Глава третья Большим и интересным периодом было моё назначение вторым помощником на большое судно «Ованес Туманян», которое стояло на линии Юго-Восточная Азия – Филиппины – Западное побережье США – Канада. Самое первое впечатление – это переход из Владивостока в Сиэтл. Обычный, двухнедельный, он оказался довольно трудным. Дело в том, что в те дни в этой части Тихого океана был довольно сильный шторм, разогнавший крупную зыбь (очень большая, пологая волна), и нас стремительно «валяло» с борта на борт. Крен достигал 30-35 градусов на оба борта. Спать было почти невозможно. Обкладывались какими-то книгами, подкладывали телогрейки под бока, но спать спокойно всё равно не получалось. Если ложился поперёк хода, было чуть-чуть получше, но всё равно – постоянно с головы на ноги ставило. Время от времени, что-то отрывалось и летело по палубе. Примерно на пятый-шестой день, как обычно, вечером лёг на диванчике, расположенном поперёк судна, возле низкого столика, чтобы вздремнуть перед вахтой. С трудом погрузился в забытье, потому что сном это трудно назвать. Среди ночи внезапно проснулся от ощущения, что куда-то лечу. В какие-то доли секунды мозг просчитал, что непреодолимая сила стремительно несет меня вместе с диваном в сторону двери. Действительно, диван тут же ударился обо что-то, и судно перевалилось на другой борт. Мозг тут же прикинул, что через два метра будет столик, и, если я ничего не сделаю, то с очень большой силой ударюсь головой о его острый угол. Обдумывать решение было некогда. Одновременно с его принятием произошло и исполнение. Мгновенно сгруппировавшись, одним рывком подпрыгиваю на диване и… оказываюсь на столике! Естественно, ни о каком дальнейшем сне и речи не могло быть. Включил настольную лампу и стал прикидывать, как мне поймать диван, сорвавшийся с креплений, и не быть сбитым им. В ту ночь на камбузе оторвался холодильник и натворил бед, поразбив много чего, но главное – он разбил управление главной электропечью. Пока её ремонтировали, мы питались всухомятку, консервами. К тому времени, как печь была восстановлена, мы подвернули немного, и качка ещё больше усилилось. Готовить на камбузе стало практически невозможным и очень опасным делом. Пять дней мы жили на сухом пайке. Такая тяжёлая обстановка усугублялась ещё и тем, что разница во времени между Владивостоком и Сиэтлом составляет 8 часов, то есть нам приходилось через день переводить часы на час вперед. В результате такого экстремального перехода с переводом часов наши организмы совсем перестали ориентироваться во времени и мы разучились спать ночью. Все ходили как сонные мухи, как зомби. Попытки заставить себя заснуть отвергались нашим, вконец запутавшимся сознанием, подсовывавшим вместо освежающего сна какие-то короткие провалы, насыщенные кошмарными картинками. Вот в таком состоянии мы и вошли в американский порт Сиэтл. Как выяснилось, стоянка ожидалась длительная, так как были выходные, да ещё и какой-то праздник, а порты в Штатах в выходные и праздники не работают. Нас это вовсе не расстроило, и после оформления судна властями всё замерло. Впервые за две недели, не качаясь, мы пообедали с горячим борщом, горой макарон с огромной котлетой и настоящим морским компотом. А потом народ спал целые сутки, прерываясь только на вахты. Это был такой сладкий сон, что, просыпаясь, я сам себе не верил, что мир успокоился и больше не шатается как сумасшедший! На следующее утро к нам пришли гости. «Свои» эмигранты Впервые с традицией ходить в гости на суда, стоящие в порту, я встретился в Индии. Там многие семьи, далеко не самые «простые», ходят на такие экскурсии. Это было в порядке вещей. Как оказалось, в Штатах тоже есть такая традиция, но всё это было немножко иным. В гости к нам ходили больше русские эмигранты. Большинство из них были эмигрантами той, пред и послереволюционной волны. Эмигранты военной поры тоже приходили, правда, гораздо реже, да и «ранние» эмигранты обычно предупреждали нас о том, кто из них был во время Отечественной войны полицаем или «власовцем», воевал на стороне немцев. Таких на борт не принимали. Нонна Маккаун, приятная женщина старше пятидесяти, оказалась землячкой. В 1922 году, при входе в город Красной армии, её, двухмесячную, вывез в Китай отец, офицер-белогвардеец, служивший в контрразведке во Владивостоке. Потом была Япония, Канада и, наконец, Сиэтл, где она и вышла замуж за молодого военного матроса. Началась Вторая мировая война, муж воевал в Европе, участвовал в знаменитом десанте у Дюнкерка. После войны он работал в полиции Сиэтла до самой пенсии. Сначала всё вокруг этого семейства было странно и необычно. Первое знакомство с Нонной и её домочадцами состоялось на следующий день после прихода в Сиэтл. Я был вахтенным помощником. Утром, выйдя к трапу, увидел подъехавший к судну широкий, длинный, совершенно американского вида автомобиль. Из него вышла пожилая, как мне показалось тогда, женщина и девочка лет десяти-двенадцати. Взяв из машины две корзины, они поднялись по трапу. Женщина представилась на русском с явным эмигрантским говором. Заметив, что впервые меня видит на этом судне, она заявила, что именно поэтому должна угостить меня сама и с этими словами достала из корзины великолепный, ещё горячий пирожок с вкуснейшей брусничной начинкой! Потом эта утренняя картина стала привычной. Практически каждое утро она привозила «ребяточкам к чаю» пирожки, оладьи и всякую другую домашнюю выпечку, причем всё это было горячим, «с пылу, с жару». Однако это было далеко не всё, что она делала для экипажа. Когда наступали выходные и порт не работал, они со старшим сыном подъезжали на двух машинах и увозили куда-нибудь свободных от вахт и желающих прогуляться. Мы побывали везде, где было хоть что-нибудь интересное, ели великолепные барбекю у неё в саду, наслаждались землёй и травой, по которой можно было походить босиком. Участок возле дома был великолепно ухожен и представлял собой довольно большой сад с аккуратно подстриженной травкой. На этом газоне было так приятно поваляться после вечно дрожащей стальной палубы! Потом, уже через годы, устав от очередного рейса, я ложился на диван в каюте и, закрыв глаза, вспоминал ту густую, зелёную травку и шелест листьев над головой. Это действовало как холодная родниковая вода в жару! Надо сказать, что и мы в долгу перед этой семьёй не оставались! Во- первых, каждый рейс привозили ей по 5-10 больших банок нашей тихоокеанской сельди, грибы солёные, бочку солёных огурцов. Как выяснилось, ни огурцы, ни капуста, растущие у них, не солятся. Одним словом, мы не чувствовали себя должниками. Однако, справедливости ради, она тратила на нас гораздо больше времени, тепла и средств! Мы с ней часто и много разговаривали. Она рассказывала о своей жизни, о трудностях и радостях. Большие угрызения она испытывала по поводу того, что сын не знает русского. Дочь понимает, но не говорит, зато внучка говорит по-русски почти без ошибок, доставляя бабушке много радости. Муж Нонны совершенно не понимал русскую речь, однако к тяге жены к русским людям относился с пониманием. Сам он ещё с войны сохранил уважение к русским. Он очень серьезно интересовался воспоминаниями полководцев Второй мировой, и когда я подарил ему экземпляр только что тогда вышедших сенсационных мемуаров маршала Жукова, он даже прослезился! Дело в том, что в Штатах за этой книгой в те дни были большие очереди по записи, и у него практически не было шансов достать её. То, что книга была на русском языке, особо не смущало – свой переводчик был рядом. Основным занятием Нонны, приносящим ей доход, было изготовление свадебных тортов. В месяц она делала три-четыре торта, но назвать это тортом не поворачивался язык! Это было произведение искусства из сахара, взбитых сливок, разных коржей и прочего-прочего. Сооружение было высотой до полутора метров и представляло собой великолепнейшую ажурную конструкцию, украшенную леденцами и прочими сладкими делами. Каждый такой торт изготавливался несколько дней и приносил ей около тысячи долларов. Второе её занятие – благотворительность. Три раза в неделю она безвозмездно ходила в близлежащий госпиталь и общалась с тяжёлыми, одинокими, лежачими больными. Она разговаривала с ними, читала им книги и газеты, выполняла различные поручения. Оказалось, что такое добровольное пожертвование своего времени и тепла – очень распространённое в Штатах среди неработающих женщин занятие. Самое светлое воспоминание об эмигрантах в Америке у меня осталось именно от общения с этим тёплым семейством. С ними мы объездили значительную часть северо-западного побережья США. Братья - славяне Подчас к нам приходили очень колоритные люди. Мне больше всего запомнились две семьи. Два дюжих, белобрысых брата-близнеца называли себя Гришка и Мишка. Им было лет по 30, оба холостые. Работали в какой-то торговой фирме. Приезжали они обычно к вечеру, приносили пиво, фрукты и любили просто поболтать. Русский их был довольно сильно трансформирован. Родители ушли из России в начале тридцатых годов, во время голода. Отец тогда был зажиточным крестьянином, но всё выметалось властями подчистую, и голодали они так же, как и все в округе, хоть и числились почти кулаками. Во время особо сильных репрессий при раскулачивании, они практически всем селом перешли через границу в Китай. Пограничники сделали вид, что не видят их, и переход прошел спокойно. В Штатах оказались в результате начала «культурной революции» в Китае. Братья с удовольствием слушали нашу, советскую эстраду. С не меньшим удовольствием любили они и по стопочке нашей «Столичной» принять, но после этого обязательно, как бы взамен, приносили виски. Мы много и довольно доверительно беседовали на совершенно разные темы. Однажды Мишка спросил, могут ли они привезти на судно своего отца? На мой вопрос, почему они спрашивают, они сказали, что отец никогда не ходит на советские суда, так как боится, что его арестуют за измену и увезут в Союз, где расстреляют. Слушая рассказы сыновей о том, как на нашем судне их принимают и какие там люди, отец впервые сказал, что мог бы сходить, если сыновья всё время будут рядом и «отобьют его, если что». Нам было довольно смешно это слушать, но мы сделали серьёзный вид и сказали, что будем рады видеть его. Через два дня, вечером, к трапу подкатил их раздолбанный громадный джип, и из него, кроме братьев, вышел высокий, сухощавый пожилой человек в сверкающих хромовых сапогах до колен. На нем был довольно длинный серый пиджак, застегнутый на все пуговицы и большая шляпа. Постояв, внимательно всматриваясь в судно, он стал медленно подниматься по трапу. Поднявшись, снял шляпу и молча сделал полупоклон головой в знак приветствия. Я протянул ему руку и, поздоровавшись, сказал, что рад приветствовать его на борту нашего судна, добавив, что братья много рассказывали о нём, и мне давно хотелось с ним познакомиться. При этом он так взглянул на Гришку, что я тут же пожалел о том, что сказал это… Начали экскурсию. Обычно она начиналась с похода на ходовой мостик, и там уже шел рассказ обо всем. В этот раз порядок был тот же. Я трещал без умолку, стараясь как можно больше рассказать о судне и экипаже. Он хранил суровое молчание… Где-то в середине моего рассказа я вдруг понял, что ему всё это совершенно не интересно и замолчал, лихорадочно соображая – почему? Он сам разрядил обстановку. Совершенно неожиданно, взяв пальцами ткань моего форменного пиджака, он помял её и спросил, откуда материал, не английский ли? Я ответил, что это наш материал и что форму сшил в мастерской во Владивостоке. И тогда из него как из рога изобилия посыпались вопросы! Основное, что его интересовало – как выглядят магазины, что там продается, кто и что может в них купить? А ещё - что делается в деревне, выращивают ли там хлеб и скот и по-прежнему ли всё отбирают? Часто ли бывает голод? Я не успевал отвечать на одни, как из него сыпались другие вопросы, столько же простые и одновременно совершенно неожиданные, даже нелепые для меня. По мере моих ответов я чувствовал, как понемножку, с каждым ответом, он оттаивает. Через какое-то время мы спустились в мою каюту. Там я быстро достал из холодильника холодненькую, позвонил поварихе, и она соорудила нехитрую закуску. Звякнул комиссару и пригласил его. Тут нужно сказать, что комиссар наш был из штурманов, перешёл потому, что зрение совсем село. Мужик был умный, весёлый. Одним словом, с ним было спокойно работать. Впоследствии, он несколько раз выручал меня в трудных ситуациях. Вскоре, мы уже «неплохо сидели» и очень хорошо общались! Водочка пилась плавно и приятно. Дед оттаял, мы тоже расслабились и, как это водится у русских, вскоре пошли в ход анекдоты! Их анекдоты были чисто американскими и касались больше ковбоев, женщин. Мы же, особенно мой товарищ, как-то почти сразу начали с политических, которых в те года было огромное множество, один смешнее и остроумнее другого! Сначала дед насторожился и даже замкнулся было, но водочка сделала своё дело, и, видя, как мы все весело ржём, он тоже оттаял, но участия в происходящем не принимал, внимательно наблюдая за нами. Когда очередной смех стих, он вдруг спросил, а не боимся ли мы, что за такие разговоры можем поплатиться свободой или даже жизнью? Ведь кто-то же может донести об этом комиссару! Тут мы с комиссаром расхохотались, чем очень рассердили старика! Он стал тихо, взволнованно и сердито говорить о том, что мы мальчишки и не знаем, что такое жизнь! Тогда я, прервав его на полуслове, со смехом сказал, что нас никто не станет выдавать, так как мой товарищ, сидящий рядом, и есть комиссар! Надо было видеть, какое впечатление эти слова произвели на всех троих гостей! Потом, через несколько дней, ребята рассказали, что творилось с их отцом после визита. Они боялись, что у него будет инсульт или инфаркт – так остро он переживал всё увиденное и услышанное. В конце концов, он стал понемногу успокаиваться и сказал им: «Я всё-таки дожил до такого!» Потом, в другие приходы в этот порт, были ещё встречи, а в очередной раз они пригласили нас съездить к деду по линии матери, на юбилей. Как выяснилось, ему исполнялось 90 лет. Дед Ехали долго, часов пять в самую глубь страны, сильно переживая, поскольку у нас не было разрешения на переезд в другой штат, но успев от души насладиться фантастическим качеством американских дорог. Въехали, наконец, в совсем небольшой, утопающий в зелени городок, состоящий из сказочных, словно пряничных, теремков - настолько все дома были красивые, разные и ухоженные! Встретили нас старик со старушкой и женщина лет 40. Как оказалось, это были сын со снохой и внучка юбиляра. Дед представлял собой колоритнейшую фигуру. Громадный, немного сгорбленный, с роскошной седой бородой, совсем как на картинках в старых сказках, он сверкал светлыми, ясными глазами. Бас его грохотал в небольших комнатах. Мы перекурили на крыльце, а затем нам показали опрятные, уютные комнатки и повели в зал, за стол. Стол, как и положено в русских домах, ломился от всяческих яств. Первое отличие от привычного – никто не подошёл к столу, пока за него не сел дед. Никто не притронулся к приборам, пока дед не прочёл молитву и не благословил всех на трапезу. Все это было так чинно, спокойно и одновременно как-то необыкновенно надёжно. Многие из нас видели такое впервые. Необычности не закончились на этом. На стол поставили водочные рюмки. По первой должен был налить сам юбиляр. Он взял большую бутыль «Смирновской» и стал наливать всем. Возле него стоял большой стакан, явно побольше нашего гранёного, то есть граммов на двести пятьдесят. Мы думали, что он пить не будет и нальёт себе воды, но... Он налил полный стакан. Мы, гости, притихли в ожидании, что будет дальше. Свои знали всё и улыбались нам, всем видом давая понять, что на это стоит посмотреть. Дед сказал «Здравы будем!» и махнул стакан залпом! Сел, взял с тарелки привезённый нами солёный бочковой огурец и смачно вгрызся в него, взглядом показывая, что эта груда огурцов на блюде – стоящий подарок! Все тоже выпили и начали закусывать. По второй наливал отец братишек. Стакан наполнился точно так же. Всё повторилось, за исключением того, что тост был за здоровье юбиляра. Махнув второй стакан, дед закусил и медленно встал. Все тоже встали. Дед чинно поклонился всем и вышел в сопровождении дочери. Через пять-десять минут она вернулась и извиняющимся тоном сказала, что старенький он уже становится, больше двух «чарок» не пьёт за раз. Мы понимающе кивали головами, мысленно примеряя к себе две такие «чарки»! За столом началось обычное, весёлое русское застолье с множеством тостов, обильной закуской и красивыми, раздольными казацкими песнями, большинство из которых мы слыхали впервые. Как нам рассказали братья, дед ушёл на Первую мировую войну с казацкого хутора на Кубани уже взрослым человеком, вдовцом. Через какое-то время попал в плен, его увезли в Австрию, и там начались скитания по заграницам. Вторая мировая застала в Канаде. Он был третий раз женат, имел шесть детей. Потом он женился ещё два раза, хороня жён, оставлявших ему каждая по два-три ребёнка… Работал он всю свою жизнь по одной и той же части – плотником. Категорически не принял советскую власть и ничего не хотел слышать о ней. Мы были первыми советскими, с которыми он решил встретиться, видимо, с подачи зятя, отца Мишки и Гришки. Американцы Не только эмигранты приезжали к нам, Много было и обычных, далёких от эмигрантских кругов, людей с совершенно различным пониманием жизни и совершенно разным интересом к «этим странным русским». Студенты, изучающие в университете русский язык и с восторгом наперебой рассказывавшие нам (видимо, только что пройдя этот материал) о том, как герои-американцы спасли мир, победив во Второй мировой ценой потери 180 тысяч солдат, были совершенно изумлены нашими словами о том, что, оказывается русские «тоже» участвовали в ИХ войне! Цифра 20 миллионов (данные на то время) советских людей, погибших в той войне, их даже не впечатлила на фоне потрясения от самого факта нашего участия. А ещё, они сообщили нам о том, что первыми применили ядерное оружие фашисты, и только вмешательство вооруженных сил США остановило войну и предотвратило всемирную ядерную катастрофу. Никогда бы не поверил в такое, если бы не был участником тех бесед. Разный народ приходил на судно. От слушателей каких-то русских курсов, желающих просто попрактиковаться в русском языке, и одетого в голливудско - ковбойский наряд малого, пытавшегося наняться на судно матросом, чтобы попасть в Африку и поохотиться там на львов, до трёх местных проституток, настойчиво требующих, чтобы мы передали от них письменный горячий привет, 50 долларов и самые искренние уверения в любви к Ольге Корбут, по которой в то время сходила с ума вся Америка! Заодно поинтересовались, не нужны ли нам их услуги? Учителя Он – длинный как жердь учитель математики, она – домохозяйка. Первое знакомство было в принципе ничем не примечательно, если бы не та настойчивость, с которой они приглашали нас к себе в гости, на юбилей. Мы просто не смогли отказать и поехали втроём в назначенный день, сев в прибывшее за нами такси. Наши понятия о скромной семье школьного учителя были перевёрнуты совершеннейшим образом в первую же секунду после остановки машины и слов водителя такси: «Приехали, всё оплачено, спасибо за поездку!» Двухэтажный дом типичного американского проекта – большой холл с креслами, диванами, столиками, барной стойкой и массивным камином, да кухня с обеденным столом-аэродромом, отгороженная барьером из цветов от холла и начинённая техникой от пола до потолка, на первом этаже. Второй этаж – четыре спальни и туалеты-душевые. В подвале расположился гараж с рабочей и выходной машинами, кладовки и прачечная с большой стиральной и гладильной машинами, другие подсобные помещения. Небольшой квадратный дворик-патио, покрытый прекрасным ковром зелёной травки примерно 10 на 10 метров, отгорожен от других таких же высокой и плотной оградой из аккуратно стриженого кустарника. Дворик явно был гордостью хозяина. На этом дворике и был развернут «театр действий» юбилейного «барбекю». Мы были не первыми на лужайке. Хозяин, показав дом, вывел нас на лужайку и стал представлять гостям. В основном это были его сослуживцы, учителя возрастом от 30 до 50 лет. Они с явным любопытством разглядывали нас и, дежурно улыбаясь, что-то так же дежурно-весело и очень громко говорили, пожимая руки. Именно тогда у меня и появилась мысль, которая все мои сомнения расставила на свои места – нас сюда пригласили как экзотическое, пикантное блюдо для гостей. Сначала мне было неприятно осознавать это, а потом, как-то незаметно, это ощущение прошло, чему способствовала почти детская непосредственность американцев в общении, особенно после употребления спиртных напитков. Основной сюрприз ожидал меня несколько позже, когда на лужайку вышли дети хозяев, чтобы поесть мяса, которое вкусно шкворчало на аккуратных мангалах-жаровнях, и потом ушли опять заниматься своими делами. Детей было шестеро. Трое белых, две явно азиатские девочки и маленький чёрный мальчик лет пяти. Как мы узнали потом, эти две вьетнамские девочки-близняшки были привезены в Штаты благотворительной организацией и удочерены несколько лет назад, после гибели их родителей в идущей там в те годы войне, а чёрненький мальчик взят в роддоме для бедных после того, как от него отказалась мать. Оказалось, что такие усыновления далеко не редкость, и это мало кого там удивляет. У нас, естественно, возникли кое-какие вопросы. Например, какая же все- таки зарплата у школьного учителя, если такие дома… и т. д. Естесственно, мы эти вопросы не задавали, а предпочли спокойно общаться в меру языковых возможностей и наслаждаться вкуснейшим мясом, запивая его не менее великолепным красным вином! Борцы Очень запомнилась одна пара. Он – специалист по охране труда на крупнейшем автогиганте «General Motors», она – социальный работник там же. Он – «чиканос», то есть американец латиноамериканского происхождения, она – белокурая шведка, ещё в детстве привезённая родителями в Штаты. Оба – фанаты Советского Союза, но у меня сложилось впечатление, что у них было довольно странное представление о нашей стране. Оно было лубочное какое-то, такими же, как они сами, и придуманное. Как-то всё, что они о нас с восторгом тогда говорили, напоминает мне то, что сегодня мы видим по ТВ в Северной Корее – непрерывно салютующие пионеры, развевающиеся флаги везде, до тошноты счастливые лица, в благоговейном ступоре всматривающиеся в мужественные, благородные лики обожаемых вождей на многометровых портретах, да огромные пустынные площади всё с теми же знаменами и портретами. Именно так они, эти идейные борцы за права «чиканос», нас представляли и такими нас любили. Эта их любовь к нашей стране вызывала уважение, поскольку видно было, что для них это не игра. За эту любовь они постоянно имели немало неприятностей в виде битых окон и бурных демонстраций перед домом после гибели очередного местного парня во Вьетнаме с требованиями выслать их в Союз. Они мужественно несли этот крест, не скуля и становясь всё крепче. Эти люди вели борьбу, являясь членами каких-то организаций и комитетов. Работали по очереди. Два года один работал, второй занимался борьбой, а потом менялись местами. Если честно, я так и не понял, за что они борются, поскольку «чиканос» в стране имели доступ к образованию, к работе и всему остальному. Вопрос был только в наличии на всё это достаточного количества денег, но разве перед белыми людьми не такая же проблема стояла, если у них не было денег? Естественно, им эти свои мысли я не выкладывал, предпочитая больше слушать. Квартирка по американским меркам более чем скромная. С отдельным входом, двухкомнатная, с душем-туалетом и совершенно крошечной кухонькой, скорее просто выгородкой с электроплитой в одной из комнат. Мебели никакой. На пушистом паласе разбросаны подушки, свёрнутый матрац во встроенном шкафу да журнальный столик. Все стены в квартире оклеены плакатами с рисунками советской символики и Кремля, портретами Фиделя Кастро и Че Гевары. Обычное их питание – гамбургеры да пицца. Никаких излишеств. Полный аскетизм. Вся довольно высокая зарплата шла на нужды борьбы. Это была первая моя встреча с людьми, которые могли бы жить в большом достатке, окруженные детьми и пользуясь всеми благами того богатого общества, в котором находились. Они совершенно добровольно и осознанно предпочли отказаться от всего этого ради довольно призрачных идеалов. И страна не раздавила их за это. Их не любили, но им давали возможность жить так, как они этого хотят. Мне все это было очень важно увидеть, обдумать и понять в ТО время. Неоценимую помощь в этом оказал А.И. Солженицын и его книги. Солженицын Эта фамилия стала известной мне благодаря его «Ивану Денисовичу», опубликованному в любимой мной «Роман-газете», которой руководил тогда ещё А.Т. Твардовский. Эта вещь поразила меня совершенной непохожестью на всё, что я успел прочесть до неё! Потрясло не только содержание, но и сам факт публикации в центральном издании выражений типа «маслице- фуяслице», «грёбаный» и т. п., что совсем не вписывалось в те понятия о печатном литературном языке, которые втиснули в меня родители, учителя и классики. Вторым потрясением было «В круге первом», и опять необычная глубина чувств и переживаний вокруг ситуации, о которой никто и никогда раньше не писал в нашей стране. А потом пошли статьи в газетах. Люди постарше хорошо помнят, что это были за публикации. Клеймили все, от седых академиков до группы комсомолок-доярок из деревни Гадюкино, никогда и ничего не читавшие и наверняка даже не знавшие такой фамилии, как Солженицын. Ни слова в статьях не было о том, что и как он пишет, зато целые подвалы о том, что он – отщепенец и предатель. Ни слова о том, что он воевал и очень здорово воевал, зато целые потоки гневных речей насчет его ненависти к нашей стране и предательства Родины. Трудно было верить во всё это после того, что уже успел прочесть. В Лос-Анжелесе мы оказались в русском районе. Думаю, эмигранты, с которыми мы ехали куда-то, не случайно остановились именно у этого продовольственного магазина, чтобы купить что-то. Напротив был большой книжный магазин с вывеской на русском языке. Мы никак не могли пропустить такое, принимая во внимание состояние книготорговли в Союзе в те года. На полках стояли просто сокровища! Десятки и десятки собраний сочинений, сотни и сотни красивейших изданий, от поваренных книг и домашних энциклопедий до великолепных альбомов с копиями картин великих художников. Почему-то всё было в основном Кишинёвского издательства. С раскрытым ртом я вместе с остальными копался во всём этом великолепии и, бродя между стеллажами, вдруг увидел рядок книг с тиснением «А.И. Солженицын ». Это был он, ещё совсем недавно высланный из страны писатель. Целых пять томов! Взял один наугад. Это был «Архипелаг Гулаг». Именно это название мелькало в газетах и ругалось на чем свет стоит. Это был огромный соблазн, но том был очень толстый, тяжёлый и… слишком для меня дорогой. Я собирался уже отойти от полки, когда ко мне неслышно подошел человек и вполголоса представился владельцем магазина. Его русский был уже знакомым мне эмигрантским говором. В руках он держал стопку маленьких, размером в половину тетрадки книжек, примерно в сантиметр толщиной каждая. Он протянул мне стопку и сказал, что это – то же, что меня заинтересовало, но специальное издание. У меня похолодело внутри. Ситуация была слишком прозрачной и однозначной. В памяти промелькнули многочисленные инструктажи по поводу возможных провокаций. В такие магазины нам вообще было запрещено заходить. Вот они и начались, эти провокации… Я растерялся, не зная, что делать. Взяв себя в руки, попросил его рассказать, что это за издание. Он ответил, что это специальное издание Солженицына для советских людей, не предназначенное для продажи. Оно бесплатное для моряков. Я взял один томик. Открыв тонкую обложку, попробовал перевернуть титульный лист и с удивлением обнаружил, что он фантастически тонкий. В этой небольшой книжке оказалось более 500 страниц! Одним словом, переборов ясное понимание того, что то, что я сделаю сейчас, может полностью сломать мне жизнь, я всё-таки взял пакет с книгами. Для конспирации купил набор детских сказок для сына, которыми и прикрыл Солженицына. Все в группе видели, как я оплачивал эти сказки. Не помню, как и куда мы ехали дальше и что делали. Все мои мысли были о том, чтобы скорее вернуться на судно и погрузиться в книги, лежащие в пакете. Мне хотелось самому, своими глазами прочесть то, что наше государство считает настолько страшным и борется с такой силой. По возвращении, наскоро поужинав, я закрылся в каюте и, включив настольную лампу, раскрыл первый том. На титульном листе было написано, что это собрание сочинений издано специальным выпуском в Женеве и предназначено для бесплатного распространения среди советских людей с целью их ознакомления с творчеством А.И. Солженицына. Ещё была возможность выбросить книжки эти и забыть о них, но… Рубикон был перейден, и я начал читать. Читал весь вечер и всю ночь. Утром позавтракал, кое-что поделал из самого необходимого и, сказавшись больным, снова закрылся в каюте и погрузился в описываемый Солженицыным жестокий, страшный мир сталинских лагерей, о котором я совершенно ничего и не подозревал. Как выяснилось, этот мир всегда был рядом со мной… Именно из этих книг я узнал, что Осип Мандельштам был убит всего в 500-700 метрах от моего дома. Там, где находился флотский учебный экипаж, забор которого проходил в 150 метрах от наших окон, и был тот страшный лагерь, где это произошло. Сегодня на предполагаемом месте расстрела стоит памятник. Из этой же книги Солженицына я узнал о существующем ещё в то время пересыльном лагере, где на его глазах люди гибли сотнями в день, а я мимо этого лагеря через день с пацанами бегал на болото ловить дафний на корм рыбкам в аквариуме. Я сам видел, как чёрная колонна заключенных выбегала из ворот лагеря и под лай собак, в окружении охранников, бежала куда-то по дороге. Для меня тогда это были просто преступники. Лагерь этот закрыли в середине 70-х. Сейчас на его месте автовокзал и какая-то промышленная зона. Болел Солженицыным долго. Прочёл всё дважды. Первый раз – запоем, глотая и не думая, просто впитывал весь этот ужас и пропитывался новым для меня чувством: не всё в нашей стране так правильно, как я считал до встречи с Солженицыным. Перед отходом из порта кто-то разбросал во всех укромных местах, где только можно было, листовки. Это была знаменитая сейчас статья Солженицына «Жить не по лжи». Я прочёл её. Она была настолько резко и даже безумно радикальна, содержала такие призывы к неподчинению и вооруженному свержению советской власти, что уверен – прочти я её до посещения книжного, не взял бы его книги. Второй раз читал «Архипелаг» уже с томом Ленина в руках. Дело в том, что во всех его сочинениях идет постоянное цитирование Ленинских работ и писем. На всех судах без исключения в те времена всегда были две вещи: БСЭ (Большая Советская Энциклопедия) и полное собрание сочинений Ленина. Так уж случилось, что на нашем судне было именно то издание собраний сочинений, с которым работал Солженицын, и я имел возможность проверять каждую цитату, насколько она точно приведена по контексту. Ни одного притянутого слова не нашел. Всё цитировалось дословно и именно в том контексте, в каком писалось Лениным. Вся эта работа по сравнению и обдумыванию была как наваждение, как чёрный туман в моем сознании. Непрерывные удары по всему впитанному с детства, смешивающие и сметающие мои представления о многом, давили и ломали меня. В голове рождались вопросы, один тяжелее другого. В таком состоянии я и пребывал долгое ещё время, до того самого дня, когда понял, что настал момент принимать решение. Завтра – приход во Владивосток, а это таможня и кагэбэшник по каютам. Я знал, что на судне, которое ходит по таким маршрутам, как наш, должно быть не менее трёх стукачей. Одного я знал, а вот других – нет, и это сильно беспокоило. Одного только намека кагэбэшнику на то, что я заходил в тот книжный магазин, было достаточно для тщательнейшего досмотра-обыска с отвинчиванием и разбором всего, что только можно разобрать в каюте. Оставил только «Архипелаг». НЕ поднялась рука выбросить этот томик. Остальные выбросил за борт. Положил его прямо на столе, посреди каюты, вместе с грузовыми документами и справочниками… Пронесло! И таможенный досмотр, и визит симпатичного молодого человека с располагающей улыбкой и приятным голосом прошли нормально. Таможенник лениво покопался на книжной полке, заглянул в шкаф, задал обычные вопросы и вышел. Чекист поспрашивал о том, как прошёл рейс, кто был, что говорил из эмигрантов и, задав дежурный вопрос: «У вас нет ничего, что бы вы хотели мне рассказать?», вышел. Всё было прекрасно. Я ещё не знал, что через несколько дней передо мной встанет вопрос из вопросов, который до прочтения Солженицына был бы однозначно прост, но после... Партия На следующий день меня вызвали в отдел кадров, где инспектор сказал, что я внесён в список на выдвижение в старшие помощники капитана, но есть одно НО. Старпомом и, тем более, капитаном я смогу стать только в том случае, если буду членом партии. Старпомов в партию не принимают, поскольку они считаются уже инженерно-техническими и руководящими работниками, а вот вторых принимают, так как их ещё можно провести по «рабочей сетке» при приёме. Вопрос моего приёма в кандидаты уже согласован с парткомом пароходства. Это был вопрос из вопросов. Что делать? Ещё месяц назад я был бы счастлив от такого предложения и, испытывая гордость за оказываемое доверие, подал бы заявление, а сейчас, после того, что узнал… Передо мной стояла дилемма. Первый путь – вступить в партию, о которой я только что узнал такое, и при этом осуществить то, ради чего я учился, к чему стремился всю свою жизнь. Второй путь – принципиально не вступать в неё и полностью пустить под откос всю свою профессиональную жизнь, так как сам по себе отказ вызовет крутую волну интереса ко мне со стороны парткома и других служб, от которых зависело всё в моей профессии в то время. Меня могут обвинить сейчас в беспринципности или в чём-то подобном, но я ни тогда, ни вообще когда-либо не был склонен ни к революционной, ни к иной диссидентской деятельности. Я всегда просто хотел честно работать, заниматься своим любимым делом и спокойно жить… Решение было принято – я буду вступать в партию! Я никогда не пожалел об этом решении, потому что оно было чисто формальным, и я воспринимал его именно так, именно как необходимое условие для возможности работать так и там, где я хочу. Ещё одним весомым аргументом в пользу того, что я не делаю ничего предосудительного, был мой отец, вступивший в партию на фронте в 1942 году и всегда бывший для меня примером коммуниста в том смысле, какой нам вбивали в голову с детства. Я понимал, что не вся партия виновна в том, что творилось, не все в ней были извергами. Это и стало последним, решающим аргументом. Сам момент приема в партию после прохождения кандидатского года был достаточно комичным. Заседание парткома, а это человек 25, из которых более половины я очень хорошо знал, да и они меня как облупленного, учитывая тот факт, что мой отец проработал в пароходстве полжизни и тоже был в своё время членом парткома. Несколько обычных, стандартных вопросов и не менее стандартных ответов. Неожиданно звучит вопрос: – А вот скажите нам, как вы осуществляете воспитание жены во время нахождения в рейсе? Как обстоят дела с моралью в вашей семье? Чтобы понять весь идиотизм вопроса (кроме очевидной дури), нужно было знать, что задавший его третий секретарь парткома был женат уже четвёртый раз, и об этом прекрасно знало всё пароходство! Я ответил, что не знаю ответа на этот вопрос, но подумаю над ним. При голосовании был один воздержавшийся. Забегая далеко вперёд… За год до начала перестройки, во время заседания городской парткомиссии, я положил партбилет на стол секретаря горкома со словами: « Я не хочу больше быть в этой партии, пока в ней такие, как вы». О последствиях этого – позже. Трубка, как ответ на Чайковского Как-то само собой получилось, что через пару кругов, то есть через полгода, у меня образовалось довольно много друзей в Штатах. Это были как русского, так и нерусского происхождения люди. В основном из тех, с кем приходилось общаться по работе. В Сиэтле мы сдружились с довольно молодым стивидором – менеджером, обеспечивающим грузовые работы на нашем судне. Что меня в нём поразило с первой встречи – его абсолютная свобода от каких-либо комплексов. Если он за что-нибудь брался, то происходило это так, как привык это делать он, не обращая никакого внимания на то, находится рядом кто-нибудь или нет. Мне было симпатично, но вначале несколько непонятно его увлечение классической музыкой. Дома у него стояла поразившая меня своим великолепием дорогущая стереосистема, а на стеллажах – сотни пластинок с Чайковским, Григом, Рахманиновым и другими классиками. В очередной заход во Владивосток, в музыкальном отделе нашего ГУМа я совершенно случайно увидел на полке коробку с красивой этикеткой на английском языке. Это оказался подарочный, экспортный набор пластинок с произведениями Чайковского. Как он оказался в нашем, недоступном для иностранцев городе, не знаю. Мысль тут же сработала, и я его купил. Через месяц набор был вручен моему сиэтлскому другу. Реакция было очень бурная, и мне это было приятно. На следующий день он пришёл ко мне в каюту, положил на стол небольшую коробку и попросил открыть её. В коробке была красивая курительная трубка. Предупредив меня, чтобы я не набивал её, пока не расскажет, как и что делать, он ушёл. Вечером, как и обещал, он вернулся и очень долго рассказывал о трубке и о том, как правильно с ней обращаться. Я узнал, что эта трубка сделана из дерева, которое называется бриар и растёт, кажется, на Корсике. Рассказал, как её набивать и раскуривать, как выбирать и готовить табак. А ещё – как следить за нужной влажностью табака с помощью коньяка. Одним словом, я заболел этой трубкой! Весь процесс курения в корне отличался от курения сигарет. Трубку невозможно курить на бегу! Она требовала спокойной обстановки, обстоятельного раскладывания причандалов, набивания, разжигания и наслаждения! Одну набивку можно было курить по часу и больше, она не гасла. А какой это был аромат – не пересказать! По всему судну, на всех девяти этажах надстройки стоял крепкий медовый аромат дорогого табака. Рашн кока-кола В очередном рейсе везли из Юго-Восточной Азии два полных трюма сахара- сырца насыпью. Выгрузка немного затянулась из-за дождей. Как-то раз, этот же стивидор зашёл ко мне в каюту, сел и, стесняясь, спросил: – У тебя есть кока-кола? – Конечно же, есть! – ответил я, доставая бутылку из холодильника. – Да не-ет! Рашн кока-кола! Я долго не мог понять, чего он от меня хочет и чем отличается русская кока- кола от американской. В конце концов, он рассказал, что матросы угощают грузчиков напитком жёлтого цвета, который делают сами, и это хмельной напиток! Я всё понял и со смехом сказал, что постараюсь найти такой для него. Когда он ушёл, я пошёл к старпому, но тот был занят, тогда я зашёл к стармеху и пересказал наш разговор. Стармех выслушал меня и рассказал свою историю. Оказалось, что вот уже неделя, как он стал замечать, что рабочая бригада в машинном отделении через час-два становится очень весёлой, возбуждённой. Решив понаблюдать за ними, стармех спускался в машинное отделение и, украдкой наблюдая за мотористами, уловил странную закономерность. Время от времени они ныряли за вспомогательный двигатель (дизель-генератор, дающий электроэнергию судну). Через минуту-другую они с довольным видом выныривали оттуда и уходили. Стармех зашел туда и не увидел ничего необычного. Внимательно осмотрев палубу, он заметил несколько капель. Потрогав пальцем и поднеся к носу, мгновенно понял, с чем имеет дело! Это была брага. Остальное было делом техники. Подняв одну из плит (стальные крышки, покрывающие палубу в машинном отделении), стармех обнаружил, что горловина маленькой масляной цистерны закрыта на пару болтов. Открыв её, он был поражён. Цистерна ёмкостью в три кубометра была отдраена добела и заполнена почти до краёв бражкой! Видимо, в неё наносили сахара-сырца, долили воды, а всё остальное доделала природа. В условиях постоянной качки великолепная брага созрела за пару дней! Посмеявшись, мы взяли в артелке пару трёхлитровых банок, и стармех вызвал второго механика. Задание было простое: налить в эти банки браги, а к вечеру чтобы цистерна была сухой и чистой! И жалко было и необходимо. Нетрезвые люди на судне – быть беде! Друг мой был в восторге, и следующим шагом было – достать рецепт изготовления напитка, с чем задержки не случилось… Ужастики Тоскливо стоять вахту в Штатах вечером. Работ по ночам никаких не ведется, тишина вокруг. В кают-компании работает телевизор. Вечерами идут какие-то не очень привлекательные программы, а начиная с 23 часов, показываются фильмы. Обычно, это старые фильмы, но большинство из них мы не видели и смотрели с удовольствием, особенно комедии. Примерно в 2 часа ночи начинались фильмы ужасов, «ужастики». Обычно любителей было много, но дело не в том, что всем нравились эти фильмы. Всё объяснялось очень просто. Перевод времени сразу на 4 часа из Юго- Восточной Азии до Владивостока и затем ещё на 7-8 часов до США полностью сбивал наши внутренние часы. У многих были постоянные бессонницы. Вот и сидели, не в силах спать, у телевизора. В тот вечер на вахту у трапа, в 04.00 заступил молодой матрос, только- только пришедший на судно. Всё было тихо, народ только что выключил телевизор, досмотрев очередной бред с восставшими покойниками, и разошёлся по каютам. Всё было бы нормально, если бы не тот факт, что иллюминатор буфетчицы выходил на палубу в трех метрах от трапа… Вахтенный бродил возле трапа и внезапно заметил, что иллюминатор у неё открыт и шторка шевелится ветром. Он подошёл и увидел, что буфетчица сидит с книжкой на диванчике спиной к иллюминатору. До неё можно было достать рукой. План созрел мгновенно! Быстро нырнув в «дежурку» рядом с трапом, где хранились всякие вахтенные дела, матрос взял там овчинный тулуп и противогаз. Надев противогаз и тулуп, предварительно вывернутый мехом наружу, он подошёл к иллюминатору буфетчицы. Она безмятежно читала. Он громко вздохнул в противогазе. Она быстро повернулась и, вскрикнув от ужаса, упала в обморок. Сначала матросу стало весело. Потом он забеспокоился, так как она лежала и не подавала признаков жизни. Затем он испугался и, поняв, что результат его шутки превзошел все самые смелые ожидания, позвонил вахтенному помощнику. Все дальнейшее происходило как при ускоренной перемотке. Все, во главе с доктором и старпомом суетились вокруг, безуспешно пытаясь привести её в сознание. В конце концов, капитан приказал вызвать скорую, что и было сделано. Её увезли, а капитан начал проводить расследование, которое и показало то, что я рассказал. Капитан молча встал, пошёл на камбуз, взял там огромный поварской нож и зашёл в кают-компанию. Также молча, он подошёл к телевизору и отрезал шнур под самый корешок со словами: – Тот, кто попробует восстановить шнур, будет иметь дело со мной. Буфетчицу вернули нам через двое суток с диагнозом «сильное нервное потрясение», с исколотой шприцами попой и счётом на довольно солидную сумму. Она была тиха и медлительна до томности, став полнейшей противоположностью той, которую мы знали до этого. К счастью, действие лекарств скоро прошло, и она стала прежней хохотушкой. Матрос же этот так усердно вымаливал у неё прощение, что через год с небольшим они поженились. Операция «Дичь» Питание на советских судах того времени совсем не отличалось изобилием. Нормы исходили не из суточных потребностей в витаминах, калориях и ассортименте, а из расчёта от 1 руб. 14 коп. до 1 руб. 63 коп. на человека в день, в зависимости от того, каботажный (между советскими портами) это был или загранрейс. На такие суммы не разгуляешься. Хозяйки наверняка понимают, о чём я. В результате, в меню было много макарон, полугнилая картошка, перемороженные мясо и рыба, да ещё минимум овощей и фруктов за границей на нищенские суммы, отпускаемые на закуп продуктов. Только от искусности поваров зависело то, как мы питались в море. Однажды, в очередном рейсе, нам подвернулся случай улучшить свой рацион. На переходе из Токио мы проходили район, где работала так называемая Беринговоморская рыбопромысловая экспедиция. Это недалеко от Алеутских островов, довольно близко к которым мы поднимались по пути на Сиэтл. Ночью, стоя на вахте, я поймал разговор двух рыбаков по радио и от нечего делать вышел с ними на связь. Поговорив немного, мы выяснили, что у них есть то, что нужно нам, а у нас – то, что нужно им. Это были рыба и картошка! Они предложили нам свежей рыбки в обмен на пару мешков картошки и какое-то количества лука. Я позвонил капитану. Всё зависело от него, ведь любые контакты в море – особый момент, и это должно происходить только по плану или в случае крайней необходимости. Ни того, ни другого не было, однако капитан принял решение – делаем! Мы оговорили с рыбаком точку и условия. До точки оставалось ещё два часа хода, и капитан траулера сказал, что за это время успеет сделать замёт. Мы разбудили артельщика, второго механика и старпома, а они, подняв нужных им людей, приготовили мотобот и загрузили в него мешки с картошкой и луком. Вскоре показались огни траулера. Мотобота не было больше часа. Когда он вернулся к борту, уже было светло и все, кто вышел на палубу посмотреть на происходящее, ахнули! Мотобот почти до краев был заполнен ещё живой, трепещущей рыбой. Это был и глубоководный красный окунь, и вкуснейшая «угольная», и огромный палтус, и треска, и ещё много другой, не менее вкусной и не всегда известной нам рыбы. Всего там было больше тонны ещё живой рыбы. Мы выгрузили рыбу и, погрузив в мотобот ящик тропического вина команде и пару бутылочек водочки с упаковкой пива для капитана, отправили мотобот с благодарностью к траулеру. Вернулся он с целым мешком неописуемо вкусного балыка «угольной»! Очень довольные друг другом, прощаясь, капитаны решили повторить на обратном пути эту операцию, которая с чьей-то меткой подачи стала носить кодовое название «Дичь», и обменялись радиочастотами для связи. И действительно, мы ещё трижды повторяли операцию «Дичь» к обоюдному удовольствию экипажей. Рыбаки получали за рыбу яблоки, бананы, апельсины и картошку. Рубашка Америка многому научила нас. Одна из наук – привычка к точному соблюдению правил и законов. К приходу в порты США судно готовили как к серьезнейшей комиссии. Впрочем, так оно фактически и было. Как только судно швартовалось к причалу и подавало трап, на борт поднимались представители профсоюза. Они самым придирчивым образом осматривали всё. Все выступающие части должны были быть обозначены специальным образом, согласно американских норм по охране труда. Всё, что могло быть источником травм, должно быть огорожено и обозначено, а все тросы, механизмы и лебедки отмаркированы с указанием дат всех испытаний и номеров сертификатов. И всё это – до одури, пока не будет сделано! Пока профсоюзные инспектора не дадут разрешение, ни один рабочий на судно не поднимется. Согласно законам США, во время грузовых операций никакие работы на палубе не могут производиться. Это нам даже нравилось, но… Однажды, будучи вахтенным помощником, я заметил, что грузчики как-то необычно долго курят и пьют кофе. Кофейный аппарат приносился сразу же с прибытием бригады и каждый час по 10 минут был «кофе-тайм». Этот затянулся. Я обратился к форману (бригадиру), и он совершенно спокойно сказал мне, что они уже 25 минут, как прекратили работу, поскольку на палубе работают члены экипажа. И ещё он добавил, что они посидят ещё пять минут и покинут борт судна, согласно законам штата. Я пулей полетел к трюму и увидел, что второй радист сидит на мачте и ковыряет громкоговоритель. Я не буду здесь приводить весь текст моего довольно эмоционального монолога относительно неправильности его действий, но он меня понял удивительно быстро, а еще через две минуты грузчики поднялись и направились к трюмам. Второй, ещё более примечательный случай оказался более серьезным по последствиям. Во время очередной стоянки во Владивостоке мы были удивлены, когда капитан срочно собрал всех офицеров. Для стоянки это необычная практика, учитывая очень большую занятость всех. Он сообщил, что профсоюзом американских докеров против судна выдвинут судебный иск по порту Сан-Франциско. Суть дела была в том, что во время последней стоянки в этом порту экипажем производились работы на палубе и при этом пострадал человек. Сумма иска – 700 тысяч долларов. Мы категорически отвергли такое, в один голос заявляя, что не было ничего подобного! К нашему приходу в Сан-Франциско туда прилетел представитель пароходства. Как выяснилось, у суда были доказательства – фотографии того, как вахтенный матрос с кисточкой в руках что-то подкрашивал у трапа. Нам показали заявление пострадавшего, в котором говорилось, что он проходил по трапу, и на него капнула краска. Он был в любимой своей рубашке, в которой работал уже более десяти лет, и это сильно испортило ему настроение. С таким испорченным настроением он и работал в трюме, в результате чего был невнимателен и, как следствие, получил удар кипой каучука по спине. Потом, после ухода судна, у него начала болеть спина, и он обратился к врачу. Врач сказал ему, что там небольшой синяк и повреждений нет, но в старости это место может начать болеть. Таким образом, рабочий считал, что имеет право на компенсацию. Суд он выиграл. Пароходство уплатило ему 500 тысяч долларов за причинённый физический и моральный вред. Виновные в нарушении получили своё – выговоры и лишение премий. Сила прессы В один из рейсов мы вышли из Сиэтла и пошли в соседний, канадский Ванкувер. После Ванкувера вновь был американский порт, Портленд. Власти, поднявшиеся на борт, сообщили нам, что экипажу сход на берег запрещён, так как мы не менее чем за месяц до прихода должны сообщать об этом. Никакие доводы о том, что пару дней назад мы были в Сиэтле, не помогали. На всё следовал сухой ответ – нет. Бюрократия в Штатах покруче, чем у нас. Сход на берег был разрешён только грузовому помощнику, каковым я и являлся, и от судна я имел право отходить не дальше 50 метров. Капитан дал мне задание созвониться с эмиграционной службой, и я направился в бытовку для грузчиков. Их было там человек двадцать. Я спросил, где телефон и мне указали на него. Долго, но безуспешно названивал по номерам, которые мне дали. Вконец раздосадованный, я в сердцах положил трубку на место. Тогда один из грузчиков спросил, нужна ли мне помощь? Я сказал, что нужна. Он снял трубку и спросил меня, кого я хочу найти? Я сказал, что руководство иммиграционной службы. Он стал искать в справочнике, а потом обратился к остальным – не знает ли кто внутренний портовый номер полиции или иммиграционных властей. И тут я как-то машинально выпалил: «007, скорее всего!» В то время как раз на пике популярности были серии «Агента 007», и шутку приняли «на ура». И вообще, американцы очень чутки к чувству юмора. Они могут говорить смешные вещи с совершенно серьёзным выражением лица, и если отреагируешь как надо – ты «свой», а если нет, то ты сразу же становишься неинтересен и просто исчезаешь из поля их зрения. Грузчики оживились и, просмеявшись, один из них громко сказал, что нечего звонить в иммиграционную или иные какие-то службы, потому что это бесполезно. У него есть другой вариант, более действенный. Тут же он набрал номер и стал с кем-то оживленно беседовать. Меня же усадили и, налив кофе, стали расспрашивать обо всём на свете. Вскоре этот человек положил трубку и сказал, что через пятнадцать минут я увижу, что такое настоящая Америка! Я вернулся на судно и доложил капитану. Он пожал плечами и ничего не сказал. Через какое-то время меня вызвали к капитану. Зайдя в его каюту, я увидел, что там полно журналистов и, как минимум, три камеры. Капитан отвечал на их вопросы. Потом отвечал я. Все это продолжалось минут 15- 20, после чего вся эта шумная компания исчезла. Через два часа началось! К нам приехали какие-то чиновники из мэрии, депутаты чего-то и представители каких-то организаций и фондов. Машины подкатывали к борту одна за другой. Всех интересовали не мы и не какие-то подробности, а, как мне показалось, только то, как они выглядят в кадре на фоне нашего судна. В полдень приехал вице-мэр Портленда и, выразив свое сожаление перед всеми имеющимися на борту в тот момент камерами и микрофонами, пообещал разобраться и уехал. Вместе с ним укатили и все остальные. К концу дня к борту подъехала машина, и приехавший, открыв багажник, молча сбросил к трапу несколько больших пачек газет. Первые страницы множества местных газет были украшены всевозможными снимками каких-то людей на фоне нашего судна и броскими заголовками типа: «Почему после долгого рейса моряки не могут ступить на землю в свободной стране?» или «И как после этого мы можем говорить миру о том, что Соединённые Штаты – свободная страна?». Примерно в 23 часа на борт поднялись иммиграционные офицеры и привезли пропуска для экипажа. Извинившись за причинённые неудобства, они уехали. Засортировка В том рейсе я допустил коммерческий брак. Погрузив в Мадрасе ящики с орехом кешью и кипы листового чая для Сан-Франциско, я заложил их двухтонными пакетами фанеры для Лос-Анджелеса на Филиппинах. Первым был Сан-Франциско. Перевалка пакетов заняла бы часов 10 и обошлась бы примерно в 100 тысяч долларов. Тупик… Капитан готов был меня разорвать, да я и сам готов был разорваться от отчаяния. Спас стивидор, о котором я уже рассказывал. Он сказал, что официально это будет очень дорого и громко, но я могу поговорить с грузчиками. Он взялся договориться с ними, чтобы мне разрешили спуститься в трюм. Так и сделали. Грузчики, а мне повезло – это была белая бригада – обступили меня. Я рассказал им всё как есть и сказал, что меня ждут очень большие неприятности. Они помолчали немного и один, старший по возрасту, спросил, как я могу их отблагодарить, если они сделают это? Я растерялся и сказал, что если бы это было в Союзе, то я бы их просто напоил. Они пришли в восторг от этих слов! Мы договорились. В тот день они работали до 17, но после окончания работы перешли на проблемный трюм и до 3 часов ночи сделали всё, переложив партии груза как надо. Договорились о банкете на вечер. К вечеру повариха наготовила множество всяких закусок, а капитан разрешил взять в артелке пять бутылок водки из представительских. Грузчики приехали на трёх машинах, и ни один из них не был с пустыми руками. Капитан разрешил накрыть в столовой экипажа. Они вошли в столовую и, громогласно выразив свой восторг от увиденного на столах, стали выставлять бутылки с виски, джином, тоником и множество упаковок с пивом. Так что, было не совсем понятно, кто кому ставил банкет! Гуляли мы великолепно, до полуночи. Когда грузчики уже собирались уходить, как-то само собой получилось, что разговор пошел о кино. А кино ведь на судне крутили именно в столовой. Кто-то из них спросил, что мы смотрим, и я с эмоциями рассказал им о фильме «Пёс Барбос и необычный кросс», который тогда только появился. Учитывая количество выпитого, они потребовали, чтобы им немедленно показали этот фильм! Вызвали моториста, который был у нас киномехаником. Надо было видеть их реакцию на фильм! Совсем как дети, они буквально катались по палубе, хохоча и визжа от смеха, со всей непосредственностью, столь свойственной американцам. Немного успокоившись, они спросили, могут ли они привести свои семьи завтра, чтобы посмотреть этот фильм? Естественно, им было сказано, что могут. Это было начало. С того дня фильм крутился по вечерам по два-три раза, так как не все могли поместиться в столовой. Это же происходило и в следующие рейсы – они смотрели этот фильм снова и снова, приглашали всё новых и новых своих друзей. В то время видео ещё не существовало. После каждого сеанса в столовой оставались пакеты с виски, много упаковок пива, коробки с фруктами. Этот контакт с грузчиками потом не раз ещё сыграл очень хорошую роль в решении разных проблем. Тайфун В тот рейс мы шли из Штатов на Филиппины мимо Гавайских островов, так как на севере океана сильно штормило. Впереди было ненамного спокойнее, но всё-таки полегче. В трюмах в основном были контейнеры с электроникой да пелец – сублимированный зелёный корм для скота. Пелец представлял собой небольшие твёрдые зелёные колбаски длиной пару сантиметров и диаметром сантиметр. Политая водой, колбаска эта через десяток секунд превращалась в шар зелени диаметром сантиметров десять, с крепким запахом свежескошенной травы. Когда до Филиппин оставалось трое суток пути, нас встретил только что зародившийся прямо перед нами тайфун. Вообще, в мире есть несколько мест зарождения таких ураганов. В Европейской части это Бискайский залив, в Америке – район Карибских островов, в Тихом океане – район Филиппин. Тайфун – это огромный вихрь, в котором ветра достигают 250- 300 километров в час. Этот вихрь движется то со скоростью курьерского поезда, то очень медленно, неся с собой огромное количество осадков. Зародившись у Филиппин, тайфун может достигнуть Берингова моря, пройдя через Корею, Приморье, Японию, Сахалин и Камчатку. Мощные тайфуны обычно собирают свой мрачный урожай, выявляя все слабые места и оставляя за собой загубленные человеческие жизни. Почти все тайфуны, проходящие через сушу, делают это. Пример – то, что произошло в Новом Орлеане. Тайфун практически уничтожил город и затопил его. В том году свои «урожаи» тайфуны собрали в Китае, Корее, Японии. В среднем, это по 10-20 человек. В Приморском крае тайфуны также творят беды. Реки становятся бурными и выходят из берегов, сметая на своём пути всё – мосты, дома, машины с дорог и неся стволы вырванных с корнем деревьев. Ветры во время тайфуна достигают 40-45 метров в секунду, что соответствует скорости 150-180 км/час, поднимая очень высокие волны и выбрасывая на камни неосторожные или не успевшие укрыться за мысами суда. Перед тайфуном в наш залив Находка набивается до 300 японских и корейских шхун. От их огней становится светло, как днем. Предсказать зарождение тайфуна практически невозможно. Ученые говорят, что тайфуны – это дыхание планеты. Если бы не было тайфунов и ураганов, человечество давно вымерло бы, задохнувшись углекислым газом. Эти вихри перемешивают атмосферу Земли. Тот тайфун оказался перед нами совершенно неожиданно. В прогнозах его не было. В течение часа небо закрыли тяжёлые низкие тучи. Потемнело, как в сумерки. Ветер усиливался с каждой минутой, срывая с волн гребни. По судну объявили аврал по подготовке к встрече шторма. Матросы прошлись по всей палубе, проверили крепления дверей, люков. По периметру судна задраили все тяжёлые стальные водонепроницаемые двери. Иллюминаторы взяли на «глухари», то есть изнутри, поверх двухсантиметрового стекла, их закрыли тяжёлыми толстыми стальными крышками и затянули болтами-барашками. Каждый на своем рабочем месте и в каюте проверил крепление всего оборудования. Судно изготовилось к плаванию в штормовых условиях, и теперь оно представляло собой почти герметичное сооружение, которому не страшны волны. До определенной степени, конечно. Вскоре, ветер заревел в полную силу, а по воде уже сплошным слоем стелилась серая пена. Волна разгуливалась всё больше и больше, и через пару часов наша скорость упала до минимума, а волны начали перекатываться по палубе. Матрос, поднимавшийся на верхний открытый мостик, чтобы замерить скорость ветра, вернулся растрёпанным и ошалелым. Мотая головой, он протянул мне анемометр (прибор для измерения скорости ветра). Стрелка застыла между цифрами 30 и 35 метров в секунду. Волна была градусов 20 слева по носу, и стали ощущаться всё более сильные удары о корпус. Когда нос судна зарывался в волну, мощная пенная масса катилась по всей палубе до самой надстройки. Судно качало и с носа на корму, и с борта на борт. Максимальный крен достигал уже 15-20 градусов на оба борта. Радист занес в штурманскую рубку очередную синоптическую карту, и мы увидели там своего обидчика. Это был довольно жёсткий, только что зародившийся тайфун. Я не помню сейчас его имени. Бортовая качка к полуночи усилилась до 25 градусов на оба борта. О сне при такой качке и думать было нечего. Судно весом 17 тысяч тонн буквально швыряло, и при падении вниз все внутренности в животе стремились вверх. Как в детстве на качелях – стремительное падение вниз и такой же взлёт вверх. На мгновение судно застывает, лежа в нижней точке падения на борту, и невольно возникает мысль – встанет ли, поднимется? Всё трещит, скрипит, содрогается от ударов волн. Голова гудит, как будто надутая, от физической нагрузки и чрезвычайно низко упавшего атмосферного давления. Ноги широко расставлены, иначе не устоять. Локтями, руками и всем телом стараешься расклиниться в каком-то уголке у локатора или у пульта. Перейти от локатора к карте – задача для каскадёра. Выбираешь момент, когда находишься выше двери в штурманскую, и, отпустив поручень, летишь в дверь. Там цепляешься за что-то и, если повезёт, то не ударишься боком или животом об угол стола. Сделав у карты что нужно, решаешь обратную задачу. По пути больно влепившись в нактоуз (тумбу) компаса, отлетаю к локатору и, вцепившись в ручки, прилипаю лицом к «голенищу» – резиновому раструбу на экране радиолокатора. При очередном крене повисаю на локаторе, успев одним глазом заметить на кренометре, что стрелка дошла до отметки 35 градусов и, замерев, бесконечно долгие две- три секунды там оставалась. Потом медленно, как бы нехотя, стрелка поползла обратно. Судно, набирая скорость, стремительно валилось на другой борт. Я знаю, что сейчас крен будет ещё больше, и всё внутри застывает в ожидании – сколько? На этот раз 38 градусов. С резким, пушечным звуком захлопывается дверь в штурманскую. Раздаётся телефонный звонок. Обезьяной, хватаясь за всё, перелетаю к телефону. Это старпом сообщает, что на камбузе сорвало холодильник, и он врезался в тестомешалку. Людей не зацепило. Спрашивает, будем ли готовить? Передаю всё капитану, который всё это время, с начала шторма, беззвучно стоит на противоположном борту мостика, время от времени подходя к карте и давая рулевому небольшие изменения курса. Капитан сказал, что готовить не будем. Старпому – послать бригаду для закрепления холодильника. Мне – объявить экипажу осмотреться по судну и доложить на мостик. Ближайшие полчаса принимаю доклады. Всё нормально за исключением сорванного сейфа у старпома и смытых волнами бочек с моторным маслом на корме. Большие 200-литровые стальные бочки, пять штук, на моих глазах крепили толстенным концом. Теперь все они были за бортом, куда улетели, предварительно снеся стальные релинги. В ту ночь поспать никому не довелось. Судно швыряло во все стороны и было странно, что такое громадное сооружение может вести себя так несерьёзно, словно паршивая шлюпчонка. Крен достигал 45 градусов, но это уже не так волновало, как первые 38. Утром, когда рассвело, картина была фантастически нереальна и несколько страшновата. Стремительно черпая воду то левым, то правым бортом, судно изо всех сил держалось носом на волну. Волна была метров 8-10, не меньше. Громадные горы воды свинцового цвета вздымались одна за другой, и судно карабкалось на них, валясь то на один, то на другой борт, а потом, скатываясь вниз, проваливалось, окутываясь пенными массами воды, с рёвом несущимися по палубе. Ветер стих совсем внезапно. Вскоре показалось солнце, и над нами распахнулось голубое небо, воцарилась тишина! Капитан долго смотрел на барограф, рисующий кривую изменения давления, идущую резко вниз, стучал пальцем по его стеклу, а затем позвонил в машину и сказал стармеху, чтобы тот быстро проверил всё, так как через часик нам даст уже как следует, и всё будет зависеть от него и машины. Так и получилось. Мы попали в «глаз» тайфуна. Это – центр вихря, как внутренняя полость трубы. Небо снова затянули низкие чёрные рваные тучи, и ветер заревел с удвоенной силой. Так мы бились около суток. Было совершенно ясное понимание того, что если с машиной что-то случится и она встанет, судно развернет лагом (вдоль корпуса) к волне, и тогда эти огромные волны легко смогут его перевернуть. Слава Богу, машина работала как часы. Мысли же в головах были разные… Постепенно, ветер снова начал стихать. Вскоре он уже был довольно слабым, и только по-прежнему громадные валы и стремительная качка ещё двое суток не давали забыть о том, что было. За сутки до прихода мы смогли осмотреться. Повреждения были довольно серьёзные. Самое опасное, чего мы больше всего боялись – это появление водотечности в трюмах, где был пелец. Судно в этом случае ничто бы не смогло спасти – его бы просто разорвало набухшим грузом. Этого не случилось. Всюду на палубе были следы волн. Если кто-то думает, что вода – это мягкое вещество и нечего её бояться, он сильно ошибается! Вода – одно из самых плотных на земле веществ. Её невозможно сжать. Волны в массе воды крушат всё. Стальные листы толщиной более сантиметра скручиваются в плотную трубку, как цигарки! Иллюминаторы толщиной 2 сантиметра выбиваются ударом волны, как бумажные! С фундаментов срываются грузовые лебедки весом 3-5 тонн. От ударов корпуса о воду днище превращается в гармошку, а оно ведь сделано из стали толщиной 14 миллиметров да ещё с набором из тяжёлых, мощных рёбер-шпангоутов. По приходу в Манилу мы заказали сюрвейера (независимого эксперта), в присутствии которого и открыли трюма. От увиденного волосы дыбом встали. Контейнеры посрывались со всех креплений, срезав их и порвав, словно бумажные, стальные замки, соединившщись в одну какую-то бесформенную массу, которая упёрлась верхним краем в нижнюю часть комингса (порога) люка. Зацеп составил всего какие-то полметра. Именно это нас и спасло. Если бы этот ком из контейнеров свалился на один борт, вряд ли дождались бы нас на берегу. А потом началась дикая для глаз картина – контейнеры автогеном и турбинками резали вместе с магнитофонами и другими товарами в них и вынимали из трюма кусками. Продолжалось это неделю. Пожар в море. Одно из самых страшных словосочетаний для моряка – пожар в море. В самом начале моей работы, в Ленинграде, портовые власти устроили показательное выжигание судна, идущего на металлолом. Командиры со всех судов, стоящих в порту, были вывезены на катерах к месту выжигания. Судно-жертва стояло на якоре. В назначенный момент, в соответствии с объявленным сценарием, человек поджёг урну с бумагами в каюте четвёртого помощника и сошёл на катер. Через десять-пятнадцать минут надстройка полыхала почти вся. Иллюминаторы буквально взрывались. Дистанционные датчики показывали в коридорах температуру до 2 тысяч градусов. Через полчаса всё было закончено, гореть было нечему. Почему так происходит? Дело в том, что надстройка высокая, и в ней есть несколько широких трапов, идущих вертикально с самого низа до верха. Всё это создаёт постоянные сильные потоки воздуха, и при пожаре получается настоящий автоген, когда пламя, словно в газовой горелке, становится ревущим и синим, достигая температур, плавящих стекло и металл. Кроме того, с целью обеспечения теплоизоляции и размещения великого множества кабелей и трубопроводов, все переборки (стенки) и подволоки (потолки) в надстройке двойные, между ними гуляют свободные потоки воздуха. Огонь по этим двойным пространствам распространяется мгновенно. Мы шли в Филиппинском море, когда это случилось. Море это представляет собой «компот» из мелких коралловых островков, каменистых рифов и отмелей, щедро приправленный множеством больших и малых парусных и моторных лодок, занимающихся ловом рыбы и креветок. Где-то около полуночи раздаётся рев тревожных звонков. Мы привыкли к учебным тревогам, на которых отрабатывались действия по всевозможным неприятностям, но в такое время они никогда не проводились. В динамиках раздается: «Пожарная тревога, пожар в районе радиорубки. Носовой аварийной партии приступить к ликвидации очага возгорания». Меня сорвало с постели, в секунды набросил на себя одежду и понёсся наверх, потому что по аварийному расписанию я – командир носовой аварийной партии. Коридор перед радиорубкой был в дыму. Сама радиорубка также была заполнена едким дымом горящей изоляции кабелей. Огня не было видно, дым шел из-за переборки. Самое неприятное заключалось в том, что под переборками радиорубки шли кабели к рулевому устройству, радару, гирокомпасу и многим другим делам, которые нельзя было обесточить, так как судно неслось со скоростью 17 узлов (30 км/час) в темноте, между скалами, рифами, рыболовными шхунами и лодками. Экстремальные ситуации всегда показывают, на что способны люди. Я никогда ни до, ни после этого не видел, чтобы люди при помощи различных предметов, от отвёрток до каких-то карандашей, ножей и ручек, откручивали десятки шурупов за какие-то секунды. Вскрывая лист за листом, мы буквально гнались за огнем. Ни воду, ни пену на горящие кабели под напряжением подать нельзя. Применяли только углекислотные огнетушители, которые нам подносили со всего судна. Через полчаса, уже в кают-компании, на два этажа ниже,огонь удалось поймать и остановить благодаря упреждающей разборке переборок. Всего было разобрано более 120 квадратных метров переборок. Прозвучал отбой тревоги. Мы разнесли инвентарь, переоделись, собрались в столовой команды, провели разбор тревоги и спокойно стали пить чай с сухариками, которыми очень кстати угощала хозяйка столовой, дневальная. Абсолютно неожиданно вновь заревели тревожные звонки. Оказалось, что обгоревшие кабели замкнуло где-то, и огонь вновь начал своё движение. И так – всю ночь, до утра мы ловили возрождающийся огонь, пока судно не вышло в открытое море. Благо, погода была хорошая, и мы легли в дрейф, остановив главный двигатель и обесточив всё энергообеспечение мостика. Только тогда мы смогли нормально разобраться и с огнем, и с кабелями. Больше суток шла эта война с кабелями. В конце концов, часть кабелей была восстановлена, и мы смогли дать ход. Связи с берегом у нас не было ещё неделю, пока днём и ночью радисты с электриками перебирали всё остальное. Наконец, дело дошло и до плотника. Когда ставили на место листы обшивки переборок, мы совершенно не могли понять, как во время тушения умудрялись более 50 шурупов на каждом листе откручивать за минуту?! К приходу в Штаты всё было отремонтировано, покрашено, и только небольшой запах гари напоминал о происшедшем. Беда прошла мимо. Ножи В одном из рейсов мы привезли из Штатов оборудование для геотермальной (работающей на вулканическом тепле) электростанции в филиппинский городок, а скорее большое село Табако. Ничего особого, за исключением одного – там были ножи! Оказалось, что ножи, откованные в этом городке, являются такой же знаменитостью, как ножи из дамасской стали. Они продавались всюду – в магазинах, лавках, на улицах. Дорогие золочёные, с резьбой и чернением, в ножнах, усыпанных драгоценными камнями и с ручками из слоновой кости, или из инкрустированного эбенового(чёрного), или из бакаута (железного) дерева. Были простые, были даже совсем без рукояток ножи стоимостью две-три пачки сигарет. Кроме ножей, там было всё, что режет, колет, ковыряет и копает – множество всевозможных кованых предметов. Стоит ли говорить, что мы набрали всего этого, кто сколько хотел. Особенно поражали ножницы! Я никогда больше не видел такого изобилия всевозможных по размеру, виду, устройству и назначению ножниц! И все они, даже самые гигантские, испытывались путём разрезания тонких нитей ваты или тонкой висящей шёлковой нити. Далеко не каждые ножницы режут это, а те – да, резали великолепно! Потом, по отходу из порта, мы начали издеваться над ножами, проверяя то, что нам наобещали продавцы. Ножи метались, гнулись, совались в кислоту. Ими рубили гвозди и даже чайные ложки, за что дневальная чуть не побила моториста, поймав его за этим занятием. Ножи соответствовали рекламе и были потрясающего качества, так как не ржавели, не ломались, не зазубривались, и ими можно было бриться даже после разрезания множества листов бумаги, безжалостно делающей тупыми любые ножи! Перед приходом во Владивосток встал вопрос – как это всё провезти? Ввоз в страну оружия, каковым, без сомнения, являлось большинство ножей, был категорически запрещён. Всё было попрятано – кто, где и как уж смог... Как всегда, вместе с властями на борт судна поднялся и молодой человек с очень приятной внешностью. Во время досмотра ходить по судну запрещено, и все должны находиться в своих каютах. Где ходят, в какой очерёдности заходят в каюты таможенники и остальные – никто не знает. Кагэбэшник зашёл ко мне, и после пары обычных фраз сказал, чтобы я достал и отдал ему ножи. Я не успел раскрыть рот, как он добавил, что знает про мои два ножа и должен их ему отдать, если не хочу неприятностей. – «Оп-па!» – подумал я. Ведь покупал не два, а три ножа, но третий покупал в компании с другими людьми. После ухода властей выяснилось, что ножи забирали, зная, у кого они есть и сколько. Однако, знали они не обо всех ножах. Именно эта неточность и помогла быстро вычислить того, кто обеспечил такую осведомленность кагэбэшнику. Больше в рейс с нами он не пошёл. Видимо, всё-таки не совсем глупый человек. Диснейленд По приходу в Лос-Анжелес для членов экипажа иногда организовывались поездки в Диснейленд. Билеты на аттракционы были довольно дороги для нас в те времена (по 10-15 долларов, если на посещение всех аттракционов), однако не посетить это место было нельзя. Впечатления были просто потрясающие! Описывать аттракционы и восторги от них не имеет смысла. Главное же моё ощущение от посещений Диснейленда – горечь и грусть от того, что не могу всё это показать своему сыну, которому в то время было 6 лет. Индия Работа на индийской линии – не менее интересный период в моей жизни, чем на американской. До того времени я уже был пару раз в Индии, однако же по-настоящему прикоснулся к ней только тогда, на «Комсомольце Уссурийска». Линия была насколько интересная, настолько же и сложная. За круг (45 суток) мы бывали в Японии, Таиланде, Гонконге, Сингапуре, Малайзии, Индонезии, на Цейлоне и в трёх-четырёх портах Индии. Судно делало три-четыре круга без заходов домой, а затем – заход во Владивосток, во время которого производилась смена экипажа. Грузы на этой линии были просто потрясающими! Возили всё – от кур, поросят и гранитных глыб до самолётов, электроники, рогов, копыт и слонов. Ну, да всё по порядку. Охрана Порты Индии и Пакистана – традиционно опасные для судов. Эти порты всегда «славились» своими криминальными традициями, основными объектами приложения которых были изделия из цветных металлов и капроновые швартовные концы. Естественно, открытые иллюминаторы также представляли интерес для всевозможных жуликов как со стороны моря, так и со стороны причала. Для охраны нанимались «вачмана», и это являлось гарантией того, что судно не ограбят по-крупному. Мне довелось наблюдать, как у причала в Бомбее более четырёх месяцев простоял польский сухогруз, начисто лишённый грабителями всех манометров, трубопроводов и иных изделий из цветного металла в машинном отделении. Поляки отказались от вачманов, и это явилось сигналом для банд. Судно очень долго ждало подвоза всех этих вещей взамен похищенных, а потом все это устанавливалось, сдавалось надзирающим инспекторам Регистра и сертифицировалось. Так что, мысли отказаться от вачманов ни у кого больше не возникало. Во время стоянки на якоре вачманов не было, мы охраняли себя своими силами. На баке и корме выставляли вахту, да и вахта на мосту не дремала, зорко наблюдая вокруг. Я был свидетелем нескольких таких нападений. Одно из них произошло в порту Висахапатнам. Часа в три ночи к нашему борту беззвучно подошла лодка, однако её всё- таки заметил вахтенный матрос. Немедленно подняли палубную команду. Матросы успели добежать до бака и довольно здорово побили напавших, которые забрались на борт по якорной цепи, а затем выбросили грабителей за борт, где их и подобрали в лодку друзья. Если бы матросы не успели, индусы спустили бы до воды швартовные концы, закрепили их на лодке и, дав ход, мощным мотором вытянули бы их полностью. Никто не смог бы помешать этому. Наблюдали мы, да и не раз, жестокость индийской полиции, оснащенной палками. Человека, пойманного в порту за воровством, полицейские забивали длинными деревянными палками до полной потери сознания и, бросив в грузовик, куда-то увозили… Краны, грузчики и вороны Индийские порты Мадрас и Бомбей исключительно интересны своим портовым оборудованием и традициями. Прежде всего, стоит рассказать о крановом хозяйстве. На первый взгляд, ничего особенного – обычные портальные краны-гусаки, как и во многих портах мира. Это на первый взгляд. Когда вглядишься в бронзовые трубки и странные кованые детали на кране, да увидишь тысячи больших заклёпок вместо сварных швов, начинаешь понимать, что здесь что-то не так. Вглядишься в бронзовую, позеленевшую от времени табличку и прочтёшь, что кран был построен в Англии в 1760 году. То есть, ему более двухсот лет! Возраст кранов – это не единственное чудо! Краны эти гидравлические, а гидравлика работает на воде. Но и это не всё! В порту существует центральная гидравлическая станция, которая, работая на угле, создаёт давление воды в портовой системе, а краны просто подключены к этой системе. Крановщик рукоятками подаёт воду на нужные механизмы, и они работают. Работают они до сих пор! Ни одного киловатта электричества. Его ещё не изобрели, когда эти краны уже работали! Гидравлические краны, в отличие от обычных, электрических, совершенно бесшумны. Поначалу я даже пугался – ночью такое вот чудо движется в абсолютной тишине, неся груз, и даже не скрипнет! Эти краны отличались ещё и тем, что на них всегда сидела туча жирных ворон, наблюдая за тем, что грузят-выгружают. У меня чуть было не произошел конфликт с индусами из-за них. Ночь выдалась трудной. Я сменился утром с суточной вахты и просто жаждал сходить в душ, упасть в постель и отключиться. Сезон был не жарким, кондиционер не работал и иллюминатор был открыт. Только я задремал, как началось… Вороны, сидящие на мачте, раскаркались так, что не только спать, а даже и жить тошно стало! Я закрыл иллюминатор, но стало душно. Снова открыл иллюминатор – стая по-прежнему орала в десятки клювов! Совершенно выйдя из себя, я вышел из каюты, нашёл на палубе какую-то гайку и, поднявшись на крыло мостика, бросил в них. Стая поднялась и улетела на другой кран. Воцарилась относительная тишина. И тут разорались грузчики! Их на судно обычно приходит тройной комплект, как минимум. Дело в том, что в Индии поощряется любой поднаём, так как это даёт работу и пропитание людям, а этот вопрос стоит крайне остро в стране. Грузчика нанимает компания. Он, в свою очередь, нанимает другого и платит ему половину своей зарплаты. Тот, второй, нанимает третьего и отдаёт ему половину своих денег. Так, бывает, до пяти «сменщиков» оказывается на борту. Вот и получается, что приходят на судно человек 20, а работают пять, не более. Остальные спят, болтают, курят что-то подозрительное и сидят потом с красными глазами, глядя в никуда. Так вот, вся эта масса сменщиков на трёх трюмах, человек 50-60 наверное, начала орать! Всё дело в том, что ворона, как и корова – священное существо в Индии. До обеда пришлось улаживать этот скандал, и мы еле- еле вернули их к работе. После этого я научился спать и при вороньем карканьи. Мысли о том, чтобы прогнать их, больше не возникало! Живой груз На индийской линии перевозка живности – особая статья! Это был и бич, и одновременно радость экипажа! Почему бич? Да потому, что любая живность требует ухода – кормления, поения, уборки за ними. Почему радость? За обслуживание этого груза грузоотправители дополнительно платили наличной валютой, и суммы эти были зачастую больше той, что мы получали официально. Поросята. В твиндек (второй этаж) самого большого, третьего трюма, в Таиланде погрузили довольно уже больших поросят в клетках по 5 штук, на Сингапур. Это было что-то! Вся эта масса орала, визжала, пищала и гадила без устали. Довезли всё-таки. На место клеток после тщательной уборки погрузили мешки с кукурузой, ещё что-то и пошли дальше. Через неделю, на подходе к Индии, боцман прибежал утром на мостик, где я готовился уже сдавать вахту, и с круглыми глазами сообщил, что в трюме кто-то стонет, может быть, и «заяц»… Взяв матросов, вооружённых лопатами, мы пошли к лазу в трюм. Оттуда действительно донёсся стон. Мы кричали на всех языках, какие были нам доступны, что мы не шутим и заставим его откликнуться. Бесполезно. Тогда, включив фонари, мы пошли на штурм. Обнаруженное нами было весьма забавным, хоть и грустным! На мешках лежал еле живой, очень худой поросёнок. Он явно ничего не ел эти дни, так как все мешки с кукурузой были целы. Причина – отсутствие воды. Поросёнок был настолько тощ и слаб, что мы легко вытащили его через лаз – он даже не имел сил сопротивляться и кричать. Потихоньку, мы его отпоили, и поросёнок начал оживать. Вскоре он уже с удовольствием носился по палубе, не отходя далеко от камбуза и от того, что ему предлагалось на практически непрерывный завтрак-обед-ужин. Ввиду такой героической судьбы решили его оставить в живых и на судне не причинять зла. В Нагапатинаме матросы сдали его на большой парусник, о котором будет рассказано ниже. А там, решили мы, уж как судьба ему улыбнется. Куры. В Бомбее всю палубу заставили клетками по 10 кур в каждой в несколько шаров (слоев) высотой, и повезли мы их в Коломбо, на Цейлон. Хода примерно двое с половиной суток. В течение всего перехода их не кормили, потому что это было практически невозможно. Сразу по выходу из Бомбея судно начало довольно сильно качать, и тут же выяснилось, что куры очень сильно укачиваются! Выглядело это довольно своеобразно. Куры на качке падают на спину, дико орут и машут крыльями. Можете представить себе тот дурдом, что творился на пароходе! По контракту все яйца, что будут снесены на переходе, остаются экипажу. Также допускалась потеря до 10 процентов кур. Яиц оказалось совсем мало, а вот куры… За нами стелился длинный пухо-перовый след. На корме два дня работали четыре человека. В благодарность за качественную перевозку (мы «потеряли» всего два процента) фирма-получатель подарила нам еще 200 кг свежемороженой курицы! С большим трудом мы смогли найти место для подарка в своих холодильных камерах, уже забитых куриными тушками. Быки. Это был серьёзный груз. На палубе и по бортам выстроили высокие заборы, разделив палубу на большие квадраты. Построив большой деревянный наклонный трап, грузчики стали загонять туда волов. Их было больше сотни. Поверх их голов соорудили мостик, с которого матросы три раза в день поливали из шлангов быков и смывали то, что они произвели. Благо, переход был не очень долгим, потому что дышать на открытых палубах было совершенно невозможно! Слоны. Наверное, это был самый экзотический груз из всех, что мы перевозили! Двух слонов привели к борту рано утром. Большие и, как нам сказали, молодые слоны предназначались для сингапурского то ли зоопарка, то ли зверинца. Погонщики были рядом с ними. Они сделали слонам какие-то уколы громадными шприцами. Вероятно, слоны совсем не чувствовали боли в местах уколов, так как не реагировали. Они тупо стояли, опустив головы. В это время на кормовой палубе работала бригада сварщиков, приваривая большие стальные рымы (кольца) к палубе и бортам. Когда они закончили свою работу, слонов большими широкими стропами, заведёнными под живот, по очереди подняли портальным краном и поставили на палубу. Через рымы завели толстые концы, которыми слоны были привязаны к стальным браслетам на всех ногах и за шею. Максимум, что они могли – это встать на ноги. Загрузили прессованные тюки каких-то листьев, мешки с комбикормом и бочку, как мы выяснили, со спиртом. Это нам всем больше всего понравилось. Оказалось, что слоны – «наши люди»! Итак, вышли мы из Индии, и начался пятидневный переход. Слонов поили спиртом, который двое сопровождающих их индусов тут же разводили в ведре, и вдобавок делали уколы, от которых они спали. В промежутках их кормили этими листьями и кашей из комбикормов. На третий день слоны съели всё, что для них припасли. Вопрос встал очень остро, так как, по объяснениям сопровождающих, если слоны будут голодные, то снотворное перестанет действовать, и они начнут буянить. Никакие верёвки их тогда не смогут удержать, и они погибнут, предварительно натворив дел. Совещание у капитана было коротким. С этой минуты на камбузе, помимо повара с пекарем, круглосуточно работали ещё два матроса, и там без остановки пёкся хлеб, к которому слоны проявили довольно большой интерес. Кроме этого, варились макароны, вермишель и вообще всё мучное и все крупы, какие мы имели в своих кладовых. У меня создалось такое ощущение, что они даже немножко поправились за переход! Кстати, прозвали мы их Васькой и Машкой, потому что их родные имена были совсем непроизносимыми. В Сингапуре нас ждала пресса. Сам по себе факт перевозки слонов интересен, но когда они узнали, что мы двое суток кормили слонов своими продуктами, сами практически оставшись без муки, макарон и круп, журналисты просто взвыли от восторга. Вечером ТВ, а на следующий день все местные газеты только и кричали об этом! Кончилось всё тем, что к отходу к борту подъехал очень большой грузовик, с верхом набитый мешками с мукой, ящиками с макаронами, вермишелью и целой кучей всяких вкусностей и фруктов. На борт поднялся человек и передал нам благодарственное письмо от мэра Сингапура и накладные на переданные в дар от мэрии продукты. Нагапатинам В этот порт, а вернее, на рейд этой деревни, мы обычно приходили утром, и к борту подходили большие, до 50 метров в длину, парусники, с которых грузился лук. Лук этот был не совсем обычный. Размером чуть крупнее маслины, он был необыкновенно жгуч! Длинные корзины диаметром 20-25 сантиметров укладывались стоя рядами на палубе и предназначались обычно для Малайзии и Сингапура. На этих парусниках люди жили, рождались, умирали и работали. Лет этим судам было не меньше, чем по сто. Паруса были явно из самодельной джутовой рогожи. Моё первое знакомство с этим портом было довольно бурным. На рейд пришли поздно, уже после полуночи. Ночь была тёмная, безлунная. На берегу, который просматривался только на экране радара, ни одного огонька. Я был в штурманской, когда раздался крик вахтенного матроса. В его голосе был страх, и я мигом выскочил на крыло. Испугаться было чего. Со всех сторон, совершенно беззвучно, к нам приближались тёмные силуэты парусников. Жуткая картина, прямо скажем. Я позвонил капитану и, подумав пару секунд, он скомандовал: – Объявляйте общесудовую тревогу! Так я и сделал. Через пять минут весь экипаж был на палубе. Боцман со старпомом и палубная команда воевали с теми, кто по закинутым на борт «кошкам» с веревками забрался и шнырял по кладовым, а стармех со вторым механиком и мотористами отлавливали тех, кто успел просочиться в надстройку. Особых церемоний при этой операции не было, и поэтому утром мы ждали неприятностей. Агент, прибывший на судно с властями, подтвердил, что могут быть неприятности. Все ждали местного полицейского. Он там был один, но, видимо, серьёзный. К тому времени выяснилось, что из кладовой боцмана исчезло 10 бачков по 50 кг краски каждый. Полицейский оказался громадным, толстенным лысым человеком с длиннющими, как у Буденного, усами и кулаками размером с хорошие арбузы. Первое, что он сделал – сказал что-то агенту, и тот исчез. Выпив кофе и выслушав нас, полицейский сказал, что разберётся во всем и пошёл на палубу. Дальнейшее было как в кино. Он вышел на носовой трюм. К нему тут же подбежали трое. Ни слова не говоря, полицейский с разворотом дал своим громадным кулаком по очереди каждому, отчего они разлетелись и, свесившись с борта, стали что-то орать людям на парусниках. Минут через пять-десять с некоторых стали поднимать на верёвках бачки с краской. Семь бачков и те же три индуса вновь стояли перед полицейским. Повторилась та же процедура, но бачков больше не подавали. Индусы поднялись на ноги и встали перед полицейским, понуро опустив головы. Он что-то говорил им с пару минут, а потом повернулся и пошёл к нам, стоявшим поодаль. – Всё, больше они не отдадут, – сказал полицейский и с тем покинул судно. Инцидент был исчерпан. Кочин Порт этот на юго-западном побережье Индии запомнился нам сумасшедшей стоянкой на рейде. Всё то время, что мы там проторчали, а это было три недели, с океана шла крупная океанская зыбь, на которой судно стремительно валялось на оба борта по 15-20 градусов. Самое же интересное было не в этом. К борту постоянно подходили лодки с мальчишками, предлагающими горы крупной креветки, грамм по 150 каждая, по цене пачки сигарет или куска мыла (предпочтительно хозяйственного) за два-три килограмма. Заступая на вахту, матрос бежал за креветками, варил их на камбузе (тогда-то я и узнал, что креветки нужно варить только в морской или пресной, но очень солёной воде). Потом с моста летела креветочная шелуха, а по ночам стабильно снились кошмары или… более приятные вещи. А ещё к борту подходили большие лодки с «артистами». Они глотали змей и лягушек, выпуская их потом, втыкали в себя длинные шпаги, играя при этом на ручной фисгармонии и барабанах. Приходили заклинатели кобр, продавцы всяких поделок из сандалового и розового (махогани) дерева. Предлагали чучела кобр и мангуст, сцепившихся в смертельной схватке, панцири черепах и кожаные сандалии. Примерно такая же картина была и в Мадрасе, если доводилось на рейде ждать причала. В Бомбее было больше нищих детей, которых привозили на лодках выпрашивать сигареты, сгущёнку или мыло. Детям давали чаще еду в виде хлеба и печенья, так как всё, что можно было продать, немедленно, у нас на глазах, забиралось взрослым индусом, сидящим на корме. База и перчик В Бомбее, как, впрочем, и в остальных индийских портах, по местной традиции частыми были посещения судов, стоящих у причалов, семьями, группами и поодиночке. Конечно же, это делал не любой желающий, а только те, кому местные власти давали разрешение на проход на территорию порта. Кого только не приходилось мне водить по судну, рассказывая о нём и о нашей компании, Дальневосточном морском пароходстве, а также о нашем морском быте. Были у нас министры и генералы, учёные и артисты. В Бомбее как-то раз приехали военные моряки. Так уж совпало, что один из них учился в учебном отряде во Владивостоке, на Русском острове, в то время бывшем военно-морской базой. Они так упрашивали меня приехать к ним в гости, что я обратился к капитану, и он разрешил мне и второму механику поехать с офицерами. Гости попросили, чтобы мы были по форме, потому что так будет проще проехать туда. Мы, как были в тропической форме с погонами, так и поехали. Транспорт – мотоциклы. Они посадили нас сзади, и с рёвом и свистом ветра в ушах понеслись по улицам Бомбея. Подъехав к шлагбауму, под приветствие вооружённой дежурной службы, мы влетели в довольно большой, зелёный городок базы. Там стояли небольшие корабли, две подлодки нашего, 613 проекта (средняя дизельная торпедная лодка). Подъехали к небольшому одноэтажному домику, из которого выскочил индус в длинном белом национальном одеянии. Он кланялся нам и, приняв у одного из офицеров мотоцикл, отвёл его в сторону. Второй ждал, пока слуга поставит первый мотоцикл и примет второй. Домик оказался небольшой квартирой на двоих и состоял из большой комнаты, двух маленьких спален и кухни с печью, шкафом и топчаном для слуги, который положен офицерам и оплачивается армией. Вскоре стол был накрыт, и мы сели за трапезу. Там были знакомые нам красные куры (приготовленные в особом маринаде и имеющие алый цвет и необычный вкус), много овощей, рис и прочие индийские блюда. Посредине стола стояли бутылочки и чашечки со специями. Поставив виски на стол, слуга принёс маленькое блюдце, на котором лежало штук десять маленьких, не больше сантиметра, зелёных перчиков, ещё шипящих в масле. Товарищ мой наколол перчик вилкой и хотел положить в рот, но один из офицеров остановил его с вопросом, знает ли он, что это такое? Тот улыбнулся и ответил, что любит всё острое и его не удивить перцем, даже если он и злой. Индус кивнул и тут же что-то сказал на хинди слуге. Тот вышел. Картина была довольно занятная. Положив в рот перчик, товарищ стал пережевывать его. По мере разжевывания, довольное выражение стало сходить с его лица, и я увидел совсем неожиданное – из его глаз непрерывными полосками потекли слезы. Слуга был уже рядом с чашкой и стаканом воды руки. Выплюнув перец, товарищ полоскал рот. Оставшийся вечер товарищ ничего не ел и только пил воду. На следующий день он показал мне красные от ожога язык, губы и нёбо. Йоги В один из приходов в Бомбей мы узнали из местных газет, выходящих на английском языке и аккуратно поставляемых по утрам, что там проходил всемирный форум йогов. Оказывается, бывают и такие, но нас это не касалось, и мы относились к этой информации как к курьёзу. В один прекрасный день к трапу подкатил автобус. Из него стали выходить люди в белых одеждах, по большей части пожилые. Один из них поднялся и предъявил письмо руководства порта с просьбой провести экскурсию для них. Так уж получилось, что я был как штатный экскурсовод на судне из-за моего английского, и выбор был быстрым. Однако, мне эта роль всегда нравилось, если быть честным. Я повёл их по судну. Сначала они были очень скованы, но когда мы поднялись на мостик, они немного освоились и стали более активны. Вопросы сыпались один за другим. Их интересовало абсолютно всё, и мне было очень интересно с ними. Я и не заметил, как прошло более полутора часов. Довольные, они покидали судно, благодаря меня своими красивыми, присущими только индусам, движениями и жестами. Когда остался только тот, кто предъявлял мне бумагу, я собрался пожать ему руку и попрощаться, но получилось не так. Он попросил меня показать ему свою каюту. Я удивился, но, стараясь не показать этого, повёл его. Войдя, он осмотрелся, сел и показал мне рукой, чтобы я тоже сел. Затем он стал говорить. Это продолжалось минут пять-десять, но буря чувств, вызванных тем, что он сказал, была основательной! Он сказал, что очень признателен за оказанный им приём и хочет кое-что сделать мне в ответ. Затем он практически дал мне схематический план моего дальнейшего жизненного пути. Так, набросав крупными штрихами... То немногое, что смогло вместиться в этот короткий спич, было фантастикой. Ни подробностей, ни конкретностей. Он просто рассказал основные вехи и повороты моей судьбы. Некоторые моменты были настолько фантастичны и нереальны, что я даже не сдержал улыбки. Попросив меня не рассказывать никому то, что я услыхал, он ещё раз поблагодарил меня и уехал. Я же вскоре забыл всё и вспомнил через пять лет, когда сбылось первое его предсказание. Забегая вперед, могу только сказать, что свершилось практически всё сказанное им. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
