Сергей Васильевич Шервинский

 

Переводчик, поэт, сын врача, основоположника эндокринологии в России В.Д. Шервинского (1850-1941), один из самых виртуозных советских поэтов-переводчиков. Переводил произведения Софокла, Еврипида, Вергилия, Овидия, Катулла, Плавта, И.В. Гёте, П. Ронсара, средневековую арабскую поэзию, армянских поэтов; его перевод "Слова о полку Игореве" считается одним из самых лучших в истории переложений "Слова". Был членом редакционной коллегии серии книг "Библиотека античной литературы", выпущенной издательством "Художественная литература". Книги собственных стихов С. Шервинского - "Puellula. Сцена из римской жизни" (1916), "Стихи об Италии" (1924), "Стихи разных лет" (1984), "Стихотворения/Воспоминания" (1997).

Скончался С.В. Шервинский 30 июля 1991 года, похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (1 уч. 3 ряд).

 

Сын Василия Дмитриевича Шервинского, известного врача, основоположника эндокринологии в России. Старший брат Сергея Васильевича, Евгений Васильевич Шервинский, был известным архитектором.

Учился С. В. Шервинский в одной из самых престижных московских школ — Поливановской гимназии вместе с С. Эфроном, В. Шершеневичем и Н. Позняковым. Детская дружба со многими продолжилась. Именно Шервинскому были переданы тетрадки стихов мало известного поэта Николая Познякова после его смерти по его распоряжению. А уже по смерти Шервинского вместе с его творческим наследием попали в РГАЛИ и потому были сохранены.

Окончил романо-германское отделение историко-филологического факультета Московского университета. В 1914 году его удостоили университетской премии имени академика Буслаева за конкурсную работу «Архитектура соборов Московского кремля». Начинал как историк изобразительного искусства, в середине 1920-х был приглашен в Художественный театр в качестве педагога для постановки актёрской речи. Автор теоретических работ по проблемам сценической речи и художественного чтения: «Художественное чтение» (1933), «Ритм и смысл» (1961).

В 1916 году дебютировал и как поэт, и как переводчик — напечатав переводы из армянских поэтов «Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней» и выпустив книгу «Puellula. Сцена из римской жизни». Считал себя учеником В. Я. Брюсова. Переводил произведения Софокла, Еврипида, Вергилия, Овидия, Катулла, Плавта, И. В. Гёте, П. Ронсара, средневековую арабскую поэзию, армянских поэтов (Х. Абовян, О. Туманян). Член редакционной коллегии серии книг «Библиотека античной литературы», выпущенной издательством «Художественная литература».

В 1934 году опубликовал стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», в дальнейшем выступал как его исследователь. Перевод Шервинского считается одним из самых лучших в истории переложений «Слова».

Кроме дебютного, при жизни выпустил ещё два сборника стихов: «Стихи об Италии» (1924) и «Стихи разных лет» (1984), в которые вошли написанные за это время поэтические циклы «Коктебельские стихи», «Феодосийские сонеты», «Барокко». Посмертно вышел сборник «Стихотворения/Воспоминания» (1997).

В 1933 году опубликовал историко-приключенческий роман «Ост-Индия». С. В. Шервинский — автор пьесы «Вольные фламандцы» (1937) (совместно с А. Кочетковым).

В усадьбе Старки, на окраине села Черкизово под Коломной, у него бывали Б. Пастернак и М. Лозинский. Несколько раз туда приезжала и Анна Ахматова[1].

 

Лето 1936 в усадьбе Шервинских.

Крайний справа — С. В. Шервинский; посредине А. Д. Шервинский, между ними —

А. Ахматова.

 

***

 

Я улыбнулся призракам людей,

Их говору, речам, делам и целям.

Толпой живых, - но заживо теней, -

Идут они к подземным асфоделям.

И я меж них - мгновеннейшая тень,

И ты меж них - цветок, цветущий день,

Но тени плоть огонь таит бесплотный,

И в вечности, куда наш общий путь,

Где трепету земному не уснуть,

О вечности узнает мимолётной.

 

***

 

Я к ней вошёл по пропуску родства

Один. И видел чудо: предо мною

Она лежала, подлинно мертва,

И красотой сияла неземною.

 

Уж были чьей-то убраны рукой

Её часы, термометр и лекарства,

И в комнату уже вошёл покой

Небесного обещанного царства.

 

А между тем, когда была жива,

Она, я знал, завистлива и лжива,

Перед людьми и Богом не права,

Равно душой и телом некрасива.

 

И думал я: умели ж исказить

Её черты скопившиеся годы,

И только смерть могла осуществить

Первоначальный замысел природы.

 

***

 

Сказала жизнь: "Молчать не смеешь, пой! " -

А я лежал в своём отребье старом,

Сражённый навзничь молнийным ударом,

Средь лопухов, - немой, глухой, слепой.

 

Прошли стада с холма на водопой

Вдоль спелой ржи, ещё дышавшей жаром,

И в предвечерье под лесистым яром

Чета бродила тайною тропой.

 

И ожил я. Вновь петь я обязался,

Но должен был всё начинать с аза,

Хоть видели отчётливо глаза

И голос мой на звуки отзывался.

Великий свет влила в меня гроза,

А я себе обугленным казался.

 

АННА АХМАТОВА

 

Сама не зная, торжествует

Над всем - молчит иль говорит;

Вблизи как тайна существует

И чудо некое творит.

 

Она со всеми и повсюду.

Здоровье чьё-то пьёт вином.

За чайный стол несёт посуду

Иль на гамак уронит том.

 

С детьми играет на лужайке

В чуть внятном розовом платке;

Непостижима без утайки,

Купаться шествует к реке.

 

Над блюдцем спелой земляники,

В холщовом платье в летний зной,

Она - сестра крылатой Ники

В своей смиренности земной.

 

И удивляешься, как просто

Вмещает этот малый дом

Её - мифического роста,

С таким сияньем над челом.

 

Она у двери сложит крылья.

Прижмёт вплотную вдоль боков

И лоб нагнёт со свежей пылью

Задетых где-то облаков.

 

Вошла - и это посещенье,

В котором молкнет суета, -

Как дапьний гром, как озаренье -

Земная гостья и мечта.

 

***

 

Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!

Вытерты ветрами горных расщелин плащи.

Здесь остывает сует непоседливых усталь, -

Здесь и камней у вечерней воды не ищи.

 

Крепость молчанья от века холмы образуют.

Искрятся слюдами оползни пепельных лав.

Скинешь одежды, - одни лишь одежды связуют

Цельность твоих первобытных раскованных прав.

 

Даже и слово на воздух ложится как бремя,

Сумрачный ветер аканфом сухим шелестит.

Похолодели пески, и теряется время, -

Ты не заметил, что лунным потоком залит.

 

***

 

Воочию крошатся день за днём

Засохшим крылом саранчи

Закалённые древним иранским огнём

Изузоренные кирпичи.

 

Береги, Ереван, ненавистные

Голубые мечети свои.

Где деревья сомкнулись неистово,

Осенив водоёмов струи.

 

Их живые силы оставили,

Здесь безмолвие, бровь не хмурь.

Неповинны вожжённые в кафели

Светлый кадмий, роза, лазурь.

 

Пусть красуются усыплённые,

И пусть в положенный срок

Их разрушат враги законные -

Время, ветер, песок.

 

Душу негой услаждают

Злая лень и пустота.

Самовольные уста

Стих бессмысленный рождают.

 

Чувством беден, словом щедр,

Нерешительный немею:

Не хочу иль не умею

Пробудить душевных недр?

 

Но, быть может, стих бездомный,

Как случайное дитя,

Будет полон жизни томной,

В мир явившийся шутя,

 

И людей пленит беспечный

Сын, не знающий отца, -

Стих, рождён от правды вечной,

Не открывшей мне лица...

 

***

 

Керчь. Еврейская квартира. Ужин.

Греческой афиши не пойму.

И Акрополь, ветрами иссушен

Тысячу и больше лет тому.

Здесь металась поступь Митридата.

Понт пытал, не шлёт ли супостата

Рим иль скиф на град Пантикапей.

Трепетал Босфор, ветров дорога.

На венец зубчатый солнцебога

Свет неся из варварских степей.

 

Полдень. Зной, лелея княжье тело.

Свод сомкнул ступени, к ряду ряд.

Под навесом мраморная стела

Шепчет нам, что радость отлетела,

Что чета пред вечностью хотела

Длить ещё прощальный свой обряд.

 

Здесь и я не пасынок - потомок,

А века у памяти - что дни.

Руку жмёт мне глиняный обломок.

На горе подобран, у ступни.

Но уж катер с хриплою трубою

От земли, что стала мне судьбою.

Нас во тьму везёт, меня с тобою,

Где на рейде зыблются огни.

 

***

 

Мне ль не любить аквариум земной,

Где сам живу? Разлит до стратосферы

Лазурный газ. Под нами пламень серы,

Над нами космос чёрно-ледяной.

 

Мерещился нам в горних мир иной,

Но Люцифер не потерпел химеры, -

Он предложил без телескопа веры

Довольствоваться явью водяной.

 

Как водоросль, в эфире безмятежном

Купает верба гибкую лозу,

И сквозь эфир мы видим стрекозу,

Дрожащую на тростнике прибрежном.

Как рыбы, дышим в этом слое нежном,

Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.

 

***

 

Немолодой мне женщиной предстала.

Ты в доме родовом своём таишь

Страстей и крови каменную тишь.

Состарилась от них, но не устала.

 

Давно сошла достойно с пьедестала

И вдовствующая теперь молчишь.

Но в складке губ невольно различишь

Величье дней, когда и ты блистала.

 

Ты царственно отцом наречена.

Пусть летопись твоя помрачена

И о тебе безмолвствуют витии.

 

Но у фонтана из-за тощих плеч

С кувшинами, мне греческая речь

Доносит знойный ветер Византии.

 

ПАМЯТЬ

 

Где голубь бродит по карнизу

У самых Спасовых бровей,

Взмывает кверху, реет книзу

Сонм убиенных сыновей.

 

То скопом, то поодиночке

Встаёт из памяти людской, -

Не для бессмертья, лишь отсрочки

Даны им старческой тоской.

 

И видит иерей, к народу

Из царских выходя дверей,

Как на глазах от года к году

Ряды редеют матерей.

 

Ведь ангелы сторожевые

Всечасно тут и старых ждут.

Когда умрут ещё живые,

И те - умершие - умрут.

 

***

 

Пыль прилегла -

Рассеялся чад.

В била бьют.

Петухи кричат.

Над мадрасами

Чалма за чалмой

Чёрные гнёзда.

Над глиняной тьмой -

Звёзды,

Звёзды,

Звёзды.

 

РИМ

 

Умный пастырь, со своей отарой

Перебредший всей земли края.

Как же ты залюбовался, старый.

Ломаным фронтоном бытия?

 

Не твоей ли волею из тлена

Всех грехов, похороненных тут.

Разметалась каменная пена

Портиков, порталов и волют?

 

И не ты ль, апостол полуголый.

Мраморов иссекший тонны тонн,

Взволновал над городом подолы

Мучениц блаженных и Мадонн?

 

Ты устал, о Рим. В печальном звоне

Несмолкаемых колоколов

Ты несёшь тоску своих агоний

В пышное безбожье облаков.

 

***

 

А иногда предстанешь сердцу ты

Четырнадцатилетней, полной страсти,

Но сдержанной, уж знающей отчасти

Жизнь, терпкую, как и твои черты.

 

Тогда к тебе безумствуют мечты,

И силы нет бороться против власти

Суровых рук, без золотых запястий,

И строгих глаз - их умной черноты.

 

И ты сама не знаешь, как смесила

Мне чувства все младенческая сила,

Как сладостно разбить влюблённый стих

 

Об твой разгорячённый, нежный камень,

Рассыпать жарко пепел свой и пламень

На ласковую грудь холмов твоих.

 

СВИДАНИЕ

 

Я приморское прервал скитанье.

От ливийских улетел кочевий:

Вечный Рим назначил мне свиданье

Поздней ночью у фонтана Треви.

 

Внука жарким обнял он объятьем -

И мгновенье на груди у деда

И забвеньем стало и зачатьем

От слиянья радости и бреда.

 

В дерзновенье световых потоков

Замирали, гордо-сиротливы.

Мраморные бороды пророков

И коней неукрощённых гривы.

 

Звуки Рима, как во сне, бездонны.

Полнили, спокон веков, знакомо.

Улочку с улыбкою Мадонны

На углу облупленного дома.

 

И ещё мне помнится - иль снится, -

Как, ища случайного причала.

Шёлковая чёртова черница

Бросила мне ласковое "чао!".

 

***

 

Свирели звуки в камыше, -

И всё с таинственной согласно,

Всё покоряется пристрастно

Сосредоточенной душе.

Но замолчал певец ночной, -

И мир восстал расцепенённым,

Шумит и жаждет: быть пленённым,

Свирели рабствовать земной.

 

***

 

Сребра и злата не хочу,

Ни их бряцанья, ни мерцанья.

Опять я лёгкий улечу

В мир отрешённый созерцанья.

 

За сей спасительной грядой

Не жжёт мороз, не реют грозы,

И дни проходят чередой

Благоуханные, как розы.

 

***

 

Хорошо среди чужого края.

Отпустив по степи паровоз,

В тишине, вблизи Бахчисарая,

Разломить созревший абрикос.

 

Улица слепая с духом хлеба

Льёт в ладони горную слезу.

Олеандром вечереет небо

Через двухсотлетнюю лозу.

 

В тополёвой тьме необычайно

Барабан гремит, скрипит струна,

И за той решётчатою тайной

Ночь грустит, гаремом пленена.

 

***

 

Чтобы достойно делал историю

Мир, став честным и чистым, как дети,

Надо б устроить его в санаторию

На пять, на десять, на двадцать столетий.

 

Чтобы в воздушном раю палаты

Его, как сёстры, минуты лелеяли,

Чтобы откуда-то лились кантаты

И в окна пальмы вайями веяли.

 

Там было б запретно слово кромешное

" Война ", чтоб учуяв былое в слове,

Вдруг пациент не вскинулся бешено,

Как тигр, лизнувший каплю крови.

 

Врачи, учась на его полумумии,

Его истощенья блюдя наглядность,

Постигли б, что значит, когда безумием

Под старость лет осложнится жадность.

 

Назначили б миру режим и лечение,

Но не злопамятством и не бесстрастьем:

Ища естественнейшего назначения,

Его лечить бы решили - счастьем.

 

И если б болящий утих, избавясь

От ненасытности антропофаго,

В сердце его созрела бы завязь

Ещё не пророчествованного блага.