сбавили ход и шли так, чтобы только держаться носом на волну. Фактически, движения вперед не стало. Ветер достиг 30, а в порывах до 35 метров, волны уже просто нависали над судном, поражая своей огромностью. Судно с трудом взбиралось на волну, принимая часть её на себя. Вода с рёвом неслась по палубе от носа до надстройки, проверяя надёжность крепления всего, что встречала на палубе. Судно напоминало всплывающую подлодку – палуба почти постоянно находилось под слоем воды, зачерпываемой полной мерой и носом, и бортами. При ударах волн по носу стена воды долетала до мостика, с силой, хлестко ударяя по лобовым иллюминаторам.

В этой ситуации главное – чтобы машина работала без сбоя, потому что с остановившейся машиной судно немедленно поставит лагом (бортом) к волне, и тогда волны таких огромных размеров запросто могут опрокинуть судно. Вот в такие-то минуты хорошо понимаешь старших механиков, берегущих своих «питомцев» от лишних перегрузок. Ради того, чтобы быть надёжной в такие минуты, судовая машина холится, лелеется и оберегается всё остальное время. В результате получается, что судно вырабатывает свой срок, корпус уже никакой, а машина как новая. И это правильно, потому что только на ней иногда и держится жизнь судна и экипажа в шторм!

Через двое суток, после выхода из штормовой зоны, мы считали потери. На палубе были буквально срезаны несколько тяжёлых механизмов, подорваны чугунные кнехты (тумбы для крепления швартовных канатов) на баке с одного борта. Стальной кожух толщиной 5 миллиметров, защищающий трубки гидравлики, был скручен водой в плотный рулон. Трапы для схода на палубу с надстройки превращены в бесформенные конструкции. Волнами выдавило два иллюминатора (стёкла толщиной 2 см), и только то, что они изнутри были задраены стальными литыми крышками на толстенных болтах, спасло от проникновения воды вовнутрь корпуса.

В Магадане было уже свежо, температуры доходили до – 15 градусов. Быстро выгрузившись, пошли в сторону дома. Впереди ждал выход в Охотское море очередного мощного циклона, и поэтому мы получили распоряжение из пароходства встать на якорь у острова Завьялова, который находится южнее Магадана. Там, под защитой скал острова и простояли на якоре около трёх суток, отоспавшись и отдохнув вволю.

А потом пошла размеренная, спокойная, почти обыденная работа по перевозке круглого леса из Находки в Японию. Особенно запомнился один рейс.

 

Между Сциллой и Харибдой

Рейс начинался как обычно. Мы загрузились и пошли на Японию. Надо сказать, что перевозка леса – довольно тонкое дело. При погрузке брёвен разной длины и диаметра нужно учитывать много факторов. Прежде всего, сначала идут тяжёлые породы типа лиственницы, ясеня, а потом – более лёгкие, хвойные. Главная задача экипажа – следить за тем, чтобы грузчики нормально укладывали брёвна в трюме. Пакет брёвен обычно подается краном на просвет люка, и дальше грузчики вручную, с помощью ломов раскатывают брёвна ровно по трюму. Если лес в трюмах уложен плохо, не плотно, то на палубу не возьмёшь положенное его количество, а кроме того, в рейсе, на качке, возможно смещение груза на один борт, что крайне опасно. А ещё – вопрос с запасами топлива и воды. Всего должно быть минимальное количество на рейс, но главное – в танках не должно быть свободных поверхностей, иначе судно может лечь на борт в море из-за перетекания воды или топлива и высыпать «караван» – палубный груз. И это – в лучшем случае…

В том рейсе всё было нормально. И трюма хорошо погрузили, и на палубу очень хорошо взяли – караван был до самых иллюминаторов мостика. Потихоньку вышли и пошлёпали через Японское море. Когда подошли к порту, связались с ним, и оказалось, что причал освободится не ранее, чем завтра к ночи. Встали на якорь.

Вечером получили извещение о приближении довольно серьёзного циклона и рекомендацию пароходства пойти к острову, что в 10 милях от входа в порт, чтобы спрятаться там от ожидаемых ветров. Дождавшись утра, вновь связались с японцами, и те сообщили, что причал будет занят ещё не менее суток. Делать нечего, выбрали якорь и пошли к острову.

После обеда задуло. К вечеру пошли ливневые дожди, ветер усилился до штормового, и трое суток дуло и свистело, нагоняя на нас тоску. Стояли почти под самым берегом, было спокойно, но очень тоскливо.

Когда шторм утих, мы вновь связались с японцами, и выяснилось, что причал свободен, но ни лоцман, ни буксиры не смогут выйти к нам из-за очень большой волны на выходе. Это означало, что у нас серьёзная проблема. Дело в том, что на следующий день ожидался выход в Японское море следующего циклона, а это ещё минимум трое суток шторма. И вот тогда нам могло стать совсем плохо, так как придётся распечатать и топливный, и водяной танки, что даст свободную поверхность, из-за чего мы не сможем на волне выйти из-за острова даже после прохождения циклона. Ждать спокойного моря в декабре? Это было почти нереально.

С другой стороны, вход в порт… Сам порт представлял собой почти круглую бухточку диаметром 500-600 метров, с двумя причалами в глубине и входом в виде очень узкого прохода длиной метров 800 с волноломом, через который переливались массы воды от накатывающих волн, с одной стороны и кипящими пеной скалами – с другой. Ширина прохода была всего метров 60-70. Длина наша составляла 124 метра, а ширина корпуса 24 метра. Ветер, пока не очень сильный, дул в борт со стороны волнолома, то есть должен был сносить нас на скалы.

Сидим со стармехом и старпомом, рассуждаем… На малом ходу сделать это совершенно невозможно, потому что, если даже и попадём в проход, всё равно снесёт на скалы и не успеем даже мявкнуть, как окажемся на них. На полном – пролетим через проход, но не успеем погасить инерцию и воткнёмся с полного хода в причал.

Связался с японцами. На связь вышел капитан порта и сказал, что он лично гарантирует, что четыре буксира успеют схватить судно и задержать его. Думал-думал и надумал. Всё-таки решился нырнуть в этот ковшик. Иного выхода не было. Стармех сокрушённо покачал головой, явно показывая всем своим видом, что он обо мне думает, однако сказал, что ход даст и будет сам в машине во время всей этой авантюры… Старпом только пожал плечами и ничего не сказал.

Решение принято. Начали готовиться. На швартовку вышли и матросы, и мотористы, все помощники и механики. Снялись с якоря и стали медленно высовываться из-за острова.

Волна была довольно крутая, судно начало раскачивать. Во время выхода на нужный курс судно положило на 20 градусов, и оно долго так лежало. Всё внутри замерло и отпустило только тогда, когда крен стал медленно восстанавливаться. Потихоньку вышли на курс. Впереди кипело… Волны разбивались в прибрежных скалах, образуя один сплошной пенный вал. Проход обозначал только маленький автоматический маячок на конце волнолома. Добавил ход. Ещё. Выхожу на «боевой курс».

И вот мы уже несёмся навстречу бурунам. Постепенно высчитываю угол сноса, беру на упреждение… Подошли к точке невозврата. Да и она была условной – с тем грузом, что у нас, да на волне, разворот был бы невозможен при любых обстоятельствах… Ни отмена решения, ни возврат теперь уже невозможны. Теперь только вперёд, а там – будь что будет!

Картина жуткая. Было такое ощущение, что мы сейчас будем насажены на острие волнолома, словно кусок мяса на шампур. Связываюсь с капитаном порта, и он подтверждает что буксиры наготове и видят нас. Маяк на волноломе пролетает как куст мимо мчащегося автомобиля. Вокруг шум волн в камнях и на волноломе. Волна от судна захлестывает волнолом и, сталкиваясь с переливом волн, дает веер брызг, долетающих до мостика…

Когда до входа в бухту остается метров 150-200, даю телеграфом дважды «полный назад». Машина отрабатывает как часы. Молодец, «дед»! Судно трясется как в лихорадке.

Влетаем в бухту, и к нам буквально приклеиваются красавцы-буксиры, по два с обоих бортов. Мгновенно подаются концы, бросаются на кнехты, и тут же буксиры дают такое усилие, что пароход как бы становиться на дыбы и останавливается в 15 метрах от причала. Лоцман, очень пожилой мужчина, по-обезьяньи лихо взлетает по штормтрапу и через какие-то секунды уже на мосту. С ходу он даёт по портативному переговорному устройству команды на буксиры, и те ловко раскручивают пароход на месте. Через пять минут судно мягко, всем корпусом касается причала. Только тогда лоцман представляется – это сам капитан порта!

Когда на причал подали трап и прибыли власти, капитан порта принимает у одного из клерков картонный ящик и вручает мне его. Это дюжина дорогущего виски. Мы тут же открываем одну бутылку и, пригласив стармеха, отмечаем нашу удачно завершившуюся авантюру. Повар расстаралась, японец в восторге от закусок.

 

В японском ресторанчике

На следующий день, в знак уважения, капитан порта прислал официальное приглашение нам обоим в ресторан. Я и раньше бывал по официальным приглашениям в японских ресторанах, но этот визит мне особенно понравился. В назначенное время к трапу подкатила машина, и мы поехали в соседний город, километрах в 20 от нашего порта.

Это был маленький, уютный и явно дорогой ресторанчик. На первом этаже его располагался суши-бар, а на втором – несколько банкетных комнат в японском стиле. Разуваешься и сидишь на мягких циновках из рисовой соломы. Стол низкий, а под столом углубление, в которое и опускаешь ноги. В традиционных японских деревянных домах со стенами и окнами из рисовой бумаги зимой холодно, и в таком углублении устанавливается жаровня с углями, чтобы все могли греть ноги во время еды.

Думаю, нет нужды описывать японские национальные яства типа суши, сашими или темпура, которые сегодня можно попробовать и в нашей стране. Мне больше всего нравится другое блюдо – скияки или, как это произносят японцы, «сукияки».

Блюдо это очень дорогое. Прежде всего, делается оно из самой дорогой телятины (до 500 долларов за фунт), так называемого мраморного мяса – это результат особой японской технологии выращивания коров для дорогих элитарных блюд, с применением пива.

Вымоченные со специями, тоненькие ломтики мяса с прослойками сала, делающими мясо похожим на мрамор, берутся с блюда палочками и кладутся на решётку стоящего перед каждым газового мангальчика. Почти мгновенно обжаренный кусочек обмакивается в чашечку с приправой на соевом соусе и рисовом вине и съедается, запиваемый горячим саке, налитым из стоящего перед каждым специального глиняного графинчика в глиняную же рюмочку для саке. Графинчики по мере опустошения меняются на полные. Вкус – не описать! Всё сопровождается и другими традиционными блюдами, но это – главное.

Интересно наблюдать и за самими японцами во время банкета. Когда они на европейском приеме, ведут себя совсем так же, как и все, но когда среди своих – это совсем другие люди! Прежде всего, субординация. Все буквально заглядывают в рот старшему по должности за столом. Только он и приглашённые гости имеют право поднимать тосты, говорить речи и вообще всё, что касается «публичной деятельности» со стороны японцев – это делает старший и единственный. Все остальные только пьют, едят, нарочито весело и не очень естественно дружно реагируют на шутки начальства или обращения его к себе.

Сам по себе процесс поедания всех этих вкуснотищ с точки зрения европейца не очень приятен. Японец любого ранга, точно так же, как и китаец, находясь в своём, национальном окружении, ест со вкусом, углубляясь в процесс, очень шумно, с причмокиванием и чавканьем, совершенно не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Если это суп, то он выпивается с шумом через край чашки, если креветки – возле него прямо на белоснежной скатерти вырастет куча шелухи, которую он, не задумываясь, смахнёт на пол, если она станет мешать. Зрелище не из лучших.

Поговорить на такой вечеринке «по душам, за жизнь», как это принято у нас, просто невозможно. При всей видимой раскованности её нет и в помине! Никаких вольностей, никакого панибратства или «братания», что свойственно нам во время принятия горячительных напитков. Все напряжённо слушают, что говорит начальство и гости, пьют и едят, постоянно улыбаясь и довольно приторно, всем своим видом выражая чуть ли не безграничное счастье от своего присутствия здесь. Глава стола ведёт себя соответственно, сильно манерничая перед подчинёнными, подчёркивая свое равенство с гостями и даже некоторую нарочитую приниженность перед ними, преувеличивая уровень их важности.

Примечательно и окончание банкета. Когда все уже наелись, тосты отзвучали, глава стола собственноручно собирает оставшиеся на столе графинчики и, слив из них остатки саке в свою рюмку, выпивает сам без каких-либо слов и эмоций. Это сигнал к окончанию торжества, после которого он встаёт. Следом встают все остальные. Банкет окончен.

 

Подстава

Незаметно, в напряжённой работе прошёл год, и вот я уже жду замену, чтобы уйти в отпуск. Мы стоим в Находке под погрузкой леса на Японию. Трюма загружены, на палубу погрузку прекратили, так как из Владивостока танкером должны привезти топливо и запрессовать им танки.

Именно в этот момент приехала моя замена. Дела сдал быстро, к вечеру всё было готово и, пожелав попутных ветров и семь футов под килем сменившему меня капитану, уехал на такси во Владивосток. На следующий день прибыл в пароходство, отметился во всех отделах, сдал отчёты и, получив отпускные, к вечеру вернулся домой в предвкушении долгого отдыха, поскольку, кроме очередного отпуска, у меня было множество неиспользованных выходных.

Через два дня звонок. Курьер из пароходства передал записку. Мне надлежало срочно прибыть в службу безопасности мореплавания. Там меня ждала неожиданность. Оказывается, сменивший меня капитан не дождался танкера, погрузил лес на палубу и, выйдя в море, дал в службу информацию о том, что судно имеет слишком большой дифферент на корму и малую остойчивость. Моя информация о том, как и что я ему передал, не была принята во внимание, так как всё это я не оформил особым актом. То, что он уже после моего отъезда ещё сутки грузил судно… Он доложил, что принял уже погруженное судно.

Стоит ли говорить о том, в каком я был состоянии? Всё случившееся за последние два года сложилось во что-то тёмное, заслонившее свет. Здесь был и отказ в работе на пассажирском флоте, и эта подстава, и жизнь в чужой квартире без перспективы получить свою в ближайшие двадцать лет, судя по темпам продвижения очереди… Не помню, чем я занимался оставшийся день, а к вечеру зашёл за женой в отдел кадров пароходства, где она тогда работала, и мы вместе пошли на переправу, чтобы переехать на другую сторону бухты Золотой Рог, где находились дома под названием «Хи-хи, ха-ха», в одном из которых мы и снимали гостинку. Здесь я должен объяснить, что это такое.

 

«Хи-хи, ха-ха»

Уходя от первой жены, я оставил ей квартиру (тоже гостинку) и всё остальное, что нажили за одиннадцать лет. Чтобы не жить с родителями, мы сняли гостинку. Так получилось, что она была в одном из двух огромных десятиэтажных «крейсеров» с длиннющими, во всю длину дома тёмными коридорами и гостинками по обе стороны. Саму гостинку описывать не интересно – по всей стране они примерно одинаковы, а вот дом имеет смысл описать. Нет, не сам дом, а его обитателей!

Основным населением этих домов были рыбаки. Что такое рыбак? Если кто не знает, то рыбак семидесятых-восьмидесятых годов представлял собой примерно то же самое, что старатель во времена, описанные В. Шишковым в его «Угрюм-реке». Конечно же, не все, но основная масса рыбаков с плавзаводов, плавбаз и сейнеров приходили с путины с огромными по тем временам деньгами. И мужчины, и женщины. Часть их жила нормально, с семьями, но это была не другая часть, так называемая «промтолпа», то есть матросы-обработчики с плавбаз, плавзаводов и траулеров. После девяти месяцев сухого закона на путине они возвращались домой и отрывались в полную силу! Рядом с ними всегда были толпы тех, кого сейчас называют бомжами, а тогда называли бичами, и главная их задача состояла в том, чтобы как можно скорее и надёжнее напиться, пока есть возможность сделать это за чей-то счет.

Учитывая, что крупных рыбодобывающих компаний в то время во Владивостоке было очень много, и постоянно кто-то уходил на путину, а кто-то возвращался, в этих домах все 365 дней был Новый год! Постоянная, круглогодичная, вполне «профессиональная» пьянка со всеми вытекающими из этого последствиями. То кто-то «любимую» тещу с седьмого этажа выкинет, чтобы не бухтела на ухо, когда мужик с корешами за бутылочкой разговаривает за столом. А то вдруг у нас над головой глубокой ночью заиграет гармошка. Теперь можно часы проверять – через полчаса начнут петь, ещё через полчаса плясать, через час что-то или кто-то начнёт падать с глухими тяжёлыми ударами и истерическими воплями. Топот, крики… Потом всё стихает до следующего раза, чтобы повториться в точности так же, с теми же закономерностями.

Бывало, в тишине глубокой ночи гулко протопают вдруг по коридору тяжёлые шаги нескольких бегущих человек с криками: «Убью...трам-тарарам!!!». Затем короткий вскрик, что-то падает. Утром у нашей двери валяется здоровенное берёзовое полено, непонятно как оказавшееся в большом городе…

В обед – картина, достойная кисти «Передвижников»: два совершенно пьяных бича со счастливыми лицами, еле удерживая, несут большую жестяную детскую ванночку, доверху заполненную пивом….

Напротив нашей двери – дверной проем. Там живёт Вася. Это не просто имя, это – образ и состояние! Сам он тощий, чёрный, лохматый. Вход занавешен распоротым джутовым мешком, дверь отсутствует. Она или продана, или окончательно разбита кем-то из Васиных друзей, а их у него много. Полов нет – проданы, ибо Вася нигде не работает. Однако справедливости ради нужно сказать, что он и не ест…

Всё, что Вася делает в этой жизни профессионально и постоянно – он пьёт. Пьёт он всё и всегда, везде и со всеми. Откуда что берется, никому не известно. При этом в том логове – а иначе то помещение, каковым стала его гостинка, не назовёшь – никогда не было и следов даже самой простой закуски. Как мне потом объяснил один врач, у таких людей уже и желудок совсем другой, да и вообще его организм полностью перешёл на питание алкоголем. Почти каждый вечер – спектакль. Громогласные и в любую минуту готовые вступить в бой за несправедливо поделенную выпивку мужчины, да и женщины подобного же вида и состояния – постоянные гости Васи.

Вот в таком окружении мы и жили. После такого отступления продолжу свой рассказ.

 

И снова поворот!

Трудно всё это осознать, но в самые тяжёлые моменты в моей жизни, как по чьему-то взмаху волшебной палочкой, происходило нечто такое, что отодвигало в сторону мои проблемы, и передо мной открывались двери совсем в другой мир, в иное измерение. Именно это и произошло вечером того тяжкого дня…

Итак, мы переехали на катере на другую сторону бухты и молча пошли от переправы. Уже совсем недалеко от дома мне показалось, что кто-то зовёт меня по имени. Я посчитал, что мне показалось, но когда позвали второй раз, обернулся и увидел, что к нам подходит пара – мужчина и женщина. В мужчине сразу узнал своего двоюродного брата, которого не видел уже более десяти лет. Жену его я не видел никогда. Оказывается, они шли к нам в гости!

Тот вечер в нашей тесной гостинке, где и разместиться-то вчетвером сложно, был заполнен воспоминаниями, пельменями, большим количеством спиртного и беззвучным криком моей обиженной души. Где-то на излёте вечера я и сказал брату в сердцах, что если мне кто-то предложит сейчас работу на берегу и при этом даст квартиру, я тут же соглашусь, даже если это будет на Луне! Он удивился и переспросил, серьёзно ли я говорю это? Я подтвердил и тогда он сказал, что подумает над моими словами. Утром голова болела довольно основательно, и я смутно помнил всё то, о чём мы говорили.

Через три дня жена пришла с работы и сказала, что звонил брат и просил передать, что он готов исполнить то, о чём мы говорили. Для этого мне нужно было срочно приехать к нему в Порт Восточный. Он работал на строительстве этого современнейшего порта начальником участка. Я решил, что поездка ни к чему не обязывает, и поехал.

Всё дальнейшее происходило как во сне. Четыре с половиной часа на автобусе, и вот я в квартире брата, слушаю его. В портовом посёлке, состоящем из новых пятиэтажных домов и зоны, где жили заключённые, которые своей работой наполняли содержанием звание стройки «Ударная комсомольская», существовало большое СПТУ. Это училище выпускало матросов, мотористов, электриков и поваров для нашего пароходства. В училище нужен был заместитель директора по воспитательной работе с тем условием, что в ближайшие месяцы он должен будет сменить директора училища.

Зарплату предложили мизерную по сравнению с той, что я получал, однако тут же добавили, что есть возможность дополнительно зарабатывать, читая часы по морским предметам. При этом мне сказали главное – в случае согласия, я немедленно получаю ордер на двухкомнатную квартиру в сдающемся как раз в эти дни доме!

Вот с таким предложением я и вернулся домой. Долго мы не думали. Жена сразу заявила, что готова ехать куда угодно, лишь бы я не ходил в моря.

Вернувшись, сразу пошел в пароходство. Все были в шоке. Везде был один и тот же текст: «Ты же молодой, перспективный» и так далее. В ответ я спрашивал, почему перспективный капитан не имеет никаких шансов на получение жилья? Ответа не было ни у кого, даже у начальника пароходства.

В парткоме был тот же разговор, однако первый секретарь, который впоследствии стал руководителем морской отрасли страны, всё-таки поддержал меня, сказав, что «это наше училище и там нужны наши люди». Именно эта поддержка и сыграла основную роль в том, что меня безболезненно отпустили все, в том числе и крайком партии.

Через двое суток, ещё не уволившись, я поехал в Восточный и уже на следующий день вернулся, имея на руках ордер на квартиру…

Передо мной был последний рубеж. Нужно было сделать окончательный выбор – дать «отбой», пока ещё не поздно и, спокойно отдохнув, вернуться к работе или рвануть без оглядки вперёд, в неизвестность…

Конечно же, меня очень волновало то, что оставляю любимую работу, к которой так долго шёл, родной город, а также явно отрицательное отношение к этой перемене родителей, особенно отца. Чувство вины перед ними за то решение и сейчас, когда их давно уже нет, продолжает преследовать меня. Оставленная работа «отомстила» тем, что все мои сны с тех пор связаны только с судном, с морем. За десятки лет, прошедшие с того момента, ни одного «сухопутного» сна…

Решение было принято практически сразу. Как будто нырнул в эту неизвестность, ни на минуту не сомневаясь в том, что всё равно выплыву. Единственный, с кем я советовался, кроме жены – Юра, мой однокашник и коллега, с которым работал на «Шаляпине». Он в то время был капитаном на пассажирском судне и стоял во Владивостоке.

Впереди было много, очень много всего – и сладкого, и кислого, и до слёз горького. Самое же главное – впереди была совсем другая, береговая жизнь, о которой, как очень скоро выяснилось, я и понятия не имел, и к которой совершенно не был готов.

 

Отъезд

Жизнь закрутилась, завертелась. Уже через неделю я был готов к отъезду. С женой всё было сложней. Чтобы ей нормально уволиться, нужна была замена. Она в то время работала секретарем заместителя начальника пароходства. Забегая вперёд, скажу, что ей в то время как раз сделали предложение стать секретарём начальника пароходства, от чего она и отказалась. Мы решили, что я еду один, а она приедет, как только сдаст дела.

Итак, март 1984 года. Я во Врангеле – так называется посёлок при новом, современном Восточном порте. В посёлке идет строительство по крайней мере пяти-шести домов одновременно. Мне дали временную квартиру на первом этаже, пообещав через год обменять на другую, в строящемся по соседству доме.

Это была первая настоящая квартира после родительской, и она была МОЯ!

 

Знакомство

И вот я в училище. Прежде всего, меня поразили его масштабы и оснащённость. Очень большой комплекс зданий с великолепными лабораториями, классами, мастерскими-цехами. Целый парк станков, автомобилей и портовых перегрузочных машин-контейнеровозов, и даже самый настоящий большой портальный кран на рельсах. Прекрасно оборудованный полигон для всей этой техники, корпуса общежитий – всё это было в едином комплексе и представляло собой целый городок. Как я узнал, кроме подготовки судовых специалистов, училище обучало и береговым профессиям – докера, водителя, художника-оформителя.

Ученики или, как это звучало в официальных документах, «контингент учащихся» самый разнородный. Если на докера учились уже взрослые парни, почти все отслужившие армию, то на остальных специальностях – ребята и девчонки от пятнадцати до двадцати пяти лет.

Всего в училище было 650 учащихся. Далеко не все из них отличались прилежностью, примерностью поведения и спокойным нравом. С ребятами были одни проблемы, а с девочками – совсем другие… Вот именно этими проблемами мне и предстояло заниматься вплотную.

Не знаю, как и почему, но я довольно быстро «заразился» этой работой. Скорее всего, дело было в том, что меня поразили детские глаза, которые буквально горели и впитывали то, что я говорил. Говорил же я о том, что было мне близко и понятно – о море и судах, поскольку с первых же дней начал читать устройство судна и основы навигации в группах морских специальностей.

Для меня это было совершенно новое ощущение – неведомое раньше удовольствие и удовлетворение от того, что отдаёшь свои знания и видишь, буквально физически ощущаешь, как отданное укореняется, прорастает в их умах. Контакт с учениками получился быстро, легко и непринуждённо. Уроки пролетали совершенно незаметно, на одном дыхании.

Постепенно, стал вникать и в воспитательные проблемы. Первое, что обнаружил – отсутствие мест для внеурочной работы. Долго говорил с директором, и он сдался, отдав мне целый этаж в общежитии под клуб. Работа закипела. Через три недели ремонт был закончен. Очень сильно помог брат со своими строительными возможностями.

Я съездил во Владивосток, в своё родное училище, и там мне пошли навстречу – передали десятки макетов судовых устройств, на которых учился и я. Ключевую роль в этом сыграла Аннушка, Анна Ивановна Щетинина. Следующим этапом была покупка музыкальных инструментов. Преподаватели и мастера тоже немножко заразились и стали подходить с предложениями о ведении кружков.

Постепенно комнаты клуба стали заполняться юным народом, оживать.

 

Дискотека

А затем созрела новая идея – создать дискотеку. Дело в том, что днём были и занятия, и кружки, а вечером же все были предоставлены самим себе, дежурному мастеру и вахтёрам – суровым и очень энергичным женщинам. Вечная игра в «кошки-мышки» между ними и детьми не имела ни смысла, ни начала, ни конца. Задача по заполнению свободного времени ребят по вечерам стала основной. Именно по вечерам происходило то, что происходило – от взлома кладовых, драк и пьянок, до наркотиков и проституции. Ассортимент проблем был довольно широк.

Неподалеку от училища находилась большая портовая столовая. В одном из её залов художниками-оформителями были созданы очень неплохие композиции из дерева, оргстекла и пластика. После строительства в посёлке ресторана этот зал уже не использовался в качестве кафе, и мне удалось уговорить директора столовой отдать эти композиции нам. Она согласилась, но с условием, что мы сами всё демонтируем и вывезем. Повторять ничего не нужно было.

На следующий день была создана бригада из взрослых учащихся, и к вечеру более тонны всех этих художественных материалов было перевезено в общежитие. Начался процесс придумывания дизайна. Сотни листов с картинками, споры – всё это длилось около месяца, пока идея не созрела для воплощения. Работа закипела. Среди взрослых ребят нашлись и плотники, и электрики. Конструкции буквально на глазах вырастали в большом вестибюле общежития.

Тем временем, я «пробивал» аппаратуру. В конце концов, часть её была приобретена, и вот, наступил долгожданный вечер открытия дискотеки. Магнитофон я принёс свой (стационарный японский дек), музыку тоже. У меня было около трёхсот кассет с самыми на тот момент современными записями. Народ не торопился на дискотеку. В вестибюле было человек пятьдесят, не больше. Решили, что всё равно нужно начинать.

Первой была познавательная часть. Я решил дать послушать ребятам мою любимую рок-оперу Джефа Уэйна «Война миров» по Г. Уэллсу. Это был рассказ о произведении фантаста, а затем – великолепный мощный звук рок-оперы со светомузыкой, талантливо и эффектно созданной самими же ребятами. По ходу, в микрофон, я делал синхронный перевод. С началом звучания стал подтягиваться народ.

Когда музыка отзвучала, зажёгся свет, и по их глазам я увидел, что они потрясены услышанным. Не сомневаюсь, что это было первое в их жизни потрясение, вызванное музыкой, и это было счастье. Мне удалось это сделать! Позже пришлось ещё дважды устраивать прослушивание этой оперы по просьбам ребят. Происходило это при полных аншлагах.

А потом была дискотека. Это тоже стало испытанием. Дело в том, что в танцевальной горячке трудно было понять, кто выпил, а кто нет. Единственный выход был в том, чтобы сделать так, чтобы все как можно больше плясали – тогда хмель вылетает из головы. Драк не было. Старшие ребята назначались дежурными. В случае чего, они мгновенно разбирались с возникшей ситуацией.

Дискотека очень быстро стала популярной. Эта популярность послужила даже поводом к трениям с военными. Как-то раз ко мне приехал замполит из стоящей неподалёку части и рассказал, что солдаты автокраном переставляют грузовик через забор и на нём едут в самоволку, на дискотеку. Свой рассказ он закончил просьбой запретить солдатам приходить на дискотеку. Естественно, я отказался сделать это, предложив ему вместо этого официально отпускать их в увольнение к нам и организовать патруль. Именно так и было сделано.

 

Новая жизнь

К этому времени, я был уже не один – приехала жена, уволившись переводом, и сразу же вышла на работу в службу быта Восточного Порта. Вдвоём жить стало гораздо веселее!

Потихоньку обживались, не особенно стараясь «пускать корни», поскольку эта квартира была временной. Через полгода, как и было обещано, мы переехали в новый дом, в великолепную, солнечную двухкомнатную квартиру на четвёртом этаже, в которой и живём поныне.

Привыкать пришлось ко многому не только по работе, но и в быту. Если во Владивостоке мы ждали гостей, то это как-то оговаривалось заранее, чтобы мы могли приготовиться, накрыть стол. Здесь всё пошло не так.

После работы, на выходных и в праздники мы часто встречались с двоюродным братом, его семейством и друзьями. Естественно, гуляли по-русски и иногда очень даже неплохо!

Этот весёлый народ иногда просто вламывался к нам вечером. У жены сначала были тихие истерики: «Я не готова, на стол нечего поставить»! Ну, да всё равно, что-то находилось, и она хорошо выглядела. Есть борщ – его на стол, есть картошка – тут же её сообща почистили и сварили. Насчёт котлет у нас даже примета образовалась: если мы их делаем – вечером обязательно будут гости!

Бывали и несколько странные случаи… Один особенно запомнился. Дело было на Первое мая. Провели все мероприятия в училище, выпили по стопке. Зашёл к брату на работу (рядом с училищем) и там застал в разгаре то, что сейчас называют «корпоративным банкетом». Одним словом, посидели крепко. Я уж и не помню, как и что получилось, но, в конце концов, пригласил всех к себе домой, в гости. Все «ушли на крыло», согласилась только секретарша брата. Звоню. Открывает жена.

– Это Света, познакомься!

Дальше практически ничего не помню. По рассказам жены, которым я склонен верить, я переоделся и сразу… лёг спать! Она же ещё целый час была одна в компании довольно бесцеремонной Светы. Кроме этой, наутро я получил ещё очень много новой и полезной информации о себе. А ещё, меня любезно предупредили, чтобы я не очень пугался, если однажды, открыв дверь, услышу, к примеру, что-нибудь вроде:

– Это Коля, познакомься!

Жизнь шла своим чередом. Мы привыкали к жизни в посёлке, который, хоть и состоял из больших панельных домов, всё равно оставался посёлком, отдалённым от городской сутолоки. В соседний город Находку ездили крайне редко, по необходимости.

Дела в училище шли неплохо, жизнь там кипела. Мне нравилось всё, что касалось работы с учащимися, часть из которых были ещё детьми, а другая – взрослыми людьми в полном смысле этого слова, со всеми тонкостями и следствиями.

 

Мат

Однако, не всё в новой жизни было так радужно и красиво, как это может показаться. Что неприятно поразило с первых же дней жизни в поселке – повсеместный, безудержный мат. Я вовсе не ханжа и сам иногда применяю такие слова и выражения, что только держись, но… Никогда не мог терпеть мата при женщинах и детях. Здесь же я встретился с повседневным, забористым матом в устах всех – мужчин и женщин в общении между собой и их же в общении с детьми любого возраста. Сначала я просто был в шоке, а потом постепенно, с трудом, вроде как и привык...

Идут навстречу молоденькие девочки – ну просто чудо какое-то, как хороши! Подходят ближе, и до твоих ушей долетает чудовищный мат. То, что мат бывает мужской и женский – я уверен! Мужской мат более «утилитарный», что ли. Он употребляется в основном как связка между нормальными словами и бывает обычно более или менее месту. Женский мат гораздо тяжелее, потому что он нарочито «смачнее» и зачастую употребляется как основа смыслового текста. У мужчин это происходит редко… Конечно же, я понимаю, что мои выводы субъективны, так это же и не работа на соискание научной степени, а всего лишь мои личные наблюдения!

 

Травка

Воспитательной работой с учащимися занимались не только мастера и преподаватели. Этим занимался и ещё кто-то, предпочитавший оставаться неизвестным. Этот или эти «кто-то» регулярно подбрасывали в общежития наркотики в виде сумок с травкой…

Дикая и очень сильная по наркотическим свойствам конопля, как выяснилось, растёт свободно вокруг посёлка испокон веков. И этот факт, и подброшенные сумки с маковой соломкой или коноплёй – всё это было настолько серьёзно, что требовало очень большой подготовки. Мне, совершенно девственно неосведомлённому в этих делах, нужно было срочно пройти «ликбез».

Готовность стать моим учителем после того, как я поделился своей проблемой, выразил местный участковый милиционер. Однажды он пришёл ко мне в кабинет во вновь созданном клубе и заговорщицким шёпотом сказал, чтобы я закрыл дверь на ключ.

Тогда я впервые, широко раскрытыми глазами, смотрел на то, как «забивают косяк». А потом я курил эту набитую папиросу, чтобы почувствовать вкус и запах марихуаны… С тех пор, где бы я ни был, всегда очень остро улавливаю его, если кто-то курит или курил травку поблизости. Кроме того, я получил пространную лекцию обо всех этих делах и мог уже включиться в борьбу. Бороться было с чем.

 

Искушения

 

С мальчиками, как я уже говорил, были одни проблемы, а с девочками – совершенно другие. Большинство девочек были от 14 до 18 лет, примерно пятая часть – 18-25 лет.

Девочки постарше были спокойнее, с ними было не очень много проблем, так как они чётко и ясно осознавали, чего хотят и как это сделать, чтобы всё было нормально. Практически, все они уже имели немалый жизненный опыт, далеко не всегда положительный.

Девочки-малолетки, в большинстве своём, приезжали из глубины края и России, чтобы попасть поварами на суда загранплавания и, как вершина мечты, выйти замуж за моряка. Надо сказать, что умные, хорошие девочки так именно и делали. Статистика пароходства говорит о том, что нормальная девушка, придя на флот, обычно выходит замуж через год-полтора. Если этого не случилось по тем или иным причинам, зависящим от её качеств и поведения на судне, то вряд ли вообще случится…

Приехав в училище, девчонки попадали в довольно необычную для себя обстановку, с множеством «голодных и денежных» моряков с судов в порту, причем не только советских. Некоторые из девчонок, словно рыбы, попавшие в воду, мгновенно начинали «действовать». Приехавшая в видавшем виды стареньком драповом пальтишке и чуть ли не в школьном платьице да стоптанных туфлях, девочка вдруг оказывалась одетой по последней моде, в дорогие одежды…

Атаки на меня, от которого много чего на этом этапе их жизни зависело, и прежде всего – характеристика для допуска на суда загранплавания, начались практически сразу и особенно усилились с упрощением «доступа», когда начал функционировать клуб, находившийся в общежитии. Ассортимент применяемого оружия был нормальный, обычный, тысячелетиями проверенный – от почти невинного «строения глазок» до прямых намёков, предложений и попыток продемонстрировать свои чары и юные прелести…

Я никогда не был противником женского пола и даже более того – всегда был самым последовательным поклонником и добровольной жертвой-испытателем дамских чар. Кто меня более или менее знал к тому времени, тот сказал бы, что я попал в это общество как козёл в огород. Те же, кто знал и знает меня получше, понимают, что я никогда не стану пакостить там, где живу. Так что, учитывая сказанное выше, на работе у меня получался сплошной вредный цех!

Жизнь шла полным ходом. Через полгода я был уже секрётарем парторганизации, членом городского комитета по работе с молодежью, членом городской инспекции по делам несовершеннолетних и так далее. Это был водоворот и кипение как внутриучилищной жизни, так и «внешней» деятельности на заседаниях, семинарах и прочем. Училище стало упоминаться в городе и крае как успешное по работе с «контингентом». Всё больше и больше разных комиссий и проверяющих приезжали к нам, правда, все они отбывали с положительными отзывами и особо не мешали.

Примерно в ноябре директор завёл разговор о том, что мне следует начинать морально готовить себя к тому, чтобы принять командование училищем. Я не видел препятствий к этому. Однако, здесь я должен в нескольких штрихах описать этого человека.

 

Директор

Это был человек того типа, который я всегда не любил и не понимал, а вернее, понимал их мотивы, но не понимал логики поведения. Младше меня на три года, он окончил то же училище, что и я, но факультет чисто береговой. Работал диспетчером порта, потом поставили директором в училище. Мечтал уйти обратно в порт, но не было кандидата на замену. Я появился очень кстати.

Что мне не нравилось в нём? Прежде всего, отношение к людям, в большинстве своём намного старше его. Грубость, доходящая до хамства, и многочисленные «концерты», как я это называю, были нормой. Выглядело это и смешно, и ужасно. Особо я ненавидел разыгрывание на обходах училища роли «барина во гневе» со швырянием телефона об стенку, разбиванием стула, другими довольно комично выглядевшими проявлениями «необузданного характера» и прочими подобными «чудесами». Много ещё можно говорить об этом человеке, но я не вижу в этом ни желания, ни малейшего смысла.

Главным было то, что я должен был через месяц принять у него училище. Всё было нормально, тихо и спокойно. С преподавателями и мастерами полный контакт, с учениками тоже. На работу утром шёл с удовольствием, соскучившись по приятной, творческой суете, а с работы стремился домой, где ждала любимая жена. Дома тоже всё было нормально, если не считать того, что жить приходилось на мизерные деньги по сравнению с теми, что я имел в морях. Итак, во всём – тишь да благодать. Совсем как затишье перед бурей…

 

Буря

Совсем как в бессмертном произведении Ильфа и Петрова, «Воронья слободка была обречена, она просто не могла уже не сгореть». С той только разницей, что в книге все ждали этого, а в моём случае ждали все, кроме меня. Как всегда, я оказался самым неосведомлённым в подпольно-подкожных делах, которые творились вокруг…

Всё перевернулось с ног на голову в обеденный перерыв. Я отчитал лекции, пообедал в училищной столовой и пришёл к себе в кабинет. Минут через пятнадцать раздался стук в дверь. Это были два наиболее уважаемых мной мастера и преподаватель. Они сказали, что не могут допустить, чтобы я оказался жертвой несправедливости, и поэтому, прежде чем решусь принимать дела у директора, хотят раскрыть мне глаза,. Разговор продолжался не менее двух часов, в течение которых я понял, что с моей подписью в актах о приёмке дел на меня лягут огромные суммы имущественных недостач.

 

Макли

Механизм их возникновения был чрезвычайно прост. Всё дело в том, что училище работало как бы на двух «господ». Фактически работая на Министерство морского флота, принадлежало оно Госкомитету по профтехобразованию. Вот, на стыке этих двух совершенно далёких и не зависящих друг от друга ведомств всё и происходило.

Например, порт покупал для училища мебель или ремонтные материалы на огромные суммы. Покупка осуществлялась путём оплаты счетов, выписанных училищем. В результате, порт списал с себя деньги и материалы и забыл о них, отписав на помощь училищу, а училище получило товар и везде написало что это – дар от порта, а дареному коню, как известно… Никто и никогда не сличал одни суммы с другими, фактически закупленные товары с полученными. В эту щель провалились десятки и даже сотни тысяч рублей. Кто помнит 1984 год, тот понимает, что такое сотни тысяч в то время и чем грозила такая недостача.

Вот как раз о том, где, что и как осело, и рассказали мне эти люди. На следующий день директор вызвал меня и радостно сообщил, что через неделю во Владивостоке будет издан приказ, и мы начнём передачу дел. Я подтвердил свою готовность, но заметил, что хотел бы в течение этой недели ознакомиться со всеми документами, касающимися материального обеспечения училища и переданных училищу портом материальных ценностей.

На последнем звуке этой фразы и закончился период мирного моего существования и спокойной береговой жизни.

 

Кузькина мать

Уже на следующий день я почувствовал, насколько серьёзным был этот шаг и что такое «кузькина мать». Всё в наших взаимоотношениях изменилось. Мы уже не смеялись, не шутили при встречах и не выпивали по стопке в обед или в конце дня. Я перестал быть примером для преподавателей и мастеров. На моих уроках стали присутствовать проверяющие и так далее, и тому подобное.

Всё стало плохо. Что бы ни происходило вокруг, всё было плохо, во всём находилась или моя прямая вина, или упущение. Через неделю была закрыта дискотека. Предлог – она привлекает слишком много внимания сторонней молодежи и это приводит к дракам и иным правонарушениям, хотя ничего такого за всё время существования дискотеки не происходило. Дальше – больше. За три недели – четыре приказа о наказании меня за чужие проступки и недосмотры. Одним словом, планомерная и ясная компания по выживанию меня из училища.

 

Партком

Как нормальный продукт своего времени, воспитанный на советской литературе и советском же кинематографе, я принял решение пойти в партком и поговорить с секретарём парткома о сложившейся ситуации. Так всегда делали положительные герои в книгах и фильмах того времени, а я считал себя таковым.

Результат этого похода и преподанный там урок были великолепны! На следующий же день ко мне прибыла комиссия парткома по проверке документации и организации воспитательной работы. Мы все прекрасно знаем, что если комиссия хочет найти что-то, она обязательно это найдёт. Ещё один шаг в сторону от партии был сделан, и я понял, что партком – это просто контора, а его секретарь – это просто человек, а не монумент, к которому нужно идти за защитой от несправедливости и за которым можно укрыться от жизненных бурь и невзгод.

Давление все усиливалось, и я понял, что дальнейшая борьба бессмысленна – против меня были уже и руководство парткома и руководство порта, поскольку я не имел к ним доступа, зато его имел директор.

 

РВЦ АСУ ДС

Именно в тот момент, когда вся эта муть достигла какой-то критической массы, я и вспомнил о том, что видел с судна, а потом из своего окна, и мимо чего проезжал каждый раз по пути на работу – очень красивое здание с радиолокационными антеннами на башне на сопке. Я не помню, когда и как я решил пойти туда на разведку, но в одно прекрасное утро я оказался в кабинете начальника этого предприятия.

Как выяснилось, оно называется «Радиолокационный вычислительный центр АСУ движения судов». Меня просто потрясло то, что я там увидел. Это была фантастика!

Здание было напичкано электроникой, а в операционном зале сидели люди в форме и смотрели в невиданные мной ранее экраны, где полностью отражалась ситуация и отслеживалось движение судов. Описывать можно долго, но скажу в двух словах.

Этот Центр, а вернее Система, состояла из нескольких удаленных постов с радиорелейными линиями передачи данных, вычислительным комплексом, средствами отображения информации. В то время он был единственным таким в СССР по уровню насыщенности электроникой и одним из первых, если не первым в мире, Центром такой комплектации, с интегрированной цифровой обработкой информации от нескольких удалённых радиолокационных станций. Достаточно сказать, что американская вычислительная машина, стоявшая на Центре в то время, была аналогична тем, которые работали тогда в противоракетной обороне США. Основное оборудование, кроме главной вычислительной машины, было японским, а разработка алгоритмов – наша, выполненная как научная работа в моем родном высшем мореходном училище!

Итак, начальник Центра выслушал меня, посмотрел мои дипломы, прочие документы и сказал, что готов хоть завтра видеть меня своим заместителем по эксплуатации.

Оставалась самая малость – уволиться из училища.

 

Увольнение

Заявление легло на стол директора, и тут же на меня покатился новый вал. Первый вал был из парткома. Они категорически возражали против моего увольнения и сказали, что не допустят этого. На заседании парткома я стал настаивать на создании комиссии для разбора ситуации в училище, и в ответ на категорический отказ – на моём увольнении. В этом мне также было отказано. Тогда я сказал на парткоме, что, в конце концов, существует трудовое законодательство, и они не могут запретить мне уволиться по собственному желанию через две недели после подачи заявления.

В ответ были угрозы исключения меня из партии. На вопрос о формулировке я получил ответ – за неподчинение решению парткома. Я потребовал обоснование решения об отказе создать комиссию и в увольнении. В ответ прозвучало: «Заседание парткома объявляется закрытым»

Итак, получалось, что я объявил войну ещё и парткому. На мое счастье, это был уже 1985-й, а не 1938 и даже не 1968 год…

На мне числилось множество аппаратуры, материалов и так далее. Я требовал назначить комиссию для приёмки всего этого, так как кандидатуры преемника не было.

Время шло, а комиссии всё не было. Тогда я ещё раз проштудировал КЗОТ, сходил в юридическую консультацию и дважды ещё писал заявление о назначении комиссии, а в день окончания двухнедельного срока просто пошёл в отдел кадров и потребовал трудовую книжку. На попытку не отдать мне её я предложил им обратиться к КЗоТу, где было сказано, что не выдавший её по окончании двухнедельного срока оплачивает мне все дни задержки из своего кармана. Выбора у них не было.

Теперь я был свободен и мог оформляться на новую работу, прекрасно понимая, что битва не закончена. Основное сражение только начиналось, однако уже можно было перевести дух и подвести кое-какие итоги.

Я нашёл работу по своей специальности на берегу, тем самым возвращаясь в своё родное пароходство, так как Центр принадлежал ему. При этом, у меня оставалась хорошая квартира и конфликт с партийными властями на уровне горкома партии.

Как я узнал несколько позже, из Восточного звонили в пароходство, чтобы меня не принимали на работу, так как я такой-сякой и так далее. Мне было очень приятно узнать, что начальник пароходства в ответ на это сказал, что знает меня от курсантов до капитана, знает также и моих родителей, и у него нет оснований верить в то, что я стал совсем другим человеком за какой-то год.

 

И снова новое место

Таким образом, уже на следующий день я оказался в своём новом кабинете, и с удовольствием нырнул в совершенно неведомый мне мир сложнейшей электроники и вычислительной техники, который самым чудесным образом переплетался с понятным и близким мне миром мореплавания.

Сначала я чувствовал себя как человек, перенесённый из средневековья в наше время, однако это состояние прошло очень быстро. Вся система была построена очень логично и понятно. Мне предстояло изучить всю эту технику и понять, что и кто работает у меня в подчинении, а это – пятнадцать капитанов, и все старше меня на 15-20 лет.

Понимая, что, не изучив технику, я не смогу как следует делать свою работу, обратился к начальнику с просьбой разрешить мне пару месяцев поработать оператором, походить в смену. С головой окунувшись в это увлекательнейшее дело, даже на какое-то время забыл о том, что осталось у меня за кормой.

Реальность напомнила мне о себе звонком из парткома. Мне сообщили, что на следующий день в училище будет партсобрание с моим персональным делом в повестке дня.

 

Партсобрание

На собрании присутствовало около двадцати человек, а также представитель парткома. Это были те же мастера и преподаватели, с которыми я работал и общался. Среди них были и те, которые предупредили меня. Обсуждение предполагалось бурное и осуждающе-гневное. По крайней мере, речь представителя парткома была эмоционально-установочной и изобиловала красочными эпитетами и сравнениями в мой адрес.

Однако дискуссия пошла не в ту сторону. Практически с первых же минут выступающие стали говорить в мою защиту. Видимо, сказалось и застарелое недовольство стилем работы директора, и то, что мы вместе с этими же мастерами и преподавателями с таким удовольствием занимались общежитием, клубом и дискотекой, разрушенным одним мановением руки директора.

Всё пошло не так, и представитель уже открытым текстом сказал, что собрание не может не принять решение, указанное парткомом, а это – исключение из партии. Народ возмутился таким нажимом и демонстративно проголосовал против исключения, заменив его выговором без занесения.

 

Исключение

На следующий день было заседание парткома, и на нём мне сообщили, что партком не согласен с решением парторганизации и исключает меня из партии. Я отказался сдать партбилет, сказав, что не считаю, что партком вправе это делать, и буду обращаться в парткомиссию горкома для разбора ситуации.

Не имеет смысла много рассказывать о том, что и как было дальше, но главное – парткомиссия состоялась, провела расследование и сделала вывод, что решение собрания правильное, а партком без достаточных на то оснований принял решение о моем исключении.

Через неделю меня вызвали на заседание бюро горкома. Всё прошло очень быстро. Председатель парткомиссии доложил о результатах проверки и о выводах. Секретарь горкома тут же, без обиняков, очень громко заявил, что ему не нужна такая комиссия, которая не знает, какие нужно делать выводы, да и вообще председателю парткомиссии пора на пенсию, а парторганизацию училища давно уже пора разгонять.

После этих слов я встал, положил партбилет ему на стол и вышел со словами, что пока такие, как он, руководят в партии, мне в ней делать нечего.

 

Зеленый змий

После этого наступило затишье. Я спокойно работал, вгрызался в технику. Помимо изучения и вникания в работу, передо мной совершенно неожиданно встала задача – борьба с «вольницей», как я это называю. Привыкший к строгим морским правилам, законам и требованиям, я был сильно удивлён, заметив признаки того, что как только начальство покидает здание Центра, там начинается весёлая жизнь.

Я решил проверить это и примерно часов в семь вечера пошёл на работу. То, что я увидел, было просто шокирующим зрелищем. Прямо рядом с пультом был накрыт стол, на нём уже пустые бутылки, остатки закуски, и все три оператора пьяны вдрызг! Отстранив всех, отправил их спать, а сам двенадцать часов работал за пультом до утра. Потом началась серьёзная работа со сменами. Результат – несколько человек были вынуждены уволиться сами, кое-кого пришлось уволить даже через суд, но в результате получилась нормальная, надёжная служба, несмотря на огромное количество спирта на Центре.

Ах да, я же не сказал, что именно они пили! Дело в том, что оборудование представляло собой около десяти тонн стоек-шкафов, буквально битком набитых платами с микросхемами, и все эти платы, разъёмы с золотыми контактами, серебряные волноводы и другие детали радиолокаторов, сотни вентиляторов, десятки принтеров и дисководы раз в месяц промывались инженерами-электрониками в ванночке со спиртом, причём спирт применялся только марки «Прима», то есть самого высочайшего качества. Все остальные спирты дают пленку при высыхании, что сказывается на работе микросхем.

Так вот, на месяц полагалось 75 литров спирта! Это была нескончаемая река. Можете себе представить, какое количество из этого спирта шло на оборудование, а какое выпивалось! У дежурного инженера - электроника всегда под рукой был трёхлитровый графин «дежурного» спирта, а в рундуке каждого ещё одна-две трёхлитровые банки «своего», предназначенного для конкретного заведования, спирта.

Вот в этих условиях и проходила моя борьба с пьянством. Однако же она закончилась не в пользу пьянства. Правда, не могу сказать, что это было очень легко.

 

Шок

Всё нормализовалось, всё было хорошо и на работе, и дома, однако оставалось ощущение того, что в воздухе висит что-то, что не может всё так гладко кончиться… Я понимал, что на дворе уже не то время, в котором я давно уже был бы где-нибудь очень далеко. Однако, всё равно, бодаться с горкомом… Состояние тревоги не проходило.

По роду свой работы мне часто приходилось ездить во Владивосток. Мне это очень нравилось, так как, кроме всего прочего, давало возможность заезжать к родителям. Обычно, я уезжал с утра, работал в пароходстве, а к вечеру ехал к родителям. Утром садился в автобус, благо автовокзал рядом с родительским домом, и ехал домой, в Восточный.

Так было и в тот раз. Я побывал в кабинетах начальства, порешал какие-то вопросы, съездил в картографию и так, с рулоном карт подмышкой и портфелем с бумагами в другой руке, с трудом втиснулся в переполненный автобус. Всё как всегда, всё как обычно. Доехав до своей остановки, вышел и направился в сторону дома. Я успел сделать всего несколько шагов и был грубо остановлен. Сзади меня обхватили стальные объятия чьих-то рук. Одновременно, подскочили какие-то люди и выхватили у меня карты и портфель. Тут же на моих, вывернутых назад руках захлопнулись наручники. Ещё через несколько мгновений я оказался в машине между двумя крепкими молодыми парнями, и мы помчались по улицам в неизвестность, которая не сулила ничего хорошего…

 

От тюрьмы да от сумы…

Ехали минут пятнадцать. Я не успел прочесть на вывеске, что это было за отделение милиции. Меня завели в кабинет, и когда туда же вошла женщина в милицейской форме, наручники расстегнули. Женщина сказала, чтобы я достал всё из карманов плаща, который был на мне. Я так и сделал. При этом в одном из карманов оказался незнакомый мне предмет.

Это был дешёвый бисерный кошелёк, какие были модны в то время. Мне сказали открыть его и достать содержимое. Я открыл молнию и достал оттуда пачку нарезанной бумаги и две десятки. Тут же женщина взяла мою руку и стала ваткой, смоченной в чём-то, тереть пальцы. Ватка окрасилась в малиновый цвет, и её тут же положили в полиэтиленовый пакетик. Потом она долго что-то писала и, закончив, показала мне, где поставить подпись. Я был в

полной прострации всё это время и, совершенно не понимая, что делаю, выполнил и это. Вслед за мной протокол подписали парни, что привезли меня, и ещё какая-то женщина.

Потом были долгие часы в «обезьяннике», и вот мне снова надели наручники и повели на выход. Тут я понял, где нахожусь. Это место было знакомо мне с детства. Из маленького отсека в милицейском УАЗике я видел, что меня везут в город. Минут через двадцать въехали куда-то, и за нами закрылись большие металлические ворота.

 

В камере

Мы поднимались по трапам с решётками по сторонам, проходили через какие-то решетчатые двери и, в конце концов, оказались в комнате, где меня полностью обыскали, забрали шнурки из ботинок, ремень, сняли погоны и знаки с формы. Затем – команды «Впёред, стоять, лицом к стене, направо, вперёд, стоять…». Большая тяжёлая дверь с засовами и замками. Очень шумная. И вообще, такого отвратительного, почти непереносимого лязга ключей, запоров я никогда не слыхал. Конечно же, я прекрасно понимаю, что это ощущение – плод моего шокированного сознания, но всё же…

Я вошёл в камеру, дверь за мной захлопнулась и с тем же лязгом закрылась на замки. Потом всё стихло. Камера представляла собой небольшое помещение, половина которого представляла собой деревянный подиум, отполированный до блеска долгим использованием. Над подиумом было небольшое зарешеченное окно с маленькой форточкой. С наружной стороны окно было закрыто «намордником», что давало возможность видеть только маленькую полоску неба.

В одном углу камеры был ржаво-чёрный железный умывальник, а в другом стоял накрытый крышкой обычный двадцатилитровый эмалированный бачок, какие есть в каждом доме. Сознание отметило, что вот это и есть та самая, знаменитая параша… На стене – небольшая деревянная полка, на которой были алюминиевые кружки, миски и пара пачек сигарет «Прима».

На нарах лежал мужчина и внимательно разглядывал меня. Я поздоровался, машинально сказав «Добрый вечер!», чем вызвал у лежащего усмешку и реплику о том, что этот вечер с трудом можно назвать добрым. Я согласился с этим и сказал, как меня зовут. Положив куртку на сцену-подиум, присел на уголок, с трудом пытаясь заставить работать своё сознание. Взгляд упрямо зафиксировался на стене. Это была серая, покрытая как бы пупырчатой штукатуркой поверхность. Совсем как на судне – пробковое изолирующее покрытие в некоторых помещениях. Первая мысль, пришедшая в голову, была о том, что если разбежаться и удариться головой об эту стену, то голову разбить не удастся.

– Ложись спать, утром подумаешь обо всём. Всё равно, сейчас ничего умного не придумаешь! – сказал Сергей, как представился мужчина.

Я лёг, пытаясь устроиться. Спать на плоской деревянной поверхности – не на перине. В то время я не был ещё таким, как сейчас, и улечься так, чтобы нигде не давило, не получалось. Единственное, что я устроил хорошо – голову, поскольку у меня была куртка, и я сложил её вместо подушки. Постепенно мысли становились всё более вязкими и простыми. Так, незаметно, я погрузился в липкое забытье, во время которого приходилось часто менять положение тела в безуспешных попытках найти удобное положение. Среди ночи очнулся. В камере стало очень холодно, и я вынужден был лишиться подушки, накрывшись тонкой курткой. За окном было темно. Сон пропал. Я лежал, вновь и вновь пытаясь восстановить всё, что со мной произошло и понять, почему это всё так случилось. Ни одного вразумительного ответа на мои вопросы не возникло. Я лежал с открытыми глазами и смотрел на лампочку, которая постоянно светила в нише, закрытой решёткой.

– «Ну вот, даже лампочка здесь за решёткой», – подумал я, проснувшись после короткого забытья. Из окна слабо пробивался свет.

 

Соседи

Раздался лязг ключей и запоров. Дверь открылась, и в камеру вошли двое. Дверь за ними так же шумно закрылась. Один был довольно пожилой, лет пятидесяти, а второй – лет тридцати. Тот, что постарше, сел совсем как я, когда прибыл, на край и, глядя в одну точку, стал качаться вперёд-назад. Молодой же просто лёг, набросив куртку на голову, и почти сразу захрапел, наполняя камеру запахом перегара.

Сна уже не было, и я просто лежал, вспоминая всю свою жизнь. Мысли постоянно возвращались к одному – как там мои, ведь ни родители, ни жена не знают, где я и что со мной. Я должен был прийти вечером, но не пришёл. Всё усугублялось тем, что отец был уже тяжело болен…

Наступило утро. Умылся и опять лёг. Вскоре принесли завтрак – горячая вода в кружке и кусок хлеба. Всё это передавалось через специальную форточку в двери. После горячей воды и довольно свежего хлеба стало как-то полегче и, видимо, не только мне. Сергей заговорил первым, обращаясь ко мне.

В ответ на его вопрос я рассказал, что со мной произошло вечером. К разговору подключился тот, что помоложе, Михаил.

– Не ссы, в зону не пойдёшь, если умно себя вести будешь, - сказал он, на что я ответил, что неплохо бы ещё и знать, что такое умно себя вести в таких обстоятельствах.

И тогда начался мой ликбез. Первое, что я понял – каким идиотом был там, в «ментовке», когда сам, своими руками доставал из карманов вещи и чисто, без оговорки подписал протокол.

Потом они рассказали о том, что будет дальше. Шаг за шагом, подробно инструктируя, как вести себя при этом, и к чему это приведёт. Все было настолько ново, что я с ужасом понимал в тот момент, что все до единого «капканы», о которых они мне рассказывали, были бы моими! Во все, до единого, я неминуемо должен был попасться…

Самое страшное – полная безызвестность и ощущение того, что обо мне забыли, что никто в мире не помнит обо мне и не знает, где я, не понимает, что я в беде. Мысль о том, что я вообще могу здесь остаться навсегда забытым, совсем как у Дюма в «Графе Монте Кристо», сверлила мозг и это было очень серьезно.

 

Игра на рояле

Мои «учителя» успокоили меня и сказали, что так не бывает, скоро меня поведут для «игры на рояле». На мой вопрос, что это такое, они сказали, что я сам пойму, когда это наступит.

Ближе к обеду дверь открылась, назвали мою фамилию. Я с облегчением воспринял это. Долго вели по мрачным коридорам. Та же дежурка, где меня обыскивали. Человек в гражданской одежде взял мою руку и, накатывая валиком, нанёс на пальцы чёрную краску и стал прикладывать каждый палец к какому-то бланку и так – все десять. Теперь я знал, что такое «играть на рояле» в местном значении этой фразы.

Во время процедуры человек этот очень ласковым, сочувственным тоном разговаривал со мной, убеждая в пользе моего добровольного признания в 15-20 эпизодах карманных краж, и в этом случае, видя моё чистосердечное раскаяние, меня тут же отпустят домой, взяв обещание никогда больше такого не делать. Это был первый факт, подтверждавший то, о чём мне рассказывали сокамерники. Я только согласно кивал.

– Ну, вот и правильно, вот и молодец! – одобрительно приговаривал он, заканчивая своё дело.

Вернувшись в камеру, поделился впечатлениями. «Учителя» в один голос сказали, что это означает, что меня вскоре вызовут к следователю, на допрос и добавили, что это не тот следователь, который будет вести моё дело, а следователь при СИЗО. Тут же я получил подробнейший инструктаж о том, как нужно себя вести, что можно говорить и что нельзя. Через час всё это мне пришлось применить на практике. За исключением одного – меня не били, и мне не пришлось подставлять под удары лицо для очевидности побоев, как меня учили. Следователь долго пытался выявить во мне закоренелого карманника, а потом пообещал позвонить моим родителям и сказать им, что я жив, и отпустил в камеру. Сокамерники мои потом посмеялись над этим и сказали, что он мог что угодно пообещать – всё равно никогда не выполнит.

А потом про меня и вовсе забыли. Правда, я уже знал, что через 72 часа меня должны будут увезти к прокурору, который и решит, что со мной делать. Мужики заверили, что меня отпустят под подписку о невыезде, если я буду делать всё так, как мне говорят.

На обед была страшного вида и запаха похлёбка, а вернее – серая, мутная вода с одним кусочком хлеба, а на второе – рожки с каким-то вонючим жиром вместо масла. На десерт – та же горячая вода. Вечером – хлеб и горячая вода. Надо признать, что уже на второй день я искренне радовался и рожкам, и горячей воде! Поистине, человек ко всему привыкает и происходит это очень быстро.

Привык и к туалету… Если «по-маленькому» можно было в любой момент сходить в парашу, то «по-большому» – только один раз, утром. Всю камеру выводили в большой туалет на пять «очков». Из бумаги там был только драный журнал Огонек… У кого утром «не получилось», должен был терпеть до следующего утра, ибо в бачок этого делать было нельзя – до утра он не выносился… С собой же брали и бачок, там же и мыли его, смазывая потом квачом, стоящем в растворе хлорки. За качеством этой работы следили сами «постояльцы» камер, так как, если делать это не очень тщательно, то в камере будет сильный запах.

 

Сокамерники. Сергей

Рядом со мной располагался Сергей, высокий, стройный мужчина лет 30-35. Он вообще, как-то само собой, естественно стал старшим в камере. Именно он как бы покровительствовал мне с самых первых часов моего пребывания в камере и подробно, систематизированно рассказывал о правилах поведения, о каких-то законах и нормах общежития в тюрьме и на зоне. Я очень надеюсь на то, что мне всё это не пригодится, однако благодарен тем, с кем меня судьба свела в этом суровом месте, за науку выживания…

Правда, я тоже не оставался в долгу, и как-то так получалось, что темы переходили то на один, то на другой предмет, и у меня было много чего рассказать и о политике, и о жизни в других странах, и вообще, о многом. Благодаря этому время летело очень быстро.

Сергей был вором. Он дважды уже сидел по несколько лет и говорил с полной уверенностью, что и на этот раз получит максимум два-три года, так как его взяли на краже до того, как он успел её закончить, то есть, на него могли повесить только попытку кражи. Действовал он, с его слов, всегда в одиночку.

Из общей характеристики – умён, начитан, независим и вспыльчив. Во всём его облике, манере говорить чувствовалась уверенность в себе и сила. Злобы или агрессивности в нём я не почувствовал, но, как выяснилось позже, напрасно.

 

Михаил

Этот человек был противоположностью Сергею. Грабитель и домушник, он также уже не один раз сидел, причем начал «на малолетке», то есть в колонии для несовершеннолетних, и продолжил отсиживать свой срок во взрослой зоне. Срок был большой – 8 лет за грабёж и причинённые телесные повреждения. Три года он был на свободе и, судя по его рассказам, провел их очень «плодотворно».

Главной его целью было «рыжевьё», то есть золото. Добывал он его всеми доступными способами – грабежами на улице, в лифте, Он совершенно спокойно рассказывал о том, как обрывал серьги, не обращая внимание на то, что при этом зачастую разрывается и мочка уха. Не задумываясь, он применял силу, если это было нужно в сложившихся обстоятельствах. Основным же его занятием было ограбление квартир.

Попался он на очередном таком ограблении. Вскрыл дверь, нашёл деньги и золотые украшения, но уже на выходе из квартиры столкнулся с хозяином – пожилым человеком.

Не задумываясь, он схватил стоящий в прихожей табурет и, что есть мочи, ударил старика по голове. Старик упал. В этот момент сверху спускался мужчина, который увидел всё это. С ним Михаил не справился, был скручен и вызванным по телефону нарядом доставлен в отделение.

Основные сокрушения его были о том, что с ним не было ствола. Дома лежал обрез, но он редко брал его на дело. А ещё, он очень сильно переживал неизвестность – жив ли старик? Когда его увозили, скорая только приехала, и чем всё кончилось, он не знал. В то время кара за убийство при ограблении была бы, скорее всего, одна - высшая мера. Никаких угрызений совести или иных чувств в отношении старика у него не было и следа.

Сравнивать его с Сергеем просто невозможно. Никаких следов ума или развитости. Речь, в отличие от стройной и логично построенной речи Сергея, отличалась скудным набором слов, густо сдобренных матом и жаргоном.

 

Третий

Как зовут третьего соседа, мы так и не узнали. Он не спал, не ел и только постоянно смотрел в одну точку, сидя спиной у стенки, или качался, закрыв глаза, сидя на краю подиума. На все попытки уговорить его поесть что-либо, он только отрицательно мотал головой и лишь один раз заговорил, буквально в нескольких предложениях рассказав, что изрубил большим поварским ножом молодую жену, которую застал с любовником. Говоря об этом, он поскуливал, сокрушаясь и убиваясь раскаянием. Он был пьян, когда делал это. В милицию пришёл сам. Отделение милиции было в соседнем доме.

Самое же интересное было в том, что он знал об измене и предупреждал жену, что убьёт ее, если застанет. Более того, он дважды ходил в милицию и там предупреждал дежурного, что убьёт жену. Он требовал, чтобы милиционеры поговорили с ней и убедили её не делать этого в своей квартире. Его выгоняли пинками под зад со словами: «Убьёшь – приходи, тогда и поговорим о твоей проблеме».

Вот он и пришёл, заявив, что всё уже сделано, и теперь они могут им заняться. Ему опять не поверили, но дежурный, вышедший из своей выгородки, чтобы снова вышвырнуть его из отделения, увидел, что руки в крови… Рассказав это, он снова впал в своё прежнее состояние и больше уже не выходил из него. Когда его увели куда-то, Сергей сказал, что встречался уже с подобным.

– Не жилец… Такие на зоне не живут. Накладывают на себя руки при первой же возможности. Он никогда не простит себе того, что совершил.

 

Идиот

Поздним вечером второго дня, когда мы уже начинали дремать, в камеру втолкнули ещё одного человека. Это был молодой парень лет двадцати. Он громко и весело поприветствовал всех, и было в этом что-то такое развязно-наглое, что я сразу понял – он мне активно не нравится. Видимо, я был не один такой, потому что Сергей тут же рявкнул ему, чтобы лёг и не орал тут, потому что народ отдыхает уже.

На следующее утро все проснулись от громкого крика новенького:

– Подъём! Хватит спать!

Молодой сидел на краю подиума рядом с Сергеем и широко улыбался.

– Ты ё….ся, что ли, не видишь, что люди спят? – спросил Михаил, приподнявшись на локте и удивленно уставился на орущего заспанными глазами.

– Подъём! – снова заорал тот и тут же улетел к параше от удара ногой. Сергей приподнялся и спокойным голосом произнёс:

– Тебе же сказали, что не любят здесь такого крика. Лежи себе как все люди и молчи.

– А чего это я буду молчать? Ты что, командир здесь? – последовал ответ.

– Ну, ты даёшь, – снова приподнявшись, протянул Михаил.

– От параши ни ногой, сиди там, пока не скажу! – так же спокойно сказал Сергей. Парень тут же сел на нары. Немедленно последовал короткий, сильный удар кулаком, и он опять отлетел к параше, но на этот раз остался там, сопя, утирая сопли и разбитый нос.

– На зоне такие уроды быстро оказываются с рваной жопой, – громко сказал Сергей, обращаясь ко мне тоном учителя, продолжающего неожиданно прерванный урок.

Отпустил его Сергей перед обедом. До этого времени он так и сидел на крышке бачка, вставая лишь тогда, когда кому-то нужно было его открыть.

Повеселев, он сел на край нар и тут же стал тарахтеть без умолку, рассказывая обо всём, что придёт в голову, словно динамик-репродуктор. Спать никто не хотел и поэтому никто его не прерывал. Всех зацепил его рассказ о том, как он приехал из соседнего города без копейки в кармане, и как приютили его в общежитии мединститута незнакомые девчонки. Они кормили, поили его две недели, да и ночью не обижали.

Взахлёб, со смехом он рассказывал, как в то время, когда они были на занятиях, шерстил их вещи, «отламывал» от тех рубликов, что находил, понемножку, и в городе неплохо гулял по пивку. Девчонки стали замечать пропажи, но на него даже и подумать не могли. Они грешили на то, что кто-то подбирает ключ, когда никого нет. Закончилось всё тем, что он унёс магнитофон и продал его. Девчонки вызвали милицию, и тогда всё открылось.

– А ничего они не докажут, за магнитофон дадут условно, и всё! – весело заявил он.

– А ты, милок, ещё и крыса, оказывается! – медленно, растягивая слова, сказал Сергей. – Спать теперь будешь в ногах.

Это был приговор. Ни обсуждению, ни обжалованию он не подлежал, да никому из присутствующих и в голову бы не пришло встать на защиту приговорённого. В ногах оставалось ещё с полметра площади. Именно там он и спал следующую ночь. Поперёк.

Больше тарахтеть ему не позволяли. Все попытки принять участие в разговорах, которые продолжались практически всё время, очень резко пресекались Сергеем или Михаилом. Этот человек потерял право разговаривать и жить наравне со всеми…

И тогда, и потом, позже, я думал над этой ситуацией и, даже понимая неестественную жесткость всего этого тюремного уклада, принимал жёсткую справедливость некоторых положений негласного тюремного «устава».

Я прекрасно сознаю, что видел только краешек, самую малость этой стороны жизни, чтобы судить о ней, однако же то, что я всё-таки увидел, дало мне именно такие впечатления.

 

Воля

Сидя там, в камере, я впервые в своей жизни осознал, что такое свобода. Нет, не та свобода, о которой пишут в книгах и газетах и за которую бьются диссиденты, профсоюзы и революционеры всех мастей. Я имею в виду ту свободу, которая даётся нам при рождении, Богом. Свобода идти куда хочу, смотреть куда хочу, надеть что хочу, съесть что хочу, сказать что хочу, позвонить, написать, нарисовать, спеть… Сколько ещё всяких свобод у человека? Это же какое великое счастье – иметь возможность всё это иметь! Или это не свобода, а воля? Не знаю. Суть от того, как это назвать, не меняется.

Так я рассуждал, глядя на полоску неба за толстой решёткой, над намордником, и когда на край ржавого железа села муха, я ей позавидовал. Остро, до слёз, до отчаяния. Ей оттуда видна улица, люди, машины, она может полететь туда, где идет жизнь. Ощущение утраты свободы у меня почему-то ассоциируется именно с той свободной мухой, давшей мне те ощущения.

Живя нашей обычной жизнью, мы не особо задумываемся о ценности всего этого. Лишь потеряв какую-то из свобод, вдруг осознаём счастье обладания ею. Потом, через много лет, лишившись возможности ходить, я очень ярко, остро вспомню эти мысли у окна камеры…

 

Освобождение

Всё в жизни проходит, прошли и окрашенные в моих воспоминаниях цветом маренго долгие 72 часа. После обеда меня и Михаила вывели из камеры с вещами. Сергей пожелал нам обоим удачи. Нас соединили наручниками, надев на одну руку каждому, и посадили в УАЗик. В заднем отсеке было ещё и запасное колесо. Вдвоём нам было очень мало места.

Соприкасаясь с Михаилом, я ощущал, как он дрожит всем телом. Глаза были как у безумного – широко раскрытые, с покрасневшими веками и неподвижные, устремлённые в одну точку.

Крыльцо районной прокуратуры было рядом с входом в отделение милиции. Ждали около получаса. Первым завели меня. Прокурор, мужчина лет сорока, молча листал дело, время от времени поглядывая на меня. Закрыв дело, он упёрся взглядом в меня, и даже на секунду показалось, что в его взгляде промелькнуло сочувствие, а может быть, я просто отчаянно искал его в нём...

– Фамилия, имя, отчество?

– Раскаиваешься?

– Да, очень, – ответил я, как научил Сергей.

– Претензии, жалобы, просьбы есть?

– Нет.

– Вы свободны. Всё дальнейшее уточните у следователя.

Почти оглушённый этими словами, выхожу из кабинета. Следом завели Михаила. Два милиционера и я ждали. Когда Михаил вышел, стало ясно, что он не видит перед собой никого, остановившийся взгляд был пуст… Похоже, не пронесло на этот раз…

На улице мы разошлись. Михаила посадили в тот же УАЗик, а меня повели в отделение. Там мне вернули всё изъятое, кроме обручального кольца, и тут же повели на второй этаж. На двери висела табличка «Следователи». Тесная комната, три стола, за одним - довольно молодая женщина, то ли кореянка, то ли казашка. Именно с ней мне и предстояло общаться. Самое первое, что я ей сказал – о кольце. Она велела мне посидеть немножко и вышла. Минут через пять вернулась и протянула мне кольцо.

Потом был разговор, подписка о невыезде, обмен телефонами и так далее. Выйдя из кабинета, попал в объятия сестры. Тут я не смог сдержать слезы. Это было свыше моих сил.

Как оказалось, в этом отделении работал её одноклассник, и именно он отыскал меня, именно он сообщил ей, где я нахожусь. Узнали они обо мне только за пять часов до визита к прокурору, то есть трое суток меня просто не было на этом свете. Ни в больницах, ни в моргах, ни в милиции, где тоже отвечали, что такой человек через них не проходил…

Мы решили, что в таком виде заявляться к родителям ни в коем случае нельзя и, взяв такси, поехали к тёте, что жила неподалёку. Там я принял душ, побрился и насладился вкусом домашней еды. Это был рис и варёная курица. Что за божественная еда!

А потом были слёзы мамы… Больной отец, который признался, что это были самые тяжёлые ночи в его жизни... Позвонить жене было некуда – квартирных телефонов в нашей глуши тогда не было. Рано утром сел в автобус и к обеду был уже дома.

 

Версия

Какое же это счастье – попасть домой, прекрасно понимая, что этого могло и не произойти. Жена была чёрная от переживаний… То, что я услыхал от неё, было как молния, осветившая окрестности в чёрную, беззвёздную ночь!

Оказывается, когда все мои родные сбились с ног, безуспешно разыскивая мои следы, человек из руководства порта задал показавшийся ей странным тогда вопрос: «Что там с вашим мужем случилось? У него неприятности? Помощь не требуется?».

Всё встало на свои места. Ещё больше всё прояснилось гораздо позже, когда я узнал, что начальник того отделения, люди которого меня задержали, в течение трёх лет был начальником отделения милиции нашего посёлка… Но, как говорится, догадки к делу не подошьёшь.

Надо было действовать. Примерный план моих действий был дан следователем. Я поехал в отдел кадров пароходства и обратился к инспектору по штурманам, с которым работал многие годы, с просьбой о моей характеристике за всё время работы. Вот что мне нравится в старых, надёжных, проверенных и умных друзьях – они помогают, ничего не спрашивая. Вот и этот задал один единственный вопрос:

– Что, туго?

– Очень.

– Понял. Тогда сам, по максимуму напишу.

И действительно, написал такую, по максимуму, характеристику. Были и другие. Поехал я в краевое управление КГБ – там работали ребята, с которыми мы ходили на «Шаляпине». Приняли радушно, выслушали, но помогать не стали, сославшись на смутные времена и сложную политическую обстановку…

Время от времени, мне нужно было ездить во Владивосток, к следователю. Очень мне тогда пригодились те уроки, что получил в камере. Практически, всё шло так, как мне расписали мои «учителя». Все ловушки и капканы типа «расскажи что-нибудь, и всё закончится», «докажи свою лояльность следствию любыми признаниями, и в суде будет хорошее отношение к тебе» и многие другие – всё это было. Пойди я на любую из этих уловок и присочини чего, вполне мог бы получить реальный срок. Была провокация и покруче. Следователь намекнула, что можно было бы опротестовать идентичность краски в подброшенном кошельке с анализом. Доказать бы ничего не доказал, но в суде этот протест наверняка сыграл бы не в мою пользу.

 

Суд

Состоялся он через пару месяцев. Адвоката назначили за неделю до суда. Мы поговорили, всё вроде бы шло нормально. Он заверил, что будет условное наказание и… исчез. Ровно за 20 минут до суда я узнал, что у меня другой адвокат, так как первый ушёл в отпуск. Она вихрем влетела в коридор, чуть не опоздав на слушание моего дела. Тут же, при мне, по диагонали прочла обвинительное заключение, и всё…

И вот подошла моя очередь. Из присутствующих в зале – только жена. Судья – пожилая женщина, да двое «народных заседателей». Зачитали обвинение, потом допросили одного из парней, задерживавших меня, и свидетеля. Им была женщина, тоже являющаяся опером из той же бригады. Я почти ничего не помню из того, что происходило на суде, но один момент из диалога судьи с этой женщиной запомнил дословно:

– Вот вы постоянно занимаетесь отловом карманников в транспорте. Какое впечатление у вас сложилось об этом человеке? Как о новичке, неумелом и неловком, или нет?

– Что вы, я уже не первый год занимаюсь этой работой, но таких профессионально работающих в транспорте карманников очень мало видела!

Потом говорила адвокат. Она предоставила около двадцати почётных грамот, полученных мной за время работы в пароходстве, и характеристику. Что-то говорила ещё. Минут двадцать ждали решения в коридоре.

Решение было предсказуемое и ожидаемое – три года общего режима с отсрочкой исполнения приговора. Это означало, что в течение этого времени я буду обязан каждые три месяца приносить характеристики с места работы. Если за этот период я не совершу ничего противоправного, то судимости на мне не останется. Если же случится что – сидеть срок с нуля и полностью.

Учитывая ситуацию, я перешёл с должности заместителя начальника в операторы и стал спокойно, с удовольствием работать за пультом, в смене.

Характеристики сдавал в наш, городской УВД, в отдел, которым руководила прекрасная женщина, майор – с ней мы вместе работали в штабе «Подросток» и инспекции по делам несовершеннолетних. Мне было ужасно стыдно идти к ней в первый раз на регистрацию. Она очень радушно встретила меня и, усадив, стала читать документы. Потом, налив мне кофе, сказала, что я далеко не первый, попавший в такие жернова, но в конечном итоге всё будет нормально и будет потом вспоминаться как дурной сон. Так оно и получилось. Я приносил характеристики, мы с ней прекрасно общались.

Жизнь пошла размеренная и спокойная. Я работал, с удовольствием отдаваясь делу, и с не меньшим удовольствием шёл со смены домой.

В тот период мы много гуляли по лесу, собирали и сушили папоротник-орляк, мариновали и солили грибы. Всего этого было очень много в округе, совсем рядом с домом. Опят мы корзинами собирали в 200 метрах от дома. Папоротник тоже в 20 минутах спокойного хода. Надо сказать, что сами мы ни папоротник, ни грибы почти не ели, практически всё раздавая друзьям и родственникам. Интересен был сам процесс.

Именно тогда я и начал развивать свое пристрастие к рыбалке.

 

Ультиматум и мир

Последнюю точку во всей этой партийно-тюремной эпопее поставила жена. Ей намекнули, что всё равно отберут у нас эту квартиру и заставят нас уехать. В ответ она намекнула, что лучше бы им успокоиться и выбросить эту мысль из головы, так как за год работы на учёте и распределении жилья она узнала много такого, обнародование чего вряд ли пройдёт незамеченным. А ещё, она добавила, что жить мы будем здесь и уезжать не собираемся, так как наша совесть чиста перед людьми, мы спокойно смотрим в глаза всем.

Зная её крутой нрав и характер, они ни на секунду не сомневались, что она сделает это. На том всё и закончилось. Впоследствии, постепенно, все гонители, кроме директора училища и секретаря горкома, стали нашими почитателями. Мы прекрасно общались с ними по работе, решали общие проблемы, встречались за столом на банкетах разного уровня, и все они не раз говорили, что ошибались тогда… С лёгким сердцем я простил им всё. Некоторых уже нет в живых, и я очень рад, что всех смог понять и простить ещё при их жизни.