Никто не войдет в Царство Небесное, кто не пройдет чрез искушение.

Род человеческий испытывается с незапамятных времен. Ева, искушаемая

Сатаной[1], протянула розовую узкую ладонь Адаму, и в ней было

кроваво- красное яблоко – символ искушения. Один из самых известных

эпизодов, но, если поискать, найдутся и другие, в самой седой и ветхой

древности. И в каждом сегодняшнем дне – вне всякого сомнения.

Лишить человека мужества и прервать его связь с Богом – такова цель

искушения. Когда над нами сгущаются тучи, когда смерть, болезни,

бедность обрушиваются на наши головы, мы испытываем сомнение в

любви Господней. Почему Ты допустил это? – кричим мы в полный голос.

И, преисполненные возмущения, словно в отместку, предаёмся смертным

грехам. Чревоугодию. Любви без капли любви в сердце. Земной славе,

порождающей высокомерие, ненависть, братоубийство. Словно не было

перед нами живого примера Того, Кто, говоря о Царстве Небесном,

каждым словом своим призывал строить другое Царство – Царство

Собственного Духа. Того, Кто говорил – Царство Божие уже наступило.

Каждый человек несёт его в себе и может, если хочет, если достоин,

наслаждаться им. Оно создаётся в сердцах людей посредством искреннего

чувства. Возьмите в руки Евангелие, перечтите Нагорную проповедь. Этот

призыв не оставит вас равнодушными. Даже если все рассказы про

Царство Небесное в вашем представлении – лишь достойные понимающей

улыбки сказки. Примите на себя чужие немощи и страдания, скажите

решительное «нет» собственному непомерному аппетиту, и не только в

еде, спасите себя от глубочайшей пропасти падения. А придти ли на

исповедь к священнику, писать ли записки о поминовении близких,

поститься ли в предписанные дни – решайте сами. Кто вправе судить об

этом, когда сам Иисус просил: «Не судите, да не судимы будете …»[2]

Оазис Эн-Геди – обитель ессеев. Вдали ото всех, возделывают они кунжут

и виноградники. Здесь желающие вкусить одиночества находят его у

братьев в достаточном количестве. В горах возле оазиса. В горах много

пещер, зависающих над ущельем, словно орлиные гнёзда. С высоты

птичьего полета, находясь в таком гроте, можно увидеть виноградники,

жилища людей. А вдали – Мёртвое море и печальные горы Моава. Горы

грустят. И это понятно. Немало бедствий повидали они на своём веку,

были свидетелями человеческого зла, предательства и неверия. Но высоты

Моава знали и красоту человеческого духа. У их подножия проповедовал

Иоанн Окунатель. Свет зари, покрывающий позолотой горы Моава,

касался и лица праведника, что призван был возвратить сердца отцов

детям, и непокорным – образ мысли праведников, дабы представить

Господу народ приготовленный. Теперь не так. Горы Моава покрываются

позолотой, как и прежде. Но Иоанна нет, и уже не будет. Нет предела

человеческой злобе, и предательству, и неверию. Они подвергли Иоанна

заточению, а потом и позорной смерти. И горы грустят. Они устали, и уже

не верят утренней улыбке солнца. Не верят в то, что когда-либо вновь

встретятся с высотой человеческого духа.

Так думал Иисус, стоявший на открытой всем ветрам площадке одной из

пещер в высотах Моава. Он ушёл сюда после смерти Иоанна. Младший из

сыновей Заведеевых[3], бывший раньше учеником Окунателя, принёс эту

чёрную весть. И вот уже много дней Иисус, просивший у братьев

испытания одиночеством, и получивший его по просьбе благосклонного к

нему руководителя общины, пытался справиться с самим собой, с

собственным горем. И не справлялся…

Не был он никогда тем, кем хотел видеть его Иоанн! Миролюбец среди

враждующих, вот что он такое. Почему никто не хочет понять – не бывать

ему земным властителем! Он не будет бороться против римлян, он

сражается за них. Он ищет мира и поработителям, как порабощённым. Он

зовёт за собой всех, у кого в сердце записан Закон, и которые – одно с

Господом. Иной язычник предпочтительней иудея, ибо не знал Господа, и

в незнании своём должен быть прощён. Получившим свет от Бога более

непростительно, чем язычникам, над которыми они так превозносятся. Но,

как бы ни грешна была душа, он даст ей воду живую.

Как больно, что даже лучшие из лучших не понимают его. Оскорблённый

его бездействием Иоанн даже прислал из крепости Махер учеников с

вопросом: «Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам

другого?» Тот же вопрос, что в день их первой встречи. Только тогда

Иоанн ответил на него сам, ответил утвердительно. Теперь сомневался.

Потому что считал – Иисус ничего не предпринимает для его

освобождения. Тот, кто за это время поразил страну своими чудесами, не

хочет протянуть руку помощи верному другу. А ведь друг этот когда-то

отвечал своим разгневанным приверженцам, считающим, что Иисус

преуспевает, отнимая у Иоанна его славу: «Ему должно расти, а мне

умаляться»[4].

Это ещё и странно, когда никто не хочет понять. Иисус ведь не воин, не

восставший раб. Он – посланник Божий. И не смеет брать оружие в руки,

даже для благого дела. Есть, конечно, и другое решение. Он с радостью

пошёл бы к Иоанну и осветил тюремный мрак своим присутствием. Но

отдать себя в руки врагов, и тем самым подвергнуть опасности

собственную миссию!

Справедливости ради следовало бы сказать – он сделал многое. Он просил

у Иосифа из Аримафеи, а через него – у прокуратора, о спасении

Окунателя. Смиренно, но настойчиво. Ирод Антипа вряд ли позволил бы

присутствие учеников в крепости, не будь заступничества префекта. И эту

относительную свободу в заточении, где Иоанн мог, пусть в веригах, но

проповедовать редким желающим, не получил бы он так легко. Медленно,

незаметно для самого себя, Ирод склонялся к освобождению Окунателя.

Тут ведь не в префекте даже дело, пусть его заступничество многое

значит.

Ирод боялся и уважал праведника. Грех Ирода всегда был перед ним. И,

напротив, он знал жизнь Иоанна, полную самоотречения. Он уважал

здравые суждения Иоанна, принимал его советы. Где-то в самой глубине

сердца, куда правитель и сам боялся заглядывать, запечатлелись слова

Иоанна: «Господь вездесущ, нет возможности утаить нечто от Бога».

Можно ли было предотвратить гибель Иоанна, зная о таком отношении к

нему Антипы? Предвидеть злобу одной женщины, силу чувственной

красоты другой… Не слишком ли это много для одного человека, пусть с

даром целителя и с Богом в сердце? Да нет, немного.

Он должен был знать. Он должен был предвидеть. Слишком много места в

его сердце заняли другие люди и обстоятельства. Он увлёкся. Успехи

окрылили его, и он действительно забыл о друге. Вот почему он здесь.

Боль потери – само собой. Но и совесть, что подступает ночью к

изголовью, удушьем сжимает грудь. Легче всего – оправдать себя днём.

Он находит нужные слова, объяснения своим поступкам. Но то днём, а

ночь судит иначе…

Ирод знает, что над ним тяготеет проклятие. Больная совесть кричит куда

страшнее, нежели проповедь в пустыне. А он, Иисус? Тоже проклят? Или

будет оправдан высотой той цели, что перед ним? Знать бы конец от

начала и славу той цели, к которой он продвигается. Знать бы на самом

деле, что жизнь Иоанна – меньше той цели, лишь песчинка в море песков

пустыни. Быть может, не так бы давило грудь.

Он измучился за эти дни. От одиночества, от голода. Ослаб,

головокружение, дрожь в руках, то и дело прошибает пот. Голод не

страшен, когда ты готов к нему внутренне. Если дух твой силён, есть

понимание необходимости поста. Если же смятение духа в тебе, и

сомнения… Ни постом, ни чем иным Иоанна к жизни не возвратить! К чему

все эти самоистязания? Утихомирить совесть, наверное. Наказать себя,

чтобы смириться с утратой, принять её. Грех гордыни искупить.

Как приходят к нам искушения? Истинно, враг человека их приносит. Он

появляется мгновенно там, где дух некрепок. Вот он, сидит, улыбается.

Или то видения от слабости? Или нет, всё же сидит, в самом деле. Глаза

блестят. Руки потирает, готовится к разговору.

– Что, Сын Человеческий, мучаешься? Бросил… предал друга и учителя? А

как хорошо всё начиналось, он с тебя грехи смывал, окунал тебя… Бога

призывали. Не Его надо было звать, а меня. Ведь тебя гордость одолела, а

не смирение. Не Божеское это чувство, нет! Это мое, исконное! Тебе люди

кланялись, а Ты возносился.

– Уйди, не томи душу, не так всё было. Я старался помочь многим. А забыл

лишь одного. Мой грех, мой и ответ.

– И опять ты мой, сам того не зная. Быть свободным – самое большое

благо, его я и выбрал. А вы объявили меня неблагодарным, и меня же,

наказанного, оплёвываете и боитесь… Странные существа вы, люди… И ты

тоже, ты тоже… Ты ведь тоже хочешь быть свободен и независим, и себе

самому обязан всем. Как упивался своим даром, как радовался тому, что

ты – первый. На Господа своего и не оглядывался, хоть и поминал его по

старой привычке на каждом шагу.

– Не так это было! Радовался тому, что нужен людям, что оживают под

моими руками. А если и была гордость, и неправ я, вымолю у Господа

прощение. Молитвой и постом, и покаянием…

– А к чему тебе оно, прощение? Разве так уж плохо быть первым? Разве не

радовался ты тому, что ученики Иоанна уходят к тебе, и тому, что слава

первого проповедника в стране пошла по этой дороге?

– Замолчи! Если и было так поначалу, то после, потом, горе и беда Иоанна

стали моими. Горько сожалел я, и по сей день не нахожу места. Дай мне

покой, дай мне обрести мир с моим Богом! Разные у нас с тобою дороги,

изыди!

 

[1] Сатана́ в переводе с иврита (сатан)- значит «препятствие»,

«противник». В ряде книг Ветхого Завета сатаной называют ангела,

испытывающего веру праведника (см. Книгу Иова, I, 6-12).

[2] Евангелие от Матфея. 7:1.

[3] Иоанн.

[4] Евангелие от Иоанна. 3:30.

– А я так не думаю. Кто раз вкусил славы, захочет её снова. Это мой

напиток. Я замешал его на дурмане жизни, на человеческих страстях, на

человеческих ошибках! И нет от него противоядия, нет, милый ты мой!

Дьявол взял Иисуса за руку, потянул к краю площадки. Странно, но

привычный вид за её пределами изменился неузнаваемо. Вздрогнул Иисус,

поняв, что уже не в горах они, а неведомо как перенеслись в Иерусалим, и

стоят на крыле храма Господня. Захотелось проснуться, но не получалось,

хоть он и тёр глаза рукавом нещадно.

– Если ты Сын Божий, и простёр Он руку над тобой, – Дьявол задумался. –

Если ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам своим

заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень

ногою Твоею»[1].

Золотом и мрамором блестел на солнце храм. Долина Хеврона была перед

ними, как на ладони. Глубина манила, звала. Казалось, стоит лишь

расправить крылья, – и полетишь, сольёшься в объятиях с голубым небом,

с облаками. Будешь неотъемлемой частью этого простора. Странное

чувство абсолютной свободы, невероятной собственной силы захватило

Иисуса. Он долго молчал, не в силах справиться с ним. Как когда-то в

детстве плыл по небу на облаках, и получалось!

Дьявол в каждом из нас, и он не дремлет. Искуситель, он ведь искушает.

Лишь от самого человека зависит, каким будет ответ. Чаще всего отвечают

«да», и после недолгого головокружительного полёта тело не сумевшего

ответить «нет» неизбежно оказывается распростёртым на мостовой.

Разбитое и жалкое. Не этого хотел Иисус. И потому ответил:

– Написано также: «не искушай Господа Бога твоего»[2].

И вмиг исчез дьявол. Снова открытая площадка в горах, и Иисус один

наедине с небом. Трудно сказать, спал ли он или грезил наяву. Так

близко, рядом был только что Сатана. И нет его, лишь легкий дымок на

краю площадки, там, где он стоял. Или то испарения из долины. Трудно

даётся на этот раз пост. Чувствуешь себя настолько слабым, что сон и явь

не различаешь. Дни сливаются в один бесконечный ряд, трудно сказать,

было ли это событие вчера, или, может быть, позавчера… Да и было ли?

Не с самим ли собой спорил? С тем, что в глубине души живёт.

В какой из дней он покинул свой временный приют? Кажется, то было

вчера. Он хотел есть. Сухие фиги не утоляли голода, а пробивающаяся из

расщелины скалы тонкая струйка воды раздражала своим журчанием.

Хотелось вина и мяса. Ночью приснилось пиршество с учениками. Пахло

рыбой, мясом, приправами. Богатый дом, щедрый стол. Ароматы

умащенных маслом тел. Мягкие ложа. Жизнь манила его своими

соблазнами. А до срока ещё не менее пяти дней. Следовало бы отмечать

количество прожитых дней, да вот хотя бы на стене пещеры. Он же

потерял им счёт, не помнил. Впрочем, какая разница. В положенный срок

к нему придут.

Ну вот, кажется, вчера это было. Доведенный до сумасшествия ночными

пирами, утром он не помнил себя. Отбросил свитки с изречениями

пророков в сторону, вскочил и помчался куда-то, не разбирая дороги. Там,

внизу, были люди. Там ели обычную пищу. И он был бы с ними, не один.

Сокрушённый сердцем, он не хотел уже обвиняющего, кричащего о вине

перед Иоанном одиночества. Безумие владело им, когда он нёсся вниз по

кручам. Как только не сорвался! И это – ученик спокойных, взвешенных

индийцев, суть философии которых – достижение полного покоя,

нирваны. Он не узнавал сам себя, не постигал, что происходит. Смерть

Иоанна стала тем самым камнем преткновения, который его губил. Ибо

погибель человека – неспокойная совесть.

Когда в долине он наткнулся на первый дом, и уже коснулся его стены

руками, посетило его видение. Аромат мёда коснулся его ноздрей, ессеи

употребляли его и в пищу, и в своих настоях, которыми лечились.

Неудивительно, что он вспомнил. Иоанн в пустыне. Звёзды над головой,

вдали – горы. Учитель прислонился к невысокой каменной гряде. В руках

его – соты с мёдом. Без всякого внутреннего смущения, без тени

неудовольствия на лице он поедает саранчу, заедает этот скудный ужин

из насекомых мёдом, жуёт воск сот. Ему всё равно, что есть и пить, он

думает о высоком…

Иисус вернулся. Видение Иоанна стало тем, что остановило его на пути.

Взбираясь на гору вновь, он уже не торопился. Он шёл и повторял про

себя слова, что услышал от Иоанна. После того, как тот покончил со своим

ужином.

«Бог смирял тебя, томил тебя голодом и питал тебя манною, которой не

знал ты, и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом

живёт человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живёт

человек»[3]. Так заповедал Моисей своим единоплеменникам. Эту истину

повторил Иоанн. Иисус её исполнил, избежав очередного искуса –

голодом.

Но главное искушение его жизни ещё ждало впереди… Его ждало

испытание властью.

 

[1] Псал. 90:11-12.

[2] Второзак. 6:16.

[3] Второзак. 8:3.