…На пятый день Гришаня взбунтовался. Он орал, переходя на хриплый визг, угрожал милицией, топал ногами – требовал немедленно отпустить его домой. Терентий Игнатьич молча слушал, подкладывая в печку- буржуйку со стоящим на ней закопчённым чайником щепки и тонкие веточки. Когда огонь разгорелся, подбросил дровишек покрупнее, закрыл заслонку. Потом сгрёб Гришаню в охапку, выволок за порог и начал не спеша, основательно дубасить своими длинными руками с пудовыми кулачищами. Гришаня настолько оторопел, что даже не пытался сопротивляться. Да и куда сопротивляться-то! Игнатьич – огромный, словно медведь, здоровяк, хоть и старше него лет на двадцать, шутя мог в одиночку справиться с дюжиной таких Гришань. Бил он его молча, без всякой злобы, словно выполнял не очень приятную, но необходимую работу. Вполсилы, чтоб не калечить, но чтоб дать почувствовать свою полную над ним власть. Остановился, присел рядом на корточки. - Я те, дураку, рога-то пообломаю, - беззлобно, спокойно, ничуть не запыхавшись, сказал он лежащему на земле Гришане, - обешшал из тебя человека сделать и сделаю. А ишшо раз дёрнисси, так свяжу тя, штаны спушшу да голой жопой в сугроб-то и посажу до утра. Легко поднялся, пошёл в избушку. На пороге оглянулся и, как ни в чём ни бывало, позвал Гришаню: - Иди уж, чай счас заварю, на зверобое да ромашке, с мёдом лесным. Очень хорошо организм очишшает. Чаю попьём и спать. Завтра чуть свет выходить, капканы проверять да настораживать. Гришаня повалялся на расчищенной от снега, усыпанной хвоей земле, постучал об неё кулаками, постонал немного. Затем поднялся, охая, и побрёл в зимовье. Сел в тёмный угол, затравленно зыркая исподлобья. Принял у Игнатьича кружку с пахучим, настоянным на травах, чаем и ломоть хлеба, густо намазанный мёдом. Вскоре Игнатьич уснул на своей лежанке, тихо похрапывая, а Гришаня ещё долго сидел в углу, с ненавистью поглядывая в его сторону. Ему очень хотелось убить этого крепкого, как сибирский кедр, старика и сбежать из ненавистной лесной глуши назад, к людям. Но как он с ним управится? Даже сонный, Игнатьич был гораздо сильнее него. * * * … Игнатьич давно уже двигался далеко впереди. Несмотря на то, что был старше, что всю работу в зимовье делал сам, что сейчас не просто размеренно шёл по рыхлой после ночного снегопада целине, а сворачивал с тропы, наклонялся к капканам – собирал добычу, где она была, настораживал, разравнивал деревянной лопаткой снег. Гришаня с ненавистью следил за его кряжистой фигурой, уверенно идущей дальше, попробовал сделать несколько шагов по проторенной Игнатьичем тропе, запутался в лыжах и снова упал в снег лицом. - У, тварь кержацкая, фашист недобитый, сволочь, скотина скотинская, - Гришаня встал на четвереньки, поднял сжатый кулак, нелепо замахнулся на маячившую вдали фигуру, - чтоб ты сдох, подлюка, гондурас… - дальше пошли заковыристые эпитеты и глаголы из ненормативной лексики. Выдохшись, Гришаня сел прямо на утоптанный снег. Помотал головой, плюнул и почти спокойно сказал сам себе: - Вот не сдвинусь больше с места, сдохну здесь на снегу, и пусть эта гнида кержацкая радуется. Вместе с Танькой, тварью продажной. Гришаня толком не понимал значения слова «кержак», но оно казалось ему очень подходящим для старика: чащобный медведь с огромными кулачищами, грубый и наглый, держащий его в этой трахнутой чащобе и не пускающий к людям… * * * «…А зачем, собственно, убивать этого медведя? Можно же просто сбежать от него. Неужели в этой грёбаной тайге совсем нет людей? Геологов, что ли… Да и сёла какие-нибудь должны быть. Ну, не может же этот проклятый кержак ничего не покупать целую зиму! Вот уйдёт он в село вместе с собакой, а я – за ним. Спрячусь где-нибудь, пережду, а потом – по его следам… Мне главное – к людям выйти, а там он не посмеет ничего сделать!» Ночь, а не спится Гришане. Мысли в голове ворочаются тяжкие, смурные, словно похмельные. Бежать можно, только если старик уйдёт. Ночью не сбежишь. Во-первых, в темноте ни хрена не видно. Во-вторых, утром Игнатьич догонит его за пару часов. В-третьих – Алтай. Гнусная собачья тварь, лохматая лайка – следит за ним, не даёт отстать или уйти. Ох, в какую западню он попал, развесил уши, Таньку-заразу послушал! Ну, ничего, если Игнатьич ему не по зубам, то уж эта стерва получит по полной программе! Только дайте ему вернуться! - Ты чо ворочаисси? Чо не спишь и мне не даёшь? Утром опять на тропу, в избе не оставлю. Видать, мало тя днём гоняю, что ночью не спишь. Навязалси, прости Господи, на мою голову! Коль не спишь, так дров подкинь, погаснет скоро! Гришаня нехотя встаёт, шурует в печке, подбрасывает дров. Не топить ночью нельзя – мороз. Буржуйка жрёт дрова, как голодный зверь, накаляется быстро, так же быстро остывает. За ночь не раз и не два нужно подняться, напитать ненасытную утробу. Гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Похрапывает в своём углу Игнатьич, лениво пляшут по стенам неяркие сполохи печного огня в обнимку с чёрными, нестрашными, домовитыми тенями. Угомонился и Гришаня. И то – подниматься скоро, хоть чуток поспать нужно. А кругом на многие километры заснеженной чащобы – ни одной человеческой души. Только волки, медведи, росомахи, лисы и прочие четвероногие. Кто шастает по ночным разбойничьим тропам, кто спит в берлогах. Вокруг – снег, мороз да играющие с луной в чехарду ночные тучи. Страшно в тайге звенящей, холодной, зимней ночью. Погибнуть можно… * * * Автор приносит читателям свои извинения, но таково требование редакции. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
