Кана Галилейская – город, где наша любовь обрела благословение Бога

и людей. Так захотел Иисус, ибо ничего другого между нами, кроме

брачного союза, не допустила бы Его совесть. Он хотел видеть меня своей

женой перед всем светом. Он всегда хотел жить так, как учил других. Я

знаю, что таких, как Он, нет, а может, и не было никогда среди живущих…

 

В Мигдале у нас к тому времени больше ничего не осталось. Слишком

много горьких воспоминаний таил в себе город. После смерти отца и

матери, такой ранней, ежедневно оплакиваемой осиротевшими братом и

сестрой, я настояла на отъезде в Вифанию. Городок маленький, очень

чистый, утопающий в зелени садов, о чём говорит само его название[1], к

тому же вблизи от Иерусалима. Там отец, бывший родом из этих мест,

оставил нам дом, и землю впридачу. Немало земли, виноградники. Лазарь

ещё молод, но он всегда был хорошим сыном и братом, и его деньги не

летят на ветер. Земли сдаются в аренду, многое из выращиваемого здесь

продается в столице, и на это брат и сестра скромно, но вовсе не бедно

живут. Марфа – в преддверии собственной свадьбы, которая уже не за

горами. Выдав замуж сестру, я думаю, Лазарь не преминет жениться сам, и

дом в Вифании будет местом, гдеслышны детские голоса, где по лестнице

на кровлю то и дело раздаётся топот неугомонных маленьких ножек

счастливых обитателей.

 

Пока же Лазарь и Марфа живут спокойно и тихо, в терпеливом

ожидании своей судьбы. Временами я навещаю их. Но для меня Вифания –

чужой город, где я бываю лишь наездами. И дом брата для меня – всё же не

мой дом. Я бы сказала, что Храм Великой Матери куда более дом для меня,

но с появлением Иисуса в моей жизни дорога в него закрыта. Не от

любимой же мною подруги, из дома её супруга, идти мне замуж? Так почему

бы не Кана? Раз уж и Иисус не хочет своей свадьбы в родном городе,

Назарете. Он сказал мне об этом в Кфар Нахуме, у Сусанны, куда я

вернулась после Мигдалы. Моё появление в родном городе, у Симона-

фарисея, где меня не ждали, вызвало такую волну слухов, пересудов,

разговоров, что мы поспешили вернуться в куда более свободный,

ласковый к нам обоим Кфар Нахум.

 

– Мирйам, – сказал он мне, – Кана недалеко от Н’цэрэта, и кто из

близких моих, будучи извещён, захочет порадоваться с нами, тот придёт в

Кану. В Кане живёт моя родня по матери, сыновья её сестры, Йехуда и Якоб.

Они по духу ближе мне, чем родные, и почитают меня Учителем. Они были

со мной ещё тогда, когда я сам начинал свой путь здесь, на родине. Вместе

были у Йоханана Окунателя, которого я с тех пор числю и другом, и

Учителем, и по сей день скорблю о нём. Тебя не обидят в их доме. А потом я

возьму тебя от них, и поведу в свой дом.

 

Я взглянула на Него с изумлением. Однажды Он уже сказал, что не

имеет где преклонить голову. А я верила в то, что Он говорил, больше, чем

верила себе самой. В ответ на моё удивление Он стал посмеиваться, и даже

поддразнивать меня, распаляя моё любопытство. Иисус редко улыбался. Но

я счастлива, зная, что мне Он подарил улыбок больше, чем кому бы то ни

было. Мы с Ним порой даже смеялись, смеялись от души и беззаботно, хотя

обстоятельства нашей с ним жизни препятствовали радости. Такова любовь,

она заставляет забывать все горести. Особенно в редкие мгновения, когда

остаёшься наедине с тем, кого любишь. Его жизнь принадлежала слишком

многим людям, но и мне есть что вспомнить.

 

Итак, Он распалял мое любопытство, и посмеивался надо мной. Но, в

конце концов я заставила Его признаться. Иосиф, дальний родственник

матери Иисуса, человек очень состоятельный, счёл для себя необходимым

найти дом, в который Иисус мог бы привести жену. Дом преподнесён в

качестве подарка тому, кто столько лет подряд огорчал родню отказом

жениться.

 

Вот так я и оказалась в Кане. Несколько дней я не видела Иисуса. Он

занимался приготовлениями к свадьбе. Я же жила в доме Его тётки, тихой,

почти незаметной женщины, всецело поглощённой заботами по дому. Она

оживлялась лишь тогда, когда рассказывала о сыновьях. А детство её

сыновей и Иисуса протекало в одно время. Семьи сестер жили не так уж

далеко друг от друга, братья встречались по разным семейным поводам. Ей

было что порассказать мне об этом. Она старалась ни о чём не спрашивать

меня, испуганно вздрагивая, когда какой-нибудь невинный вопрос

случайно срывался с её губ. Видимо, её просили не беспокоить меня

расспросами. Но мне это не возбранялось, и я задавала ей множество

вопросов, пока женщина хлопотала по дому. Я старалась помочь; но если я

хороша там, где болеют, в качестве заботливой сиделки, то как хозяйка…

Мне не приходилось никогда выполнять работу по дому, и, в конце концов,

я оставила попытки возиться с горшками. Они попросту убегали у меня из

рук. Я слонялась за ней по дому, скучая, и слушала её рассказы.

 

В числе прочих – о будущей свекрови. Зная жизнь, которую ведёт мой

будущий муж, я не могла предполагать, что мне часто придется бывать с

этой женщиной рядом. Но и первая встреча с ней пугала меня. Что она

скажет мне, она, у которой такой особенный сын? Кто знает, какой

представляла она себе женщину, что станет Его женой? Во всяком случае,

такая, как я, жена – это ведь совсем не обычно. Вряд ли мечтала она о

такой. А я уже знала от тётки, что Мариам, Его мать, женщина с «норовом»,

совсем не из тех, кто не имеет собственного мнения. Кстати, они ведь не

родные сёстры, а двоюродные. Мириам, единственная и поздняя дочь у

своих родителей, вертела ими как хотела. Иоаким и Ханна ни в чём не

отказывали ей. Иосиф, муж Мириам, будучи человеком немолодым,

спокойным и незлобивым, тоже потакал ей во всём. Вот почему так трудно

дается ей непослушание Иисуса, да и Иакова, её сыновей. Каждый из них

следует своему пути, а слово матери хоть и важно для обоих, но давно уже

не определяет их судьбы. Мариам с трудом мирится с этим. Ей хотелось бы,

как раньше, собрать всех своих под собственным крылом, и распоряжаться

их судьбами.

 

– Но ты не бойся, девочка моя, – так неожиданно заключила тётка

рассказ о моей будущей свекрови. – Йешуа… Он великий человек, и я знаю,

что имя Его будет благословлять Израиль, как имя своего пророка и

учителя. Я всего лишь старая женщина, и учёностью не могу похвастаться.

Я не знаю подтверждения тому, о чём говорю, могу лишь чувствовать. Но и

скромное, простое сердце может ощутить присутствие великого. Разве не

ощущаем мы, женщины, сидя в синагоге за перегородкой, пряча лица свои,

дыхание Бога? Так и с Йешуа. Я не понимаю многого, но осознаю Его

близость к Благодати Божьей. Рядом с Ним утешается мое старое сердце,

мир и покой царят в нём. И если Он выбрал тебя, кто мы такие, чтоб

рассудить это? Служить тебе – отныне мой долг, и Мирйам тоже. Она умная

женщина, пусть и с норовом. Она поймёт!

 

Пришлось мне успокаивать себя этой мыслью до прибытия свекрови.

 

Дом же потихоньку заполнялся гостями. На женской его половине, кроме

тётки, появились вначале две её невестки, жёны старших сыновей. Обе

милые, весёлые молодые женщины, покорные свекрови без всякого

притворства. Да она и не злоупотребляла своей властью, было очевидно,

что появление в доме сыновей, их жен и внуков было для неё большой

радостью. Встреченная со всей любезностью новой роднёй, в комнате моей

поселилась Марфа. Она прибыла в сопровождении Лазаря, который тут же

исчез, чтобы разделить заботы моего жениха. Бывало, раньше я сердилась

на сестру, и зря – она не виновата в прожитой мною жизни. Ей эта жизнь

давалась легче, и её наивность, её открытость людям порой раздражали

меня, ставшую опытной, а значит – злой… Сейчас, когда душу мою

переполняла любовь, я присмотрелась к девочке внимательней. И нашла в

ней немало хорошего. Стоило посмотреть на её светлое личико, когда она

играла на флейте! Чистота и прелесть этой расцветающей жизни покоряла.

Я была рада, что в своё время не пожалела усилий и денег на её

воспитание. Она играла, пела и танцевала, она, в отличие от меня, умела

подчинять себе горшки и другую кухонную утварь. Отец, а потом Лазарь,

учили её Закону. В ней совсем не было зла, и уж если ей приходилось

раздражаться, то она умела высказать обидчику честно всё то, что казалось

ей несправедливым или неправильным. Никогда за спиной, всегда очень

спокойно и прямо в лицо.

 

Соблюдая все мыслимые и немыслимые предосторожности, прибыли в

Кану Иоанна с Хузой. Я корила подругу за этот приезд, я выговаривала ей и

сердилась. Но была счастлива в душе. Увы, у меня не так много близких.

Конечно, я не юная девственница, которую будут развлекать, петь ей и

играть, перед приездом жениха. Но мне необходимы люди, которые будут

рядом со мной в этот день. Они составят свадебную процессию, и,

поддерживаемая их присутствием, я пойду в свой новый дом самой длинной

дорогой, чтобы получить пожелания добра от возможно большего числа

людей.

 

Но вот тут я ошибалась. Меня всё же развлекали в ожидании жениха,

почти как юную невесту. Ибо, даже не получив одобрения нашему браку от

оставшегося в Назарете Иакова, Мариам, моя свекровь, нашла в себе силы

приехать сама. И даже настояла на том, чтобы привезти Его братьев и

сестру. Юная Рибке, жизнерадостная, общительная, тут же нашла себе

подругу в лице моей Марфы. И привела в дом тётки своих здешних подруг.

Привыкнув сама быть развлечением для многих, я оказалась вдруг

развлекаемой, увеселяемой множеством людей. Это было странное

ощущение, и, полагаю, важная причина тому, что глаза мои без конца

увлажнялись слезами.

 

Встреча со свекровью несколько выбила меня из колеи, но вовсе не

потому, что я увидела её неудовольствие или гнев. Напротив, она казалась

довольной, и даже – весьма обрадованной происходящим. Придя в мою

комнату однажды, когда я оставалась одна, а это теперь случалось нечасто,

она подошла ко мне близко. Обхватила мое лицо ладонями – странно,

совсем как когда-то Главная Жрица! Рассматривала меня, не говоря ничего.

Отпустив, отошла в дальний угол комнаты, повернулась ко мне спиной. Мне

казалось, она плачет, но я не смела её утешать. Так мы и стояли по разным

углам комнаты, и молчали. Только уходя, покидая свой угол, она

повернулась ко мне лицом. Странно, что глаза её при этом были сухими, я

же была совершенно уверена в том, что она плачет! Она сказала

поразившие меня слова:

 

– Ты такая красивая! И он тебя любит… Может, тебе и удастся уберечь

Его от собственной судьбы? Я не умела этого.

 

С тем и ушла.

 

И вот настал вечер, когда сквозь звуки флейты Марфы, и барабанов

девушек, мы расслышали на дальнем конце улицы крики:

 

– Смотрите, смотрите, жених идёт!

 

Крики эти приближались, становились слышнее. И я встала, чтобы

встретить Его. Ибо Он был женихом, и когда бы Он ни захотел прийти, надо

было быть готовой выйти к Нему навстречу…

 

Шествие наше по улицам города я, право, плохо помню. В народе

говорят: «Каждый человек, от шести до шестидесяти, пойдёт за свадебным

барабаном». Так это и было – весело, шумно, пёстро. Мы с Иисусом не были

обычной парой, это правда, но свадьба наша была просто свадьбой, с

соблюдением обычаев и традиций. Так странно было видеть – обращенные

ко мне! – радостные лица, слушать благословения, произносимые для меня.

 

Я волновалась, мне мешала моя одежда, столь непохожая на всё, что

когда-либо я носила. Я была завернута в какой-то кокон из ткани, похожий,

по-моему, более всего на кокон шелковичного червя. Он мешал мне

свободно двигаться, и путался не только в ногах, но, казалось, по всему

телу. Однако не приходилось сопротивляться этой, вдруг обрушившейся на

меня, для кого-то обыденной и нормальной, для меня – весьма странной

жизни.

 

Помню почему-то очень чётко чашу с вином, поднесённую нам под

пологом[2]. Мы отпили по глотку, и выслушали семь благословений. И

снова отпили по глотку. Мы разбили наши чаши[3]. И вошли в дом, и там

получили возможность остаться вдвоём. Всего на несколько мгновений. Но

в нашем собственном доме, с полным правом быть наедине, в

подтверждение свершившегося брака.

 

Наверное, кокон пострадал от первых наших объятий, и пострадал

весьма. Но ни я, ни Иисус не сдержали порыва друг к другу. Сразу, как за

нами захлопнулась дверь. Не так уж много нам дали времени. Как будто

только что нас оставили одних, и вот уже слышен голос Марфы, а я не могу,

не в силах оторваться от Его губ. Да и Он, впервые не ощущая на себе

давления долга, Закона и чего-либо ещё, что так часто разверзало пропасть

между нами, не хочет разомкнуть рук, не отпускает меня. И оба мы

ощущаем боль, когда приходится всё же оторваться друг от друга в угоду

зовущим нас голосам. Как предвестник той боли, что ещё придется

пережить потом, в том мучительном времени, о котором я ещё ничего не

знаю, да и не хочу знать.

 

За свадебным столом, что могло там быть? То же, что за любым

свадебным столом. Потоком неслись благословения и пожелания. Реками

изливалось вино. По обычаю, исполнялись любые наши желания[4].

Любые, кроме одного, пожалуй. Самого заветного желания: оставить нас

вдвоём на нашей общей теперь постели. И надолго, очень надолго, может,

даже навсегда…

 

Два человека, от которых зависела наша с Ним судьба, впервые

предстали передо мной именно в дни свадебного торжества. Первый

полюбился мне разу. Иосиф, дядя моей свекрови, тот самый родственник,

что подарил Иисусу наш дом. Дом был небольшим, но чудесно устроенным.

Всё, как хотелось – плоская кровля, где мы встречали рассвет, шесть

светлых комнат, участок земли с виноградником под стенами. Не так уж

много мы в нём и жили, скоро Иисуса позвала Его судьба. Но дом остался в

памяти. Как первое место, что могли мы назвать своим, где мы впервые не

спали до утра, сплетая тела в ласке. Это не забывается. Я бы могла

позволить себе покупку такого дома. Но муж мой не принял бы подобного

подарка по многим причинам. И мое уважение к Иосифу не зависело от

количества потраченных им денег. Мне не раз приходилось сталкиваться с

людьми, чьи доходы немало превышали то, с чем согласилось бы даже

самое богатое воображение. Много ли среди них было тех, кто расщедрился

бы оторвать от себя даже такую долю? А не попрекать одариваемого всю

оставшуюся жизнь? Иосиф сделал то, что сделал, с редким душевным

благородством. Создав впечатление, что остался ещё и должен нам с

Иисусом.

 

Он был распорядителем на свадьбе. Это он, задолго до свадьбы,

позаботился о чистоте и уюте в доме. Это он снабдил нашу комнату

кроватью с пологом. Он побеспокоился об устройстве комнаты для Иоанны,

которая не могла находиться долго в общем для всех помещении. Он

накрывал столы с помощью нанятых им людей. Семь дней почти не

прерывающегося праздника в доме, закрытом для свадебного пира[5] – это

немало. И всего хватило, всего было с излишком.

 

Хотя, нет… Не совсем так. Об этом надо рассказать, ведь это так и

осталось неразрешимой для меня загадкой. На третий день, вечером, нас с

Иисусом отозвала моя свекровь. Мы вышли в сад, где рядом с бочонками с

вином стояли озабоченный чем-то Иосиф и незнакомый мне человек.

Впрочем, я видела его мельком в числе тех, кто шёл в свадебной процессии,

и позже, в доме. Я не уверена, но что-то подсказывает мне, эти глаза уже

мелькали не раз в толпе окружавших Иисуса людей. И высокая, нескладная

фигура мне знакома. Только раньше он прикрывал лицо накидкой, и

растворялся в море народа, как только мой взгляд останавливался на нём. И

не только мой взгляд. Он, по-видимому, не выносит внимания к себе, и

любопытные взоры не то чтобы смущают, нет, – смутить подобного

человека трудно, и даже невозможно. Просто он хочет быть незаметным, и

исчезает как тень при малейшем подозрении, что вызвал к себе интерес. А

теперь я получила возможность рассмотреть его поближе. Высокий, с

наголо обритой головой, с чертами лица и цветом кожи, напомнившими мне

одну давнюю встречу.

 

Мне было лет пятнадцать, и я ещё только начинала свой путь жрицы,

пройдя первую ступень посвящения. Именно тогда, во время одного из

праздников, я видела у храмового алтаря пятерых жрецов, прибывших из

Египта. Говорили, что они жрицы Исиды, египетской Матери. Великая

Богиня-мать имеет много лиц, столько, сколько народов в её руке. Исида,

Кибела-Рея, Астарта, Ашторет… Разные народы поклоняются Ей по-разному,

но все чтят два Её лика: смерти и вечности, и потому, как бы ни отличались

обряды, в них так много общего. Разве обряды наши, с оплакиванием

прекрасного возлюбленного, назови его Адонисом, Таммузом, Осирисом, не

схожи в главном? Великая Мать и её Возлюбленный – суть отражение

природы, вечно живой и умирающей, умирающей для того, чтобы

возродиться. О, об этом можно рассказать многое! Особенно после того, как

все семь ступеней посвящения в храме Ашторет пройдены тобой.

 

Но, однако, лучше о жрецах. Если не считать того, что лица и тела у

них были оплывшими, голоса – высокими, что роднит всех,

пожертвовавших Матери мужским достоинством, я сочла бы этого

незнакомца родным братом тех жрецов. И это сразу насторожило меня.

Сказывались воспоминания. Египтяне, уезжая, увезли с собою нескольких

наших жриц, бывших на разных ступенях посвящения. Помню леденящий

душу страх, обуявший меня, когда один из них заинтересовался мной. Он

заглядывал мне в рот, и ощупывал моё тело. Грубо тискал грудь своей

жирной рукой. Он был мне отвратителен, но дело даже не в этом. К тому

времени я привыкла ко многому, вызывавшему отвращение. Но я боялась,

что попаду в число отобранных, я уже расставалась в душе окончательно с

матерью и отцом. А мне их так не хватало в моей храмовой жизни! Здесь же

была угроза потерять родных навсегда.

 

И вот, этот незнакомец в саду, в своих белых одеждах, со взглядом

исподлобья, блеснувшим, как остро заточенный клинок при лунном свете,

вызвал у меня то же чувство отвращения в смеси со страхом. В

последующем прояснилось, что это – добрый знакомый Иосифа, даже друг.

И я не посмела почему-то расспрашивать о нём. Мне это было неприятно.

Осталось в памяти имя: Ормус. Имя это связано с понятием Света, не стану

объяснять, откуда я это знаю, довольно того, что знаю. Но как же имя это

не соответствует истинному лицу Ормуса!

 

Итак, в саду перед домом, подле пустых винных бочонков, мы нашли

удручённого Иосифа, Ормуса, и вызвавшую нас свекровь. Всем своим видом

выражая озабоченность, свекровь, с некоторым неодобрением в голосе,

сказала, кивая головой на Иосифа:

 

– Вина нет у них!

 

Что же, плохо, конечно, но поправимо. Неприятно, что слова эти

прозвучали как бы в укор Иосифу, так много сделавшему для нас. Как бы

продолжая мою мысль, Иисус несколько грубо ответил ей, ведь своим

упрёком она могла обидеть нашего распорядителя:

 

– Что мне и тебе, женщина? Ещё не пришел час мой.

 

Он давал понять своей матери, что не его забота сегодня, в часы

праздника, думать о подобных вещах. До сих пор всё, сделанное Иосифом,

было безупречным. И сам Иосиф найдёт, как помочь горю…

 

Между тем, лишившись вдруг жениха и невесты, несколько гостей

вышли из-за стола, с целью найти и возвратить лучшее его украшение

назад. Иосиф, человек достойный, постарался придать случившейся

неприятности вид шутки.

 

– Поскольку Йэшуа известен в Галиле своими чудесами, не мог бы он

сотворить маленькое чудо на собственной свадьбе? Не стоит волноваться,

наш жених ещё не то может!

 

– Ладно, дядя, не смейся надо мной. Пошлём в город людей, через час

будет вино, вот и все чудеса.

 

– А я говорю, тот, кто поднимает больных людей на ноги, сумеет и

воду превратить в вино! Надо постараться, Йэшуа! Мариам ждёт, и это её

свадьба. Желание невесты – закон для всех нас, и для жениха – тоже…

 

Иосиф подал знак, подбежали те, кто прислуживал нам за столом.

Распорядитель указал им на внушительных размеров винную бочку.

 

– Вот, жених желает заполнить эту бочку родниковой водой из

источника. Что он вам говорит, то и делайте.

 

На наших глазах стали её заполнять водой. Иисус взирал на это с

искренним изумлением, как мне казалось.

 

– Ну, если тебе вздумалось помыть бочку, да родниковой водой, не

стану спорить. За столом вина ещё много. Пошли всё жё людей в город…

 

– Закрывайте бочку, – последовал приказ Иосифа. – Дадим вину

созреть.

 

Посмеиваясь, подшучивая, пьяная компания двинулась в дом. Кто-то

оставался в саду, стараясь отдохнуть от винных паров, проветриться.

 

Но когда спустя небольшое время нас вновь настоятельно вызвали в

сад, из той самой бочки стали черпать чудесное, много лучше прежнего

вино… Оно переливалось на свету рубином, одевало солнечный свет в

багрянец, и аромат у него был… Я бы сказала, что это был аромат чужих

стран и дальних путешествий! Изумление Хузы бросилось мне в глаза. Он

всё это время не отходил от бочки, вернее, от Иосифа. Конечно, из всех

гостей на свадьбе Хузе, домоправителю тетрарха, ближе всего был Иосиф,

что по возрасту, что по положению своему…

 

– Но как? Каким образом? – бормотал он. – Её же закрыли, и там была

вода! А теперь вино, и со вкусом тех вин из Рима, что доводилось пробовать

в подвалах Ирода! Здесь, в Галилее, и виноград другой! Ведь для будущего

вина всё важно – и род винограда, и особенности земли, в которой растёт

лоза, и солнце в той местности, в которой ягоды вызревают!

 

Ещё несколько человек не сдерживали переполнявших их чувств,

главным из которых было ошеломление, удивление без границ. Хуза же

продолжал размышлять вслух, никого не слушая:

 

– Да и не могло оно попасть в бочку, какое бы оно ни было!

 

Гости воззрились на Иисуса. Он же смотрел на Иосифа. В глазах моего

мужа, тоже приложившегося сегодня не к одной чаше, искрилось самое

настоящее веселье.

 

– Ах, дядя, дядя, – с ласковым упрёком сказал он. И покачал головой.

 

– Странный ты человек, племянник, – отвечал Ему Иосиф. Подают

вначале лучшее вино к столу, а когда все напьются, после худшее, всё

равно не заметят. А ты хорошее вино сберёг доселе…

 

Я же, хоть всё это и было загадкой, ни о чём не спрашивала. Там, где

был мой любимый, воцарялись покой, избавление от болезней и горя,

творились немыслимые чудеса. От Него исходили тепло и радость. Большего

чуда, чем беременность Иоанны, могла ли я ждать от Него? Большим чудом

была лишь наша с Ним встреча. А она уже состоялась. Что уж говорить о

какой-то бочке с вином…

 

[1] Вифания - «Дом фиников».

 

[2] Полог или Хупа означает либо дом жениха, куда приводилась невеста,

либо полог, символизирующий этот дом, под которым проводилась вторая

часть брачной церемонии, Ниссу’ин. Символизирует шатры, в которых жили

праотцы Израиля.

 

[3] Разбитие чаш – напоминание о бренности существования, хрупкости

человеческого счастья в особый для жениха и невесты час. Творится в

воспоминание о разрушении первого иерусалимского Храма в 587 году до

н.э.

 

[4] Молодожёны оставались дома и в течение недели держали открытый

дом. К ним относились как к княжеской паре и даже обращались к ним так,

дабы эта неделя запомнилась им как самая счастливая в жизни.

 

[5] Дом, закрытый для свадебного пира – см. Евангелие от Матфея.25.1-13,

притча о не приготовившихся.