Глава 1

Громкий, беспорядочный стук пульсотахометра раздражал и вызывал пугающее чувство беспомощности. Сначала это были ритмичные звуки пульса, поддающиеся подсчету, но затем они стали быстрыми, плохо уловимыми, а вот сейчас сплошной хаос. Казалось, что пульс жил своей непонятной жизнью и то, что он еще есть, говорило о том, что сердце мальчика, пусть слабо и с трудом, но работает. Эти удары били по напряженным нервам, звук становился невыносим и даже страшен, он пугал своей бешеной скачкой и полным отсутствием ритма.

Я сдернул с пальца мальчика датчик, и в операционной повисла тишина, гнетущая и такая же обреченная. Я посмотрел на бледное, синюшное лицо ребенка, тупо ощущая свою беспомощность и бессилие. Перевел глаза на наркозную карту, и в который раз отметил, что давления на периферических сосудах нет, а синяя линия пульса высоко, где-то на самой вершине листа. Влажный от пота халат давил на плечи, и казался непомерно тяжелым. Хотелось все бросить и бежать, укрыться от этой обреченности, и нашего бессилия. Взгляд скользнул по залитому сукровицей полу, полному тазу пропитанных ею же марлевых салфеток, батарее пустых флаконов из-под крови и кровезаменителей. Темные окна опер блока, операционный стол, две измотанные, усталые фигуры, в мокрых от пота и крови хирургических халатах, в конец замотанная операционная сестра, пропитанные кровью простыни, укрывающие мальчика и огораживающие рану. Все белье промокло насквозь, и с него капала не кровь, нет, а что-то отдаленно напоминающее ее. И этот звук был не слышен, потому что капли падали на тряпки и салфетки, которые санитарка не успевала убирать.

Я перевел взгляд в рану, и снова увидел руки в резиновых перчатках, которые пытаются осушить ее и зажать этот злосчастный сосуд. Но артерия находится где-то у позвоночника и поэтому хирурги никак не могут наложить зажим на нее. Рану расширили, но кровотечение, уносящее жизнь ребенка, продолжалось. Посмотрел на разрез, края его диффузно кровоточили, а это значило только одно. Полное отсутствие свертываемости крови или ДВС - синдром.

Послышались тяжелые шаги санитарки, затем стало слышно ее громкое, прерывистое дыхание, и в операционную быстро вошла Маша. Она, в который раз, принесла несколько бутылок с кровью и кровезаменителями, и с шумом поставила их на столик. Я смотрел на эти флаконы, и вдруг почувствовал, что они уже не понадобятся. Смертельно раненый мальчик агонирует, и мы, бригада врачей, вот уже второй час пытаемся спасти его, любыми способами найти и зажать эту артерию. Тягостное молчание висело в операционной, только дыхательный аппарат бесстрастно гудел, да в таз падали тяжелые от крови салфетки.

- Аркадий Викторович сейчас подойдет, – ни к кому не обращаясь, сказала Маша.

Аркадий Викторович — это врач - гинеколог, по совместительству заведующий станцией переливания крови рай больницы. Он мой сокурсник, хороший доктор и видит, что хирурги опустошили весь запас заготовленной недавно крови и забрали все кровезаменители, которые нашли ночью в больнице. Это жест помощи, и я его оценил, нет, скорее отметил. Льем струей в две подключичные вены, но все выливается через поврежденную артерию наружу. Ее бы зажать и сразу появится давление в сосудах, станет реже пульс, рана будет осушена, ревизирована и зашита. Но, к сожалению, доступ к артерии затруднен из-за позвонка. Вся операционная бригада устала до изнеможения, но сделать ничего не может, и ребенок погибает. Уже значительно позже, глядя на американское глупейшее кино творчество, где обязательно присутствуют слова: «Сестра, он уходит...». Это признак истерики, как будто сестра, узнав, что больной погибает, сделает что-то невозможное, остановит смерть и спасет его. Но здесь я вижу, что скоро конец, и если даже Лешка наложит зажим на сосуд, изменения в организме зашли слишком далеко и, конечно же, мальчик умрет.

Головы в масках, склоненные над операционной раной поднялись и уставились на меня. Я посмотрел в рану: сухо. Это могло значить только одно: остановка сердца, смерть.

-Массаж! – рявкнул я.

Все понимаем, что завести сердце уже не удастся, но так положено, и это будет отмечено в истории болезни. Алексей Петрович уложил руки на грудную клетку и начал закрытый массаж сердца, а я положил свою на сонную артерию ребенка, пытаясь определить наличие пульса и одновременно, давал указания анестезистке, что вводить. Реанимационные мероприятия должны быть выполнены в полном объеме и обязательно зафиксированы должным образом. Это уже больше для комиссии, если такая будет. И бывает.

-Сколько еще, Виталий? - это ко мне.

- Все, зашивай, - с трудом выдавил я из себя.

Сколько смертей я видел за свою жизнь? Не считал. Одно знаю – очень много. Но не могу привыкнуть к смерти. Кажется, от тела повеяло чем–то необычным, холодным и таинственным, и буквально сразу появляется какое-то отчуждение к трупу и, если хотите, неприятный страх. Ведь еще несколько минут назад, мои руки искали на теле пульс, проводили манипуляции, что-то делали, а сейчас с трудом и внутренним содроганием прикасаешься к мертвому телу. Мне кажется, нормальный человек не сможет привыкнуть к смерти. Или я такой дефектный? Не знаю.

Смотрю наркозную карту, дописываю то, что положено отметить. Анестезистка Марина Герасимовна, женщина лет тридцати восьми, отбросив мокрые простыни, выдергивала подключичные катетеры. Затем она хотела по привычке заклеить место вкола, но вспомнив, что в этом нет необходимости, подавленно отошла, постояла, собрала и начала выносить пустые из-под крови и кровезаменителей флаконы. Мокрое операционное белье мешало Лешке зашивать рану, он его сбросил на пол и теперь маленькое, щуплое, открытое и неестественно синюшно-бледное тельце ребенка одиноко лежало на операционном столе. Санитарка Маша собирала все упавшее на пол и складывала в клеенчатый мешок. И это происходило в гнетущей тишине.

Послышались шаги, и вошел Аркадий, прикрыв пол-лица бортом халата, чтобы не надевать маску, но увидев, что стерильности уже нет, отвел его от носа. Посмотрел на меня, вскинул брови, мол, ну как? Я безнадежно махнул рукой.

- Родители в ординаторской, – сказал он.

Мы посмотрели на Лешку. Он заведующий хирургическим отделением ему и карты в руки. Он оперировал, да и по должности положено. Это самое трудное, вести разговор с родственниками.

- Влад, закончишь, - сказал он ассистенту, своему напарнику, Владу Данилову.

Влад, худощавый, белесоватый, тридцатилетний мужчина встрепенулся, суетливо схватил пинцет и иглодержатель.

- Да, да Алексей Петрович, идите спокойно Алексей Петрович, мы закончим, не подведем вас, Алексей Петрович.

Я увидел, как язвительно сверкнули глаза у операционной сестры Гелены, и подумал, сейчас что-то выдаст. Но, скорее всего, усталость, тяжесть неудачи и потери, заставили ее промолчать. Пусть доктор поиграет в субординацию, и хотя Данилов сокурсник Лешки, но такие закидоны во Владовой голове случались.

Лешка, во влажном операционном халате и в оставляющих мокрые, кровавые следы бахилах, прошлепал в предоперационную. Аркадий, еще раз взглянул на меня, тоже вышел. Данилов неторопливо и тщательно продолжал ушивать рану.

Я еще раз взглянул на окна. Темень. Августовская мгла, глубокая ночь. Почему-то все тяжелые операции с летальным исходом приходятся на ночь, когда весь остальной люд спит, отдыхает, расслабляется, ласкает кого-то, а мы, как проклятые или обреченные, вкалываем. А итогом всего этого является усталость, нервные срывы, гипертония, инфаркты, разрушенная личная жизнь и пьянство. А причиной всему этому, если хотите, является страх. Да, да именно страх. Мы его всячески маскируем, глушим, кто, чем может. Хирурги, обычно, расслабляются спиртом. Так сказать, лечимся, снимаем стресс, но, по сути, подавляем страх. Я очень боялся и боюсь до сих пор, когда-нибудь услышать: «ты его зарезал...». И я не хотел бы в тот момент быть на месте Лешки, говорить с родителями ребенка.

А вы сами пробовали сообщать кому-нибудь плохую весть? Особенно, если эта новость касается здоровья близких людей. Когда услышав известие, лица родственников тухнут, сразу появляется отпечаток усталости и старости на них, и вся фигура тут же становится меньше в размерах, плечи сутулятся, но глаза… Я никогда не забуду эти глаза. Их старательно прячут, долго глядя в пол. Женщины часто плачут, прикрывая их рукой или платочком, но затем короткий взгляд, и ты читаешь укор, и потерю веры во все. А ты говоришь и говоришь, ссылаешься на объективные причины, сыплешь медицинской терминологией, а всей кожей ощущаешь, что тебе не верят, или верят, но не до конца. И чувствуешь, как в твоей речи появляются заискивающие нотки, а это, на подсознательном уровне, читается родственниками легко. Заискивает – значит виноват. Им не нужна твоя ученая терминология, не нужна твоя фигура, выражающая сострадание, да и ты сам им не нужен. Они только что лишились дорогого человека, и они не слышат, или, если слышат тебя, то совершенно не понимают, о чем ты говоришь. Виноваты врачи. Этот порочный, злой акт культивирован в нашей стране усатым правителем, и прижился надолго, если не навсегда.

Почем-то у нас считают, что врачи всесильны, и если случилось что-то непредвиденное с больным, то виноваты они. Доходит до абсурда: больной еще дома и не думал болеть, но врач уже виноват, потому что не предусмотрел заболевания, а если заболевший поздно обратится за помощью, тогда скандал. Это значит, страдает профилактическая работа, которую проводят врачи на предприятиях. И бегают бедные доктора по рабочим местам с путевками, пытаясь прочесть лекцию. Но наш труженик, не менее искусно, прячется от этой, никому не нужной, пропаганды. А руководители здравоохранения? Малейшее осложнение у больного, конечно же, виноват врач. Ведь если начнут разбираться, то окажется, нет того или другого, а это значит страдает организация здравоохранения. Ну, кто же из главных врачей пойдет на это добровольно? Лучше сразу выговор доктору, виноват мол, и меры приняты. А вот я чистенький и всегда на страже. И становятся администраторами пошлецы, или полные невежды в нашей работе. Нет таланта лечить, но зато руководитель…

Вошел Лешка в чистом, белом халате, во всем «цивильном», в своей одежде.

-Что говорить, Виталий? - и взял в руки историю болезни.

-Все как есть. Нашей вины нет, не смогли. Вернее, сделали, что смогли.

- Слезы матери. Мать уже плачет, Аркадий сказал, что рыдает.

- Леша, идти надо, - утешаю, как могу, Лешку.

-Скажи, сколько крови перелили. Хотя, что это даст?

Лешка повертел бумаги в руках, полистал для чего-то, положил на свободное место на подоконнике и пошел в ординаторскую.

Я взял в руки историю болезни. И хотя знал досконально, что произошло, еще раз начал просматривать. Нужно правильно оформить этот документ. Он необходим для нас, врачей, иногда для комиссии и, возможно, что бывает крайне редко, для прокурора. Этому всегда учили в институте, что вина врачей витает в воздухе. Порою чувствуешь тень усатого правителя и его органов. Если, не дай Бог, будет жалоба от родственников, то компетентные товарищи примут меры и пресекут крамолу в самом зародыше, накажут нерадивого, забитого всеми и жизнью, доктора. Он крайний, он стрелочник и в ответе только он, а не порочная система. А мы, органы, виноваты, что просмотрели в наших рядах такого врача, но мы примем меры, и, конечно же, все изменится, показатели улучшатся. И борется вся государственная машина за улучшение показателей, с задерганными, измотанными врачам, финансируя здравоохранение по остаточному принципу и трубя во все горло, что для улучшения медицинской помощи, введены новые койки. А вот это подразумевает увеличение количество больных на этих местах. И, как известно, количество не означает качество, поэтому и лечим дедовскими методами, заранее обманывая население улучшением качества лечения, количеством введенных коек. А она должна работать, на ней должен лежать больной. Вот и получается, что мы не сокращаем количество больных, а увеличиваем. Скоро вся страна уляжется лечиться.

Фамилия, имя – Александр, возраст – десять лет. Эх, Сашка, Сашка. Был ты радостью для отца с матерью, а сейчас ты невыносимая боль, и надолго ею будешь. И останешься ты для них навсегда десятилетним ребенком, шалуном и непоседой. Да и случилась то обычная для деревни история. Все хотят быстрее стать взрослыми, «вырасти». Поэтому в разговоре детворы всегда присутствует: «вот когда я выросту, я стану…». А дальше - мечты и фантазии. Пришел закадычный друг Пашка и сказал, что вчера большие пацаны, четырнадцатилетние, взрывали в костре дезодоранты, и он тоже спер у тетки такой же. Пашка так обрисовывал эффект взрыва, который он подсматривал из-за угла, что устоять перед этим не смог бы никто. Взрывать решили вечером. Набрали дров, этого добра в Сибири навалом, как грязи, и разожгли костер. Аккуратно положили металлический флакон с дезодорантом на дрова, отбежали и уселись ждать чуда. Пацаны нетерпеливы, а взрыва все нет. От костра тепло, рубашки расстегнуты, на дворе август, кругом тихо, даже ветра нет. Тогда Сашка пошел посмотреть, в костре ли флакон и этот момент взрыв полыхнул по его глазам, и появилась острая боль в животе. Боль усиливалась, и резкая слабость свалила мальчонку возле огня. Пашка смеялся, он думал, что Сашка с испуга упал. Но подойдя к другу, он, увидев бледное и неподвижное его лицо, испугался и бросился с воплем к взрослым. Пока нашли машину, пока довезли. … При поступлении давления нет, пульс нитевидный, частый. Пока привезли хирурга, затем пока собрали бригаду, в общем одни «пока». Хорошо, что за это время начали переливать кровезаменители, и определили группу крови и резус-фактор, да вызвали Аркадия, чтобы взять запасы крови. Ну, а итог известен. Дописываю свою часть истории болезни, подклеиваю паспорта перелитой крови, и она сразу солидно распухает.

Гелена гремела инструментами в предоперационной. Санитарка Маша протерла труп влажным полотенцем, и пошла выносить остатки отработанного материла. Анестезистка Марина Герасимовна все еще была на станции переливания крови. Я был в операционной один. Полумрак, горел только верхний свет, бестеневая лампа для операции выключена. На операционном столе лежал труп мальчика Сашки. Я закончил писать историю болезни, взял ее в руку и подошел к операционному столу, еще раз взглянул на труп ребенка. Маленький, худенький, очень и очень бледный, с каким - то страдальческим выражения лица, он лежал на спине неподвижно. Я хотел уже шагнуть к выходу из операционной, уж чего-чего, а трупов я насмотрелся достаточно за свою жизнь. Мы, врачи, привыкаем к ним постепенно, начиная с анатомки, затем видим их часто в процессе работы. Трупом врача не удивишь, хотя и есть какое-то отталкивающее чувство, но оно всегда преодолимо. И вдруг, в этот момент, судорога пробежала по телу трупа Сашки, а затем судорожное сокращение мышц приподняло тело, рука шевельнулась, как будто хотела на что-то указать. Судорога внезапно прекратилась, как и началась. Труп лежал также на спине, но на лице исчезло страдальческое выражение, и оно выражало спокойствие и, как мне показалось, слегка улыбалось.

Я выскочил из операционной. Я понимал, что это посмертные судороги, но я только читал об этом, видеть не приходилось. Сказать, что они испугали меня - не могу, но потрясли - это точно. С момента смерти прошло уже достаточно времени, и вдруг труп приподнялся, а главное - это рука. Она показывала куда - то, словно хотела меня о чем - то предупредить или обратить на что-то мое внимание.

Я вышел в коридор хирургического отделения и направился в ординаторскую. Сестра на посту перекладывала листы назначений, и по её сонному, усталому лицу я понял, что измотаны не только мы, но и всё отделение. Эта постоянная беготня за кровью, кровезаменителями, родственники и гнетущая обстановка смерти забрала силы у всех. Я вошел в наш врачебный кабинет. Лешка, без колпака, сидел за своим дальним столом и что-то писал. Данилова не было.

-Беда, - сказал Лешка.

- Еще одна смерть.

Я молча сел. О том, что произошло с трупом, о судорогах, я ему не сказал, не поймет. Для него главное показатели, смертность по отделению.

-Где Данилов? - спросил я.

-Пошел в приемный покой, кого-то скорая еще привезла, - и добавил.

-История у тебя?

-Да, - я поднялся и положил историю болезни на Лешкин стол, затем снова сел. Боже, как я устал! В голове пусто, какая-то тупость, весь свет не мил. Молча уставился в одну точку, ничего не видя и не замечая. Даже посмертные судороги, хотя и такие необычные, не вызывали уже эмоций.

Приоткрылась дверь и заглянула Марина Герасимовна.

-Виталий Иванович, я не могу снять шланг с аппарата.

Я поднялся и направился к выходу. В дверях столкнулся с Даниловым. Он, хаотично размахивал руками, в расстегнутом халате, и явно подражая где-то увиденному, затараторил:

-Я вам не нужен Алексей Петрович? Скорая внизу, собирает бригаду развести по домам.

-Уезжайте. Виталий, - это мне, - задержись. Оформим историю.

Я пошел в операционную. Свет везде притушен. Вошел. Операционный стол пуст, труп уже отдали родственникам. Гелена что-то укладывала на маленьком столе. Я открыл рот, чтобы рассказать о главном, о судорогах. Неожиданно она повернула лицо ко мне, в глазах гнев, молнии.

-Угробили ребенка, доктора!?

- Ты что? Ты сама видела, что ничего нельзя было сделать.

Я попытался обнять Гелену, мою милую, всегда ироничную Гелену, но она, едва заметным движением, выскользнула из моих рук. Глаза сверкали, на лице негодование, того и гляди, получишь по морде.

- Ты, ты мог это сделать! Ты мог бы спасти его!

Я начал говорить, что я проводил сложнейший наркоз и реанимацию, но она не захотела слушать и почти выбежала из операционной.

Я, врач с пятилетним стажем, работаю хирургом и анестезиологом, что часто бывает в районных больницах Сибири, когда один из хирургов специализируется по анестезиологии и реаниматологии. Сегодня я выложился на все, что знал и умел в анестезиологии. Я не осуждал Гелену, и не обиделся на нее. У нее сын того же возраста, что и погибший Сашка, и как матери, ей жаль ребенка, поэтому и срыв. Я отсоединил шланг от аппарата и присел на подоконник. Столько всего. Напряженная работа всю ночь, смерть, эти еще судороги и под занавес оплеуха от Гелены. Пусть словесная, пусть не заслуженная, но оплеуха. Но не я же оперировал, оперировал Лешка, он завотделением, на год больше меня работает. Что, мне нужно было оттолкнуть его и стать на его место? Бред.

Началось это с получением в операционную аппарата искусственной вентиляции легких. Теперь, при проведении наркоза, я мог разгуливать по операционной, заглядывать в рану, болтать, за меня трудился аппарат, который дышал, вентилировал, а я работал только головой. Красота. Полная идиллия. И случилось то, что иногда происходит в подобных ситуациях. Оперировали гинекологи, а точнее Аркадий Викторович и Людмила Васильевна. Людмила тоже наша сокурсница. На курсе мы не обращали на нее внимания, среднего роста, средние данные, не на чем остановить внимание. Но она вышла замуж, родила и превратилась в красивую, милую и очень, очень обаятельную стерву. И как это часто случается, у них возник роман. Точнее мой друг Аркаша втюрился в Людмилу, ну по самые не могу. И, естественно, хотел поразить объект своей любви значимостью, умением, гениальностью. Все мы одинаковы, часто распускаем свой хвост, думая, что он павлиний и это отрывает нас от реальности происходящего. Хотя любовь и подвигла на великие дела многих, но еще больше опустила. Я стал замечать, что резко, почти вдвое, возросло количество гинекологических операций, и что самое интересное, увеличилась их сложность. Так было и тот раз. Искрометные шутки Аркаши, легкая бравада, показной профессионализм. Отношения зашли до того, что прикосновения друг к другу вызывает сладостную истому, поэтому, наметанным глазом хирурга, я видел эти трепетные касания рук в перчатках.

И как это бывает, на самом интересном месте под конец операции, Людмила, срезая лигатуру ножницами, зацепила переднюю брюшную стенку и надо же, вот незадача, зацепила сосуд, да не простой, а ветвь небольшой артерии. Происшествие так себе для хирурга, наложил зажим, перевязал, да и забыл. Но не для гинеколога. Передняя брюшная стенка не его вотчина, ну и Аркаша поплыл. Сначала пытался захватить сосуд зажимом, но только больше разворотил разрез и усилил кровотечение. Спросил меня, что делать дальше. Я успокоил его, посоветовал прошить место кровотечения и перевязать. Ну не получается, бывает же такое. Это хирурги приучены жизнью ко всему, и готовы встретить неожиданное осложнение. Гинекологи меньше оперируют и теряются в простых, как кажется нам, хирургам, ситуациях.

-Виталий, помоги, - шутливо сказал Аркадий, стараясь за шуткой скрыть тревогу и желая сохранить лицо перед Людмилой.

-Момент, пока зажми место кровотечения рукой, - ответил я и отправился мыться на операцию.

- А я? - это уже Марина Герасимовна,- что мне делать без врача?

Понятно, наркоз интубационный и проводит его врач, поэтому моя анестезистка занервничала.

- Для начала измерь давление и посчитай пульс, - я уже плескался в тазу с диоцитом.

Операционная сестра быстро одела на меня стерильный халат и перчатки.

Подошел к столу. Даже меняться местами нет необходимости. Оперирующий хирург всегда стоит справа от больного, ассистент напротив него. У гинекологов наоборот: оперирующий слева от больного, а ассистент справа. Отодвинул Людмилу, приподнял переднюю брюшную стенку. Рассечена париетальная брюшина и оттуда кровит. Скорее всего, повреждена мышца и из нее поддает. Прошиваю накрест кровоточащие ткани и перевязываю. Несколько кетгутовых швов на брюшину и все

-Спасибо, касатик, спас, - Аркадий шуткой пытается скрыть неловкость.

- Всегда к вашим услугам, сэр. - Я пошел переодеваться, не думая, что этим я подписал себе приговор. Сначала моей помощью на операции пользовались гинекологи, а затем и хирурги. На ответственных моментах операций, просили помыться на несколько минут.

Я вернулся в операционную. Гинекологи зашивали рану.

-Один мудрец сказал, что у хирургов золотые руки, но медные лбы. - Людмила не могла не уколоть. Я отметил, как напрягся Аркадий, он то знал мой язык.

-Пока не увидел гинекологов и сказал о них, что они однородны и деревянные везде. Дубы! - сказал и склонился над наркозной картой. Заканчивали операцию в полном молчании.

Боже, когда это было, так давно…. И вот сегодня расплата за это, да еще от кого, от Гелены.

Я сидел на подоконнике. За окном тьма ночи становилась постепенно темно-синей, близился рассвет. Сколько таких бессонных ночей позади. А сколько их еще впереди?

Сейчас я привык подниматься в любое время суток и также засыпать. Все мы, врачи, кое-как спим, едим часто всухомятку и на работе. Это называется пить чай. Мне часто приходит воспоминание о моем первом дежурстве в качестве врача-хирурга. Это случилось в интернатуре. Целый день и вечер я бегал в составе бригады хирургов крупной больницы города, где я закончил институт. Везде лез, проявляя щенячье рвение в работе, а проще, путался под ногами опытных зубров. Но они были снисходительны, а, возможно, видели во мне себя, много лет назад, ведь все мы когда-то начинали, что-то делали первый раз. Я им благодарен за то первое дежурство, когда я, сделав что-то неверно или написав в истории болезни глупость, куда-то посылался по срочному делу. И они, зная, что это для меня все впервые, терпеливо исправляли мои огрехи, думая и чему их сейчас учат в институтах? Но на миг суровое, морщинистое лицо такого зубра молодело и добрело, в памяти всплывало его первое дежурство, и он видел, что все повторяется один к одному.

Поздно вечером, когда скорая помощь переставала возить больных, и все срочные операции закончены, дежурная бригада садится ужинать. На ужине присутствуют все, кто задействован в срочной службе сегодня. Это врачи, операционные сестры и санитарки. За пару часов до этого, собирается у кого, что есть из продуктов. Врачи участвуют деньгами. Одна санитарка готовит ужин и вот, когда все стихло и больные спят, садимся кушать. И только здесь ощущаешь, как ты устал. Часто бывает, что кто-то из зубров достает из своего стола бутылку коньяка, который презентовали выписавшиеся больные. Выпили, поели и спать. Но перед сном обязательно проводится деление оставшегося времени дежурства. Больные будут привозиться скорой помощью в течение всей ночи, и каждый из хирургов знает, когда его очередь идти в приемный покой смотреть больного, все остальные спят. Конечно, если нет ничего экстраординарного, в виде большого наплыва больных, тогда бригада работает в полном составе. Мне выпало время работать в приемном покое сразу после ужина. Я, надеясь, что все уже закончилось, лег спать и сразу буквально провалился в никуда. Вдруг откуда-то издалека донеслась трель звонка. Я не реагировал. Кто-то потряс за плечо и сказал сонным голосом: иди в приемное отделение, твоя очередь.

Но я не мог открыть глаза. Телефон разрывался, и кто-то сильным рывком сорвал с меня одеяло. Я с трудом встал, кое-как одел халат и в полусне, пошел вниз. Все хирургические отделения большинства больниц расположены на втором этаже, приемное - обязательно на первом. И вот, спускаясь по лестнице, я остановился на промежуточной площадке. Мне страшно хотелось спать. И вдруг пришла мысль, что это навсегда, что я обречен на бессонные ночи, на стрессы. Меня охватила такая тоска от этого жуткого будущего и безысходности, что я чуть не взвыл. И здесь мне вдруг захотелось все бросить и убежать. Но не взвыл и не убежал, а запомнил это навсегда. Сейчас я уже привык вставать, когда нужно. Теперь я точно знаю, человек привыкает ко всему и ему комфортно в этих условиях, и даже чего-то не хватает, если его поместить в другую, гораздо лучшую обстановку.

Я поднялся с подоконника и направился к выходу. Проходя мимо стола, вспомнил судороги трупа ребенка и никаких эмоций. Человек ко всему привыкает!

Я вернулся в ординаторскую. Митькин, это фамилия Лешки, что-то писал в истории болезни. Я сел за свой стол, прислонился к стене, вытянув ноги в проход.

-Сейчас, подожди, начнем, - пробурчал Митькин, не поднимая головы.

Я стал рассматривать его. Среднего роста, овальное лицо, густые, слегка вьющиеся волосы, и глаза. Глаза небольшие, часто бегающие, с непонятной хитринкой. Хитрован, говорят о таких в народе. А если приглядеться получше, то можно заметить что-то подловатенькое в лице, но это мимолетное выражение, быстро исчезает. И вновь перед тобой рубаха-парень, демократичный начальник, который, когда журит, говорит "Беда с вами, собачки".

Митькин родом из этого города, здесь вырос, институт закончил, как и все мы, в областном центре. Здесь и женился. Его жена Евдокия - абсолютно деревенская баба, такая же средняя, как и он, большая сплетница и торговка рыбой. В минуты пьяного откровения, она признавалась, что Леша называет ее "любимый Дусек". Официально она где-то работала. Лешка был заядлый рыбак, много ловил рыбы, и она реализовывала. Это подходило ей, как по профессии, так и по внутреннему содержанию. Она никогда ничего не читала, всем перемывала косточки и считала себя самой умной женщиной в городке.

Лешка женился рано. К тому времени, когда я приехал, у него было двое детей, пацанов, как говорил он. Часто после работы мы выпивали, и тогда Дусек начинала искать по телефону Митькина, и, найдя его, появлялась с обоими пацанами, усаживалась, и вскоре активнейшим образом влезала в разговор. Ей наливали, она расстегивала на своем жирном теле верхнюю одежду, и с каким-то превосходством рассматривала нас, затем пила не морщась, слегка по-деревенски жеманничала. Пацаны, под стать матери, лезли везде, мешали разговору взрослых. Теперь можно было сидеть хоть до рассвета, ситуация под контролем Дуська, и она стояла на страже нашей нравственности. Утром, она обязательно обзванивала наших жен и во всех подробностях докладывала, что было накануне и что, только благодаря ее присутствию, мы не впали в пропасть разврата и пагубного растления. После ее появления, разговор, который был как всегда страшно интересен и важен, постепенно затухал. Все вдруг чувствовали усталость, быстро допивали, что оставалось и расходились.

Интеллект Лешки был на уровне Дуська, он тоже не читал никакой литературы. Художественная была ему не интересна, а на медицинскую было какое- то отвращение, преодолеть которое он не смог. Основными вещами, которые были ему интересны, были рыбалка и охота. Иногда, приехав после рыбалки, он не мог отмыть руки, так глубоко въедался в них рыбий клей. Операционные сестры шутили, что его руки напоминают двух ленивых, полудохлых карасей. Он пробовал читать медицинскую литературу. Сразу начал читать хирургическое лечение язвенной болезни, но дойдя до анатомического описания желудка, забросил, сил не хватило. И как часто бывает у ограниченных людей, хорошо подвыпив, начинал экзаменовать нас с Глебом.

-Что является ключом резекции желудка? Великий Юдин об этом писал,- допытывался он у нас. Мы делали тупые рожи и говорили:

-Не знаю, - и между собой перемигивались, и добавляли.

-Этому больше не наливать.

Это все, что он самостоятельно освоил за все время работы.

Я долго не мог понять, как он стал завотделением после интернатуры и всего одного года работы? Тем более, что интернатуру он проходил под руководством Глеба, который тогда заведовал отделением, и по большому счету, Глеб был его учителем. Я спрашивал у всех, в том числе и у Глеба, почему Митькин стал завом, но ответа не получил. И я не мог понять логики главного врача Белова. Глеб и Митькин несопоставимые величины, и если ты не до конца идиот, то знаешь, как в рай больнице важна сильная хирургия. Значит, что-то огромное произошло, отчего Глеб эти годы в опале. Но жизнь всегда мудро расставит все по своим местам.

Теперь о Глебе. Глеб Моисеевич Вишня относился к категории прирожденных интеллигентов. Это даже не воспитание, а сама сущность человека. Начитан, образован, с хорошо развитым чувством юмора, и прекрасный специалист. Он окончил институт раньше меня на три года, но много работал, имел хорошие руки, и конечно, заслуженный авторитет. Всегда аккуратно одет, наглажен, выбрит до синевы. Открыт для контакта и всегда готов помочь.

Митькин закончил писать, выпрямился и хитровато посмотрел на меня. Он явно готовил меня к чему-то.

-Как ты думаешь, что было повреждено? - спросил он.

-Хрен его знает, я в ране не был, не до этого было, - мне не хотелось говорить на эту тему, особенно после оглушительных слов Гелены. И подумал, что Глеб справился бы, или попросил бы моей помощи.

-Давай снимем стресс. - сказал Лешка.

Он достал из стола флакон со спиртом и другой с пятипроцентной глюкозой для разведения этого напитка. Потом долго шарил в столе и, наконец, достал газетный сверток и развернул его. В нем лежало несколько кусочков хлеба и порезанное сало. Мы молча разлили спирт, добавили глюкозы, чокнулись и выпили. Спирт обжог внутри и вскоре появится то, что я называл стадийностью. После первой дозы, возникнет необычная ясность и понимание того, что произошло. Ты отчетливо видишь, как все протекало. Вторая рюмка принесет иллюзорную силу и веру, что в следующий раз справимся. И только третья покажет, как ты измотан и как тебе надоела любимая хирургия. Но пройдет время, и ты вновь почувствуешь, что тебе не хватает твоей работы, любимой работы, без которой ты не можешь жить. Ведь в хирургии все фанаты, по-другому здесь просто не выжить. И после такой бешеной работы слабые уходят. Кто-то меняет профиль, кто-то сидит в поликлинике, выдавая себя за хирурга, который принципиально не оперирует. Но это не более чем уловка. Слово хирургия переводится как рукодействие, и что значит не оперирующий хирург? Нонсенс, чепуха.

-Который уже час? - спросил Лешка

- Половина пятого утра, сегодня воскресенье, - напомнил я.

-Хотя бы дали отдохнуть - я имел в виду обстановку…

Но болезнь не спрашивает времени и нашего желания, поэтому ты не можешь планировать надолго свой день и если понадобишься, тебя обязательно найдут, причем, в самое неподходящее время.

-Ну что, по домам. А то моя начнет звонить, разыскивать, - и Лешка начал сворачивать закуску.

И точно. Резкий телефонный звонок раздался неожиданно, как будто ждал, когда он произнесет эту фразу. Митькин взял трубку, послушал и сказал:

-Да, сейчас, - и добавил.

-Скорая вернулась, спрашивает, поедем ли мы домой?

Мы поднялись, сняли халаты, и пошли вниз, где уже ждала нас машина скорой помощи.

 

.Глава 2

 

В воскресенье я проснулся поздно, телефон молчал, в доме тишина. Я встал и шлепая босыми ногами пошел на кухню. Лариски не было видно, на кухонном столе лежала записка, где говорилось, что она у подруги. Я посмотрел в коридор, телефон был отключен. Я подошел и вставил вилку в разъем, затем поставил чайник на газ и присел у стола. И снова вспомнились гневные глаза Гелены, моей милой феи. Эти очи я знал разными. Часто они были насмешливыми, а иногда во время тяжелой операции, когда и сам толком не можешь понять, как ты справился с чем-то неподъемным, они светились восторгом. Но наклонившись ко мне и подавая очередной инструмент, она шептала:

-А мог бы и лучше!

Я понимал, что в ее устах, это высшая похвала. Я видел эти глаза бездонными по глубине, счастливо полузакрытыми, или смотрящими на меня, долго, немигающе, как бы изучающими меня, пытающимися понять и заглянуть в мою душу. Я знал их разными, но такими как вчера, видел впервые.

Операционная сестра все понимает и чувствует. Она знает и видит хирурга насквозь, и только он начал оперировать, она уже определила, какая это будет работа. Или это будет быстрая и четкая операция, приносящая всем удовольствие, а ей особенно, или предстоит нервотрепка, с постоянными придирками. То дать в рану свет, или замечания о недостаточной релаксации - к анестезиологам, другие капризы. По сути, она организатор процесса работы, она готовит необходимые инструменты, белье, свет и многое другое. Да мало ли что понадобится в процессе операции. И спрос с нее. Нет того или иного инструмента, нагноение раны или еще что-то, конечно незаслуженно, виним операционную сестру. И она это молча выслушивает, терпит, да еще и успокаивает нашего брата - хирурга.

Поистине правы старые авторы, что операционная сестра, это как вторая жена. Не нужно думать, что это обязательно в физическом плане. А как они преданы хирургам! Всегда, в любой ситуации, слово хирурга для нее закон. Я часто вспоминаю случай, происшедший со мной. Я работал в крупной больнице, рядом находилась автобусная остановка. На первом этаже старого здания располагалось приемное отделение и неотложная операционная. Рабочий день заканчивался, я делал записи в журнале, когда неожиданно с остановки толпа мужчин внесла тело, с криком «Быстрее, быстрее". Человек дышал, но дыхание было агонального типа. Распахнул одежду на его груди и увидел, что чуть выше соска рана, с выделением кровавой пены. Быстро уложили на каталку, и помчались в операционную, на ходу срывая одежду. Влетаем толпою в операционную. Старшая операционная сестра в обычном халате, без маски, собрала инструментарий вместе с простыней и положила в таз. Санитарка собиралась проводить влажную уборку. У меня в голове мелькают все ситуации, при которых возможно агонирование больного так быстро. Мысль одна и назойливая. Проникающее ранение сердца с последующей тампонадой. Спасет одно. Сиюминутная операция. Старшая операционная сестра смотрит на нас, готовится дать такую резкую оценку всему, что происходит. Я кричу:

- Спирт на руки! - нет реакции.

Я вижу скальпель, хватаю его и делаю разрез через все слои грудной клетки.

-Ранорасширитель! - все, она в работе.

Инструментарий из таза уже на столе, а ранорасширитель у меня руке, причем подан с легким хлопком инструментом по моей ладони. Это знак:

-Я спокойна, я в работе, я с тобой.

И только одно робкое:

- Может, кого позвать?

-Зови всех, Будет операция и реанимация.

В операционную по своим делам входит анестезиолог, он вышел минуту назад и здесь вдруг такое, неожиданное явление. Его послал сам Господь Бог.

- Тампонада сердца, реанимируй, - это реву я, хотя голоса своего не слышу.

Он профи. Хватает ларингоскоп, интубирует больного, начинает дышать за него, вдувая ртом воздух в интубационную трубку и быстро отворачивая лицо при выдохе. Он знает, я работаю на сердце и при необходимости проведу открытый массаж, и заведу его, в случае остановки.

Я уже рассек перикард, кровь хлынула наружу. Сердце работает, в области левого желудочка видна рана, и из нее тонюсенькой струйкой бьет кровь. Подвожу руку под сердце, а большим пальцем зажимаю отверстие. Удержать струйку крови ой как не просто, да еще на работающем органе.

- Шить! - и протягиваю руку за иглодержателем. Я не вижу операционную сестру, но хлопок и в руке иглодержатель с ниткой. Сейчас никому нет дела, чем заряжена игла: шелком, капроном, атравматикой или кетгутом. Главное прошить рану и остановить кровотечение. Все будет потом.

Прошиваю, промокаю, смотрю, слава Богу, сухо.

И сразу врываются звуки и наполняется людьми операционная. Братья - анестезиологи подключают аппаратуру и проводят полный объем реанимации. Вокруг меня хирурги и заведующий отделением спрашивает, хватит ли мне одного ассистента. Моется на продолжение операции другая операционная сестра. Бегут со стерильными биксами с инструментами и бельем санитарки. Сейчас будет полномасштабная операция, впереди еще час с лишним работы. Нужно прошить еще раз рану сердца капроном, наложить редкие швы на перикард, дренировать левую плевральную полость, ну и сначала, просто помыться на операцию. Но это потом.

Ищу глазами ее, теперь мы больше чем родственники, мы видели друг друга в деле и не дрогнули, справились. Она уже в маске, деловито отдает приказания, выпроваживает из операционной лишних. Я подошел. Глаза, между маской и колпаком, усталые, вопрошающие.

-Спасибо тебе, - и пусть она старше меня, и мы едва знакомы. Этим " ты» я подчеркиваю, что субординации после этого у нас с нею нет, и не будет.

-И те... вам спасибо, - и вдруг эти глаза молодо блеснули, и она крикнула на всю операционную:

-Доктору готовьте мыться на операцию!

Сделав ударение на слове "доктору".

Все, на всю оставшуюся жизнь, я для нее хирург, человек на которого можно положиться.

Позже, я спросил, что был за скальпель, которым я рассек грудную клетку. Оказывается, перед этим санитарка скоблила им стол. И самое интересное, больной поправился, заживление первичным натяжением, а ушел, как английский лорд, не попрощавшись.

Я часто вспоминаю свою первую плановую операцию в рай больнице. Митькин не вникал в процесс лечения. Идет работа, ни шатко, ни валко, ну и хорошо. Я назначил операционный день, это были две банальные паховые грыжи. Операции под местной анестезией, оперирую один, без ассистента. Иду в операционную, с переполняющим меня чувством величия и значимости. В операционной готовая к работе Гелена, с изучающими меня глазами, мол, что за фрукт этот новенький. Подали больного. Я делаю все по науке, как в книжке написано. Прежде всего, обработка операционного поля. В умных букварях рекомендуют обработать дважды пятипроцентным раствором йода, а затем спиртом. Гелена подает корнцанг, с салфеткой смоченной раствором йода.

- Трехпроцентный раствор, - коротко и привычно бросает она.

Как? Обработка операционного поля не по правилам! Будем учить. И я, желторотый, забыл прописную истину: верить операционной сестре, как самому себе.

-Почему трех? Давайте пятипроцентный йод.

Ох, как сверкнули ее глаза. Демонстративно заменила тампон с раствором на другой, перед этим долго держала его в пятипроцентном растворе йода, и подала мне. Ее глаза смеялись. Правильно, кричали они, учите нас сирых и непонятливых.

Я начал обработку операционного поля, больной сначала поежился, затем заметался, но так как на операцию всех привязывают к операционному столу, вдруг сказал:

- Я не хочу оперироваться, отвяжите меня!

Санитарка взглянула на меня. Я промямлил:

-Отвяжите.

Больной соскочил и пулей вылетел из операционной. Тоже самое повторилось и со вторым пациентом. Геленены глаза хохотали. Я убитый горем и таким неудачным началом, понуро вышел из операционной. Митькин и Данилов ехидно посочувствовали, и я пошел домой. Хотелось уехать, убежать, но от себя не убежишь. Вечером я долго сидел на кухне один, тупо глядя в угол. И тогда я решил стать лучшим хирургом.

Хороший хирург должен обладать блестящей головой и золотыми руками. Значит, для этого нужно много читать и тренировать руки. Ну, медицинской литературы у меня было много еще с интернатуры, когда я покупал все подряд, думая, что она будет со временем востребована. А ведь как пригодилось! Но как быть с руками? Операций не много, нас оперирующих четверо. Где выход? Трупы? Нет, не подходит. Они редко бывают и это тяжело, что-то делать на трупе. Собаки? Все умрут со смеху. И кто пойдет на операцию к врачу, калечащему собак? Никто. Тем более с моей жалостью к животным. Да, тупик, тупик. Станок. Какой станок? Причем здесь станок?

Стоп! Операционный станок. Хирургия - это виртуозное владение хирургическим инструментом, и многие молодые хирурги носят неделями зажимы в карманах халатов, тренируя руки. А если смоделировать слои тела человека? Как? Просто! Сложить в несколько слоев простыню и натянуть. Так. Что-то получается. На чем натянуть? Перевернуть скамейку и натянуть. Нет скамейки. Табурет! Перевернуть и натянуть простыню между распорками ножек. Все, решение найдено. Трудно? Не привыкать. Ведь учился же в двух институтах одновременно. Я повеселел. Выход найден. Спасибо тебе Гелена за хохочущие глаза. Ты плохо знаешь Черногорова. Виталий Иванович Черногоров это я. Я не привык отступать и следующий этап, стать хорошим хирургом. Через неделю все забудется, а через месяц я и сам буду это рассказывать, как казус в хирургии, подчеркивая, слушайтесь своих операционных сестер, дети.

Утром я окрыленный бежал на работу. После обхода, я подошел к Гелене и спросил, почему убежали больные. И снова хохочущие глаза на серьезном лице и ответ:

- а вы побрейтесь лезвием "Нева", а затем обработайте это место пятипроцентным йодом. Терпеть жжение и боль нет сил.

-Спасибо тебе, - промямлил я.

- За что?

-а я посчитал, что они ушли со стола, думая, что я молодой и неопытный хирург.

Глаза стали вдруг серьезными, внимательными.

-И всю ночь не спали? - в ее голосе что-то дрогнуло.

- Откуда ты знаешь? Я всегда переживаю, - продолжал я.

-Такой хирург у нас впервые, - задумчиво, медленно, продолжая разглядывать меня, сказала она.

- Что, думаешь, из меня ничего не получится? - с тревогой спросил я.

-Какая-то у вас внешность не хирургическая, - и снова глаза смеялись.

Внешность как внешность. Рост под метр девяносто, вес около ста килограммов и не капли жира, красивое лицо. Я привык, что в след оборачиваются женщины. Да разве это главное? Главное стать хорошим хирургом, и я уже решил, стану. И причем здесь внешность? Но об этом позже.

-Гелена, у меня к тебе просьба, - все, смех исчез. Вновь внимательные глаза операционной сестры, готовой помочь и идти до конца.

- Мне нужен какой-нибудь списанный инструмент, хочу их потренировать, - я показал руки, стараясь говорить шутливо и пытаясь скрыть неловкость.

-Такого хирурга, точно, у нас еще не было,- с интересом глядя на меня, сказала она. И добавила:

-Пойдемте в материальную.

Боже, сколько инструментария и весь новенький, в вазелине и бумаге. Раньше оборудование заказывали за 2 - 3 года вперед.

Текучесть кадров в рай больницах была большая, врачи приезжали и отработав положенные после окончания института три года, уезжали. Поэтому инструмент заказывали, не зная или забыв, что его уже заказали два года назад.

Я отобрал для себя нужное, и попросил списанную простыню и полотенце.

-После работы заберете, все будет готово,- пообещала Гелена, и я вышел из материальной.

Вечером я создал то, что задумал. Сделал свой первый разрез на станке. Как это было трудно! Все казалось смешным, нереальным и очень глупым. Наложив десяток швов, я ненавидел себя за пустую трату времени, эти детские потуги в совершенствовании рук. Было настолько противно, что я вдруг решил, что больше этими глупостями заниматься не буду. Ну, представьте себе двухметрового дебила, накладывающего швы на простыню. Дня два я вообще не подходил к станку и чуть не выбросил его. Но он снова попался мне на глаза, и я решил еще попробовать. На этот раз я представил ход операции, и спросил себя, смогу ли я справиться один в этой ситуации?

Короче, я стал играть в хирурга, придумывая все новые ситуации и обыгрывая их. Сначала разум подсмеивался над происходящим, но вскоре мне это понравилось. Теперь я готовился к операции, читал перед тренингом топографическую анатомию, проходил по слоям тела и, как ни странно, втянулся.

Труднее другое. После окончания института сразу заставить себя читать медицинскую литературу, - вот это мука! Голова сопротивляется, не хочет принимать никакой информации. Сознание ищет уловки в виде усталости, мысли о том, что ты все знаешь и это тебе не нужно. Прочая спасительная дребедень лезет в голову. Но все-таки я пересилил себя и начал читать. Господи, возопил я к Богу, не могу. Меня поймут те, кто начинал читать монографии. В учебнике все ясно. Вот такое начало заболевания, развитие, симптоматика, лечение. Все просто и понятно.

В монографии интересна только история вопроса, а все остальное садистское истязание для вчерашнего студента. Открываешь причину возникновения заболевания и все. Ты погиб навеки. Ты перестаешь верить! Вера, вчерашняя, слепая вера студента в авторитеты, исчезает. Академик, и дальше идет громкое имя, - считает так, но не менее известный ученый считает по-другому и часто эти мнения диаметрально противоположные. И автор монографии добросовестно пишет обо всех мнениях, симптомах и методах лечения. Голова кругом. На другой день берешь в руки эту книгу лишь только усилием воли, только из самолюбия, лишь бы дочитать до конца и больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не читать умные книжки. У меня голова недоделка и пусть читают те, кому это надо.

Но если ты прочел полностью, хотя бы одну монографию, ты погиб. Появляется любопытство, а что думают по поводу другого заболевания? И ты начинаешь читать. Сначала читаешь понемногу, быстро устаешь из-за обилия информации, из - за того, что многого не знаешь. Но постепенно втягиваешься, и читать по два часа в день становится нормой.

Как я уже сказал, было воскресенье, я снова и снова анализировал вчерашнюю ситуацию. Слова Гулёны звучали в голове. Обида исчезла, и проснулся профессиональный интерес. Она опытная операционная сестра и коль сказала, значит, видела возможность спасти ребенка. А может это просто слепая вера в меня? Я подошел к станку

Так, давай посчитаем, на сколько минут я мог бы оторваться от наркоза и реанимации. Минут на пять, максимум семь. Мы, хирурги, всегда ходим с обнаженными по локоть руками, чтобы в любую минуту быть готовым к работе. Итак, начнем. Йод и спирт на руки, и к ране. Максимально расшириться, дополнительно рассечь все ткани от мечевидного отростка грудины до лонного сочленения. Кровотечения из рассеченных тканей не останавливать, нет времени.

На все это уйдет полторы - две минуты. Кулак Данилова на брюшную аорту и давить. Давление в сосудах низкое, передавит, кровотечение прекратится. Тонкий кишечник быстро из раны на сторону ассистента, пеленка на кишечник и Данилов, другой рукой, не дает кишечнику скользнуть на место. Все, правый боковой канал свободен. Лешка крючками отводит правую брюшную стенку, теперь должно быть видно все. Рассекаем по ходу повреждения брюшину и смотрим. Что там может быть? Это может быть ветвь сосудов корня брыжейки, или почечные артерия и вена. В любом случае зажать их я смог бы, потом ребята разобрались бы. Все, время вышло, ухожу, продолжаю реанимацию и наркоз.

Да, но это теоретически. И как бы я оттолкнул Лешку, и сам влез бы в рану? Такого не было и не будет. Каждый, кому хочется, не может лезть по своему желанию в операцию, без разрешения оперирующего хирурга. Даже более опытный хирург всегда спросит разрешения помочь, или предложит свою помощь. Лешка меня спрашивал, что делать, я ему говорил тоже, что и сейчас. Но расширение разреза ограничилось рассечением на сантиметр кверху и книзу, и четыре руки в маленькой ране, это много. Я дважды предлагал помочь, но Лешка не услышал. В итоге, имеем то, что имеем.

Я сидел у станка и думал. Выходит, Гелена права, но это все теоретически можно было бы сделать. Еще большой вопрос, нашел бы этот сосуд я? Процесс потери крови зашел далеко, мы влили ее столько, что эффекта от моей помощи могло не быть.

Весь день я был подавлен. Возможно, сказалась усталость, возможно вид поднимающегося трупа угнетающе действовал на меня. Не знаю.

Пришла Лариска, как всегда, беззаботная и простая "как три копейки", и стала уговаривать сходить в гости. В этом городке телевидения не было, существовал кинотеатр, где по неделе гнали один и тот же фильм, и дом культуры, в котором я был за все время, два или три раза. Зато было много времени для чтения. И еще - ходили в гости.

Почему я описываю этот, казалось бы, рядовой случай? Мне кажется, с него все и началось. Возможно, я ошибаюсь.

В понедельник я был на работе. Все протекало как обычно, обход, перевязки и прочие вещи. Гелену я видел мельком, она избегала меня. Да и я не хотел говорить на эту тему, хотя понимал почему. Главное я не чувствовал своей вины, да и мужики не виноваты, выложились по полной.

Митькин, как обычно, с кем-то созванивался в отношении рыбалки. Все шло своим чередом. Иногда он хитро косился на меня и чему-то улыбался. Да мало ли что за причины.

Да, за эти пять лет я вырос в профессиональном плане, и лучшим этому подтверждением было то, что сотрудники просили прооперировать своих родных и знакомых. Я был независим и свободен, оперировал то, что хотел, но все еще топтался где-то на средних операциях, хотя выполнял их уверенно и процент осложнений был невелик. Одно я не знал, что умнеть надо незаметно.

Я вдруг почувствовал, что нужно что-то менять и, наверное, впервые за пять лет, появилось беспокойство, критическое отношение ко всему, что делаю. Мне захотелось чего-то большего. Стали появляться мысли уехать куда-нибудь. И все это после разговора с Геленой, где мы оба признали, что были не правы. Но осталось что-то недосказанное, появилась какая-то легкая прохлада в отношениях. Возможно, это и толкало меня на то, чтобы сменить место работы.

Заканчивался август. Митькин был весь в заботах, готовился к охоте. По утрам становилось прохладно, и я вдруг поймал себя на мысли, что это моя последняя, грядущая зима в этом городе. Операция, о которой я говорил, постепенно забылась и уже другие заботы беспокоили меня. Так продолжалась жизнь хирурга заштатного, сибирского городка.

 

Глава 3

 

Я случайный человек в медицине, и вот почему. Родился я в семье военного, отец был офицер - пограничник, мать могла только писать и читать. До моего рождения, отца комиссовали из погранвойск по болезни, он болел туберкулезом, и умер, когда мне исполнилось четыре года.. Мать красивая, властная женщина, больше замуж не выходила и посвятила себя воспитанию сына. Мы жили в деревне, мать работала санитаркой, держала меня в строгости. А я рос больным, хилым, и очень худым ребенком. Часто болел простудными заболеваниями, малейший сквозняк и я уже лежу с температурой. Поэтому меня нещадно лечили, сразу делали инъекции пенициллина, пичкали всевозможными таблетками, заставляли пить рыбий жир. Боже, как я все это ненавидел. А этот детский страх перед уколами остался на всю жизнь. Я, здоровенный мужик, давно не чувствующий боли, панически боюсь уколов, но до момента вкола иглы, а потом мне интересно.

Кроме того, я очень любил сладкое и у меня часто болели зубы, которые немилосердно санировали. Ну что может быть ужаснее пытки бормашиной? Не знаю. Но из моего детства я вынес именно это. Мы жили с матерью в своем домике, было хозяйство в виде коровы и кур, и ненавистный огород. Всю жизнь, так мне казалось, я его поливал, и этот опостылевший полив, вызывает во мне такое же воспоминание, как и бормашина.

Я рано пошел в школу. Едва узнав буквы, я стал читать все подряд, читал до одурения, днем и ночью, и если мать выключала свет, читал под одеялом с фонариком. Учиться я не любил, я не понимал, что можно учить, когда достаточно пробежать глазами текст и все запомнить. Ходить в школу мне не нравилось. Там всегда были шумные игры, но из-за физической слабости, я в них не участвовал. Я любил читать. Читаешь и переносишься в другой мир, мужественных и благородных мужчин, и светских, утонченных дам. И я тоже, казался себе мужественным и сильным, и подолгу пребывал в этом иллюзорном мире.

Я был самый маленький ростом в классе, но с непропорционально большой головой. Вот такой гадкий утенок. Ну и конечно, у меня была мечта. Я хотел стать военным, как мой отец. Я видел себя только офицером, сильным и бесстрашным. Это было естественно, потому что мечтают об этом все мальчишки. Мать, видя мой упрямый характер, не знала, что с этим делать. Для себя я решил, что закончу десять классов, и обязательно поступлю в военное училище. Но судьба, в лице моего дяди, распорядилась по-другому. Он занимал какой-то пост, работал на Урале, и мать спросила его совета.

-Я не хочу терять еще одного человека. - говорила мать своему брату.

Критически осмотрев меня, он посоветовал отдать меня в техникум, не важно какой, а там видно будет.

-Пока он тебя боится и зависит от тебя, он будет учиться - говорил подвыпивший дядя, нисколько не стесняясь того, что все это слышу я. Моя судьба была решена. Весь вопрос заключался в том, в какой техникум? Мать перечислила дяде все, что имелось в областном центре. А было негусто: пединститут и четыре техникума. Сам областной городишко был на сорок тысяч населения. Мать добавила, что я запоями читаю. Еще один оценивающий взгляд на мою тщедушную фигуру, и вердикт - медучилище. Напрасно я предъявлял доводы, что хочу в другой техникум, страшась насмешек .

-Еще благодарить будешь, - сказал дядя, хлопая меня по плечу.

Отшумел выпускной вечер. Я твердо решил, что все вступительные экзамены провалю. Был первый набор на фельдшерское отделение после восьми классов, и была негласная установка военных и партийных властей, принимать как можно больше мальчишек. И моя идея, что я завалю все экзамены, не сработала. Помню на экзаменах, я что-то мычал или вообще не говорил, но на другой день читал свою фамилию в списках, допущенных к следующему туру. А сколько было слез и рыданий, когда проваливалась какая-нибудь девочка. Одним словом был зачислен, именно зачислен, потому что я ведь ничего не сдал.

Но я твердо решил, что медиком не буду. Только военное училище, потому что у меня была мечта стать офицером; ореол офицерства из прочитанного или из рассказов о моем отце был свят. А, возможно, все было гораздо прозаичнее, сказывался комплекс гадкого утенка. Это, когда ты мал ростом, слаб физически, без отцовской поддержки, не понят окружающими, и живешь в каком-то иллюзорном мире, где нет жестокости жизни, сплошное благородство, и если есть подлость, то она всегда будет побеждена, а подлец, конечно же, будет наказан. Возможно, это были детские, наивные мечты, что окончив военное училище, я вдруг превращусь в сильного и отчаянного красавца. А может быть, уехав отсюда, я вырвусь из-под опеки матери и, буду читать столько, сколько хочу. Скорее всего, присутствовало все вместе.

Но моя мать была властной и мудрой женщиной, и она сказала, что если я брошу медучилище, она меня отдаст в школу механизаторов, где я, уж точно, буду лишен возможности читать.

Но жизнь распорядилась мною по-своему, только ей одной известному сценарию. Через неделю после зачисления, получая учебники в библиотеке училища, я был сражен обилием классической литературы. Я застыл у полок с книгами, и тут же решил - остаюсь. Учился также как и в школе, не обременяя себя науками, будто бы зная где-то в глубине души, что будет еще более углубленное изучение медицины. Я продолжал читать запоем, если нужно было что-то выучить, делал это, особо не усердствуя. Тройки мне вполне хватало, чтобы меня никто не трогал за успеваемость.

Подходил к концу первый курс. Все устоялось, жизнь вошла в новое русло. И надо же случиться такому, но вдруг я влюбился. В школе мне никто не нравился из девочек, как и я, им, поэтому основной удар получил той весной. Я влюбился по уши и, как это бывает, безответно. Возможно, что девушка даже не подозревала об этом. Она была не по годам развитая, на полголовы выше меня, с восхитительными формами, и красивой броской внешностью. Я мог часами наблюдать за ней, поражаться ее совершенству, но, не смея подойти к ней и заговорить. Боже, ну как я страдал!

Я презирал себя за свое убожество и робость. Хотелось что-то совершить, но ничего подходящего для этого не имелось, и я пребывал в безвестности и жестоких страданиях. Так закончился первый курс.

Осень¬¬. Нас послали на уборочную. Все училище было в одном совхозе. И девушка, по которой я страдал, встречалась с парнем из нашей спальни. Поэтому утром мы знали во всех подробностях, как протекало свидание, и что они себе позволяли. Ну, конечно же, я в это не верил, не могла она сделать такого, ведь она идеал, и это все вымысел нашего сокурсника.

За неделю до отъезда домой, в клубе был концерт. Я пошел туда, поискал глазами ее и не обнаружил в зале. Все сразу показалось таким неинтересным, что я решил уйти. Я пошел бродить по улицам села, на душе было пусто и как-то неуютно. Где-то гремела музыка, бежала в клуб молодежь, слышался смех. Недалеко был магазин и небольшая сторожка. Впереди меня шел, покачиваясь, мужик. Он направился к сторожке, хозяйственно дернул дверь, но она не открылась. Мужик матом что-то прорычал, рванул с силой дверь и сорвал ее с дряблых петель. И вдруг из сторожки выскочили полураздетые моя любимая и сокурсник, и бросились в темноту. Я был в ступоре, остолбенел и окаменел. Не знаю, сколько я так простоял, но потом вернулся в общежитие и лег на кровать.

В это вечер никто не собирался ложиться спать. Все были возбуждены, входили и выходили, казались сами себе взрослыми и значимыми, и только я лежал. Моя детская, наивная душа страдала, нет, это была одна большая, резко болезненная рана. Но вскоре стало еще хуже, вернулся сокурсник и в подробностях изложил все произошедшее. Хотелось броситься на него, заткнуть ему рот и бить, бить. Но он был намного больше меня и здоровее, а это значит быть избитым и обречь себя на постоянные насмешки. Это еще сильнее доставляло мне боль и чувство бессилия. Каким жалким я казался себе в тот вечер и как я презирал себя! И тогда, я дал себе слово, не рассказывать о женщинах никогда и никому. О, как я ненавидел себя за все. За слабость, за трусость, за разбитые идеалы. Жизнь жестока и реальна, и когда уходишь от этих реалий, получаешь по морде так, что помнишь долго. В этот вечер я вырос. Я стал взрослым и окунулся в правду жизни, такую жестокую, беспощадную и бескомпромиссную.

Пролетел второй курс, я много читал, но на душе было пусто. Когда встречал или вспоминал ее, было мучительно больно. Но с третьего курса я вдруг стал тянуться вверх, чтобы к окончанию медучилища превратиться в худого, длинного дистрофика. Дистрофиком я окрестил себя сам. В городе была баня, и особенностью ее было огромное зеркало. И всегда получалось так, что голому и одетому приходилось проходить мимо этого «отражателя реальности». Я старался не смотреться в зеркало, но иногда бросал взгляд и, о ужас. Я видел длинного и очень, очень худого заморыша. В тот момент мы проходили дистрофию, и я окрестил себя этим именем. Поэтому меня все училище звало " мосол". Свою любовь я встречал несколько раз в городе, в компании блатных парней. Моя душа трепетала, и мне казалось, что она просто играет, выполняет какую-то роль. А в действительности она другая и только я могу понять ее, и только я могу ей дать то многое, чего она заслуживает. Но она даже не замечала меня. Я пробовал встречаться с девушками, но был отвергнут ими. Здесь со мной сыграла злую шутку начитанность. Я начинал говорить о прочитанном и обсуждать, что меня волновало. Но большинство из них даже не слышали об этом, и смотрели на меня, как на чудака. Вот в образе такого гадкого утенка я и закончил медучилище.

Затем армия. Моя хрустальная мечта осуществилась, я стал военным. Вот здесь начались сплошные разочарования и открытия. И самое главное, что в армии все гораздо прозаичнее, чем я думал и читал. Все рутинно, серо, буднично и скучно. Ну, где эти блестящие офицеры, подтянутые, с благородными манерами и искрометным умом? Да вот они. Под мундирами ничем не приметные, забитые жизнью и службой, приказами сверху и казармой парни, с интересами от дешевых девиц до постоянных пьянок. Целыми днями одно и тоже, и так складываются месяцы и годы. Тупое постоянное общение с солдатами, между собой. Кругом серое однообразие и грубость, дни похожие один на другой, как две капли воды. А я думал, что Куприн в своем "Поединке" преувеличил безысходность, что армия изменилась с тех пор. Смена произошла только в деталях и времени. Оружие стало другим, да разве лексикон более современным, но все остальное, похоже, один к одному.

Мои мытарства начались с первого дня и все из-за того, что я не мог подтянуться на турнике ни единого раза. Кому нужен такой солдат, который все подразделение будет тянуть назад, портить показания? Поэтому сразу определили в постоянные наряды, а затем узнав, что я фельдшер, в медпункт. А как я мысленно благодарил дядю!

Мне запомнился один случай. Утром писарь из штаба шепнул мне, что ожидается проверка санитарного состояния умывальников и туалетов, но числа не знал. Но по выработанной годами практике, говорить неофициально о неожиданной проверке или тревоге, начинают за неделю до срока того или иного грандиозного события. Я все свои запасы хлорной извести пополнил. К назначенному мероприятию насыпал в туалете и умывальнике так, что после нескольких минут присутствия там, глаза слезились. Причем хлорную известь не разводил, сыпал, сколько хотел, зная, что обязательно проверяющий скажет: "Все хорошо, но концентрация раствора низковатая". Как и предполагалось, примерно через неделю, и конечно совершенно неожиданно, состоялась санитарная проверка умывальников и туалетов. Утром я был вызван в штаб, где сказали, чтобы я ждал проверяющего, но при этом подчеркнули, что проверка внезапная, и я о ней ничего не знаю. Через час я был вызван в штаб снова, где был представлен седому и очень утомленному, измотанному майору медслужбы.

-Веди к себе, сержант, - сказал майор как-то устало, хриплым голосом.

Вошли в медпункт, чистота, все сияет. Майор грузно опустился на мой стул, и оценивающе посмотрел на меня.

-Спирт есть, сержант?- его голос стал немного живее.

-Так точно, товарищ майор, - и я бросился за спиртом, мало ли для чего майору он нужен.

Спирт я получал на год, тратить практически некуда, сам я не пил, поэтому этого добра хватало. Я принес банку со спиртом. Майор взял стакан, стоящий рядом с графином, наполнил на треть, слегка развел водой из графина и выпил. Затем шумно выдохнул.

-Закусить ничего нет, товарищ майор. Я не знал, может на кухню сбегать? - лопотал я, сраженный наповал этим действом.

-Аскорбинка есть?- спросил майор, продолжая шумно дышать.

-Так точно, - подавая другую банку, ответил я.

- Я уже вижу, что у тебя кругом порядок сержант. Хлорную известь, конечно же, не разводил?- уже нормальным голосом спросил майор.

- Никак нет. - пробормотал я.

- Тогда пойдем, посмотрим объекты. Надо, чтобы зафиксировали факт присутствия, - и майор поднялся. Кто и как будет это выполнять, я не знал, но то, что факт будет зафиксирован, я не сомневался.

Прошли не спеша умывальники, туалеты. В них слышался мат в адрес того, кто насыпал столько хлорки. Дышали с трудом, глаза слезились, но мы честно прошли все намеченные объекты. Я заметил на кителе майора ромбик военно-медицинской академии. Майор повеселел, голос стал командным и уверенным.

-Да сержант, все хорошо, но концентрация, понимаешь, низковата. - заметил майор.

И я понял, что замечание о концентрации дежурное и формальное. Оно показывало, что он был в расположении, все соответствует, но недостаток все же выявил, о чем и делает запись.

Вернулись в медпункт, майор потребовал журнал проверок, полистал его.

-Сержант, везде записано, незначительное снижение концентрации антисептика. И я это тоже заметил. Ну, а общая оценка отлично, служи сержант, - и он вновь налил себе треть стакана спирта, развел и выпил. Взял горсть аскорбинки и хрустом стал есть

Я к тому времени прослужил более полугода, желание стать военным иногда появлялось в моей голове. Я решил спросить об этом майора.

- Товарищ майор, разрешите обратиться по личному вопросу? - выпалил я.

-Давай, говори, но просто, не по уставу, - майор откинулся на спинку стула.

-Я вижу у вас на кителе ромбик военно-медицинской академии, и я тоже хочу поступить туда, - робко пролепетал я.

- Ты кем хочешь стать?- прищурившись, майор смотрел на меня.

- Врачом, - ответил я и добавил.

-Военным.

-Так все же кем, врачом или военным?- майор уточнял, казалось мне, очевидное.

-Врачом, - твердо сказал я.

-Вот если хочешь стать врачом, оканчивай гражданский институт. А если военным медиком как я, то поступай в академию. И будешь ты всю жизнь проверять туалеты и умывальники, снимать пробы на кухне, и от скуки пить спирт. Романтика закончится через год, в каком-нибудь дальнем гарнизоне. Практики нет, потому что в армию призывают здоровых и молодых ребят, самостоятельности никакой, все расписано приказами сверху, только успевай выполнять. В госпиталь служить не попадешь, это только по великому блату. Вот и тянешь лямку, тупо и однообразно.

-Ну, а если вам уйти на гражданку? - вновь робко спросил я.

-Зачем? Как врач, я никакой специалист. И где я буду работать такой? А здесь мне осталось до выхода в отставку три года. Я одет, имею хорошую зарплату, квартиру, в отпуск еду куда хочу. Потом будет приличная пенсия, плюс еще куча льгот, - он поднялся.

- Пока сержант. А насчет замечания о концентрации не думай, мол, майор не понимает, что она высоченная. Мы, проверяющие, обязаны что-нибудь найти, - и майор ушел.

Все. Эта встреча окончательно похоронила мечты и иллюзии об армии. На карьере военного я поставил жирный крест. Но коль терять два года жизни, подумал я, так с максимальной пользой. И я стал отчаянно качаться, благо снарядов и железа для этого, сколько хочешь, да еще поощряется начальством. И после года службы, произошли перемены, которые отразились на моей жизни.

С молодым пополнением к нам в часть прибыл мощный парень, спокойный как слон и сильный как танк. По годам он был старше нас всех, где-то двадцать шесть лет. Служба была ему не в тягость, он выполнял все приказания легко и охотно. И попал к нам во взвод обслуживания, где я был зам комвзвода, как старший по должности сержант. Никаких проблем с новым солдатом, но утром на зарядке он показывал на снарядах такое, что рот сам открывался.

Я подошел к нему и попросил помочь мне набрать вес и мышечную массу. Александр Берг, а так звали нового из пополнения, попросил раздеться до трусов и осмотрел меня, как барышник лошадь на ярмарке. Критически разглядывал меня, заставлял напрячь какую-либо группу мышц, но как раз в этом чувствовался какой-то профессионализм. Вокруг собрался почти весь взвод, шуточки, насмешки, я уже подумывал одеться и влепить этому "молодому" пару нарядов. Но он вежливо попросил меня одеться и пообещал, что завтра все будет готово.

На другой день, он принес мне расписанный комплекс упражнений, количество подходов и по сколько раз. И я начал качаться. Сашка, так мы все его звали, был настойчивым тренером. Он не смог бы заставить меня делать, что то против воли, но объяснял все так, что я сам качался до пота и кровавых мозолей, и даже один раз потерял сознание под штангой. Я сказал об этом Сашке, но он посоветовал продолжать, мол, это пройдет. И точно, прошло.

Я спросил о его гражданской специальности, он просто ответил, что окончил институт физкультуры. В те годы для армии делалось все, и мы обнаружили на одном из сладов огромное количество матов. Я сказал об этом Сашке. Глаза у него загорелись, и он предложил организовать секцию. И на другой день мы вдвоем пошли к комбату, испросить разрешения. Ну конечно, разрешение получили сразу. Да и какой же командир не разрешит, ведь он сам ищет, чем занять солдат в личное их время. В эти часы в расположении только дежурный по части офицер и помощник, чаще сверхсрочник. За всеми не уследишь, особенно за теми, кто идет в самоволку.

Вечером мы расстелили в клубе маты, предварительно убрав сидения, и начали заниматься. Сашка гонял нас немилосердно.

Мы были мокрые, ничего не соображали, что делали, и если бы не добровольное желание, просто бросили и послали его куда подальше. Утром, на зарядке, все болело и ныло, но к концу, все прошло. Сначала мы тренировались четыре раза в неделю, а затем ежедневно. Главное было в том, что никакого принуждения. Пришел, занимайся со всеми. Если трудно, подойди к Сашке, и он даст тебе индивидуально, что подкачать. Но стоило бы ему включить элемент принуждения, никто и никогда не пришел бы на эти занятия. Целый день и так сплошное, бестолковое принуждение. Занятия назывались: "изучение элементов боевого самбо". Начальство было довольно, слово "боевого" снимал любые вопросы, и только я, значительно позже понял, что Сашка давал нам помимо боевого самбо, элементы восточных единоборств. Тогда этот вид спорта находился на нелегальном положении и Сашка на гражданке тренировал ребят. И когда стали его за это терзать, угрожать сроком, быстро был призван в армию.

Сначала он научил нас падать с высоты собственного роста, в прыжке, в падении. А затем поставил нам удар рукой, ногой. Много приемов было из айкидо и боевого самбо.

Но главное не это. Главное то, что он учил нас добру. И до сих пор я вспоминаю его заповеди.

Первое - победи себя. Если можешь избежать столкновения, просто драки, уходи, не иди на конфликт. Нам было непонятно, а зачем столько проливаем потов, чтобы на гражданке стоять в стороне, или разнимать дерущихся. Да каждый из нас хотел набить морду обидчику и показать, вот я какой. Но восточная мудрость, которую давал нам Сашка, действительно Мудрость.

Он говорил: "Ты что-то умеешь, значит, чувствуешь себя вооруженным и забываешь об опасности. Потерял осторожность и все, ты погиб".

Второе. При любом столкновении, если оно не в спортзале, присутствует страх. Бесстрашных людей нет, только психи не испытывают страха. Страх - это огромный выброс адреналина, мобилизация всего организма, активизация мозга. И приводил пример. Попробуйте перепрыгнуть с разбегу трехметровый забор, мы переглядывались, к чему это он клонит. Но если за тобой гонится злая собака, или толпа преследователей, ты перемахнешь и что-нибудь повыше. Представь, ты в драке. Сила ударов выросла из-за адреналина, но у тебя еще поставлен удар и ты знаешь, как и куда бить. И вот в один момент, совершенно непроизвольно, этот удар вырывается и дай Бог, чтобы противник остался жив.

И, наконец, третье. Не загоняй противника в угол, всегда дай ему уйти. И снова пример. Если раненое, преследуемое животное загнать в угол, то оно бросается на преследователей, нанося страшные повреждения. Также и человек. Когда нет выхода, срабатывает инстинкт самосохранения и исчезает страх, человек бросается на врагов, спасая свою жизнь. А, учитывая, что в организме большое количество адреналина, а в мозгу мысль остаться в живых - это очень страшное и мощное оружие.

В любом случае выходило, не лезть в драку. Тогда зачем это все, эти тренировки, изматывания себя. Но в жизни зря ничего не делается, когда-нибудь это пригодится. Ну, хотя бы то, что у каждого из нас была прекрасная мускулатура, сила, гибкость.

Я часто спрашиваю себя, нужна ли мне была армия? И не задумываясь, отвечаю. Да, нужна. Армия была мне просто необходима. В армии я повзрослел, возмужал. И получил самое главное, научился видеть и понимать человека, сразу определять, кто есть кто.

Вот я и дома. Никто меня не узнавал в этом высоком, красивом, спортивном парне, который пару лет назад уходил отсюда гадким утенком, по кличке "мосол"

 

Глава 4

 

Гражданская жизнь встретила меня как-то непривычно тихо, обыденно и в тоже время все вокруг казалось другим. Прежде всего, я сам. Я отвык от тишины и жизни по своему графику и желанию. Утром я проснулся в шесть часов, перевернулся на бок. Тишина, никто не шумел, не бегал. Полежал, пробуя заснуть, не получается. Я встал и, стараясь не разбудить мать, а она мгновенно проснулась от моего движения, вышел во двор. Глубокая осень, морозец, подмерзшая земля и лужи. Вокруг покой, и только по селу кое-где лениво перебрехивались собаки. Я походил по двору, посмотрел, чем бы заняться, но делать было нечего. Выполнил несколько упражнений, но в глубине двора, чтобы никто не видел, а то еще сочтут за бахвальство, показную молодцеватость. Постоял, и вдруг ощутил, что я по-прежнему тот самый гадкий утенок, что и был до армии.

Вошел в дом, мать уже собирала на стол и рассказывала последние новости, постоянно спрашивая меня.

-А помнишь...? - того или что-то.

Я разделся до пояса и умылся. Мать разглядывала меня, приговаривая, что теперь, прежние вещи мне не подойдут. Я сел за стол. Мать мне, как взрослому, выставила пол-литра красного десертного вина, и когда я его отодвинул, с тихой радостью смахнула бутылку со стола.

Из вещей я купил себе кое-что перед демобилизацией. Поэтому одел майку и свитер, который рельефно подчеркивал мою фигуру, но оставил армейские брюки и сапоги. Перед армией мне купили полупальто, тогда оно висело на мне, как на вешалке, а сейчас было в самый раз. И мать, сказав, что не достает таких-то продуктов, попросила сходить с ней в магазин. Я до армии стеснялся ходить с матерью куда-нибудь, считал, что будут думать я маменькин сынок и дразнить. Сейчас, к предложению сходить вместе по делам, отнесся спокойно. По дороге, я ловил на себе изучающие взгляды, но самое интересное было позже. Встретил знакомую девчонку, поздоровались. И вдруг она опустила глаза и, как-то тихо, даже робко, как мне показалось, отошла. Раньше, это были насмешливые, равнодушные взгляды, а теперь глаза опушенные, и какая-то смущенность.

Одним словом, полнейшие загадки. Но со мной также произошли перемены. Утром было легкое ощущение, что я гадкий утенок, а сейчас появилось какое-то другое чувство, уверенности, что ли. Я еще не осознавал, что я другой. Привычная обстановка, давала прежние внутренние ощущения, но они не соответствовали отношению ко мне людей теперь. Постепенно, я начинал меняться. Внешняя моя оболочка, заставляла мое сознание переменить восприятие отношения окружающих ко мне. Теперь я не чувствовал себя гадким утенком, хотя и прекрасным лебедем тоже не стал. Но появилось ощущение уверенности и, пусть небольшой, но значимости.

Я не смог долго сидеть дома без дела и устроился на работу. Как раз, к этому времени всюду ввели гражданскую оборону, и меня, как демобилизованного, приняли на должность начальника штаба гражданской обороны больницы. Служба только создавалась, и работы было немного, только сиди и читай. И вот я, на свою беду, прочитал об украинском академике, кардиохирурге. Все! Я решил стать хирургом. Кроме того, там говорилось, что он закончил два института. И у меня появилась желание, которое переросло в уверенность, что я тоже смогу сделать подобное…. Идиот. Сколько раз я ругал себя за это позже! Тем более, он получал образование до войны, когда можно было учиться в двух и более институтах сразу, были другие программы, и практиковалась коллективная сдача экзаменов.

Теперь я горел. Я очень хотел учиться, соединить медицину и технику, изобретать сложные приборы, понимая, что только на стыке различных наук создается нечто уникальное, что избавит человечество от болезней! Другими словами, в голове были одни несбыточные мечты. Желание было такое сильное и абсурдное, что я боялся о нем говорить, и об этом никто не знал. В июле я уволился с работы и успешно поступил в мединститут. Теперь я был студент, но мысль о втором, техническом образовании не давала мне покоя. Она постоянно сверлила, давила, что время идет, а я еще ничего не сделал.

Пролетел первый курс, и я не приблизился к своей мечте ни на йоту, только узнавал, что необходимо для поступления во второй институт. Оказалось, чтобы поступить в технический вуз, необходимо было иметь аттестат о среднем образовании, а у меня всего лишь медучилище и, тем более, документы лежали в мединституте. Но желание было, действительно, какое-то патологическое, я засыпал и просыпался с ним. Это страсть словно толкала меня куда-то в пропасть, и не раз мелькала мысль, что это не к добру. На втором курсе я поступил в школу рабочей молодежи, так называлась вечерняя школа и сразу в выпускной класс. Пришлось предоставить копию диплома о среднем образовании, пройти собеседование. На уроки я ходил раз в месяц, чтобы иметь какие-то оценки.

Курс средней школы проходился в медучилище, а все общественные предметы повторялись в институте, и не просто абы как, а углубленно. Партия старательно обрабатывала мозги молодежи, заставляя учить о своей непогрешимости, святости, ясновидении. Таким образом, создавалась новая религия, где в основе лежал, вечно живой …, заставивший народ захлебываться в собственной крови, нагло вравший о всеобщем равенстве и братстве. А коль это новая религия со своим мессией, то старым здесь не место и был придуман новый предмет - научный атеизм, вся научность которого сводилась к голому отрицанию Бога. И мы, идя на экзамен, редко готовились к нему, потому что чувствовали лживость этой пропаганды, и сдача экзамена заключалась в отрицании любой религии.

Я жил на квартире, вместе с двумя парнями: один – в скором времени врач, а другой - строитель. Будущий прораб, Сашка Серохаев, был неутомимый любитель женщин, причем он любил их всех без разбора, лишь бы была юбка. Они отвечали ему тем же. Женщины любили его за легкость характера, пустой треп и, не требуя в ответ глубины чувств, были доступны и покладисты. Это был тот сорт женщин, которым нравится, что рядом есть мужчина и пусть он не тот идеал, о котором мечталось, но лучше синица в руке и сегодня. Однажды, после Нового Года, Сашка прибежал утром возбужденный и радостный, как старатель с Клондайка, нашедший золотую жилу. Он поведал нам, что познакомился с комендантом общежития. С восторгом, ему одному присущим, живописал процесс знакомства и общежитие, где он вчера кутил. Мы спешили на занятия, да и подобные деяния Сашки уже утомили нас, зная, что вечером он может очутиться совсем в другом месте, и не придали этому значения. Но его это общежитие засосало, только нужно было знать Сашку, для которого постоянство - понятие из мира фантазии.

Приближалась суббота, и Сашка стал канючить, чтобы я составил ему компанию в походе в общежитие. Я знал, как это делается. Возможно, у Сашкиной комендантши есть подруга, какое-то недоразумение, и таким образом решили скрасить ее быт, а вдруг, из этой встречи что-то и получится. Но я то твердо знал, ничего не получится, несколько встреч и адью. Вечером состоялся наш визит в общежитии. Мы вошли в комнату, где нас уже ждали. Накрытый стол, какая-то закуска, и две молодые женщины за столом. Одна, полная, с начальствующим видом, представилась как Наташа, и я понял, что это Сашкина зазноба. Другая - быстрая, с какой-то неуемной энергией, присущей комсомольским активистам и недалеким людям, назвалась Валентиной. По внезапной тишине и скованности хозяек, мы поняли, что эффект произведен на них более чем. Дальше пошла церемония знакомства, с разлитием вина в стаканы, жеманным испугом, что много наливают. В общем, обычный набор показной скромности, и наш обычный набор, якобы гусарской, пошлятины.

Все путем, и по тому, что Наташа выставила еще бутылку вина, мы поняли, что я оценен достаточно высоко, и меня хорошие перспективы в этом доме. Глаза женщин, оценивающе скользили по мне, а я проявлял внимание и галантность. Вечер катился, как ему было положено, по давно написанному сценарию. Быстро перешли на более простые, непринужденные отношения, запросто разливали вино и уже никто не жеманничал. Появилась музыка, старый видавший виды проигрыватель и заигранные пластинки.

Как я и думал, Валентина была комсомольским работником, достаточно высокого уровня, или как тогда называли, освобожденный комсорг. Обычно туда попадали активисты, пытающиеся вырваться из надоевшей, кабальной работы где-то на производстве, или карьеристы, понявшие, что хорошая жизнь делается таким образом. Кругозор их был низким, а должностные инструкции снижали его до пола. Но они были прекрасными исполнителями, проводили линию партии везде и всюду напористо, нахраписто, были преданы вышестоящим товарищам не только душой, но и телом. Причем, если тело требовалось, оно было готово выполнить любую команду свыше, в любое время суток. Валентина, более чем, соответствовала этим требованиям. Я уходил утром, был какой-то неприятный осадок, но стоит ли придавать этому значение. Встречались не часто, и меня подруги демонстрировали своим бывшим кавалерам, проводя по городу, где нас можно было увидеть. Я смеялся над этим, понимая, что последующей встречи может просто не быть, не пойду и все.

Я устал за несколько встреч, и в очередной раз, уступая Сашкиным просьбам, решил, что иду в последний раз. Была суббота. Сашка ушел к Наташке, я от скуки ставил пластинку, подыскивая предлог, как уйти домой. Валентина что-то щебетала пустое и бессмысленное, да я и не слушал. Вдруг дверь открылась и на пороге возникла Она. Предо мною стояла высокая, очень красивая дама, уверенная в себе, с высокой модной прической, покрытой платочком, и в простом рабочем синем халате. В первую минуту, мы оба обалдело смотрели друг на друга, явно не ожидая увидеть нечто подобное, смотрели чуть больше, чем следовало, затем, будто электрический ток пробежал между нами, и мы оба отвели глаза.

-Валя, где Наталия Николаевна? - спросила дама красивым голосом.

-Сейчас придет. Кто - то не вышел в ночную смену? - Валентина пыталась стать между нами.

-Потом расскажу, - и вновь мы впились глазами друг в друга.

И дама удалилась. Я был потрясен. На память пришли стихи Блока о прекрасной даме. В голове звон, сменяющийся пустотой. Язык с трудом выговорил:

-Кто это?

Валентина мгновенно, каким - то бабьим чутьем оценила ситуацию, ее понесло:

-Лариска Тарасова, начальник цеха. Фабрика рядом, а девчонки не вышли в ночную смену. Ты что уставился на нее? Знаешь, какие у нее мужчины!? Да и по возрасту, она тебе не подходит, ей уже тридцать. Мужиков меняет пачками. И что они в ней только находят?

Я уже не слышал, я понял, что дальше не смогу быть здесь, с Валентиной, с этим пустым существом. Быстро придумал причину и, несмотря на уговоры, пошел домой. Выходя из комнаты, я столкнулся с Сашкой.

-Ты куда? - спросил он, останавливаясь вместе с Наташкой.

-Сашка, не могу, живот крутит. Где там у тебя были таблетки? - спросил я.

В чем Сашке не откажешь, так это в уме.

-Наташа иди, я объясню, где что лежит, а то погибнет, во младе лет, друг от живота.- Сашка ржал.

Мы вышли на улицу. Я резко повернулся к нему и выпалил:

-Остаешься один, извини, не могу от этой дуры. Узнай подробно о Лариске Тарасовой, в какой комнате живет, и когда будет дома.

-Понял, завтра утром получишь информацию. А может, еще посидишь?- скорее по инерции спросил он.

-Нет, пока, - и мы разошлись.

Утром Сашка пришел рано, его плутовская рожа была озабочена, и немного серьезна, если считать, что он может быть серьезным когда-нибудь. Он затараторил:

-Виталий, ей тридцать лет, общение с мужиками высокого полета, меняет их часто. В нее часто влюбляются, но до женитьбы дело не доходит. Чего-то она ищет. Дома будет целый день, после ночи нужно выспаться. Все, я спать, укатала Наташка.

День тянулся медленно, даже читать я не мог, хотя и пробовал. Ходил по комнате, затем по улице, но время, казалось, остановилось. После обеда, я решительно оделся и поехал в общежитие. Я понимал безумие задуманного, но кто знает, безумие ли это, или рок ведет нас. Я поднялся на этаж, где была ее комната, и постучал в дверь. Сердце колотилось, руки слегка дрожали, в коленях слабость. Избыток адреналина, сказал бы Берг, необходимо расслабиться. Но я обо всем забыл. Дверь открылась и на пороге снова была она, с красивой прической светлых волос, в черной юбке и, в обтягивающем плотно фигуру, черном свитере.

-Здравствуйте. Можно войти? - пробормотал я, не слыша своего голоса.

-Здравствуйте, проходите, - она отошла в сторону, пропуская меня.

И вдруг я понял, что я ждал именно этой встречи, и мне показалось, что она тоже этого ждала. Она вопросительно смотрела на меня, затем села на стул, а я стоял истуканом у дверей.

-Я хочу с вами познакомиться. Меня зовут Виталий.

-Я знаю, а меня зовут Лариса,- чуть дрогнувшим голосом сказала она.

За все время мы смотрели друг на друга, как будто боясь потерять один другого навсегда.

-Я знаю. Я хочу встречаться с вами, - сам не ожидая собственной наглости, сказал я.

Вообще мне казалось, что не я веду разговор, а кто-то другой, все было словно в тумане, и эти слова сами возникали где-то далеко, а я их только повторял. Ее состояние было не лучше моего, это был гипноз, или состояние близкое к нему.

-Мне чужого не надо, - был ответ.

-Ты встречаешься с Валентиной, вот когда расстанешься с ней, решим, - немного печально ответила она.

-Я расстанусь сегодня, и вечером буду здесь. Я не прощаюсь, - повернулся и вышел.

Я почти вылетел на улицу, холодный ветер бил в лицо, но мне было жарко. Постепенно успокоился, вновь поднялся на этаж, постучал в комнату к Валентине.

-Валя, извини, мы расстаемся, - мямлил, как мне казалось, я.

Она равнодушно посмотрела на меня и спросила:

-Уходишь к ней?

-Да, еще раз извини, останемся друзьями, - произнес я фразу, явно не мою, а из прочитанного. Вообще это тягостно, вот так расставаться. Хотя мы свободные, ничем не обязанные друг другу люди.

-Зря ты это делаешь, она тебя погубит, - уже каким-то другим голосом сказала Валентина. Ох уж это женское чутье. И кто бы мог подумать, как она будет права.

Вечером мы с Сашкой пошли в общежитие. Лариски не было дома. Проходящая мимо нас Наташка холодно поздоровалась, и ехидно сказала, что Лариска в ресторане. Сашка бросился к ней, но она начала его отталкивать, приговаривая, что ходите тут, лишь бы провести время. Это говорилось явно для меня. Я вышел на улицу, было холодно, темно и очень неуютно. Вскоре появился Сашка и со смехом стал рассказывать, как Наташка пыталась его отшить, но небольшое усилие и она сдалась. Мы прошлись по улице, постояли, и я уже хотел идти домой, но в комнате Лариски появился свет. Поднялись на этаж.

-Сашка, посмотри, и если она не одна, позови ее сюда,- попросил я друга.

Я сам боялся за себя, натворю еще глупостей. Сашка пошел и вскоре вернулся, следом вышла Лариска, безумно красивая, и притягивающая.

-Ты не одна?

-Нет, - ответила она, слегка потупившись.

-Пусть он уйдет, - я дрожал от волнения.

-Хорошо, - и она вошла в комнату.

Я взглянул на Сашку, он был серьезен, и как мне показалось, слегка напуган.

-Я бы так не смог,- голос у него даже слегка подрагивал.

Вышла Лариска в сопровождении уверенного мужика, наши глаза встретились, но в моем взоре, наверно, что-то было необычное, и мужик, опустив глаза, прошел мимо. Лариска, без пальто, пошла провожать его и вскоре вернулась. Я пожал Сашке руку и вошел вслед.

Мы стояли рядом друг против друга. Я притянул ее к себе, и она вдруг прильнула всем телом. Поцелуй был долгим, я почувствовал, как она сначала напряглась, а потом обмякла и стала покорной, домашней.

-Я остаюсь!? - это прозвучало как утверждение, или вопрос.

-Да.

Так началось наше роковое безумие. Мы не могли друг без друга прожить и дня, всегда были вместе. Мы подходили внешне, оба высокие, красивые и, часто, когда мы шли по улице, люди оборачивались в след, а если мимо проезжал автобус или трамвай, можно не глядя сказать, что смотрят на нас. Лариске это очень нравилось, она украдкой смотрела, ловила эти взгляды, и лицо ее светилось счастьем. Разница в возрасте, а это семь с лишним лет, не ощущалась, мы ее просто не замечали, и никогда не придавали значения такой мелочи.

Я много занимался, и окончил вечернюю школу. После получения аттестата, я поведал о своих планах Лариске. Она с пониманием отнеслась к этому. Я ей сказал, что летом буду искать работу, чтобы взять справку и поступить в другой институт. На том и решили.

Мы признались друг другу в любви, да и трудно было этого не заметить. У меня началась весенняя сессия, и Лариска настояла, чтобы я готовился к экзаменам у нее в комнате. Она жила одна. Ей, как начальнику цеха, была выделена комната в общежитии, и я перебрался готовиться к экзаменам к ней. Она специально взяла дневную работу, чтобы мне не мешать. Сессия позади, мы с ней отметили скромно это событие. Вечер, открыт балкон, тихо и только мы. Очень уютно и хорошо.

-Черногоров, женись на мне! - Лариска в упор смотрела на меня. Я опешил.

-Лариса, ты что? Я еще студент. Семья, дети, да к тому же я хочу поступать во второй институт. Да я и не думал об этом, рано еще. Да и куда спешить, зачем? - в речи моей растерянность и сплошные вопросы.

-Я просто боюсь тебя потерять. Я же вижу как на тебя смотрят бабы, - сказала Лариска задумчиво и как-то печально, глядя на меня. И вдруг весело добавила:

-Давай выпьем, - и налила понемногу вина.

Чокнулись и выпили и больше к этому разговору не возвращались.

Утром я сказал, что пойду искать работу. Лариска встала, достала сумку с документами и положила на стол новую трудовую книжку на мое имя. В ней было сказано, я работаю на фабрике.

-Как тебе это удалось сделать? - целуя Лариску, спросил я.

-Галку, по беременности, перевели в отдел кадров, - просто ответила Лариска. Галка - это ее подруга.

-Тогда я еду в стройотряд. Экзамены в другой институт на заочное отделение только в сентябре, я уже узнал,- я ликовал.

Осенью я поступил на механический факультет политеха. И на фига он мне сдался? Времени практически не осталось на личную жизнь. В мединституте третий курс самый трудный, а здесь еще и второй институт. Завал. Спал и учился. Но человек, это такое животное, которое привыкает ко всему. Втянулся. Наши встречи с Лариской стали редкими и короткими, я спешил заниматься, потому что нагрузки были заоблачные.

Так прошел месяц или полтора. И вот однажды приходит Сашка и говорит, что видел Лариску. Она просила передать, чтобы я пришел к ней. Делать нечего, оторвался от книг и пошел. Лариска была строгая и какая-то особенно сосредоточенная. Я, в обычной манере, шутками и прибаутками пытался ее растормошить.

-Черногоров, давай поговорим серьезно, - голос Лариски дрожал от волнения.

-Я только и делаю, что говорю с тобой, - пытался отшутиться я.

-Черногоров, давай поженимся, - голос ее, еще больше, задрожал.

-Ты с ума сошла. Зачем тебе студент, перспектив в ближайшее время никаких. Мне учиться надо. Разве нам плохо вот так, неженатым? - я приводил еще какие-то аргументы, отчаянно искал выход. Она слушала молча, словно собираясь с силами.

-Черногоров, выбирай: или я, или два института.

Что-то тяжелое упало мне на голову, в глазах темно, мысль лихорадочно ищет выход. Выхода нет. На память некстати пришли слова Берга: "Не загоняй противника в угол".

Выхода нет? Два выхода. Но выбор один. Не брошу я институты, да и люблю ее. Но зачем так? Зачем силой заставлять жениться? Ведь это подло, я никогда не прощу этого.

-Зачем ты так, Лариса? - язык едва ворочался, очень трудно говорить, в глазах темно.

-За любовь надо бороться, Виталий, - был ответ.

-Ты же знаешь достаточно меня, я не прощу тебе этого, - пытался я образумить ее.

-Я боюсь тебя потерять, - какой-то шаблонный ответ.

Вдруг мне показалась эта ситуация какой-то нереальной, и будто бы все это происходит не со мной, и я смотрю на все это со стороны, беспомощный, жалкий, раздавленный.

-Хорошо, я подумаю, - я встал на ватные ноги, накинул плащ и пошел к двери.

-Только не долго думай, - вслед раздался спокойный голос Лариски.

Я медленно шел по городу, на душе тяжело, а в голове лихорадочно работала мысль, ища выхода из этой ситуации. Если я не женюсь, то сообщение в деканат о том, что некий студент Черногоров, вопреки существующему законодательству, учится в двух институтах, тратит на это народные деньги. Разборы поступка студента, комсомольца Черногорова на всех комсомольских, общих, профсоюзных собраниях, с одним требованием: наказать, заклеймить и чтобы другим не повадно было. И хотя этот вопрос уже решен с момента поступления сигнала, но процедура шельмования будет соблюдена до конца.

Бросить политех? Какая разница. Те же разборы, насмешки, и нет уверенности, что оставят в медицинском институте. Если будет показательное шельмование - шансов продолжить учебу нет.

Ну, зачем, зачем мне два высших образования? Спокойно бы учился в меде и я, в который раз, материл себя. Но, чтобы осознать размер горя, надо с ним переночевать. Я долго не мог заснуть, ворочался, выходил на улицу. Сашка проснулся, и спросил сонным голосом:

-Ты чё, заболел?

-Да, что-то живот режет. Дай закурить.- Я не курил, но, в трудные минуты, иногда баловался.

Наконец, я заснул, спал тревожно и плохо, а утром ушел на занятия. Я кое - как успокоился.

Да, выход только один - жениться. Но как жить дальше, если семейная жизнь начинается вот так? Зачем? Кто мне ответит? Я старался не думать о Лариске плохо, но то, что я стал жертвой хорошо продуманной игры, сомнений не было. А вдруг это действительно любовь? Тогда это все меняет. Спокойно, Черногоров, спокойно. Жизнь мудра и все расставит по своим местам.

 

Глава 5

 

Осенний сентябрьский вечер. Уже стал короче день, и вечером единственное занятие - это чтение. Сегодня, как раз, пришла новая партия книг по пересылке "книга - почтой". В квартире прохладно, отопление еще не включили и поэтому я тепло одет. Лариска сидит на кровати, что-то тоже читает. Ей уже под сорок, но следы былой красоты написаны на ее лице. Она по-прежнему кокетничает с мужиками, а может быть и флиртует. Я на ее похождения давно махнул рукой. Любовь угасла довольно быстро, но что-то связывало нас. Я, будучи студентом, пытался уйти от нее, но из этого ничего не выходило. Какая - то сила вновь заставляла вернуться к ней, заставляя терпеть ее выкидоны. Внешне мы были красивой, хотя и странной парой. Детей не было, бесчисленное количество ранних абортов еще до нашей встречи, положили конец надежде стать Лариске матерью. Я, даже прожив столько лет с нею, не мог представить ее в роли матери. Она была равнодушна к детям и не могла найти с ними общего языка.

Второй институт я, отучившись три года, бросил. Сколько было отдано сил и все зря. И я задавал себе вопрос:

«Зачем?»

Ну, зачем это нужно было? И находил только один горький ответ: Для того чтобы жениться на Лариске. Хотя в жизни ничего не делается зря, но в обозримом прошлом ответ один, этот. Даже после окончания мединститута, я мог остаться в областном центре, но думалось, что уеду и расстанусь с ней навсегда. Не получилось, и вот она рядом. Я чувствовал, что рано или поздно мы расстанемся. Ведь мы совершенно разные люди и нас ничего не связывает, будто бы я отрабатываю какую-то повинность, ибо судьбе так угодно. Но, тем не менее, я отдавал ей все заработанные деньги и делился всеми проблемами, которые она всегда хранила в тайне. Мы, в июле, вернулись из отпуска, и я впервые посмотрел на нее другими глазами. И вдруг почувствовал, все, я свободен, что я отработал необходимую жизни повинность. Это чувство давало надежду, что будет что-то новое, другое и где-то впереди - крутой поворот. И появилось полное равнодушие к ней. Никогда не думал, что равнодушие - это так страшно. Смотришь и не видишь человека, тебе ничего в нем не интересно, какая-то отчужденность и холод. Я и раньше читал много специальной литературы, но теперь стал читать еще больше, чтобы уйти и не видеть этих проблем.

Телефонный звонок, как всегда, раздался неожиданно. За долгое время жизни в этом городке, появилось чувство определения, кто звонит. Все звонки делились чувством на два раздела: больница и остальная, не служебная жизнь. Сейчас чувство подсказывало: больница. Беру трубку.

-Виталий Иванович, вы дома?- звонит ко мне домой, я отвечаю, и естественно, вполне законный, вменяемый вопрос.

-Нет, меня нет дома, - не менее адекватный ответ.

-Ой, совсем запуталась. Здесь с аварии привезли двоих, не могу найти Митькина, он по срочной, - если нет дежурного на дому хирурга, следующий звонок мне, все равно придется ехать за мной, как за анестезиологом. Святая наивность: осенью, в сезон охоты, найти Митькина!? Да легче сгонять в областной центр и привезти кого хочешь.

-Кто дежурит по больнице?- уже по-деловому спрашиваю, звонившую медсестру.

-Да педиатр, Авдеенко. Высылаем машину, - по ответу я понял, врач в панике и эта паника передалась персоналу.

До сегодняшнего вызова, я этого доктора видел один или два раза, впечатление самое негативное.

Первое впечатление редко бывает обманчивым, хотя кто-то и пытается говорить о противоположном. Просто, со временем привыкаешь к человеку, и многие вещи становятся обычными. Их перестаешь замечать, снисходительно реагируешь на странности. А первый раз все видишь очень выпукло, четко и также реагируешь. Беда многих из нас, врачей, в том, что окончив институт, мы думаем, что стали на порядок умнее. А некоторые, особо одаренные, сразу чувствуют свою исключительность и значимость, подстраивая под это всю свою жизнь и поведение. Они не говорят, а вещают и думают, что их бред всем важен и очень необходим. Считают свою жизнь достойной подражания, и начинают корчить из себя что-то неземное. И чем больше старается человек, чтобы его заметили, тем хуже эффект.

Да, врач освоил огромный объем информации, но спросите, стал ли он от этого умнее? Нет. Это как в компьютер, вложили программу, но дело ведь не в программе, а операторе. Оператором в нашем мозгу выступает ум, и он от природы. Он либо есть, либо его нет. И начинает человек, при недостатке ума, демонстрировать свою значимость за счет профессии. И чтобы сравняться с коллегами или более выдающимся окружением, унижать их, вплоть до сплетен, и вымыслов. Но оператор, то бишь ум, все - таки не появляется. А если вспомнить древних наших предков, они при минимуме информации, создавали шедевры, перед которыми мы, обладающие колоссальной информацией, выглядим более чем бледно. Просто у них был оператор, их ум, который при минимуме информации, создавал уникальные программы для голов. У некоторых имеются зачатки оператора, и он осознает свою ущербность, но чтобы достичь больших высот, начинает хитрить, а хитрость - это ум дураков. И всегда любая хитрость вылезет, а в этом вся прелесть, что дурак всегда предстанет в своем истинном свете.

Человеком с программой, но без всякого оператора, была доктор Авдеенко.

Машина скорой помощи приехала быстро. Я прыгнул в нее, и мы поехали. По дороге расспрашиваю фельдшера, что случилось. Оказывается, привезли двух подвыпивших парней, их завели в приемный покой и уложили, но затем они стали умирать. Дежурный доктор, педиатр Авдеенко пыталась их осмотреть, но у больных появились вдруг судороги, и она растерялась, стала искать хирургов.

Мы по пути подхватили операционную сестру и в полном составе вошли в приемный покой больницы.

Дежурный врач, с фонендоскопом на шее, упаси боже, еще спутают со средним медперсоналом, если этого отличительного знака не будет, стояла спиной к окну, прислонившись к подоконнику своим, более чем объемным, тазом. Ее лицо и без того глупое, было надменное и даже презрительное ко всему происходящему. Она была, на созданном ею самой, Олимпе и спускаться оттуда, похоже, не собиралась. Она играла во врача, упивалась своею значимостью, и у нее, даже в мыслях не было, осмотреть больных. Это не ее профиль. Я прошел в смотровую комнату, где стояли две кровати. На них лежали два молодых парня и громко, как-то с надрывом, стонали, причем вместе. Я взглянул на лица. Глаза закрыты, но веки подрагивали, словно через них парни пытались смотреть за моими действиями. Первое что я увидел, срочности в оказании помощи нет. Парням это видимо нравилось, вот будет что рассказать друзьям где-нибудь за бутылкой.

-Я сейчас переоденусь и спущусь, - и стал подниматься по лестнице в ординаторскую. Навстречу попалась операционная сестра, с которой мы приехали. Она уже успела переодеться, и в халате спешила вниз.

-Похоже, ничего серьезного, но еще раз посмотрю и скажу. Приготовь побольше зеленки, будем красить.

Поднялся в ординаторскую, медленно надел халат и спустился вниз. Дотронулся до одного парня, вскрик. Руку ложу в другое место, еще большая реакция. С другим пациентом та же история, только крики громче.

Выхожу в комнату. Дежурный врач, не меняя позы и значимости, продолжал присутствовать при осмотре. Она свой долг выполнила, вызвала этого костолома, и смотрела, как он будет выкручиваться. Выполнила долг, но не до конца.

-Обоих срочно клизмить, брить головы и готовить на операцию - громко, чтобы слышали мои пациенты, сказал дежурной сестре. И добавил:

-Каждому ведерную клизму, - сестра заулыбалась, и с криком:

-Сейчас, - загремела ведрами. Стоны, из смотровой комнаты, мгновенно стихли.

-Какое у них давление?- спросил я дежурного врача.

-Не знаю, - был ответ. Ну, чего ты хочешь, видишь я на Олимпе?

-Вы это читали?- я ткнул пальцем в должностную инструкцию дежурного врача, где было перечислено, что должен сделать он до приезда хирурга. Пунктов много, но главное - измерить артериальное давление и посчитать пульс.

Презрительное молчание. Не хватало еще, измерять давление.

-Измерьте, вдруг там шок. Видите, я занят.

Испуг в глазах, слово " шок" магически действует на нее. Медленно и, как ей кажется, грациозно, она снимает фонендоскоп, берет небрежно тонометр и с выражением вселенской скорби и скуки, медленно идет измерять давление.

Пациенты притихли, выполняют команды и чутко прислушиваются к тому, как в ведро наливается вода для клизмы.

-Быстрее, у них шок, я готовлюсь к реанимации, - говорю я педиатру.

Два раза произнесенное слово "шок", действует на нее и она спешит. Но в спешке проявляются практические навыки, они либо есть, либо их нет. Она пытается наложить манжетку тонометра на руку, но та вдруг ожила, и не хочет, в неуклюжих руках доктора, накладываться. Мучения длятся долго, пациенты вдруг вышли из шока, и пытаются доктору помочь наложить манжетку.

-Девушка, вы измеряли когда-нибудь давление?- спросил я ее.

Как ты смел, раскрыть ее пустоту, и сбросить с Олимпа, да еще назвать ее девушкой? Уж этого она не простит тебе никогда. Чем глупее и бездарнее человек, тем выше амбиции. И когда показывают ее истинное лицо, тому, кто его приоткрыл, несдобровать. О, как бездарность злопамятна и я был уверен, она запомнит это на всю жизнь и, будет злословить обо мне везде и всюду. Так оно и случилось

Пациенты, самым загадочным образом, вдруг поправились. Провожаю их в перевязочную комнату, и оттуда они выходят в полной боевой раскраске.

-Все, свободны, - и смотрю на них.

-А клизма?- робко спрашивает один.

-В следующий раз, - отвечаю.

-Но вода набирается!?-

-Пол будем, после вас, мыть,- санитарка несла ведро с водой.

-Как попали сюда?- сращиваю их.

-Да выпили и поехали кататься на мотоцикле, ну и перевернулись. А здесь батя. Запорю, кричит. Ну, притворились, что сильно разбились. Батя испугался и в больницу повез. Решили так и держаться. Батя был в рабочей робе, поехал переодеваться, сейчас вернется. Вы ему, пожалуйста, не говорите, запорет. А докторша того, не рубит в медицине, ну мы и думали, пронесло. А здесь вы, и как вы догадались? А клизму, правда, делать не будут?

-Надо бы, да ладно, за чистосердечное признание скидка, - в коридоре послышался шум, затем тяжелые шаги.

-Батя. Бате не говорите,- с мольбой в голосе прошептал меньший ростом.

Дверь открылась, и вошел мужчина. Я ожидал увидеть огромного верзилу, но на пороге стоял среднего роста мужичок, он и сам был скован присутствием в больнице.

-Ну, как доктор? Жить будут?

Робкий мужик, но такие дома бывают деспотами, где чувствуют свою безнаказанность.

Я поднялся, краем глаза заметил, что пацаны напряглись. Подошел к мужичку. Он не доставал мне даже до плеча и пожал ему руку. Мужик ошалело смотрел на меня, не осознавая происходящее.

-Спасибо. Ты спас их. Если бы ты не привез их, они бы погибли. Видишь, какая площадь поражения? Раны не глубокие, но находятся в жизнено важных участках тела, и промедление с их обработкой, могла бы стоить им о-го-го.

Что такое "о-го-го" я расшифровывать не стал, потому что и сам не знал.

-Теперь им нужен покой и уход. Все зависит от тебя, но думаю, ты с этим справишься. Молодец, забирай орлов. И помни. Только покой! - подталкивая обалдевшего мужика к двери, нес я околесицу.

-Спасибо, - и пацаны бросились за батяней.

Доктор Авдеенко куда-то пропала, наверно где-то разрабатывает план мести, думал я. Ну, а то, что он будет, я не сомневался.

Я сел записывать в журнал. Раздался телефонный звонок, по тому, как отвечала сестра, я понял, что спрашивают меня.

-Вас ищет Шубич. - протягивая трубку, сказала сестра.

-Привет Виталий Иванович, Шубич беспокоит, - в трубке вкрадчивые нотки.

Я знал Шубича, хитрый и коварный, как ирокез из Фенимора Купера. Козырный друган Митькина, хотя у того ума будет поменьше. В остальном друзья, но исподтишка, делающие друг другу гадости.

-Посмотри, пожалуйста, мою родственницу. Я звонил тебе домой, хотел договориться на завтра. Ну, коль ты в больнице, глянь, не сочти за труд.

-Через сколько времени привезешь?- с неохотой согласился я.

-Через полчаса.

-Хорошо, жду.

Петр Федорович Шубич, личность своеобразная, противоречивая. Трудно сказать, чего в нем больше: хитрости, коварства, подлости, или это была смесь всех этих компонентов. Историю его рассказал мне Митькин по пьянке.

Начинал он работать шофером на одном предприятии, возил замдиректора и потихоньку любил вокруг дешевых местных девок, добиваясь их близости наглостью и полной неразборчивостью.

Затем пошел на повышение и стал возить директора, докладывая ему обо всех происшествиях. Образования - неполная средняя школа, но благодаря наглости и стукачеству, был у директора в доверии. В бухгалтерии появилась симпатичная и умная девушка, и конечно, у директора с ней роман. Петька Шубич тоже попытался добиться близости, но был позорно изгнан. Обида занозой засела в нем. Как, директору можно, а ему нельзя. Добиться любви этой недотроги, стала навязчивой идеей Петьки.

Время шло. Петька возил директора и его любимую девушку в разные злачные места, куда не допускался, сгорая в машине от желания и унижения. Но однажды его час настал. Привез как - то их к знакомому егерю на заимку. Сам остался в машине. Из-за недозволенности присутствовать за столом, тихо скучал. Егерь с семьей были в другом доме, а в гостевом - только директор и его любовница. Неожиданно девушка вышла из дома, подошла к Петьке и спросила о том, что делать, директор совсем плох, развезло. Она и сама покачивалась от выпитого. Завтра с утра в райком, а еще нужно доехать домой, отдохнуть, привести себя в порядок. Партийная дисциплина в те времена была на уровне и неявка в райком вовремя, грозила катастрофой. Петька и девушка вошли в дом. Директор в трусах валялся на кровати, в полной отключке. В другой комнате стоял стол с яствами, с пустыми и полными бутылками; мягкие кресла и диван. Начали теребить директора, били по щекам, терли уши, брызгали водой. Директор только мычал или говорил "щас", и продолжал спать.

Устали, вышли в другую комнату. Девушка налила себе и Петьке, чокнулись, выпили. Петька не сидел за таким столом, хотя и проходил мимо, помогая иногда директору добраться до машины.

Он сразу занюхал первую рюмку корочкой хлеба и налил вторую, не чокаясь, выпил. Робость овладела им из-за этого роскошного стола, шикарной полураздетой девушки, тихой приятной музыки. Директор был умным, утонченным человеком, любил все красивое, да и любовь дарил красиво, по-светски обаятельно.

Новая попытка разбудить директора ни к чему не привела. Петька освоился быстро, выпито уже было прилично. Девушка, после первой рюмки с Петькой, больше не пила, а ходила, смотрела на часы и вздыхала. Петьке вдруг показалось, что, это он хозяин здесь. А привычка, опыт обращения с дешевыми девками, сыграли с ним злую шутку.

Уже прилично поддатый, он налил себе и девушке по полной рюмке, и предложил выпить.

-Мне хватит, - был ответ.

Как? С ним, с Петькой, отказываются пить, брезгуют!? И он буром пошел на девушку, заставляя ее выпить. Она смерила его презрительным взглядом умных глаз и процедила:

-Ну, ты, быдло, вошел вон.

И Петька озверел, кровь ударила ему в голову. Он понял вдруг, что она не его круга девушка, что он гораздо ниже ее по уровню развития, и что никогда не добьется ее. Тогда он бросился на нее. Овладеть и унизить, показать, что ты такая же, как и все. Пусть знает, что Петька Шубич - лучший парень на деревне и добивается своего. Борьба была долгой, перевернули стулья, разбили кое-что из посуды. Девушка сопротивлялась, как могла, повторяя одно слово «быдло", чем еще больше возбуждала Петьку. Видя, что может ничего не получиться, Петька резко ударил девушку в лицо. Она обмякла. Петька сорвал с нее остатки одежды, спустил с себя штаны и овладел телом. Он торжествовал, он достиг, чего хотел и о чем мечтал. Но сильный пинок в зад, остудил любовный пыл. И он услышал крик:

-Это еще что такое?

И затем, сильнейший удар по голове, сбросил Петьку с девушки. Оказывается, мероприятия, проводимые с шефом, возымели действие, да и шум борьбы привели его в чувство. Он встал и увидел сцену любви. Для Петьки это была картина Репина "Не ждали", хотя о том, что такая картина есть, он и не подозревал.

Петька был бит и выкинут из комнаты. Девушка пришла в себя и поведала шефу о происшедшем. Она плакала, рассказывая о том, как все случилось. Наутро нужно в райком, времени нет разбираться. Они быстро собрались и покатили домой.

При въезде в город, директор велел остановить машину и приказал всем молчать о случившимся. Через неделю, бухгалтер робко вошла в кабинет директора после работы, и сказала, что она беременна.

-От кого?- спросил директор.

-От тебя.

-Ты уверена?

-Более чем. И твоей жене, а особенно райкому, эта новость будет интересна, - девушка была умна.

-А придумать ничего нельзя?- спросил директор, намекая на аборт.

-Это первая беременность и очень опасно, потом, может не быть детей, - был ответ.

-Дай время подумать, я что-то решу.

Развестись с женой? Не может быть и речи. За это будет взыскание по партийной линии. За шашни на рабочем месте, можно и партбилет потерять, но если партбилет оставят, то в должности понизят за аморальный поступок. А это конец карьере, а ведь обещают перевести в областной центр. Директор долго не думал. Петька, ну чем не муж для девушки? По возрасту подходят, знают друг друга с момента появления ее на предприятии, да и близки были, сам видел их в объятиях, так сказать, в любовной страсти. Петька, как все хамы, был трусоват и, наглостью и хамством пытался прикрыть это. Значит, на него чуть нажать и он сделает все, что захочешь. Труднее будет с девушкой. Он выбрал время и попросил у друга, тоже директора, личную машину с водителем, взял девушку и выехали на природу. Разговор созрел.

-Ты хочешь стать женой директора? - спросил он девушку.

Та недоверчиво смотрела на него. Если он разведется с супругой, то потеряет должность. И какой, тогда, женой директора она будет? И она вопросительно смотрела на директора, понимая, что начался циничный торг, что о высоком здесь говорить не следует. Но все же спросила:

-Ты мне делаешь предложение?

-Да. Но не такое, которое ты ждешь, - был сухой ответ.

-Тогда какое же?

-Ты выходишь замуж за Петьку.

Такого она не ожидала. Слезы сами брызнули из глаз. Она рыдала. Он даже не успокаивал, пусть выплачется. Подлец и скотина. Но она знала его ум, и если он говорит, следует выслушать до конца.

-Замуж за шоферюгу!?- презрительно бросила она.

-Да, за шоферюгу. Сегодня он шофер, завтра будет директор, - он обнял ее за плечи. И добавил:

-Ради всего хорошего, что было между нами, ради нашего ребенка, не губи меня. Я весь в твоей власти, и один неверный ход все разрушит. Я разведусь, потеряю должность, карьеру, стану пить, ты будешь ненавидеть меня. Тоска. В итоге ты выгонишь меня и уйдешь к более молодому. Жизнь будет разрушена и у тебя, и у меня. Сейчас это единственное решение, которое максимально может помочь нам. Меня через год или два заберут в трест, и я обещаю, что Петька будет директором.

Она любила его и знала, что если он сказал, то обязательно сделает.

-Я подумаю,- на том и решили.

Шофер разложил закуски, но съев по кусочку, стали собираться домой, не замечая, недоуменных глаз водителя.

Срок беременности был небольшим, это подтвердил гинеколог в областном центре, куда они специально съездили. Теперь оставался Петька.

И директор вызвал его.

-Вечером поедем к егерю,- сказал директор.

Шубич был удивлен тем, что они вдвоем едут к егерю. Приехали. И Петька был приглашен в гостевой дом. Директор сам налил ему и себе, чокнулись, выпили. Директор вдруг спросил:

-Ты знаешь, что бухгалтер беременна от тебя?- Петька замотал головой и замычал

-Не - а. - хотел беззаботно ответить он.

-Я тебе дам "не-я"- сказал директор. И надавил на Петьку. В общем сторговались.

Директор, как человек слова, быстро организовал свадьбу, но перед этим совершил два, совершенно необходимых дела. Перво-наперво Петька написал заявление в партию, и его, как рабочего человека, приняли с кандидатским сроком. Второе - директор повез его в областной центр, в техникум, где руководил его институтский друг, и частый гость на всех охотах и рыбалках. Петька его прекрасно знал, и был устроен в техникум без экзаменов, сразу на второй курс.

Свадьба была комсомольской, веселой и шумной. Наутро Петька проснулся в объятиях молодой жены. Он сразу решил брать быка за рога, начал давать командные указания супруге и та их выполняла. Но уязвленное самолюбие не давало покоя и он, хорошо выпив, решил проучить жену. Скандал был громкий и в ходе перепалки Шубич пару раз съездил по лицу своей избранной. Она не плакала, а просто вышла. Петька уверенный, что он теперь хозяин положения, завалился спать. Проснулся он от удушья. У изголовья стояла молодая жена и затягивала петлю на его шее, перекинув сводный конец веревки через спинку кровати.

-Убью! - хотел заорать Петька, но только захрипел.

Решил вскочить и изувечить дуру, но обнаружил, что он крепко привязан к кровати. Он заметался, но видел только холодные, брезгливые глаза жены, да и дышать становилось все труднее.

-Слушай меня, быдло. Еще раз поднимешь на меня руку - умрешь. Скажу, сам повесился. Или пристрелю, как собаку,- голос жены спокойный, уверенный.

Петька был трус и сразу понял. Эта сделает.

-Больше не буду, - и Петька заплакал от страха, стыда и унижения.

-Отпусти, - взмолился он.

Жена дернула узел на одной руке, веревка развязалась, и затем ушла в другую комнату. Петька, еще толком не протрезвев и не осознав происшедшее, быстро развязался и бросился за ней. Распахнул дверь и застыл как вкопанный. На него в упор смотрело ружье. Стрелять и обращаться с ружьем, они с директором научили ее на заимке у егеря. Для смеха, шутки ради. Два ствола направлены в грудь, и расстояние метра с два. Видно во взоре Шубича было что-то нехорошее, жена вдруг резко подняла стволы вверх, выстрелила в потолок из одного из них и сразу направила ружье на мужа.

-Быдло, я не шучу, пошел вон, - ноги у Петьки дрожали, он четко понял. Убьет. Теперь она хозяйка в доме.

Петька рос в должностях как на опаре, даже не успевал привыкнуть к одной, а здесь уже другая ждет. Жена оказалась умной, повода для ревности и разговоров не давала и, вскоре ушла на другое предприятие, где быстро стала главбухом.

Директора, наконец, перевели в трест и он, как и обещал, добился, чтобы Петр Федорович возглавил коллектив.

Шубич, как все недалекие люди, окружил себя такими же работниками, а если кто-то пытался себя проявить, быстро удалял с предприятия. Сам из рабочей среды, он презирал и всячески унижал коллектив, демонстрируя свое превосходство. На него было много жалоб, но мощное прикрытие в тресте, умение организовывать охоты и рыбалки для нужных людей, делали его не уязвимым. Не последнюю роль в этой стабильности играла его жена, умная, энергичная женщина. Шубич давно понял, что проигрывает супруге в уме, и дал ей полную свободу. Она ею не злоупотребляла, в городке вела себя чопорно, по-пуритански сдержано. Дети, две девочки, росли, хорошо учились. Но раз в году она обязательно уезжала на какой-нибудь престижный и модный курорт одна, или, когда хотелось, ехала на какие-либо курсы.

Но все случилось, как всегда, неожиданно. От инфаркта умер покровитель, бывший директор. Трест возглавил другой, молодой и перспективный человек, и по иронии судьбы, начинавший работу с Шубичем. Он знал всю подноготную Шубича, поэтому приказал пересмотреть план выполнения за эти годы, жалобы трудящихся, рекомендации местного райкома, и Петька вновь был бит и изгнан. Гордость не позволяла остаться на старом месте, да и заклевали бы его там. И он начал скитаться по предприятиям города. Его брали на работу, но он забывал, что это вчера с руководителем он был на одной ноге, а сегодня он подчиненный, и нужно выполнять указания.

Был у Шубича водитель, которого он звал Кука. Это единственный, кто остался ему предан, после потери должности. Шубич, словно оправдывая звание "быдло" данное женой, остался неразборчив в связях. Последняя из них была с сестрой Куки и осталась надолго.

Шубич появился через полчаса, в сопровождении мужчины и женщины. Женщина была слишком полной и с трудом ходила.

-Посмотри, Виталий, - перед другими Петр демонстрировал, что он со всеми на короткой ноге.

Я завел женщину в смотровую. Обнаружил, что больны суставы. Они просто не выдерживают той колоссальной нагрузки из-за массы тела. Объяснил, расписал лечение и отпустил. Шубич спросил меня:

-Ты домой?

-Да. Жду машину скорой помощи.

-Сейчас я их отправлю и подвезу. Я еду в ту сторону.- Шубич пошел провожать гостей.

Я пошел переодеваться, и когда вернулся, Петька рассказывал персоналу, что-то неудобоваримое. Женщины стыдливо улыбались и отводили глаза.

-Хватит развращать девушек, поехали,- бросил я

Мы сели в "Жигули" Шубича и тронулись. В машине тепло, комфортно, неслышно урчит мотор, а за окном темень и холодный ветер. Подъехали к моему дому. Шубич проехал чуть дальше, остановился, потушил наружные фары и включил свет в машине. Двигатель работал, печка гнала тепло, из-за света в салоне было не видно, что творится снаружи.

Шубич достал бутылку конька, нехитрую закуску, два стаканчика и аккуратно разлил коньяк. Делал это все молча, я не мешал ему колдовать.

-Свояк попросил отблагодарить. Ну, давай,- и мы выпили, чем-то зажевали. Петька налил еще.

Коньяк был хороший, по телу пробежала волна тепла, затем появилась приятная расслабленность. Хотелось вот так сидеть, ни о чем не думать, смотреть на темное стекло и забыть, что снаружи холодно, скоро будет слякоть, а там и морозы.

И вдруг, как током пронзило " Я свободен ". Появилась уверенность, что я теперь смогу уйти от Лариски, расстаться с ней, наконец. Теперь меня ничего не будет держать. Но мне не хотелось этого делать, было тепло и как-то привычно. Что-то внутри подсказывало, бери свои вещи и книги, уходи, ты свободен. Останешься, будет еще хуже. Но как не хочется нарушать сложившийся стереотип жизни. Привык.

Выпили еще. Шубич что-то говорил, и я вдруг спросил, чтобы хоть что-то сказать.

-Почему ты не показал женщину своему другану Митькину?

Петька мелко засмеялся и ответил:

-Лешка хороший, очень хороший рыбак и охотник, но мне кажется, хирургия не для него. Не увлекает. Да и руки у него какие-то корявые, как будто в чешуе. А тебе он завидует, ох как завидует и пакостит. Шутка, - чувствуя, что сболтнул лишнее и, пытаясь обратить все в смех, сказал Шубич, разливая по рюмкам коньяк.

-Ну, это ты зря, Петр Федорович, - из чувства противоречия и чтобы еще больше раззадорить его, промолвил я.

-Да показывал я ее Митькину, покрутил и говорит, мол, все в норме. Его интересует сейчас другое. - Шубич улыбался, как человек, который знает больше, чем говорит.

-Понятно, охота, сезон сейчас, - продолжая играть тупого, мурлыкал я.

-Не угадал. То, что он любит охоту, спору нет. Карьера, вот что. Все вы у него здесь,- и он сжал кулак.

-Он и так зав отделением, что еще надо. Это потолок,- притворялся я дальше.

Шубич нехорошо засмеялся и сменил тему разговора. Значит, у Лешки прицел на кресло главного врача, но на это место нацелены многие. А вот отдаст ли его Белов, это вопрос? Мы допили коньяк, я пошел домой, а Шубич порулил прочь от моего дома.

 

Глава 6

 

Поздняя осень. На улице собачий холод, слякоть, дождь со снегом. Идти никуда не хочется, поэтому с работы идешь сразу домой, покушаешь и за любимые книги. Иногда, в конце рабочего дня, приходил Аркадий, и мы отправлялись к нему в кабинет, где он изливал свою горькую долю, участь безответно любящего мужчины. Естественно, мы при этом немного выпивали.

Сегодня Аркадий рассказывал мне, до чего он дошел. Вчера ему было до того тоскливо, что вечером сбежал от жены, зашел в ресторан, принял для храбрости бутылку водки и отправился к Людмиле. Она открыла дверь, муж был дома, но дальше порога не пустила, а затем и вообще выставила за дверь. Аркадий с горечью рассказывал, как он сидел на ступеньках лестницы, в пьяной надежде, что она выйдет, обнимет и все вокруг преобразится. Очень поздно пришел домой, весь в грязи, пьяный. Дома скандал, жена собирается разводиться.

Я хотел облить Людмилу грязью, обозвать нехорошими словами, но понял, он похож на ... меня. Сам то, сколько лет мучаюсь?

Говорить о судьбе, роке, как у Стефана Цвейга в " Амоке", - да не услышит он меня. Ведь и я не слышал. И не нуждается он в моих советах, просто ему некому открыть душу, излить наболевшее, хочется унизить себя и этим сделать себе еще больнее. И в этой боли есть своя прелесть, человек думает стать в этот момент чище, значительнее, его охватывают порывы гениальности и просветления.

А сейчас не нужно слов, сиди, молчи и исполняй роль жилетки. Аркадий молодец, я никому, никогда не рассказывал о своей боли и все насмешки, плевки молча сносил. Я чувствовал, придет время, я освобожусь от этого рабства под названием любовь. И вот я свободен. Крепись, брат Аркадий, ты выговорился и тебе завтра будет значительно легче.

Я имел одну, гадкую для меня, особенность: мое лицо. Это мой предатель. Стоит мне выпить хоть сто грамм или килограмм водки, на лице появляется глупая, блаженная улыбка, а глаза становятся маслеными. И выпивая в компании со всеми, все выглядят трезвыми, приняли-то чуток, а я - поддатый. Слава шла нехорошая, мол, пьет. Ну и пусть. Как говорил мой хороший друг:

-Виталий не расстраивайся. Если о нас говорят плохо или хорошо, стоит жить. Если совсем не говорят, уходи, ты здесь лишний. На сплетни не обращай внимания, ибо орел не клюет мух, - и всегда добавлял свои наблюдения:

-Меня всегда настораживает человек, который говорит, что совсем не пьет. Значит, это единственное его достоинство, которое дал Господь, других, нет, остальное - подлость.

Я его спрашивал:

-Но что плохого, если он выпьет?

-Вылезет наружу его подлая натура. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке,- мой друг знал, что говорит, знал о чести не понаслышке, не зря отсидел десять лет за кровную месть.

Я подливал Аркадию, пусть забудется, а то, что это скоро пройдет, не сомневался. Поделился раз, стало легче, еще немного расскажет и вся тяжесть исчезнет. Намного труднее, когда молча, когда один на один с собой, когда хорошо знаешь, что будущего нет. Но я сейчас не в силах уйти, так же, как не смог сразу после окончания института. Почему? Я сам задавал себе этот вопрос. Совесть? Скажут, закончил учиться и расстался с временной подругой? И всю жизнь чувствовать себя подлецом, что использовал ее? Может быть и это тоже. Но здесь все сложнее и до этого лета чувство привязанности, обязанности перед ней не покидало меня. Я прощал ей все, пусть побесится, хотя это - ох как больно. И вдруг полное равнодушие, страшное равнодушие, словно затишье перед бурей и ощущение, что скоро что-то случится.

Я довел Аркадия до крыльца его дома, он уговаривал зайти, но нет. Ему нужно побыть одному, и завтра будет легко. Я поплелся домой.

Скоро ноябрьские праздники и природа, кажется, успокоилась. Появились теплые, солнечные дни. По утрам легкий морозец, но к середине дня тепло. Утром врачебная конференция в кабинете главного врача, заслушиваются отчеты заведующих отделениями, и под занавес, кто-то из врачей, делает сообщение по своей тематике, излагая суть какого-нибудь заболевания. Скука несусветная. Особенно, когда начинают ссылаться на какого-либо академика, благоговея перед его громким именем, считая истиной в последней инстанции. Тогда, смеха ради, привожу обратные доказательства другого, не менее хлесткого имени. Здесь немая пауза. Как? Покусились на небожителя. И часто, ссылаясь на подобные авторитеты, делают такие заключения, что дух захватывает. Воистину, глупость человеческая беспредельна.

Ну, зачем тебе этот академик и его научные изыскания, оставь его ученому совету на растерзание, скажи просто, чем лучше лечить и какие твои результаты. Изыскания этого академика будут через год опровергнуты другим академиком, а мы будем лечить так же, как лечили вчера и позавчера. И совсем не потому, что мы не читаем и не знаем о последних достижениях науки. Просто медицина имеет одну особенность. Медицина консервативна и применяет только проверенные методы лечения. А научные изыскания они нужны, бесспорно, но они всегда недолги. Смотришь, то, что казалось таким гениальным и уникальным лечением, в отдаленном периоде дало столько осложнений, что все быстро возвращаются к старому.

Да этому академику не выдержать и суток вашей работы, дорогие мои медики глубинки! К тому же, полного бесправия, особенно в этом плане усердствует бухгалтерия. Я всегда замечал, что профессиональный бухгалтер не любит людей. Заходит врач в бухгалтерию, а там сидит эдакая напыщенная дама и слова цедит через губу, так ее распирает от значимости и что кто-то от нее зависим. Ее не интересует, что ты несколько ночей подряд не спишь, ибо полоса поступлений больных сложилась так, не интересуют твои беды и проблемы. Ты обязан. А если, что скажешь в свое оправдание, то в ответ услышишь: " Вы же давали клятву Гиппократа ...".

Да мы давали. Но эта клятва касается жизни больного, но не твоего, чинуша, хамства. А ведь хамят нам везде и всюду, прикрываясь этим лозунгом. Но Гиппократ не учил нас терпеть хамство и несправедливость и эта наша интеллигентность, вылазит нам же, нервными срывами, или того хуже - инфарктами. И начинает такая дама куражиться, возможно, из мести, что люди - это источник ее нагрузки, а возможно потому, что они получают больше нее, т. к. работают на полторы ставки. Но то, что людей бухгалтер не любит - это точно.

Возможно, что отношение к нам, медикам, такое после усатого правителя, а возможно из-за структуры нашего общества развитого социализма. Ведь в нашем обществе существовали два основных класса: рабочие и крестьяне. Интеллигенция - это прослойка общества, или, как назвал на госэкзаменах один студент, прокладка. Но гегемон всегда стремился именно в эту прослойку. Интересно, к какому классу относила себя правящая элита, люди стоящие у кормушки, у «корыта» с дефицитом. Ну и совершено точно, они клятвы Гиппократа не давали, для них страдания людей пустой звук, не более.

Но сегодня меня заинтересовала совсем другая личность. В течение всего времени на конференции, я рассматривал эту личность незаметно, делая для себя интересные открытия.

Итак, это личность моего главного врача, первого лица больницы. Василий Семенович Белов - мужчина пятидесяти лет, среднего роста, упитанный, с маловыразительным бабьим лицом, флегматик, с редеющими, светлыми с проседью волосами, с пухлыми руками и с небольшими, усталыми глазами. Обычная внешность врача, проработавшего всю жизнь на периферии. Но настораживала одна деталь: его медлительность движений. Я долго искал, когда бывают замедленные движения в норме, у здорового человека. И только недавно пришел к открытию. Опьянение. Выпивший человек, пытаясь скрыть опьянение, рефлекторно замедляет движения, потому что быстрые движения, из-за нарушения координации, неточны и сразу становятся заметны.

Он медленно произносил, положенные к случаю, фразы и несколько раз смотрел на нас, хирургов. Мы сидели с Митькиным, я сегодня не иронизировал, вел себя подобающим образом. Во взгляде Белова читалась усталость, ему это все обрыдло и что-то еще, тревожное что ли, лежало на лице. Да мало ли забот у главного врача! И еще я наблюдал за Аркадием. Он сидел свободно, и только замедленные движения выдавали, что он вчера употребил. Людмила в стороне, но он на нее не смотрел. Переболеет, толк будет. Конечно, я имел в виду не похмелье.

Интересна жизнь Белова. После школы, он поступил в мединститут. Веселые студенческие годы, кто из нас не вспоминал о них. У Васи они пролетели также весело и бесшабашно, как и у всех. После окончания вуза он попал в самую глубинку, в участковую больницу, где сам себе хозяин. Жизнь спокойная и размеренная, изредка нарушаемая операцией, мелкой, незначительной. Более серьезные случаи отвозил в райбольницу. Женился, пошли дети. От скуки стал выпивать. Сначала понемногу, затем и запои появились, в виде опохмеления, а спустя время и по нескольку дней.

Дарья - жена, тоже врач, очень осторожная и умная женщина, пробовала с этим бороться и Вася каялся и клялся, что это в последний раз. Но проходило немного времени и все повторялось. Но Белову досталась, пусть нервная, но умная женщина. Она быстро прибрала к рукам руководство больницей, тщательно скрывала его слабость от окружающих, давала ценные советы по руководству, которые Вася утром претворял в жизнь. Это она настояла, чтобы он получил категорию по хирургии, ибо, она хотела уехать из глубинки. Белову нравилась эта тихая размеренная жизнь, чтобы никто не тревожил, и можно было попить водочки, поспать. У Дарьи были амбициозные планы, но она понимала, каждый год отдаляет ее от мечты переехать в город. Васька- подлец пьет, как врач с каждым годом становится все слабее, и категорию ему дали как награду, за работу в глубинке.

Но в районе произошло событие. Бывший главный врач района пил открыто, часто при этом попадался пред ясные очи начальства, да и кто-то хотел занять его место и поэтому докладывал наверх. Главного врача сняли с должности и начали подыскивать новую кандидатуру. И всплыл Белов. Хороший послужной список дел, категория, долгое время в глубинке, ну конечно, лучше кандидатуры не найти. И стал Василий Семенович Белов главным врачом районной больницы.

Дарья торжествовала, она добилась, чего хотела. И сразу, незаметно, вновь прибрала все к своим рукам. Здесь врачей много, претендентов на кресло главного врача хоть отбавляй. Значит нужно обезопасить себя. Нашла мягкого заместителя, который выполнял все поручения и смотрел в рот Белову, не понимая, за что на него свалилась такая благодать. А вывод простой: его то никогда не поставят главным врачом райбольницы. По вечерам она проводила с Беловым еще одну планерку, но уже дома и за закрытыми дверями. Теперь, если Васька-подлец напивался, она закрывала его в отдельную комнату, ставила ведро воды и ведро с крышкой для испражнений. Утром поднимала пораньше, поила крепким чаем и заставляла убрать двор. В работе Васька потел, еле двигался, но после разминки шел в больницу. Проводил планерку, демонстрировал свое присутствие и после обеда мог не появляться, опохмелиться и отоспаться.

Все наладилось и было безоблачно и хорошо. Но появилась угроза, да такая, какой Дарья не ожидала. Как гром среди ясного неба. И этой угрозой спокойствию, а главное угрозой потери кресла главного врача, явилось появление Глеба Вишни. Глеб молодой, умный, очень энергичный, хорошо подготовленный врач, на голову выше по интеллекту всех других, хирург с хорошими руками и головой, быстро завоевал авторитет у населения. И что было самым неприятным для Дарьи, Глеб был из этого городка. Популярность Глеба росла, как на дрожжах, а Дарья не находила себе места, изводя себя мыслями о нейтрализации Глеба.

Сначала она приказала Белову приблизить его к себе. Если он так популярен у населения, то пусть видят, эта популярность растет под чутким руководством. Но опасность слишком велика, Белов продолжал вести тот же образ жизни. Но рано или поздно, все тайное станет явным.

Долгими ночами она перебирала возможности удаления Глеба. Рассматривала поведение соседних главных врачей, как им удается удержаться в этом вожделенном кресле. В соседнем районе главный врач написал кандидатскую диссертацию на тему: "Особенности течения острого аппендицита в отдаленных районах Сибири". Поехал защищать, но диссертацию рассматривать не стали, сказали, что она не тянет даже на статью. Тогда этот врач едет в Москву, к академику-хирургу, который свою трудовую деятельность начинал в этой районной больнице и ищет защиты от местного чиновничьего произвола. Пообещал на больнице повесить мемориальную доску, где академик трудился целый год в глубинке и тот пропустил диссертацию к защите, мало того, стал руководителем диссертанта. Естественно, диссертация была успешно защищена. Теперь о том, чтобы его сместить, не могло быть и речи.

Шло время, авторитет Глеба рос, а эффективного плана нейтрализации его, у Дарьи не было. Приехали новые интерны-хирурги, это были Митькин и Данилов. Она начала к ним присматриваться. Данилова она забраковала сразу, хаотичен, порой совсем не понимаем окружающими.

Владлен Петрович Данилов был малый среднего роста, белобрысый, особенно брови. Когда он был чем-то недоволен, брови бледнели еще больше. Я долго не мог понять этой особенности, но потом допер. Просто, лицо слегка розовело и на фоне этого, брови оставались прежними, казалось, они бледнели. Желание казаться кем-то особенным, не похожим на других, очень мешали ему. Это была до приторного невозможная, искусственная вежливость, или мнение о своем величии и гениальности. Его знаменитая фраза: « Если я прооперирую, то плюй в рану и все будет хорошо", долго была крылатой. И это - то при его руках!? Такой может в любой момент выкинуть что-то, мягко говоря, странное.

А вот Митькин заслуживал внимания, тем более у него родственник работал в райисполкоме. Хотя этот человек и занимал небольшую должность, но был чванлив и напыщен, и всем старался показать, что без него ничего не решается. Жену Митькина, знаменитую своей тупостью и болтливостью - Дуська, тоже учла хитроумная Дарья. Есть, кому разносить любую, угодную ей сплетню из первых уст, как особы, муж которой приближен к руководству больницей. Но Дарья, умная Дарья все же прокололась. А она не подумала о том, что Дусек вдруг захочет стать первой леди больницы. Постоянно напоминая Митькину о том, что неплохо бы стать главным врачом, пока родственник у корыта райисполкома, и если легко расчистили дорогу к одному посту, то сделаем и к другому. Пока Дарья не догадывалась о честолюбивых мечтах, используемых ею, пешек.

Белову была дана команда наладить хорошие отношения с Митькиным и его родственником. Она постепенно стала готовить Митькина к заведованию, а через родственника выплескивала негатив на Глеба в райисполком. Постепенно складывалась картина Глеба. Слабовольный, пьет, разваливает коллектив. Если она уберет его с заведования за это, то о кресле главного врача можно не беспокоиться, претендентов нет. И Митькин проработав год, был отправлен на специализацию, и стал заведующим хирургическим отделением, а Глеб унижен, незаслуженно оклеветан и отправлен в поликлинику.

Все это произошло до моего приезда. С Дарьей я сталкивался несколько раз по работе. Сначала она произвела на меня впечатление очень нервной, умной и усталой женщины. Я уже говорил, что первое впечатление - самое верное. Было в ней что-то отталкивающее, но потом я понял, что это защита: она никому не верит. Она постоянно на страже своего благополучия с одной стороны и загулов Васьки с другой. Сейчас это называется синдром хронической усталости. Люди в этом состоянии рано или поздно дают сбой.

Но восхищение вызывает Глеб. Несмотря на то, что его незаслуженно ошельмовали, остался таким же интеллигентным, умным и добрым человеком. И уже значительно позже, мне довелось быть в подобной ситуации, я знаю как это трудно. Карьеристы существовали всегда и это хорошо, но делать подлость не надо, это ударит, в конце концов, по тебе.

Вечером, усталый, я шел домой. Городок готовился к ноябрьским праздникам, везде развешивались флаги и транспаранты с призывами строить светлое будущее. Проходя мимо стадиона, я заметил колонну школьников, их строили и затем колонна проходила мимо трибуны. Руководитель колоны что-то объяснял бедным школярам и снова - тот же маршрут. Неожиданно кто-то посигналил, и я заметил, как моргнул фарами стоящий недалеко "Жигу ленок". Я подошел, дверь пассажира распахнулась, и я услышал:

-Садись, грейся, Виталий Иванович. С работы?

-Да, - сказал я, забираясь в салон машины.

За рулем сидел сам председатель горисполкома Вилков. Полноватое лицо, расплывшаяся фигура, самодовольство и весь в дефиците. Теперь понятно, почему школяры на стадионе еще не разбежались. Высочайшее око начальства бдит. Разговор у нас шел пустой, ни о чем. Вилкову надоело сидеть одному, ну и решил перекинуться словами с кем-нибудь, а здесь я, весьма кстати.

Он рассказал мне несколько анекдотов, над которыми сам и смеялся. Вдруг неожиданно спросил:

-Как поживает Людмила Васильевна?

-Жива и здорова, - мимолетно ответил я.

-Все хорошеет? - сладострастно улыбаясь, протянул Вилков.

-Это как положено.

-Хороша зараза, - задумчиво продолжал он, вспоминая что-то. И вдруг остановился, почувствовал, что сказал лишнее, добавил

-Я имею в виду внешность.

-И ту же самую внешность, имею в виду и я, - мы оба заулыбались, довольные друг другом, и своею понятливостью.

Людмила купила мужу "Жигули" без очереди, и теперь понятно, каким местом.

Мы еще немного поболтали, темнело, подбежал руководитель колоны.

-Николай Николаевич, дети замерзли, может, хватит, да и темно уже? - прокричал он.

-Ладно, хватит, - барственно махнул рукой.

-Тебя подвезти?- спросил он.

-Спасибо, здесь рядом. До свидания, - и я вылез из машины.

Было темно, но, проходя гаражи, я заметил шевелящуюся фигуру. Подошел. Мой сосед снизу, Петр Петрович, пытался подняться на ноги, но они не слушались его и он, после каждой попытки, заваливался на бок, глухо матерясь. Я поднял Петра Петровича, он узнал меня и, брызжа слюной, стал благодарить.

-Пошли, пошли Петр Петрович, доведу до дома, - поддерживая, я вел его к дому.

-Виталий, стоять! - командовал он мне.

-Веди меня к Юрке, у него жена уехала. Мне домой нельзя, моя кобра будет бить меня. Я ходил за бутылкой, но немного упал.

Зашли в квартиру к Юрке. Свет горел на кухне, на столе посуда, бутылки, что-то в тарелке, хлеб, поломанный ломтями, разбросан по столу. Я заглянул в другую комнату, включил свет. Юрка, обняв подушку, спал, стоя на коленях, но тело лежало на кровати. Немного не дотянул до цели и сон сморил богатыря. Забросил ноги Юрки на кровать, вернулся на кухню. Петр Петрович уже открыл бутылку и чуть хлебнул. Это придало ему силы и он даже немного стал адекватнее. Движения стали более плавными, замедленными, координация восстанавливалась. Он пододвинул два пустых стакана, плеснул по чуть-чуть водки.

-Давай, - и Петр Петрович выпил не чокаясь, не ожидая, буду ли я пить.

Я приготовился подняться, чтобы уйти, но последняя фраза, произнесенная им, буквально пригвоздила меня к стулу.

-Уезжай отсюда Виталий, сожрут они тебя,- интересно, кто собирается это сделать, не боясь подавиться.

-Уезжай, не то сопьешься как я, хотя я еще не пьяница, - пьяно рассуждал Петр Петрович.

Но спрашивать еще рано, нужно, чтобы хоть немного пришел в нормальное состояние. Я взял бутылку, долил себе и выпил, водка обожгла и я закусил кусочком хлеба.

-Есть чайник? - спросил я Петра Петровича.

-Не знаю, ищи, будь хозяином.

Я взял бутылку и поставил ее в шкаф. Не верхней полке увидел пачку чая, положил ее на стол и принялся искать чайник. Хозяйка уехала вчера, значит все должно быть где-то рядом. Чайник нашел около плиты, налил воды и поставил на газ. Хорошая доза кофеина, вот что нужно Петру Петровичу.

-Я раньше не пил. Ты же знаешь, после окончания университета, я работал вместе с Шубичем, он шофером, а я главным инженером. Женились мы на сестрах, что-то у его жены было, до свадьбы, с нашим директором, но никто ничего не знает, все домыслы. Моя тоже молчит об этом, да и правильно. Но Шубич вдруг стал расти в должности и меня перевели с повышением в исполком, а затем в лесхоз. Ну и начали там, сначала выпивали, а потом и пить. Но Шубич сволочь, он всегда меня подкалывает, особенно, когда приезжаем к теще, смеется над моей ученостью. Обидно. - Петр Петрович говорил рывками, иногда бессвязно, но я понял из этого разговора кое-что.

Чайник закипел. Я взял заварник, ополоснул кипятком и насыпал пол - пачки чая, залил кипятком. Заварник закутал в Юркину куртку. Надо немного встряхнуть Петра Петровича и крепкий чай будет для этого в самый раз. Он уже ищет глазами бутылку.

-А что, уже ничего нет выпить?- я наливал чай в бокалы.

-Есть дорогой Петр Петрович, но сначала крепкий чай. Не просто чай, а купеческий чай, - и пододвинул бокал к Петру Петровичу.

Он отхлебнул из бокала, но вновь принялся искать глазами бутылку. Я налил по маленькой, совсем по чуть-чуть. Петр Петрович выпил водку, и запил крепким чаем, маленьким глотком, чай был еще горяч. Теперь допьет чай и можно спросить, кто меня хочет съесть.

-Так кто хочет меня съесть?- спросил я Петра Петровича. Но он молчал, прихлебывая чай.

Напрасно я остался. Это была пьяная фантазия Петра и начал думать, чтобы уйти. Петр Петрович рывком взял бутылку, налил себе, бутылку поставил рядом с собой. Затем также отчаянно выпил.

-Я давно хотел тебе сказать, Виталий. Но ты все отмахивался,- начал он.

Да было такое. Я не хотел слушать о Ларискиных похождениях.

-Это было сразу после Нового Года, помнишь, ты ездил на военные сборы. Тебя брать не должны были, ты после армии, и что-то еще там, но Митькин специально бегал к военкому и Белову, кое - как уговорил их. А для чего? - пьяная пауза Петра Петровича, казалось, была бесконечной.

-А попросил его об этом Кука, у него начинался роман с твоей Лариской. Ты на сборах, а он каждую ночь к ней. Когда ты вернулся, я пробовал тебе об этом сказать, но ты только отмахивался, - все, Петр Петрович кончился, голова упала на стол. Пусть спит. Он сказал мне то, что давно хотел. Я поднялся и пошел к выходу.

Улица встретила меня прохладой, идти никуда не хотелось и я бродил вокруг дома. Я отлично помню сборы, эти сборы для тех, кто не служил. Тем более, я единственный анестезиолог, перед сборами Митькин постоянно сидел у Белова, скорее всего он уговаривал его согласиться на мое отсутствие. Приходил в ординаторскую, ехидно рассматривал меня, приговаривая, по-бабьи причитывая:

-Ой, беда с вами, собачки! - и подловато так ухмыляясь.

За день до окончания сборов, Митькин долго уговаривал меня, сходить с ним на почтамт, позвонить Куке, чтобы тот готовился к рыбалке. Молодец Митькин. Теперь пиком его подлости было то, что он в своем кругу со смехом рассказывал, что он Куке звонил вместе с мужем любовницы. Я представил, как смеется его Дусек, как от смеха колышутся ее вонючие, безобразные телеса и он, по своей привычке тупого человека, повторял ей несколько раз одно и тоже.

Картинка была настолько забавной, что я заулыбался. Ну, не идиот ли? Тебе только донесли о фактах измены, а ты улыбаешься. Да, я улыбался. Нет той боли, что была раньше, нет той безысходности. Только равнодушие, такое спокойное равнодушие и с каждой минутой, росла уверенность, что я теперь свободен. Оковы упали, ничто не связывает меня. Я свободен, я свободен. Душа освободилась от того страдания, которое столько лет мучило меня. Боже, наконец - то я свободен. Но что нашел Кука в ней, ведь он младше меня, и что в нем нашла Лариска? Эта мысль только мелькнула и исчезла. Теперь я свободен, а это главное.

Мы приходим в этот мир для страданий, ибо в страданиях укрепляется душа. Страдания разные, душевные, физические или в комбинации. Но душевные страдания гораздо более тяжкие, чем физические. Доказательством этому является статистика самоубийств. Статистика знает все, утверждали Ильф и Петров.

Если взять процент самоубийств по уровню жизни, то самый высокий процент среди богатых и самый низкий среди бичей. Бича могут убить, он может погибнуть от голода, холода, да мало ли от чего. Но сам, добровольно, он с жизнью счеты не сведет. Ему нравится такая жизнь, нет душевных страданий, только - физические. Он выше всяких условностей, его не интересует мнение кого-либо, он плевал с высокой колокольни на ваше презрение. Он свободен, ему комфортно в той среде, куда занесла его жизнь. Он не переживает по пустякам.

Вот и мои страдания кончились, я свободен. Я хочу уехать. Теперь я могу все оставить навсегда. Врямя уже пришло!

 

Глава 7

 

Отшумели новогодние праздники. Они были, как всегда, шумными и пьяными. Наконец - то у меня появилась надежда, нет уверенность, что все изменится. Теперь я твердо знал, что очень скоро, скорее всего этой весной, я уеду. Куда? Я постепенно собирал информацию о городах и больницах. Однажды я сел и задумался, какая больница меня удовлетворит и по каким критериям. Требования мои получились такими, что такой больницы еще не было в стране.

За это время произошли крупные перемены. Еще до Нового Года, уехал мой сокурсник и хороший друг Аркадий. И только когда мы расстались, я почувствовал, как мне не хватает его спокойной улыбки, умной беседы на любые темы. Все произошло стремительно. Жене Аркадия доброхоты доложили о его увлечении Людмилой. Нас было в больнице пятеро врачей с одного курса. Людмилу в институте никто не замечал. Маленькая, серенькая, очень неприметная девочка, но, выйдя замуж и родив, она превратилась в женщину, которая с возрастом становится краше. И сейчас это была красивая, знающая себе цену, стерва.

О чем говорили бывшие сокурсницы неизвестно, но Аркадию было сказано, что, или до Нового Года он уезжает вместе с семьей, или остается здесь один. Аркадий приводил доводы в пользу неразумности такого поспешного решения, но жена была непреклонна. Еще в октябре приехал новый врач-гинеколог, высокий, молодой парень, Вячеслав Николаевич, для нас просто Слава. Мы все отработали свой срок и теперь могли устраиваться и работать там, где хотели.

Итак, мы сидели и провожали Аркадия. В ординаторской был накрыт стол. С коллективом Аркадий простился вчера, застолье было в роддоме, благо в тот день он был почти пустой. Сегодня только "приближенные" к особе люди, так шутил я. За столом сидели втроем: Аркадий, Вячеслав и я. Людмила приходила, приносила и ставила на стол, чего не доставало и вновь исчезала. Приличия соблюдены, для нас она здесь, с нами, но в то же время, для других, ее нет. Аркадий, немного усталый, говорил мало, почти не пил. Я сидел и слушал разговор, мне было грустно. Мои сокурсники уезжают, постепенно все разъедутся. Когда же уеду я? Не знаю.

Вошла Людмила в халате, спросила, нужно ли еще что-нибудь. Затем сбросила халат, сказала всем до свидания и ушла. Я прислушался к разговору гинекологов. Слава сидел в расстегнутом халате и курил. Аркадий - без халата, наливал что-то в стаканы.

-Без вас будет трудно, - говорил Слава. Он еще выкал, не привык.

-Ты не переживай, если что непонятно, зови Виталия, он всегда поможет разобраться. Не смотри, что он хирург, он нашу патологию знает получше некоторых гинекологов. На Людмилу Васильевну не надейся, она все взвалит на тебя. На операции не стесняйся, спрашивай у Виталия, а если что-то особенное, попроси помыться и помочь. Мне было труднее, бывало и такое…, помнишь Виталий, первую ампутацию матки.

-Расскажите, Аркадий Викторович, - взмолился Слава.

-Да что рассказывать. Поступила женщина, какие-то там по счету роды. Родила, но кровит. Я все сделал, а матка не сокращается, кровотечение продолжается. Ну, тогда я послал за Виталием и анестезисткой. Виталий сделал подключичную пункцию, льем кровь в вену, а с другой стороны выливается. Решили дать наркоз и произвести массаж матки на кулаке. Нет эффекта. Смотрим друг на друга. Хирурги народ решительный. Виталий говорит: "надо оперировать, убирать матку". Понятно, пока из области вызовем гинеколога, пока приедут, женщина погибнет. Оба знаем, что здесь никто не делал этой операции. Помылись, зашли в живот, наложили зажимы на широкие связки матки, а дальнейшего хода операции не знаем. Приказали принести "оперативную гинекологию". Санитарка читает, а мы оперируем. Ну, все обошлось.

- Давайте за это. - Аркадий расставил стаканы с чем-то непонятным.

Выпили, закусили. Слава не успокаивается:

-Ну, а потом что?

-А потом, я просто выучил всю оперативную гинекологию, ход любой операции. И, как я подозреваю, кто-то тоже.

Так что смело спрашивай, он все знает; по крайней мере, больше, чем кто-то из нас, - Аркадий смотрел на меня. Приятно получить такую оценку из уст друга, товарища по "оружию".

Я молча ковырял в тарелке, есть не хотелось. Впереди вечер, домой идти нет желания, полное равнодушие ко всему. Сейчас разбежимся. Куда пойти, куда податься? Какая - то забитая фраза. Вот и мы начинаем разъезжаться. Подошел к зеркалу. Лицо мое, как всегда, с подробностями рассказывает окружающим о своем хозяине: за километр видно, что я выпил. А, плевать. Смотрю на ребят. Ни в одном глазу. Я подошел к Славе.

-Не волнуйся, все будет хорошо, - и потом обернулся к Аркадию. Посмотрел в его вечно печальные глаза, в которых, кажется, скорбь всего человечества и пожал руку.

-Ты, завтра, еще придешь? - спросил.

-Да. До завтра, - и мы со Славой вышли на улицу. Темно. Коротко простившись, я побрел домой.

Славе напутствия Аркадия пошли на пользу. Он стал потихоньку оперировать, сначала срочную патологию, постепенно расширяя круг показаний. Я помню, как после первой операции, он подошел ко мне и спросил:

-Какие будут замечания, Виталий Иванович?

Что ему ответить в этой ситуации, и главное как? Сказать, что ты еще ничего не можешь, потеряет веру в себя. Тогда я взял зажим и протянул его Славе.

-Целыми днями зажимай все и везде. Сначала правой рукой, а затем левой.

Это было до Нового Года. И вот, в конце января, Слава взял на первую, плановую операцию больную с кистой. Конечно, волновался по этому поводу, с утра несколько раз побывал в операционной. Я решил провести для него интубационный наркоз, пусть почувствует всю прелесть настоящей анестезии с мышечными релаксантами. Да и я буду рядом, присмотрю. Они мылись на операцию вдвоем, с Людмилой. На лице Людмилы скука. Она с обреченным видом на муки приводила руки в порядок. Слава спокойно и правильно начал операцию, делал все грамотно. Мы с Людмилой подкалывали друг друга, вокруг тишина и покой. Операция закончена. Слава, как положено, всех поблагодарил и еще долго не отходил от больной, поправляя повязку, что-то рассказывая операционной сестре. Людмила, завязав последний узел шва, сразу пошла размываться. В предоперационную, за нею вслед, вышел и я.

Людмила мыла руки под краном. Я прислонился к стене рядом, наблюдал за ней.

-Не скучаешь? - спросил я ее, намекая на Аркадия.

-О чем ты? Все в прошлом,- она закрыла кран с водой и начала вытирать руки.

Мне с ней всегда было трудно говорить, думаю, и ей со мною тоже.

-Смотри, у Славки все получается. Скоро тебе станет легче. Сама - то почему не оперируешь? - Людмила рывком отбросила полотенце.

-Виталий, это не мое. Мне нравится руководить, и я буду руководителем. Я буду главным врачом, - она уставилась на меня своими бестыжими глазами. Ну, Людка, ну стерва!

-Конкуренция слишком у тебя серьезная, - бросил я.

-Только один человек - это ты. Но ты ведь скоро уедешь? Или ты врал тогда, на проводах Аркадия? - обезоруживающая прямота.

-Я уеду. А вот Митькин и его клан останутся. Да и Белов не собирается уходить.

Мы отошли к окну. Людмила стала менее резкая.

-Белов не вечен. Ну, а Митькин? Виталий, разве нас можно поставить рядом? С его интеллектом Дуська, рыбой торговать хорошо, а не руководить. Поговорить не о чем, - и она передернула плечами.

-Смотри, узнает Митькин, наживешь себе подленького врага. - Людмила улыбалась, слушая меня.

-Это тебя он ненавидит, ты его перерос и не только... А я хочу, чтобы он знал, я буду главным врачом этой больницы. И прошу тебя, Виталий, скажи ему об этом. Очень хочется увидеть, как Дуськи зашевелятся.

-Ну, ты даешь! - с трудом выдавил я. Эта женщина вызывала во мне восхищение. Она знала, чего хотела. Она помнила правила игры, видела, как достичь поста руководителя и она стала на этот путь. Она - красива, умна, напориста. Поистине, красота великая сила. И вот, стоя у окна с Людмилой, я поверил, что только она будет на этом посту. У Лешки просто нет шансов.

Людмила пошла переодеваться. Вошел Слава с телячьим умилением. Он начал благодарить за наркоз, что-то еще. Я порекомендовал ему чаще брать плановых больных на операцию и пошел в отделение.

В ординаторской было пусто, я сел за свой стол. Написал пару историй болезни, но разговор с Людмилой не выходил из головы. Почему многие стремятся стать главными врачами, или просто администраторами? И это стремление особенно сильно выражено у слабых врачей, которые не пользуются авторитетом у больных, на которых коллеги смотрят снисходительно. Ну здесь понятно, не получается в лечебной работе, стану администратором и будете все вы плясать под мою дудочку, уж я вам покажу. Желание самоутвердится, и добиться собственной значимости за счет должности. Порой бывает так, работает человек на должности, но вдруг его увольняют. Ты с ним выполняешь одинаковую работу и вдруг видишь всю его посредственность. И невольно возникает мысль: как такая серая, глупая личность руководила нами? А ведь мы слушались, лебезили и искали покровительства.

У меня был одноклассник. Мы закончили восемь классов и разбежались кто куда. А он оставался в пятом классе, и казалось, он там прописался. Затем он окончил училище механизации, отслужил в армии, продолжал работать шофером. Но по какой-то линии его продвинули и он, неожиданно для всех, стал руководителем автобазы. Глупости его руководства не было предела. Многие недоумевающе смотрели на его приказания, так была заметна его необразованность и низкий интеллект. Но время было лихое: если назначили, значит сверху виднее, и нам сирым и убогим не понять.

Характерной особенностью этого «вундеркинда" было всегда и везде подчеркивать свою значимость. Мы часто собирались, бывшие одноклассники, вели беседы на всевозможные темы. Интересы были различные: политика, космонавтика. Он только крутил головой, не понимал, о каких пустяках мы говорим, и налегал на алкоголь. Но добрав нужный градус, вдруг резко, без предисловия орал:

-Я начальник!

Все, других слов не было, только два эти и течении всего вечера. Сначала я не придавал этому значения, но однажды, как врач, задумался.

-Что он этим хочет сказать? Какие мысли были в его голове в то время?

Вывод был ошеломляющим. Он считал: "Я начальник, а вы никто. Вы окончили там много чего-то, а я руковожу вам подобными. Мне можно и дозволено все, а вам – ничего. Вы должны только работать и работать. Так кто из нас дурак?"

И когда я ему об этом сказал, он долго отказывался, но кричать о том, что он начальник перестал. Его поняли, а это было опасно, ведь не поймешь этих образованных, что они могут выкинуть, так можно и должность потерять.

Потеряв должность, став рядовым гражданином, он сразу приобрел звание "дурака" вслух и открыто. Все над ним смеялись, потому что толпа безжалостна. Кто вчера был их кумиром и начальником, сегодня, потеряв должность, становился изгоем.

Если рано человек становился руководителем, это хорошо: впереди карьера, рост. И нет ничего страшного, если он уходил с руководящей должности. Система пристраивала своих героев, пусть на маленьких, но руководящих должностях.

Но совсем по иному выглядит карьера руководителя в медицине. И чем раньше становится руководителем врач, тем хуже и плачевнее для него. Представьте себе молодого специалиста. Ему бы первые пять - десять лет нужно работать над собой, чтобы стать профессионалом, а он думает о канализации и прочей дребедени, теряя драгоценное время. Но все проходит. И однажды он становится рядовым врачом с пустым багажом знаний и опыта. Это – трагедия для всех, особенно для него. Другое дело, когда главным врачом становится, умудренный жизненным и лечебным опытом, человек. Он спокойно и уверенно руководит, потому что знает, если уйдет с этой должности, то вернется к своей работе.

Мы были в стройотряде, где был парень на два курса старше меня. Как- то мы разговорились, оказалось, он староста курса и тоже после армии. Дембеля быстро находят общий язык и затем нам часто приходилось встречаться в институте. Он вступил в партию. После окончания института, он распределился в соседний район хирургом, но вскоре был поставлен главным врачом. Он уже был женат, ребенок. Сначала работал успешно главным врачом, но постепенно приучился к спиртному, втянулся. Время шло. Он разошелся с женой и женился на молодой, красивой женщине. Но, как гром среди ясного неба: в больнице умер работник райкома от автодорожной травмы, причем помощь была оказана несвоевременно, с нарушениями. Наказали всех, и его в том числе. Он лишился должности. Куда идти, что делать, кто виноват? Извечные вопросы русской интеллигенции. Он уехал в другой район, прошел специализацию по рентгенологии. Уже не было прежней значимости и почитания, поэтому молодая жена покинула его. Хорошо, что его приняла первая жена. Сейчас он постепенно спивается и опускается.

Из задумчивости меня вывел приход Митькина.

-Беда, вот собачки, - повторял он, как заклинание.

Оказалось, Белов сделал замечание в отношении частого отсутствия Митькина дома, дежурные врачи ищут хирурга, а его нет. Даже замечание повергло его в трепет, чего он боится? Ответ лежал на поверхности: просто боится потерять должность, а с ним и значимость.

-Ты представляешь, дежурила Авдеенко и не нашла меня. Она пошла и нажаловалась. Я ей говорю, вызывай любого. А она ответила, что не будет искать никого, особенно, Черногорова. Виталий, что ты ей сделал? - скороговоркой объяснил он мне.

Я пожал плечами. Авдеенко не успокоится до конца жизни. Ее развенчали и миф, который она создала сама себе, померк. Теперь я ее враг надолго, и везде, и всегда, - она будет поливать меня грязью.

-Я был на операции вместе с гинекологами. Славка молодец, начал делать плановые операции. Людка не хочет, да и не может оперировать. У нее - другая цель,- я смотрел на Митькина.

-Какая? Мужики?- безразлично спросил Митькин, роясь в столе. Он что-то искал.

-Бери выше. Она хочет стать главным врачом, - сказал я медленно.

-Да?- он просто еще не понял и вдруг вскрикнул.

- Как главным?- и ошалело уставился на меня.

-Людка сказала, что Белов не вечен, да и нареканий много. Лучше ее кандидатуры на этот пост нет,- я говорил лениво.

Реакция Митькина меня развеселила. Не хочет Лешка ходить под Людкой, а может и придется. А мне бы только никто не мешал оперировать, читать и внедрять прочитанное в дело.

Митькин выскочил из ординаторской и куда-то надолго исчез. После рассказа Петра Петровича я по-другому стал относиться к Митькину, видел его подловатость и тупость, но выяснять отношения с ним не стал. Не достойно мужчины выяснять сплетни, а если сомневаешься в женщине, то просто уйди. Мои сомнения давно переросли в уверенность, но я не смог уйти, был как привязанный. И вот, наконец, я почувствовал, что смогу легко расстаться с Лариской.

Я многое переосмыслил за это время, видел двусмысленные ухмылки Митькина с Шубичем на рыбалке, куда они специально меня брали, по просьбе Куки. Тому нужно было, чтобы я отсутствовал - да ради Бога. Это страшное состояние - полное равнодушие. Я ждал одного - весны. А весна всегда приходила, придет она и в этом году.

День пролетел незаметно. К вечеру появился Митькин, слегка встревоженный, но собранный.

-Все спокойно?- спросил он.

-Пока да. Все, я пошел домой,- я поднялся и пошел к выходу.

-Пока,- махнул рукой Митькину.

-Пока,- вяло ответил он.

Дома было прохладно, но я уже привык. Лариска была на работе, я - один в трехкомнатной квартире. Пустая квартира и я. После приезда сюда, мне дали эту квартиру, других не было. Мы жили в двух комнатах, третья была для меня чем-то вроде кабинета. Здесь стоял тренажер для упражнений оперировать, и везде книги. За это время я собрал хорошую библиотеку по многим разделам медицины, ну и конечно, по хирургии и анестезиологии. Книги и журналы. Я выписывал два журнала по хирургии и один по анестезиологии.

Я поупражнялся на тренажере, но что-то не очень хотелось занятий. За день устал, уже тошно смотреть на инструментарий.

Хорошего хирурга видно по рукам. Будучи на специализациях, я с удовольствием смотрел, как оперируют наши учителя. Ход операции ты знаешь, любая операция описана в руководствах, статьях, да мало ли где. Но хочется посмотреть, как владеет техникой хирург. И уже после нескольких движений руками, знаешь, как часто он оперирует. Или его загоняют в операционную по принуждению. Вот этот оперирует, но не виртуоз, нет. У этого, руки растут чуть ниже пояса, корявые до невозможности. Но вот видишь оператора, легкость манипуляций, и замечаешь какое-то новое движение, отмечаешь для себя. А вот здесь, я делаю по-другому, более экономно и рационально.

Я вспоминаю, как мне пришлось ассистировать нашему куратору, красивой, уверенной в себе женщине. Ей хотелось блеснуть передо мною, и она назначила меня на ассистенцию. Оперировала она совсем неплохо для преподавателя, а тем более для женщины, и мне кажется, этим тайно гордилась. Операция средняя по сложности и она спокойно, уверенно и по-своему быстро начала оперировать. Я первый ассистент, мое дело быстро вязать узлы, показывать место операции. Темп вязки узлов я предложил бешеный, только подняла зажим, я уже перевязал и срезал концы нити. У меня, на большом пальце правой кисти висят короткие ножницы, раз и все готово. Обычно концы нитей срезает сам оператор. Она этого не ожидала, смотрела на меня заинтересовано. Но дальше - больше. Я начал делать некоторые элементы операции за нее. И получил:

-Виталий Иванович, я оперирую, - делая ударение на "я", сказал она с беспокойством в голосе.

Я пропустил это мимо ушей. И тот же темп, для меня обычный. Вокруг наши врачи, которых курирует эта женщина. И вновь:

-Виталий Иванович, я оперирую, - я снова ноль внимания. Она выдыхается. Она пыталась показать этому самостоятельному ученику, что она лучше, чем он оператор. И, наконец, в третий раз прозвучало:

-Виталий Иванович, я оперирую! - я поднял глаза. Она смотрела на меня с мольбой. Не добивай меня, я сдаюсь, ты сильнее.

Все, я дальше был чурбаком, она даже дважды шутливо заметила:

-Вы что заснули, Виталий Иванович? - продолжала оперировать на хорошем уровне. Она поняла, что перед ней блестящий оператор, а для женщины - это заинтересованность. После операции, она подошла ко мне и сказала:

-Спасибо за ассистенцию, спасибо за все,- и пожала руку чуть выше локтя.

Моя скорость оперировать, иногда вызывала смешные истории. В одной больнице, на простую операцию, помылась старшая операционная сестра.

-Хочу вспомнить молодость.

Начали операцию под местной анестезией. Сверху, над операционным столом, висит огромная бестеневая лампа. Я быстро ввожу новокаин в место будущего разреза, она подает шприцы. Набрав новокаин, сестра выпускает воздух и протягивает врачу. Разрез кожи, обложились и снова введение новокаина. Темп быстрый, вижу - отстает, но деликатно молчу. Она, набрав очередной шприц, выпускает воздух и не рассчитала усилие. Струя новокаина бьет в лампу, и … капает в рану. Немая сцена. Она сжалась и испугано смотрит на меня.

-Сушить,- я просушил рану.

-Спирт,- провел спиртом в месте, куда упали капли. Виноват сам. Ты знаешь свои руки, не будешь хвалиться.

Она успокоилась и начала говорить что-то в свое оправдание.

-Забудь, работаем дальше, - и уже про себя

-Сам виноват.

Послышался звук открываемой двери, пришла Лариска. Я вышел из своего кабинета и смотрел, как она снимает пальто. Теперь это красивая, статная, сорокалетняя женщина, знающая себе цену и, как всегда, кокетничающая. Светлые волосы были уложены, одета по последней моде, уверенная походка делала ее безумно привлекательной. Да, раньше я смотрел с восторгом на нее, но что-то случилось со мной и сейчас, кроме тупого равнодушия, ничего нет.

Я всегда любил копаться в себе и долго пытался понять, откуда это равнодушие. Ведь раньше я не мог надышаться ею, насмотреться, даже если уезжал на время, то страшная, непреодолимая тяга заставляла бежать назад к ней, сломя голову. И с собой я взял ее, потому что не мог расстаться. Я прощал ей все, ее флирты, романы и прочую дребедень. Мужчина должен быть великодушный. А может любовь делает нашего брата таким слепым, прощающим все? Скорее всего, именно так. И вот сейчас я подолгу рассматривал ее.

Что меня привлекло в ней? Возможно, природный ум и независимость, житейская мудрость и этот шарм, это обаяние. Теперь я значительно перерос ее в интеллектуальном плане, но наличие у нее природного ума, делали ее приятной собеседницей. С ней всегда можно было поговорить на любую тему и она, как умный человек, не стеснялась спросить, если чего-то не знала. Ведь незнание чего-то, не есть характеристика ума, а просто недостаток информации.

При всем своем непостоянстве, она свято хранила любую тайну, которую доверял я ей. В этом я был уверен.

Равнодушие било по нервам, не хотелось ничего делать и я поймал себя на мысли, что начинаю считать месяцы до весны. Как я буду расставаться? Эта тягостная процедура угнетала меня уже сейчас, а что будет потом? Я старался не думать об этом, но работа хирурга уже наложила свой отпечаток на характер. Это три "эр". Решительность, радикальность, рациональность. Порой хотелось все бросить и тут же уехать, не лгать ни себе, ни ей. Но в этот момент появлялась подленькая мысль, мол, все наладится. И страх утраты, что ты взвоешь от боли и потери, как зверь в агонии. Придется возвращаться, что в сотни раз хуже, чем жить вот так. Миллионы людей живут вот так, потерпи. Не меняй ничего, это хоть и дыра, но в ней так привычно и тепло.

Обычный зимний вечер, сели поужинали. Лариска рассказывала о своей работе и последних новостях. Затем, после ужина, квартира становилась избой - читальней. Телевидения не было и поэтому я читал по несколько часов научную литературу. Лариска что-то шила или читала. Сегодня вечером она принесла с работы последний журнал мод и рассматривала его.

Поздно легли спать. Я долго ворочался, не мог заснуть. Несколько раз просыпался, но под утро словно вырубился.

Я иду по дороге, со мной еще кто-то, трудно понять кто. Вдруг послышался лай, я оглянулся, на нас мчалась огромная свора собак. Злобный лай до хрипоты, пена изо рта. Мы бросились бежать и я четко различил, что со мной серая собака. Бег тягостный и трудный, ноги свинцовые, пудовые. И вдруг забор. Высокая стена, бежать некуда и слова Сашки Берга:

-Ты загнан в угол. Мгновенно оцени обстановку.

Я остановился, бежать некуда, да и незачем. Повернулся лицом к стае, собрался. Страх исчез. Рядом со мной сидела серая собака, но как-то странно вела себя. Она виляла хвостом, а затем встала и пошла к стае, села в ней и принялась наблюдать за происходящим. Я один, совсем один. И снова Берг.

-Загнанный в угол очень опасен. Соберись, я сзади. - Берга я не видел, только голос.

Вдруг в стене открылась дверь и Сашка, мальчик Сашка, которого мне не удалось спасти осенью, улыбаясь, говорит:

-Сюда дядя, сюда,- и я пошел за ним. Стая исчезла, мы прошли немного с пацаном, он улыбался и казался очень счастливым.

-Не бойтесь дядя, все будет хорошо.

Дорога раздваивалась. Сашка повернул в сторону красивой рощи, я за ним.

-Тебе нельзя сюда, дядя, рано еще. Тебе по тому пути идти,- и показал на другую, неровную, ухабистую тропу и сразу исчез.

Я проснулся. Сердце бешено колотилось от выброса адреналина, тело слегка напряжено. Глянул на светящийся циферблат ночника, скоро вставать. Что за кошмар и зачем здесь собаки, Берг, мальчик Сашка? Я дал лишь внятное объяснение словам Берга.

-Соберись, я сзади! - это бой двоих против толпы. Избежать столкновения не удалось. Толпа опасна своей непредсказуемостью и непрофессионализмом, потому что она может применить в бою такое, что, даже хорошо тренированному бойцу и не снилось. Здесь опасность подстерегает тебя сзади и оборону нужно держать спина к спине, есть хоть какой-то шанс. Но стоит одного вывести из строя, другой обречен. Поэтому сопротивление в этой ситуации - вопрос времени.

Все. На остальное не хватило фантазии и все потому, что я не верил снам. Зазвенел будильник, пора вставать.

 

Глава 8

 

Ход времени неотвратим. Дни бегут, принося то радости, то переживания. Мы люди, и порой нам хочется замедлить, или ускорить ход событий, но время неумолимо приближает нас к намеченному, и ему, может быть, известному исходу. Но это конец мнимый, ибо за ним начинается новый период нашей жизни, может лучше, а может и хуже, что бывает чаще предыдущего. И так всю жизнь. Решишь одну проблему, хочется передохнуть, забыться, но впереди снова проблема. Эта череда событий и проблем бесконечна, как и течение времени. Мы тратим свои силы для достижения, как нам кажется, архиважных целей, но достигнув, видим их бессмысленность. Пророк Екклесиаст сказал, что жизнь - это суета сует и томление духа. Кажется, что делаешь что-то новое, но это уже было, кто - то прошел этот путь, пусть и в другое время, и в другом месте. Все старо как мир.

Шел обычный рабочий день. На улице метет пурга, холодные дни, зима заканчивается. Она старается, чтобы люди надолго запомнили ее, и куражится, как может. После обеда мы сидели в ординаторской и записывали дневники в истории болезни. Раздался телефонный звонок. Митькин взял трубку, послушал, сказал:

-Хорошо. - и положил трубку. Затем посмотрел на меня

-Тебя Белов вызывает.

-Что случилось?- не отрываясь от истории болезни, спросил я.

-Не знаю, но просил быть побыстрее.- Митькин испытывающе смотрел на меня.

Я встал и пошел в кабинет главного врача, постучал и сразу вошел. В кабинете, кроме Белова, была миловидная дама, именно дама, так старательно она преподносила себя. Женщина, слегка за сорок, ухоженная и следящая за своей внешностью, но, что-то было неуловимое и в тоже время заметное, что она из другого круга. Возможно, это была подчеркнутая вежливость, легкая барственность и чуть-чуть, едва заметное, пренебрежение. Да, я непроста, вежлива и воспитана, приближена к кормушке или корыту, а кругом одни хамы. Одета в импортные шмотки из райпотребсоюзовских складов, недоступных простым смертным. С нею был мальчик, обычный подросток, еще не зараженный бациллами значимости. Он с любопытством смотрел на меня.

Но было что-то необычное, и я вдруг понял, что именно. Белов стоял в своем кабинете в присутствии этой женщины. Я отвык видеть его вне кресла и если видел на улице, то это одно. Но, у себя на работе, он постоянно сидел, лениво развалившись и редко можно было видеть, или встретить его, ходящим по кабинету или по отделениям.

Женщина представилась, назвала имя и отчество, и подала руку. Пролетарское панибратство. Я всегда называл это, что был допущен к руке августейшей особы, или, если это мужчина, то не особы, а члена. Член чего-то там, чаще, какого-нибудь бюро. Хорошо, что ограничивается это действо рукопожатием, а не лакейским лобзанием, хотя разницы никакой, осадок собственной неполноценности остается.

Белов, в халате и колпаке, суетился вокруг мальчика. Женщина оценивающе посмотрела на меня, сказывался опыт пребывания в элитных санаториях, и лениво, голосом похотливой барыньки, произнесла:

-Я слышала о вас. Посмотрите, пожалуйста, моего сына.

Белов, что бы сохранить лицо начальника, пробубнил:

-Ну - ка глянь, Виталий Иванович. Митькин смотрел, ну что-то мальчику не лучше.

И угоднически заглядывая в лицо женщине, суетливо начал помогать мальчику, разбинтовывать ногу. Бинт скатался, и узел не развязывался. Повязка была наложена на верхней трети голени и от нее шел аромат мази Вишневского. Белов пытался развязать узел, но руки, пухлые, неуклюжие, ничего не могли поделать с этим. Хирург, в больнице, развязывает узел повязки. Анекдот. Даже начинающий хирург разрезает повязку. Смотрю на его стол. В пенале ручки и ножницы. Беру ножницы и подхожу к мальчику, Белов опустился на одно колено, лицо покраснело, еще немного и вцепится зубами в злосчастный бинт.

-Может, я попробую, Василий Семенович?- спрашиваю я.

-Давно бы сделал, а то делаешь здесь все за вас.- с трудом поднимая свое раскормленное бренное тело, бурчал Белов, отходя от мальчика. Рассекаю ножницами повязку, снимаю салфетку, пропитанную мазью. Кожа цела, легкое покраснение от мази.

-Где болит? - спрашиваю мальчика.

-Нигде не болит.- отвечает. Но здесь в разговор вступает мама.

-Понимаете, я обнаружила какой-то нарост под кожей, испугалась. Может, где упал, футбол гоняют в спортзале. Смотрел Митькин, сказал ничего страшного и наложил повязку с мазью, она пахнет и пачкает белье.

Пальпирую верхнюю треть голени, под кожей, на кости, имелся шиповидный вырост. Необычного ничего нет, пусть занимаются детские травматологи, не будем отнимать у них хлеб.

-Страшного ничего нет, я выпишу вам направление в детскую травматологию, они занимаются этой проблемой.

Дама успокоилась и, с надеждой и интересом, смотрела на меня.

-Вы сможете свозить его в область?- на всякий случай спросил я. Дама раздулась от спеси:

-В любую минуту Виталий Иванович. Огромное вам спасибо.

-Пожалуйста. Направление будет в приемном покое.- и я пошел к двери.

-Пусть фельдшер занесет направление.- крикнул в след мне Белов, но кресло, свой трон, так и не занял.

Я написал направление, указал диагноз по авторам, описавшим эту болезнь, и поднялся в ординаторскую.

-Ну, что там?- спросил Митькин.

-Ребенка надо было посмотреть. - и заметил, как поджались у него губы.

-Ой, беда собачки.- по - бабьи пробормотал он.

Прошла неделя, на улице пурга настолько сильная, что целый день, в помещении, стоят сумерки. За окном слышно завывание ветра, да прохладно в домах и в больнице. День клонился к вечеру, когда в ординаторской появилась секретарь Белова, и с каким-то возбуждением проговорила, что меня срочно вызывает Белов, и, не сказав больше ни слова, убежала. Я шел к Белову недоумевая, что срочного могло случиться, можно и позвонить.

Я постучал и сразу услышал "да", вошел. В кабинете ходил среднего роста мужчина, и рядом семенил, угодливо заглядывая ему в лицо, Белов. По тому, как слался наш главный, было понятно, что пожаловало высокое начальство. Я поздоровался и остановился у входа. Мужчина подошел, подал руку и представился:

-Козлов Иван Никитович, председатель райисполкома.- рукопожатие сильное, уверенное.

Козлов был мужчина среднего роста, волосы с проседью, зачесаны назад, холеное, волевое лицо. Глаза пристально смотрели на меня, как бы изучая. Хорошие манеры, хорошая одежда, запах дорогого парфюма. Все обязывало соответствовать должности.

-Я съездил с моим сыном в область, диагноз подтвердился полностью. Сейчас назначили лечение, но, возможно, на каникулах госпитализируют. Спасибо вам. Наслышан, наслышан.- голос спокойный, уверенный.

Я что-то бормотал о том, что это наша работа, и прочую, соответствующую моменту, чушь.

-Очень рад, что у нас есть такие врачи.- сказал он и, посмотрев на Белова, добавил

-Правда, не все, а хотелось бы…- как бы продолжая с ним разговор, который, возможно, был до меня.

-Мне можно идти? - спросил я.

-Да-да, пожалуйста, просто хотел с вами познакомиться. До свидания.- и вновь подал руку.

Я вышел. Было приятно, но мой сарказм подкалывал меня. Растешь, дважды был допущен к августейшей руке члена, и если так пойдет, то будешь допускаться трижды за встречу. Злой юмор.

Иван Никитович Козлов был профессиональным партийным работником. Еще учась в сельхозинституте, он стал проявлять активность, и вскоре был замечен, и стал комсоргом курса. После окончания, был направлен вторым секретарем райкома комсомола в район, затем учеба в высшей партийной школе, работа в райкоме партии. В общем, везде проявлял себя верным ленинцем, а это поощрялось. Будучи третьим секретарем райкома партии, получил Иван Никитович урок на всю жизнь. Он курировал образование и здравоохранение, а также культуру.

Однажды, приехал какой-то вокально-инструментальный ансамбль, чуть ли не из Москвы. Руководители культуры испросили его волю, и, получив разрешение, дали добро на выступление. Но на беду, на концерт, взрослые дети затащили первого секретаря райкома. Концерт ему понравился, но под занавес была исполнена песня "Москва Златоглавая", ее заставили повторить зрители, и долго не отпускали артистов. И первый вознегодовал. Как могла монархическая песня распеваться в советском доме культуры? Кто пропустил? Вмиг были собраны руководители культуры. Кто разрешил? На каком основании?

Разбор поступка коммуниста Козлова И.Н. происходил на бюро райкома партии, выступали так, что он был мокрый. Наказание неминуемо и партия не прощает подобных поступков. Требовали от "...поставить на вид", до "...не место подобным в партии." Вышел с бюро покачиваясь, все остальные решали его судьбу, и она была решена с подачи первого секретаря. Строгий выговор без занесения в личное дело. К концу недели Козлов успокоился, но по телефону, его вечером пригласил на дачу первый секретарь райкома, его шеф.

Ехал Козлов и дрожал, что еще нужно, этому хрену старому. Приехал, вошел, поздоровался. Первый, одетый по-домашнему, усадил за стол, хорошо сервированный, налил водочки. Выпили хорошо. Затем первый спросил:

-Ты хоть понял, за что тебя наказали?

-Да за этот вшивый ансамбль и его песни.- ответил Козлов. Первый друг стал строгим и почти официальным. В голосе появились металлические нотки.

-Ничего ты не понял. Запомни, инициатива наказуема. Если что-то не сделал, поругают, сошлются на объективные причины, а их, как тебе известно, всегда в избытке. Но если ты проявил инициативу, это крах. Крах всей партийной системы. Сегодня ансамбль разрешен тобой, завтра фракция в партии. Плачено за это кровью. Приказала партия снести улицу, снеси ее. Не успеешь к назначенному сроку, получишь на орехи, но не более. Но если ты снес улицу, и снес хоть один лишний, нет, даже половину неуказанного сарая или туалета по своей инициативе, партбилет на стол. Поэтому, ты всегда все согласовывай. Ты заметил, что любая бумажка согласовывается. Коллективная ответственность - это сила. Партия воспитывает прекрасных исполнителей. Мыслители ей не нужны, это крамола, раскол.

Засиделись допоздна. На прощание первый сказал:

-Не обижайся, наука впредь. За одного битого, двух небитых дают.- на том и расстались.

В районе Козлов появился недавно, около года назад. Постепенно обрастал связями, знакомствами с руководителями и также, постепенно, вникал в суть дел. Он обратил внимание на большое количество жалоб и писем на здравоохранение. Причем, в здравоохранении, не нравились только Белов и его жена Дарья. Письма были полны фактов, из них вытекало, что писавший человек близок к медицине и обстановку знает непонаслышке. Козлов был опытным управленцем, он знал, что в любой работе бывают сбои, но заострять на этом внимание не стоит. Особенно интересно, что писавший выражал мнение, якобы, всего населения, и пожелание, видеть главным врачом одного из двоих: Черногорова или Митькина.

Новой подругой жены Козлова стала Дарья. Они быстро нашли общий язык, и уже Новый Год встречали вместе. Посидели более чем хорошо, а на другой день, как принято, поправляли здоровье у Белова. И здесь, в узком кругу, Козлов поведал о письмах. Дарья, по-волчьи, насторожилась, и поняла, кто-то рвется на место главного врача. Глеб Вишня отпал сразу, слишком порядочный, до анонимок и пожеланий не опустится, и его имя не упоминалось. Да и опустили его глубоко в грязь. Оставалось двое: Черногоров и Митькин. И хотя, все были уверенны, в первую очередь из-за примитивизма и властолюбия, что это деяния Митькина и его родни, нужно проверить обоих. Решено, что после Нового Года, Козлов встретится с каждым и определит, кто автор. Об этих интригах, средневековых комбинациях и примитивной хитрости, а особенно, всепоглощающей жажды власти, я узнал позднее, причем из первых уст.

После моего ухода из кабинета главного врача, Козлов, задумчиво глядя на Белова, сказал:

-Это врач, он не карьерист. Зови другого.

Я зашел в приемное отделение, и затем поднялся в хирургию. Митькина не было. Я вновь принялся за написание историй болезни. Через полчаса пришел довольный, улыбающийся Митькин. С каким - то упоительным возбуждением, он рассказывал о беседе, в кабинете главного врача, с Козловым.

-Ты знаешь, Козлов охотник, ну и говорили в основном об охоте. Обещал вместе со мной съездить на охоту.- и, как любой примитивный человек, повторял одно и то же по нескольку раз. Он радовался как ребенок, которому была обещана развлекательная прогулка.

В кабинете Белова, тем временем, Козлов говорил:

-Ты заметил, что кроме охоты, другую тему он не тянет? Хитрован, причем рвется к власти. Но кто-то его этому учит.

Теперь пришла очередь Белова выдать источник.

-Его родственник работает у тебя.

-Кто таков?- спросил Козлов, явно кому-то подражая.

Белов назвал фамилию, он ничем не рисковал. Своя рубаха ближе к телу, да и место нужно беречь. Не он начал эту игру, он поднял Митькина, он его и закопает.

-Но это, все равно, не достоверно. Кто из них причастен к писанине? - задумчиво проговорил Белов.

-Проверим и положим этому конец. Сделаем так. Я вызову их по одному и предложу место главного врача. Если человек не при чем, он будет не готов дать ответ сразу. Но если человек заинтересован, он сразу согласится и выльет на тебя и на соперника всю грязь, на какую способен. Выберу время и начнем. Ты же будешь направлять их ко мне, и затем, по возвращении, будешь беседовать, спрашивать, о чем говорили. Вполне законные вопросы. Руководитель беспокоится, о чем говорили с подчиненным в райисполкоме.- Козлов поднялся и направился к выходу.

-Я вижу, ты не можешь поверить, что это дело рук Митькина. Пока.- пожал руку Белову и вышел.

Менять Белова он не собирался. Стабильная работа больницы, показатели все хорошие, больница в надежной середине по области. Да и как посмотрит облздравотдел, там Белов на хорошем счету, всю жизнь проработал в районе. Но завелась гнида. Нужно это пресекать.

Белов вернулся домой, где ждала его Дарья. Он подробно рассказал о встрече с Козловым и свои сомнения.

-Неужели это дело рук Митькина? Он же мне обо всех событиях и сплетнях в больнице рассказывал. Особенно, как критикуют меня Вишня и Черногоров. Лебезил, делал что угодно, пускался на различные подлости, чтобы насолить, этим двоим. Хитер. Особенно не любит Черногорова, различные пакости делает ему, то на сборы упросил его с собой отправить, то еще что-то.

Дарья была задумчива, она уже знала, кто это. Сами, своими руками породили, теперь надо красиво выйти из этого. Ох, если это подтвердится. И Дарья мстительно улыбнулась.

Наконец настали теплые денечки. По-весеннему ласковое солнце уже пригревало, только по утрам был морозец. Примерно через неделю, меня вызвала секретарь главного врача и сказала, что после обеда меня ждут в райисполкоме. Там необходимо обратится к работнику, и назвала его фамилию.

Я прождал в приемной минут двадцать, затем был приглашен в кабинет. Огромный кабинет, длинный стол заседаний, в конце еще один стол, перпендикулярный первому. За столом сидел сам Иван Никитович Козлов. Он, не вставая, протянул руку и пригласил меня присесть. Я сел на стул, и огляделся. В кабинете было тепло, светло и, даже, как-то уютно.

-Я пригласил вас вот по какому поводу. Население недовольно главным врачом больницы, много нареканий. Да и сами вы видите, есть что-то нездоровое в коллективе. Поэтому, я хочу предложить вам стать главным врачом. Как вы к этому относитесь?- спокойно начал Козлов, но что-то было вкрадчивое в его тоне и это насторожило меня.

Возможно, такое резкое начало. Да и армия приучила меня к осторожности с начальством.

-Я никогда об этом не думал, да и собираюсь уезжать. Я свое отработал, и хочу стать, сначала, хорошим врачом. Да, к тому же, я не член партии. - как то ошалело лепетал я. Ничего себе предложение. Любой обалдеет.

-Ну, это не проблема, мы дадим вам зеленую улицу и вы в партии. Хорошие врачи и в районе нужны. У вас есть нарекания на Белова?

-Считаю, человек на своем месте, много лет провел в районе, хорошо знает специфику здравоохранения.- я чувствовал, что-то здесь не так.

-А что будет с Беловым? Все - таки человек всю жизнь проработал в глубинке. Как - то несправедливо. – спросил я Козлова.

Сказать, что я был доволен Беловым - это ложь. Я всегда старался вставить ему шпильку в разговоре, подчеркнуть его косность, заскорузлость. И Белов отвечал мне той же монетой, стараясь ущемить везде, где можно. Шутки над ним походили на издевку, а если эту тему мы затрагивали с Глебом, то разговор был основательный. Глеб обладал хорошим чувством юмора и острым языком, и вот когда происходил разбор полетов Белова, мы от души ржали, видя, как Митькин писал от страха, и поминутно выглядывал в коридор, чтобы не услышали.

-Ну, собачки. Ой, беда, беда.- по-бабьи причитывал он.

Не знаю как Глеб, но я по армейскому опыту знал, что все будет доложено Митькиным любимому шефу, а это еще больше подогревало.

Беспокоясь о судьбе Белова, я видел не его, нет. Я вдруг представил себя на этом месте, и в одно прекрасное время, мне скажут то же самое. И меня это пронзило. Придет время и ты будешь выкинут, как негодный элемент. Тогда я не знал, что система не оставляет своих руководящих работников. Но пусть Белов не так начитан и не с таким чувством юмора, но он врач и вот так, неизвестно куда, уходи. Жестоко.

-Вы принимаете мое предложение?- вопрос был поставлен.

-Я не могу ничего ответить сейчас, разрешите подумать.- голос у меня какой-то ватный, невнятный.

-Да, да, подумайте. Мы еще встретимся. Можете идти. Я прошу наш разговор считать конфиденциальным.- и подал руку.

-До свидания. - промямлил я и пошел к двери.

Я вылетел из райисполкома. Радость переполняла меня, предложение льстило моему самолюбию. Я зашел на работу к Лариске, вызвал ее и все рассказал, захлебываясь от счастья. Она спокойно выслушала меня и вдруг сказала:

-Ты правильно поступил, сказал, что подумаешь.- она все понимала. Мальчика погладили по головке, а он и рад.

-Только, прошу тебя, никому не говори. Я обещал.

-Хорошо, иди домой.

Домой я летел. Пришел, сел на диван. Было какое-то ощущение новизны и чего-то необычного. Постепенно мой щенячий восторг улегся, и я смог думать критически. Я не стал специалистом, и буду сидеть здесь, приедет чудо подобное мне. И все повторится, с той лишь разницей, что смеяться будут надо мной.

Сомнения, сомнения. Что говаривали праотцы хирургии? Все сомнения в пользу операции. Проще говоря, если сомневаешься - оперируй. Если сомневаешься сейчас в целесообразности работы главным врачом - уезжай. Сам же создал для себя теорию: сначала стать спецом, а потом руководителем. Соорудить эдакую подушку безопасности. Предложение не соответствует моему принципу три "эр": решительности, радикализму и рациональности.

Первое - решительность. Да, у меня дури много, могу полезть на рожон и согласиться.

Второе - радикализм. Изменю ли я что-то в себе, или в той же больнице? Ничего и никогда. Значит остается паллиатив, приспособленчество.

Третье - рационализм. Полный бред, безумие, регресс.

Итак, один довод сомнительный, против двух твердых. В итоге - твердое нет. Я успокоился, щенячий восторг исчез, стало как-то хорошо и спокойно.

Вечером мы с Лариской еще раз все обсудили. Да, мои выводы правильные. Я еще раз попросил ее никому ни гугу, ведь я обещал молчать, держать все в тайне.

Но на другой день случилось нечто. Я пришел на работу, и увидел за столом Митькина, очень взволнованного и возбужденного. Он почему-то сверлил меня взглядом, как будто что-то хотел узнать. Но в ординаторской постоянно были люди, и разговора не получалось. Он скомкано провел пятиминутку, и как только закрылась дверь, спросил:

-Виталий, тебя вызывали в райисполком. Зачем?- очень уж нетерпеливый мальчик.

-Квартирный вопрос. - спокойно, как мне казалось, врал я

-Не ври. Тебе предложили место главного врача, и ты обещал подумать. Ведь так?- наседал он.

-Леша, я тебе сказал. Не веришь - это твое дело. Я пошел на обход.- я поднялся, в голове шум, земля закачалась. Откуда он узнал? Ведь знала только Лариска. Неужели она поведала своему поклоннику, а тот Митькину? Этого я не ждал. Она предала меня, сначала физически, а потом духовно. Физическое не имело для меня значения, но духовно! Я доверял ей самые сокровенные мечты, и она всегда хранила их. И вот удар. Вчерашняя радость померкла, стало очень тоскливо и плохо, захотелось немедленно уехать. Куда? В коридоре меня ждала Гелена.

-Виталий Иванович, зайдите, пожалуйста, в операционную, там кислородные шланги перепутались.- как-то сухо сказала она.

И пошла впереди, как всегда красивой походкой, слегка наклонив голову. Зашли в материальную.

-Тебя вчера вызывали в райисполком?- спросила она.

-Да.

-Зачем?- она пристально смотрела на меня.

-Квартирный вопрос.- соврал я

-Ты не умеешь врать. Тебе предложили место главного врача. Так?- в ответ я кивнул головой.

-Не связывайся. Я чую недоброе. Утром видела Дарью, очень счастливая, а она беду видит за километр, звериный нюх.

-Откуда Митькин узнал, вот вопрос?

-Ты где-нибудь говорил? Вспомни.- задумчиво спросила Гелена.

-Только дома.

-Твоя супружница не могла сказать.- она всегда Лариску звала "твоя супружница".

-Откуда ты знаешь?- меня злила ее спокойствие и задумчивость.

-Я про тебя, дорогой, знаю все. И про два института, и про всех твоих баб, пол - города уже огулял.- с болью в голосе сказала она

-Два гусара, ты и помпрокурора. Соревнуетесь что ли?- и вновь задумчиво

-Опасайся сегодня Митькина, он что-то задумал. Смотри.- и она показала на окно. Окно материальной комнаты выходило на центральный вход, и я увидел, как подъехала машина Шубича. Из машины вылезли Шубич и брат Митькина, и направились в здание больницы.

-Слетается воронье.- вновь сказала Гелена. И добавила

-Ну все, иди с Богом. Будь осторожен.- и я пошел к выходу

Я вошел в ординаторскую, где увидел, что оба брата Митькина что-то обсуждали, увидев меня, сразу замолчали. Шубича не было.

Брат Митькина с ненавистью смотрел исподлобья на меня, я сел за стол и начал готовить больного на выписку. Лешка куда-то звонил, спрашивал о каких-то результатах и о каком-то Афанасии, которого никак не могли отыскать. Вошел Шубич, поздоровался, сел на диван.

-Белов расстроен, какой-то нервный, даже говорить со мною не стал.- доложил он и повернулся ко мне, намереваясь что-то спросить. Я знал этот вопрос, встал и с бумагой пошел в отделение. Полная тишина, немая сцена.

Когда я вернулся, никого не было. Дважды звонила секретарь главного врача, просила срочно направить Митькина к Белову. А меня сверлила мысль, что Лариска рассказала о тайне. К вечеру появился Митькин, какой-то слишком самоуверенный. Я сказал, что его разыскивает Белов, но он нагло ответил:

-Пусть ищет. Кому надо, тот найдет.- и вид победителя.

Домой я шел сжигаемый огнем предательства. Ну, как ты могла? Лариски дома не было, я сидел и ждал, появилась потребность поговорить по душам. Внутри все кипело и клокотало. Я забыл наставления Берга второй раз в жизни. Лариска пришла, как всегда независимая и красивая. Я сидел в дальней комнате и ждал, когда она разденется. Вот она вошла, и привычно спросила:

-Как прошел день.- в голосе неподдельный интерес.

-Ты зачем рассказала, что я был в райисполкоме, и что мне предлагали?- я говорил с трудом, горло сжимала обида и боль.

-Я ничего никому не говорила .- спокойно ответила она.

Я вскочил, подошел к ней. Красивая и спокойная, она смотрела на меня в упор. Я взял ее за плечи, она попробовала пошевелить ими, но я только сильнее сжал.

-Ты, ты проболтала все. Митькин знает о том, что мне предложили. Я обещал Козлову молчать.- я затряс ее за плечи. Я забыл о своей силе, и ее голова дергалась, пока она прической не задела за стену.

-Отпусти, мне больно.- и зарыдала.

Она знала, что я не выношу женских слез, тем более ее. Я опомнился. Стой, ты забыл Берга. Соберись.

Я отпустил ее, начал бормотать какие-то извинения, но она выскочила в другую комнату. Я присел на кровать. Спокойно, сконцентрируйся, соберись. Дышать, дышать. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Второй срыв за последние полгода. И снова из-за нее.

Первый произошел в середине декабря. Я встретил Лариску с работы, и зашли в ресторан взять что-нибудь к ужину. Была оттепель, чертовски скользко, и мы потихоньку двигались домой. Было тихо, уличные фонари ярко освещали площадь. Навстречу шел шашлычник, его звали Сатадзе, наглый и тупой.

-Что красавица, глазки другому строишь - нагло стал перед нами. Мы были одинакого роста, но он грузнее. Я попробовал отшутиться.

Шутка не прошла, ее просто не поняли.

-Я потомок Сталина и Шота Руставели, и сегодня эта женщина будет со мной.- щелк и к моему животу приставлен нож. Назвать его противником нельзя, слишком много ошибок. Во-первых - очень близко подошел ко мне. Во-вторых - приставил нож к животу. Для того чтобы нанести удар, необходим размах, а это время. Но я потерял контроль, кровь ударила в голову от такой наглости, или оттого, что он потомок. Меня спас гололед. Удар, поставленный Бергом, сработал четко, но в последний момент, я поскользнулся и смазал удар. Это спасло меня от последствий. Чтобы не упасть, я пробежал два шага и мгновенно, как учили, развернулся, сместился, влево, затем вправо. Это на случай контратаки. Потомок лежал на снегу, и на глазах чернел. В голове пронеслось: «механическая асфиксия» - это, когда воздух не может проходить в легкие. Рядом валялся нож, придется делать трахеотомию, или дышать "рот в рот". Натворил чудес, господи. Но потомок вдруг с шумом вздохнул и зашевелился. Слава богу, живой. Я готов был целовать шашлычника. Он медленно поднялся на колени, пачкая свои новые джинсы, и заплакал.

-Брат, прости, прости, я пошутил - И на джинсах медленно растекалось темное пятно мочи. Шашлычник был повержен, и он плакал от обиды и позора, что женщина видит это.

Я взял Лариску под руку и быстрым шагом отошли. Мы подходили к дому молча, когда она вдруг сказала:

-Я всегда открываю в тебе что-то новое, а о том, что ты можешь так, не догадывалась. Ты всегда отделывался шуточками, и я думала, ты драться не умеешь. - возбужденно говорила она.

-А я и не умею драться.- ответил я ей.

Меня учили наносить удары, мгновенно оценивать обстановку, избегать столкновения и бить только в случаях, когда ты загнан в угол, а не махать бессмысленно руками. В остальном всегда сохранять спокойствие, холодность и расчетливость. И никогда не лесть на рожон, дабы, не провоцировать противника.

Сейчас я успокоился. Мне было стыдно за свой срыв, да еще перед женщиной. Все. Ты загнан в угол. Полное равнодушие к Лариске, и исчезла вера, духовная вера. И последний довод: я сделал ей больно. А сделавший раз, обязательно повторит снова - это аксиома. И когда-нибудь я не сдержусь. Выход один из этого угла - повернутся лицом к ней, и переступить через нее. Через себя я давно перешагнул, столько насмешек, плевков и пересудов не каждый выдержит. Да, судьбе было угодно прогнать меня через это горнило, и я его прошел.

Я пошел на кухню, успокоил Лариску, она дулась целый вечер, но великая магия ночи помирила нас.

На другой день Митькин был загадочный и какой - то нервный, дерганный. Он куда-то звонил, что-то уточнял, а в обед вообще уехал. Отношения у меня с ним ровные, спокойные. Пусть дергается, нервничает.

Где-то ближе к концу рабочего дня, меня вызвал Белов. Я вошел. Белов был один. Он все также восседал на своем троне, но что-то другое было в нем. Раньше, со мной, он был напряжен, что ли, ждал колкостей, но сегодня он выглядел подобревшим и каким-то усталым, будто после тяжелой, неприятной работы.

-Тебя вызывали в райисполком позавчера. По какому вопросу?- пристально глядя на меня, спросил он.

-Да по мелочам, еще раз сказали спасибо. - соврал я, и мне стало стыдно, пацан что ли, выкручиваешься, врешь. Ведь рано или поздно узнает, если уже не знает. Митькин же узнал. Смелее.

-Василий Семенович, вам врать не могу. Меня вызывал Козлов и предложил место главного врача. Я сказал, что я подумаю.- выпалил я, как будто ныряя в ледяную воду.

На лице Белова ничего не отразилось и мне показалось, что он уже все знает.

-Ну и как, подумал?- устало поинтересовался он

-А что думать. При живом главном враче, покуситься на его место подло. Да и какой из меня главный врач? В этом, нас сравнить даже нельзя. Толком еще не стал хирургом, потом главным врачом таким же быть. Я не претендую на ваше место, потому, как не дорос. Но в отношении хирургии извините, не уступлю, я сильнее.- и нагло уставился на него.

Белов слушал мою сбивчивую речь, видел, что мне трудно говорить, и только какая-то усталая, добрая улыбка появилась на его лице. Когда я закончил, он махнул рукой и сказал

-Да я и не соревнуюсь с тобой, занимайся своей хирургией, сколько хочешь, хоть днем и ночью. Я только приветствую это.

-А кто всегда говорил, то не так, это неправильно?- наглел я все больше.

-Я постоянно читаю, хочется применить что-то новое, наука не стоит на месте. Конечно, у автора методика отработана, поэтому результаты лучше. Но уже кое-что внедрено мною, по урологии много сделано Глебом Вишней. А вы - все не так.- моя запальчивость заставила Белова еще больше улыбаться.

-Да делайте вы с Вишней что хотите, слова не скажу.- и добавил задумчиво,

-Просто меня не правильно информировали мои подчиненные, и соответственно настраивали.- видно, что он устал и добавил со смехом.

-Значит, не претендуешь на мое место, говоришь? Теперь по делу. Здесь на тебя в райисполком телега пришла, и в чем ты только не обвиняешься. У тебя есть враги?- я опешил.

Кому я мог больно сделать? Но кроме Сатадзе, на ум никто не шел.

-Я не знаю.- я был обескуражен.

Я не знал этих закулисных тонкостей интриг, и хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на сушу. Я был раздавлен, и повергнут. Оказывается, есть люди, которым моя работа не нравится. Белов видел мое состояние.

-Успокойся, ничего страшного, мало ли чего пишут. Подписи нет, это так, анонимка.- успокаивал он меня.

-Теперь меня будут разбирать?- обреченно спросил я.

-Уже разобрали. Анонимный сигнал передан по месту работы, и мы с тобой разобрались. Факты не подтвердились, но тебе указано. Критические замечания ты с благодарностью принял, и обещал работать над собой. Ведь обещал там что-то внедрять?

-Обещал, конечно. - медленно приходя в себя, ответил я.

-Успокойся, плюнь, все позади. Значит, не претендуешь?- со смехом спросил он.

-Не претендую, и не претендовал. И вообще я весной уеду, так что вы не беспокойтесь.- мой щенячий лепет, его развеселил вконец.

-Ну, ты молодец! Ладно, иди.- И протянул мне руку. Он это делал крайне редко.

Я вышел. Уже поворачивая на лестничную площадку, увидел, как из кабинета начмеда, к Белову, щукой скользнула Дарья.

 

Глава 9

 

Сегодня какой-то особый день, на улице по-весеннему тепло и солнечно. Утром я шел на работу, тишина, безветрие, и не хотелось куда-то спешить, думать об интригах испанского двора местного разлива, но с другой стороны забавно наблюдать за этими потугами, и знать, что финал предрешен.

В тот вечер, я ушел от Белова очень расстроенный, чем же я прогневал больных, что пришла телега, и не в больницу, а в райисполком. Я думал, что кто - из больных недоволен моим печением. Но на другой день, вечером, позвонила заведующая рестораном и пригласила посетить, при этом многозначительно добавила, что со мной хотят поговорить. Я прибыл к назначенному сроку в малый зал ресторана, стол накрыт. За столом сидели двое, оба мне хорошо знакомы. Один из них, родственник заведующей, работник райисполкома. Другой, легендарная личность, помпрокурора, высокий, медведеподобный мужчина. Он обладал дикой силой и однажды, мне пришлось познакомиться с его объятиями. Как, часто бывает, осенью мы выехали на природу. Нас четверо мужчин, один из нас чеченец. Сидели на траве, выпивали, кушали холодное, хорошо проваренное мясо. Одним словом, все культурно отдыхали. Разговоры не о чем, просто ради разговора. Неожиданно помпрокурора встал, походил и вдруг ненавязчиво так, предложил:

-Виталий, давай поборемся.

Это было сказано в его примитивной, деревенской манере, как всегда

« просто и со вкусом, а главное тактично и вовремя». Он мог ляпнуть и не такое. Я, как всегда, начал отшучиваться, ссылаясь на плохо перевязанный пупок, и грыжу до колена. Но оглянулся на других, ища у них поддержки, увидел их укоризненные взгляды, понял, нельзя отказываться. Встали в стойку, уперлись, и я почувствовал мощь, дурную силу. Он пер как танк, но наткнулся на мое такое же упорство и еще больше осатанел. Он шел напролом, и я не виноват, что помог ему двигаться в том же направлении, только слегка, подбросив его через бедро. Он с характерным звуком шлепнулся на землю, сразу на обе лопатки. Второй раз он снова оказался на земле.

-Все, хватит. - тяжело дыша, сказал я.

-Нет, давай еще.

Он уже ничего не соображал, сильный, мощный мешок. Теперь его взять на прием мог и ребенок. Я посмотрел на других, чеченец показал мне незаметно, большим пальцем вниз. Поддаться, иначе настроение у одного из членов нашей компании будет неважным, и я приобрету недоброжелателя. Ведь сила-это единственное, чего у него в избытке, ничего другого просто нет. Мы снова сошлись в схватке, но это чисто силовая толкотня, но два раза он с величайшим трудом уложил меня на лопатки. Встали. У меня ободрана рука, у него оторван рукав пиджака. Но возлияние продолжалось, под конец помпрокурора сказал:

-А ты первый, кто уложил меня. - он довольно посмотрел на меня.

-Ты тоже.- ответил я ему.

И вот сейчас, мы сидели в ресторане, болтали ни о чем, не было только четвертого. Пошли курить. Помпрокурора не курил и остался сидеть за столом. И товарищ мне, вдруг, сказал:

-Ты не расстраивайся по поводу телеги, ее никто не видел, кроме Козлова, и он ее сразу отправил Белову. Меня попросили сказать, чтобы ты был спокоен, никаких последствий не будет. Подозреваем, что к этому причастен Митькин.

Я начал раскрашивать, но услышал:

-Пойдем, водка киснет, да и друган наш сейчас кого-нибудь закадрит и притащит за стол. Все испортит. Так хотя бы выбирал, а то хватает первую попавшую. Ты же знаешь его «утонченный» вкус.

Мы вернулись в зал, затем попросили пепельницы и продолжали веселиться до закрытия.

На другой день, входя в больницу, я столкнулся с Дарьей, она приветливо улыбнулась, и поздоровалась так, что мне захотелось еще раз забежать наперед, чтобы повторить. Поистине, чудны дела твои, Господи. Дарья, которая со мной здоровалась всегда подчеркнуто сухо, боясь проронить лишнее слово через поджатые губы, оказывается, может быть женственной и обаятельной. Но на этом мои удивления не закончились. Митькина вызвали в райисполком, также после обеда, к Козлову. Он ходил и стонал:

-Ой, беда. Что они, собачки, от меня хотят?

Я знал по опыту, что эти причитывания растянутся до обеда, ушел на операцию. Затем еще операция по неотложке, одним словом, когда я вернулся в ординаторскую, Митькина не было. Не появился он и после обеда.

На другой день лицо Митькина сияло, как масляный блин не пасху. Он вдруг стал нетороплив, преисполнен важности и какой-то непонятной спеси. Чувства распирали его, ему хотелось подчеркнуть, что его, наконец, заметили, оценили. Мне временами казалось, что он уже видел себя в кресле Белова, отдающим приказы, вершащим важные дела. Но никто этого не замечал, все были заняты работой, и на его индюшачье раздувание не обращали внимания. Только я, видя, что если дальше продолжать не замечать его стараний казаться взрослым, это может окончиться летальным исходом, спросил:

-Ты что, сегодня именинник?- и в ответ посыпались расспросы, почему я так решил.

-Ты сегодня светишься весь.- он долго еще расспрашивал, ну как он светится.

Но наконец, признался, что его вчера вызывали и предложили место главного врача.

-Ну, а ты что решил?- спросил я.

-Я сразу дал согласие. Там - он показал пальцем вверх, - знают, кто достоин. Но просили, пока, никому не говорить. - он сиял.

-Поздравляю.- не знаю почему, но мне это все было неприятно. Возможно потому, что я знал финал, и сам прошел через это, или возможно потому что, когда манипулируют людьми, это оставляет оскомину подлости. Ведь он надеется, нет, он уверен в своей исключительности, что, наконец, достиг своей мечты. Все, впереди райская жизнь, только отдавай приказы, и требуй исполнения.

-Да рано, рано еще.- довольно потирая руки, сказал он.

То, что рано радоваться, я знал точно.

-Ой, и беда с вами, собачки.- с какой - то вдруг скрытой угрозой, сказал Митькин.

И на миг лицо стало каким-то жестким, казалось, он вдруг что-то припомнил, и это мимолетное воспоминание, тенью пробежало и вновь перед тобой беззаботный рубаха-парень.

Вот эта мгновенная тень навела меня на мысль, что если случится ему стать главным, то многим будет не до смеха.

Так прошло два дня. Обыденные дела вновь втянули нас в круговорот однообразной работы. Операции и писанина, писанина и опять операции. После обеда раздался телефонный звонок, Митькин поднял трубку:

-Да, сейчас.- и вышел из ординаторской. Его не было около часа, затем он вошел, усталый и довольный. Вновь копался что-то в своем столе, но я видел, что его распирает, и никто не спрашивает, от чего. Наконец он не выдержал:

-Белов вызывал. Понимаешь, целый час пытал, зачем меня приглашали в райисполком, но я не сказал правды. Говорю, что по вопросу машины, я уже пять лет стою на очереди.

- Он все равно же узнает - сказал я.

-Тогда поздно будет.- он мстительно улыбался. И вдруг добавил:

-Понимаешь, сейчас в коридоре встретил Дарью, даже не поздоровалась. Ничего, уже скоро.- загадочная улыбка, змеиная и подленькая скользнула по его лицу.

Через пару дней меня вызвал Белов. Он выглядел посвежевшим, и более энергичным, исчезла его, так привычная для нас, флегма.

-Я был в райисполкоме у Козлова, приказано тебе дать две ставки, и просить, чтобы ты не уезжал. И еще добавил, что пересмотрит твой квартирный вопрос. Автора анонимок вычислили, вот уж на кого не мог подумать, так это на Митькина. Вы с Вишней тоже ему насолили. Не нужно было расти. Плата за все. Что скажешь?- он смотрел на меня.

-Спасибо, но я устал. Хочу в отпуск с последующим увольнением.- пробормотал я.

Что я мог сказать ему? Поймет ли он меня? У него своих забот и проблем выше крыши. И они кажутся ему такими же важными, как мне мои. Не буду же я ему изливать душу и то, как мне было тяжело все эти годы. Сейчас этот груз свалился, и я могу, наконец, уехать. Я устал, и совсем не от работы. Работы я никогда не чурался и всегда впрягался в самую трудную лямку, и тянул так, что глаза вылазили. Мне всегда было интересно, вытяну ли я.

Пусто, на душе пусто. И кругом подлость, даже здесь, в отдельно взятой больничке какие-то интриги, подсиживания за место под солнцем. Но это пустяк. Я прожил долгие годы как привязанный, вынужден был терпеть все выкрутасы Лариски, и не в силах был уйти. Теперь, наконец, я свободен, я могу уехать, ничто не может меня остановить, или заставить продолжать работать здесь. Ведь мои принципы остаются незыблемыми. Три "р.". Решительность - решительно уйти в отпуск весной. Радикализм - порвать с Лариской навсегда. Рационализм - рационально провести отпуск, подыскать место работы, какое-то жилье.

Сомнения, волнения и тревоги. Правильно ли я поступаю? Здесь есть хоть какое-то жилье, работа. Здесь я оперился, стал на крыло, немного взлетел. Я ведь приехал желторотым, ничего не умеющим делать, птенцом. И все радости и горечи я почерпнул из этой больницы, и я, не боюсь себе в этом признаться, полюбил ее. Я знаю свою первую любовь к женщине, и теперь я познал первую любовь к месту работы. И эта любовь на всю жизнь. Будет много еще впереди мест, но это, первое, останется навсегда. И, кроме того, я сделал для себя самое важное открытие: умнеть надо незаметно.

С сомнениями я шел домой. Дом опостылел, из всех углов сквозило равнодушием, и горьким «терплю». Но дома ждала радость - письмо от матери. Мать писала, что уже старая, и хотела бы видеть меня чаще. Она признавала, что вместе мы не уживемся из-за наших характеров, но просила быть где-то рядом, хотя бы в областном центре. И в конце письма:

-Сынок, я тебя никогда не бросала, прошу, не бросай и ты меня. Раньше не просила, была сила, а сейчас прошу. Живи где-нибудь рядом.

Я знал, чего это ей стоило, с ее характером, и крутым нравом. Значит, и ее жизнь достала, ей трудно, очень трудно, коль просит быть меня где - то рядом. Родителей не выбирают, и если просит о помощи мать, здесь не может быть ни каких-то раздумий. Конечно, только к ней, только быть рядом. Женщины еще будут, много женщин, но мать одна, и менять мать на другую женщину, или отказывать ей в помощи - преступление.

Теперь вопрос о месте работы и жительства решен, уеду поближе к матери. Остается последнее, закончить здесь все дела.

И самое важное из дел - это мои отношения с Геленой. Началось все как бы из ничего, но постепенно переросло во что-то большое. Я постоянно ловил на себе ее изучающие взгляды, и она всегда давала мне умные, практичные, жизненные советы. Последнее время с ней творилось что-то непонятное. Она чувствовала, что я скоро уеду, стала строгой, потемнела лицом и похудела. Я никогда, никому не обещал золотых гор, чтобы этим покорить женщину, тем более, жениться на ком - то. Но наши отношения зашли в какой то тупик. Мы, встречаясь даже на работе, старательно избегали разговоров о будущем. Не строили никаких планов, и все текло в русле неопределенности, и будущее казалось туманным. И как всякий туман искажает действительность, так же и наше будущее, было искажено до неузнаваемости.

Я думал, что все медленно рассосется само собой. Но получилось по-другому. В один день, Гелена пригласила меня в операционную.

-Я слышала, ты собираешься уезжать?- спросила она меня тихо.

-Да, скорее всего, я уеду. - ответил я.

-А я?- в упор, также тихо, продолжала она.

Вот этого я боялся больше всего. Боялся этого вопроса. Что, я могу ей предложить? Ничего. Полную неопределенность, неустроенность, неясность. Ведь я, уже один раз оттягивал решение подобного вопроса жизни, и результат плачевный.

Жизнь постоянно ежедневно, ежечасно ставит перед нами вопросы и задачи. Но только со временем начинаешь понимать, что жизнь ставит перед нами решаемые задачи и проблемы. Нерешаемых задач и проблем жизнь перед нами не поставит. Да и решения порой приходится принимать настолько болезненные, даже страшные, что хочется их отложить, и как страусу, зарыть голову в песок. Но проблема остается и приходится к ней возвращаться еще и еще, пока ты ее не решишь так, как того требует жизнь. Поэтому, нужно решать сразу, как бы тяжело не было.

-Почему раньше ты не говорила об этом?- с трудом спросил я.

-Потому что, на развалинах чужого счастья, не построишь своего.- также тихо ответила она.

-Но тебе придется разрушить свою семью, а это те же развалины - я смотрел на нее, она была еще более поникшая.

-Я знаю, выхода нет. Прощай.- она была необычно тиха.

Я наклонился к ней, чтобы поцеловать ее, но она отстранилась, сказала:

-Задержись на секунду.- и вышла в другую комнату.

И почти сразу вернулась. Она протянула мне чеканную икону:

-Возьми, пусть она хранит тебя всюду. А теперь уходи.- губы ее что-то еще прошептали и я, потом долго пытался понять, что это за слово, потому что не расслышал. Мне думается, это было слово: «Навсегда"

Я тихо вышел. Я всегда преклонялся перед ней, ее умом, тактом и смелостью, и буду чтить ее всю жизнь.

Она решила все правильно, переболеем, но не нужно делать несчастными других.

Через неделю я узнал, что Гелена перешла в другое отделение, потому что не переносит наркотические пары операционной. Я понял, что ей больно видеть меня. Я пытался ей звонить, но услышав мой голос, она ложила трубку. Мельком я видел ее издалека, она была строга, потемневшая и похудевшая.

И тогда, я сам пошел в отделение, где она работала. Увидев меня, она вздрогнула, повернулась, хотела подойти, но вдруг остановилась. В ней происходила какая-то внутренняя борьба, но это только на миг, затем она вновь стала суровой и неприступной. Она умоляюще и с каким-то холодком сказала:

-Не приходи больше сюда.

Я подошел к ней обнял, она вдруг прильнула, как раньше, но это на миг и затем отстранилась уже навсегда.

-Уходи.- голос дрожал

-Уходи, умоляю, мне больно.

Она не хотела показывать передо мною слезы. Это очень сильная, заслуживающая поклонения женщина. Такие заставляют мужчин посвящать им поэмы, и за таких женщин, мужчины кладут свою жизнь к их ногам.

Я повернулся и тихо вышел. Весь день я был не в себе. И еще долго я буду об этом вспоминать, что жизнь бывает порой жестока, награждая нас страданиями, которых мы не заслужили.

Я очень сильно уважал ее, чтобы сделать ее несчастливой. Не имея ничего определенного, срывать ее с насиженного места и увозить неизвестно куда - это авантюризм.

Как в дальнейшем сложатся мои отношения с жизнью, неизвестно, но я твердо знал, что я расстаюсь, наконец, с Лариской. Теперь я ей ничем не обязан, и главное, что моя совесть, перед самим собою, чиста. Можно скрыться от людей, прятаться от правосудия, но от себя не убежишь. А быть наедине со своей совестью ежеминутно, и чувствовать ее угрызения, это пострашнее любой кары. Теперь я свободен и моя совесть чиста. Я забрал ее с собой после окончания института, она жила все эти годы со мной, я позволял ей все, ни в чем ее не ограничивая. Я постоянно работал, в больнице или над собой. У нее была полная свобода действий. Я раньше замечал свободу ее поведения, еще во время учебы. Боже, как я хотел уйти и уходил, но вновь возвращался. Даже уехать сюда, в этот городок не смог один, хотя и пытался, была сильнейшая тяга к ней, да и перед собой было неуютно.

Окончил институт и с глаз долой, из сердца вон - это, по меньшей мере, подло. Вот и приходилось терпеть гадливые улыбки, таких вот Митькиных, за спиной. Мы оба чувствовали, что пропасть между нами углубляется, нарастает отчуждение и самое страшное, не было той прежней духовной близости. Она стала чужой, мне больно было это признать и раньше, я боялся даже подумать об этом. Возможно, меня устраивала эта страусинновая тактика, но я сильная личность, и тактика страуса мне не подходит. Значит, здесь присутствовала ее величество любовь. А во имя любви прощаешь все, не замечаешь очевидного, и что самое опасное - идеализируешь объект поклонения. Все нанесенные обиды отбрасываешь и расцениваешь их, как мелкие шалости. Ведь объект любви обожествлен тобою, и кажется, что тебе также отвечают взаимностью. Ты не замечаешь измен и насмешек, поэтому и считается, что муж обо всем узнает последним.

Праздник Первомая был проведен как-то тускло, незапоминающееся. И сразу после праздника я подал заявление с последующим увольнением. Белов взял его и долго крутил в руках.

-Иду на нарушение, запретили давать отпуск с последующим увольнением. А может, передумаешь и просто в отпуск? Хорошенько отдохнешь...

-Не могу, Василий Семенович, мать старенькая, нужно быть поближе к ней.

Если сейчас не решусь, то останусь навсегда здесь.

-Ну, смотри сам. - и поставил свою подпись.

Вечером, после ужина, я подошел к Лариске и сказал каким-то ватным голосом.

-Я подал заявление на отпуск с последующим увольнением.- не думал, что так трудно говорить ей об этом.

-А мне что делать?- этого вопроса я и боялся.

Я глубоко вздохнул, как перед погружением в ледяную воду.

-Не знаю - я ненавидел себя за малодушие, скажи все сразу, чего тянешь.

-Ты хорошо подумал. Ведь ты, помнишь, уходил и возвращался. Может быть, еще подумаешь.

Она говорила тихо, по-матерински заботливо, как с больным или как с неразумным дитятей.

-Хорошо, я подумаю.

Хотелось закончить этот, тягостный для обоих, разговор. Я уже твердо решил, назад дороги нет, и не будет. У нас просто нет будущего, мы живем прошлым, а пропасть между нами разрастается, отдаляя нас, не только друг от друга, но и уже от того прекрасного, что было в прошлом. И мы оба боимся признаться себе и сказать вслух, что это конец. Я уже говорил, что жизнь ставит перед нами, только решаемые задачи и проблемы, и если их решаешь неправильно, половинчато, жизнь жестоко за это бьет и подводит к тому решению, которое угодно ей.

Эта была самая тягостная ночь в моей жизни, утром я уезжал. И только отъехав на достаточно большое расстояние, я почувствовал такую тягу вернуться назад, и продолжить жить в этом полюбившимся мне городке, что чуть не повернул вспять. Но, только усилие воли, спасло меня от возвращения. Два раза, в одну и ту же реку, не войдешь. Впереди новые проблемы и задачи, которые так неутомимо ставит перед нами, ее величество, жизнь.