Что они тогда праздновали? Элька не могла сообразить, как ни

пыталась. Столько лет прошло... Точно не день рождения Эмиля. Миля,

как его звали домашние, родился в июле, в разгар лета, а в тот день окна

были облеплены снегом, отчего в комнате царил мягкий белый полумрак.

Сильвестр, новый год? Но она не помнила ни фейерверков, ни елки, а

только краешек виниловой скатерти, шоколадные эклеры — очень

вкусные, у Эльки до сих пор при одной мысли об этих крошечных

продолговатых пирожных слюна делалась тягучей — мороженое на

блюдечках и апельсиновый сок в бокалах. Да еще — табуретка, на

которую зачем-то влезали дети, читая стихотворение или рассказывая

сказку. А некоторые просто стояли, улыбаясь, или корчили рожи, или

вымучивали из себя какую-нибудь ерунду. Это называлось

«импровизировать». Отец Мили садился на корточки и держал табуретку

за ножки, чтобы не раскачивалась и ребенок не упал.

Стишки обычные, детсадовские.

И все в таком духе.

Сказки Элька, конечно, забыла — кроме той, про лесных русалок, которую

сочинила, «импровизируя», Мишель Кляйн или маленькая Мишель. Так

дразнили — по фамилии — самую высокую девочку в группе.

«Много дорог ведет в лес, а обратно — ни одной. Бывают леса березовые,

прозрачные, как в озерах вода. Ими захлебнешься и сам не заметишь как.

Бывают — еловые, темные. Если ты потерялся в чаще, значит, потерял

себя. Кто заблудился, будет блуждать, пока не превратится в русалку...»

Не сказка, а бред, вдобавок, бред неприятный, жутковатый. Взрослые

недоуменно переглянулись, а у Мили глаза стали, как вишенки на

мороженом. Лицо белое и рыхлое, а зрачки огромные — во всю радужку.

Эмиль всегда был немного странным, хотя — с другой стороны - что могла

дошкольница понимать в странных людях? Ничего. Одевался, как

взрослый, из тех, что работают в банках. Костюмчик, галстучек, рубашка с

воротничком-стойкой... Но едва ли мальчишка сам выбирал себе одежду.

Говорил монотонно и словно по-книжному. Фрау Качински то и дело

хвасталась, как много читает ее сын. Он все время таскал с собой то одну,

то другую книгу и не никак мог с ними расстаться. Но некоторые малыши

любят носить что-нибудь в руках, обычно какую-либо вещь из дома — так

им спокойнее. А еще под носом у Мили как будто все время сидел жук, но

Элькина мама говорила, что это родимое пятно. В общем, странный или

нет, но слушая «импровизацию» Мишель, он сделался сам не свой. Не

просто напугался — помертвел.

Эльке хотелось знать, на кого похожи лесные русалки. С хвостами они или

без, роют норы, как барсуки, или сидят на деревьях, как еноты? Она

только открыла рот, чтобы спросить, как фрау Качински хлопнула в

ладоши:

- Вот спасибо, умница! Очень хорошо. Правда, интересная сказка, ребята?

Дети смотрели на нее, точно завороженные.

- А теперь ты, Миля, - в голосе матери звучала гордость. - Давай, Эмиль.

Удиви друзей, - пропела сладко-сладко, словно меду в горсть налила.

«Неужели она ничего не видит?» - недоумевала Элька.

Миля неловко вскарабкался на табурет. Встал шатко — покачиваясь,

словно дерево в бурю, опустив голову и глядя в пол.

- Ну? Сынок?

Миля молчал. Его губы казались нарисованными тонкой кисточкой. Кому

как, а Эльке одной минуты хватило, чтобы понять: «импровизировать»

этот мальчик не будет.

Ему начали задавать вопросы. Сперва отец:

- Как сыграют «Магдебург» с «Шальке»?

Возможно, он назвал другие команды. В детстве Элька не интересовалась

футболом, так что могла перепутать. Однако, чудно, когда о таком

спрашивают шестилетнего мальца. Разве Миля умел предсказывать

будущее? Да, вспомнила она, фрау Качински говорила что-то подобное.

Она считала сына если не гением, то во всяком случае — особенным, не

четой другим, и постоянно приписывала ему необычные способности.

Выдумывала, скорее всего — все матери немного фантазируют о своих

детях — а фрау Качински не было в этом равных.

Миля не проронил ни звука, только крепче стиснул зубы.

- Что будет с Альфом? - выкрикнул кто-то из детей, имея в виду

одноименный сериал.

Тишина поплыла возней и шепотками, а мальчик на табуретке еще больше

побледнел.

- Погодите, погодите, - фрау Качински подняла руку, и перешептывание

смолкло. - Не так быстро, он не успевает. Все у нас получится, если не

будете на него давить. Миля, - обратилась она к сыну, и щеки ее

покрылись фиолетовыми пятнами, - какие животные будут выступать в

цирке у Кроне? Ну?

Подтолкнула — бровями, густыми у переносицы - и острым, точно

карандаш, пальцем ткнула мальчику в бок.

- Слоны, - сказал Миля и съежился, как от холодного ветра.

«Боится слонов, - подумала Элька. - Глупый. Они же не кусаются. Они,

вообще, добрые».

- А вот это мы проверим в субботу! - воскликнула фрау Качински. - Все

вместе!

Она взмахнула пальцем-карандашем, будто волшебной палочкой, и тотчас

в руках у нее появилась пачка разноцветных бумажек. Билеты на

субботнее представление цирка Кроне. Каждому ребенку — по три, для

него и для родителей.

- Это вам подарок за то, что так замечательно рассказывали.

Дети обрадованно вцепились в заветные листочки. Да и какой малыш не

мечтает посмотреть цирк?

Слонов, как выяснилось, у Кроне не было, так что Эмиль зря испугался.

Зато на огороженной временной сеткой арене выступали львы, косматые и

злые, которые наверняка не любили одуванчики. Дрессировщик кидал им

на помост сырое мясо и тыкал их — Элька надеялась, что не больно —

длинной крючковатой палкой.

Вот и все, что осталось у нее в памяти от той вечеринки. Пара живых

картинок. С тех пор у Качински она не бывала, да и самого Эмиля видела

мельком, хоть и часто — как-никак, почти соседи. Говорили, он чем-то

болел. Учиться пошел на год позже сверстников, поэтому с Элькой в один

класс не попал. В средней школе отпустил волосы и завязывал их сзади в

лохматый черный хвост. Вытянулся — но как-то болезненно, не

раздаваясь в плечах... Диковатым стал — опять же, так выглядело со

стороны — всегда и везде ходил один. Не сказать, что Элька им сильно

интересовалась. Да и не всплыл бы в памяти эпизод с домашней

«импровизацией», если бы не поезд Саарбрюккен-Хомбург, не

«велосипедный» вагон с откидными сиденьями, не парень в короткой

спортивной куртке, в каких обычно щеголяют подростки, стоящий в

проходе спиной к Эльке. Длинные пряди черных волос, точно мокрые или

намазанные гелем, а может, просто давно не мытые. Узкие плечи. Прямой

и тощий. Со спины — вылитый Эмиль Качински. Сейчас ему, как и Эльке,

должно быть двадцать два.

- Эй, - окликнула она осторожно. - Миля, ты?

Парень обернулся. Тонкий нос, как у мамаши Качински, родинка над

верхней губой. Элька сглотнула. Ей пришел на ум литературный штамп:

«на лице жили одни глаза». Так вот, на лице Эмиля именно глаза и не

жили. Тусклые, серые, будто присыпанные землей, они смотрели куда-то в

иное измерение и если замечали людей вокруг, то лишь в виде очертаний

- смутных, пустых силуэтов.

- Я Элька Тинтенбах, - она прокашлялась. В гортани словно застряла

яблочная кожица - не душит, но раздражает. - Мы с тобой вместе в

детский сад ходили, потом учились в одной школе.

- А...

- Садись, поболтаем, - она похлопала ладонью по сидению рядом с собой.

- До Киркеля еще долго. У родителей квартируешься?

Миля кивнул, но как-то неопределенно. Однако Эльку он узнал.

Поддернул куртку и опустился на сидение, но не на предложенное, а

через одно.

- Ну, и я... Надоело уже. Вот, комнату в Саарбрюккене ищу.

Вагон тряхнуло на стрелке, так, что Элькин велосипед, который она

придерживала за руль, чуть не вырвался из рук и не завалился на бок.

- Успешно? - спросил Миля без всякого интереса.

Говорить было особенно не о чем, и оба это понимали.

- Пока только две посмотрела... Найду, куда я денусь? - засмеялась Элька.

- Я вот на фармацевтический поступила в этом году. Хотела на

медицинский, в Хомбург, но не прошла по конкурсу. У меня средний балл -

два и ноль, а там только до одного с половиной берут.

- Ясно.

- А ты чем занимаешься?

- Я? - Миля впервые взглянул на нее в упор. Неприятное ощущение —

точно уколол чем-то острым. Зрачки как гвозди, маленькие, с

металлическим блеском. - Ничем.

- Как, совсем ничем? - растерялась Элька. - Не работаешь, не учишься?

- Нет.

Она вспомнила о его болезни — и окончательно смутилась. Что у него

тогда нашли? Депрессию? Шизофрению? Аутизм? Может, у парня

инвалидность, а она его о работе-учебе пытает? Отчасти для того, чтобы

скрасить неловкость, отчасти - из любопытства, Элька спросила:

- А ты, правда, в детстве слонов боялся?

- Слонов? Я?

- Ну, помнишь, - она хихикнула, - как тебя мама загнала на табуретку и

заставила «импровизировать» про цирковых животных у Кроне? Нам лет

по шесть было.

Эмиль помрачнел. Словно туча над ним проползла, низко-низко, над самой

макушкой, затемнила лоб и туго сдвинутые брови, отразилась в глазах и

раскрасила их в живые цвета грозового неба.

- Помню.

- А отец еще про «Шальке» интересовался, кто победит, они или

«Магдебург»?

- Не в «Шальке» дело, - сказал Миля хмуро, - и не в слонах. Я

собственную смерть увидел. Вот так близко, - он выставил вперед локоть и

скосил на него взгляд. На локте красовалась кожаная заплата. - Ты

можешь себе представить, как это страшно?

Вагон опять качнуло, а Элька подумала, что, как закатное солнце,

скрываясь за горизонтом, продолжает гореть одинокими искрами на

вершинах деревьев, так однажды испытанный страх надолго — иногда на

много лет - застывает в сердце человека.

- Да, - не дожидаясь ответа, снова заговорил Эмиль, - там девчонка... как

ее, забыл... рыжая... как раз про души утопленников сочиняла, а меня

будто молния ударила. Резко и больно.

- Про что — про что сочиняла? - удивилась Элька.

Миля усмехнулся.

- О русалках в березовых и хвойных лесах. «Утопленники» - это в

переносном смысле. Она рассказывала, а мне такая четкая картинка в

голову бросилась, что-то вроде сна наяву или мгновенного обморока...

- Или эпилептического припадка? - зачем-то уточнила Элька. Начиталась,

называется, медицинской литературы, диагнозы непрошенные раздает. -

Мишель, вот как ту девочку звали. Мишель Кляйн, маленькая Мишель.

Она, Эмиль, сама потом в хвойном лесу заблудилась. После того, как

потеряла ребенка, на антидепрессантах сидит — два года уже. Так что

сказки сказками, а...

- … а мне с тех пор каждую ночь снятся кошмары, - сказал Миля, - как в

песне, «вся жизнь, словно сказка с березами»... - он тихо, немузыкально

напел, точнее — намурлыкал на непонятном Эльке славянском языке. - Да

ты ее не знаешь, конечно. Моя маман — она ведь из России, эмигрантка, и

отец — эмигрант второго поколения. Получается, и я на три четверти —

русский. Родился здесь, под Хомбургом, в федеральной земле Саарланд, а

корни - за три границы. Я вырос на русском шансоне, этой вязкой

депрессивной музыке. Подозреваю, что он и виноват в моей беде, шансон

этот, бациллы грусти, которые как вторгнутся в тело, так ничем их оттуда

не выкурить. И в какой-то момент происходит что-то вроде химической

реакции — как в любой болезни рано или поздно наступает кризис, после

чего или выздоровление, или смерть...

Он говорил быстро, тиская одну руку в другой и не глядя на Эльку. Скорее

для себя говорил, чем для нее. Есть люди, которым не нужны слушатели —

потому что они всю жизнь слышат только свои собственные мысли.

- … и пока рыжая девочка рассказывала... Мишель? Да, Мишель...

неважно... я увидел, как иду среди берез, под ногами мох — мягкий, как

вата, я его ступнями чувствовал, точно босиком шел, а вокруг — гладкие

белые стволы. Не то раннее утро, не то вечер, потому что солнце —

низкое, с оранжевым отливом. И вот, один ствол наклоняется, будто на

ветру, хотя ветра нет, и начинает падать — совершенно беззвучно, прямо

на меня, а я не могу сдвинуться с места, точно прирос... и свет вспыхивает

сквозь ветви... удар, такой сильный, что голова раскалывается надвое,

боль — и темнота. Нет, не правильно — не темнота, а слепота, еще

несколько секунд я лежу, слепой, и умираю.

- Миля, погоди... - прервала его ошарашенная Элька. - Ведь не бывает же

такого. Чтобы деревья ни с того, ни с сего падали. А если и да — ты сам

сказал, «сон наяву», видение... Это совсем не обязательно должно

случиться.

- Должно.

- Ну, пусть, - презрение почудилось ей в его ответе. Презрение к

девчонке, у которой никогда не бывает видений, для которой кроме

французского шансона никакого другого не существует, и поэтому не

понять ей тягостной, горькой, как водка, тоски. - Мы все когда-нибудь

умрем. А сейчас ты — жив. Да мало ли, что померещится в детстве? Ты

вырос, у тебя все впереди.

- Это случится, - упрямо повторил Эмиль, - или уже случилось. Я не знаю.

А раз так, то и смысла нет добиваться чего-то, поступать в университет,

делать карьеру... Я и школу-то закончил еле-еле, и то лишь потому, что

маман заставляла. Нет у меня впереди ни-че-го. Только подумаю: «вот,

надо бы», и тут же вслед: «а зачем?» Весь мир вокруг — картонный,

хрупкий, будто коробка от обуви. Хлоп — и нет ее, сложилась... что на

таком фундаменте построишь?

- Ох, Миля...

Элька отчаянно подбирала слова, и ей почему-то казалось очень важным

найти их — правильные, чтобы не просто сотрясти воздух, а помочь,

убедить. Как будто мало он слышал до нее правильных слов. Как будто

именно здесь и сейчас — можно что-то вычеркнуть, изменить, повернуть

время вспять. Она хотела рассказать ему, как прошлым летом работала в

хосписе, больнице для обреченных, где люди страдают, борются, любят,

надеются на чудо... и глаза у них не мертвые. А у него, у Мили, все

обязательно будет хорошо, главное — не умирать прежде смерти...

Проехали Рентриш, и в окнах замелькали березы — солнечным светлым

частоколом.

«Станция — Биркенвальд», - объявил записанный на пленку голос, и

поезд замедлил ход.

Элька вздрогнула. Она словно окунулась в один из Милиных кошмарных

снов. Следующая остановка после Рентриша — Киркель. Нет между ними

никакого Биркенвальда!

- Ладно, пока, - Миля начал вставать, но Элька ухватила его за рукав.

- Не выходи здесь! Тебе нужно в Киркель! Это не твоя станция.

- Нет, моя, - он стряхнул ее пальцы, - это моя станция. Здесь я живу.

На яркой бересте, затененной тонкими горизонтальными штрихами,

блестело оранжевое солнце. Лучился у корней изумрудный мох. В окно

отходящего вагона Элька беспомощно наблюдала, как Эмиль спустился с

платформы и затерялся среди гладких стволов.