Большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.

Сенека

 

Вид из окна кафе почти не переменился за вот уже третий десяток лет – всё тот же бульвар с выбоинами в наскоро выложенной фигурной плитке, всё та же человеческая сутолочь, влекущая мимо окон безмолвствующих домов, окриков вывесок и зазывных вскриков маркитантских витрин своё многоногое, многоголовое тулово, оттяпываемое хваткими челюстями боковых улочек и тут же выплёвываемое ими обратно на бульвар, всё та же череда тополей, будто проросших сквозь трещины в асфальте, недужных, замысловато перекривлённых между собою стволами и ветвями, за ними всё та же дорога с автомобильной сумятицей и клаксонной разноголосицей, – а светит ли при этом солнце, идёт ли дождь, мельтешит ли снежная крупа – это климатический фактор, и его, как второй план, можно не принимать в расчёт.

Изредка менялось обрамление вида – шторы.

Он, завсегдатай, помнит шторы простые, сатиновые, расписанные кубами и октаэдрами, ромашками и васильками, и даже – не то разноцветным горошком, не то конфетными драже; помнит плотные, кирпично-коричневые, с маслянисто-лунными отсветами на складках, тканые под аристократический бархат. Но это – минувшее: четвёртый год вид какой-то нашинкованный: перед глазами висят изжелта-серые, словно застиранные бинты, пластинки жалюзи.

Если за окном обретается всё тот же пейзаж, то в самом кафе, со стародавних времён народом окрещённом попросту «стекляшка», случилась перестройка: не только шторы поменяли, заодно уж и меблировку. Это хорошо: его прежний столик, некогда склёпанный из листового и трубчатого дюралюминия (похоже, отходов производства Иркутского авиационного завода), выражал живейшее желание раскачиваться отчего угодно, даже от сквозняка из приоткрытой двери или форточки. По причине своенравия столика посуду на его столешницу следовало ставить не абы как, а трепетно, присаживаться к нему с особенною осторожностью, локти лучше удерживать в воздухе, вилкой или ложкой действовать по возможности нежно, дабы не вымочить рукава или брюки компотом из сухофруктов, если этому компоту придёт вдруг фантазия выплеснуться из стакана лишь потому, что, к примеру, вилка слишком уж нетерпеливо и сильно уткнулась в жилистый, пережаренный кусок гуляша, или же просто мимо его расхлябанного легкосплавного организма прошествовала грузнофигурная личность.

Ах, этот столик!..

Ритуальное единоборство с ним привносило в его одинокую жизнь милое сердцу разнообразие... Как странно, что осознаётся это лишь сейчас, когда его преемника, собранного из массива сосны, при желании можно подпихивать, даже пытаться толкать, вообще обращаться с ним со всем возможным пренебрежением: он останется недвижимым, будто вросшая в землю садовая скамейка... Да, компот не выплеснется, в котлету можно с каким угодно усилием вонзать не совдеповскую алюминиевую вилку, немытую и кривозубую, а сегодняшнюю – тяжеловесную, вызывающе элегантную, рассыпающую влажные мельхиоровые искры на чистейший хрустальный стакан, а не прежний гранёный, захватанный чьими-то жирными пальцами; на белейшее фарфоровое блюдце с золотой плетёной нитью, с буржуйским бесстыдством и английским изяществом пущенной по ободку, а не недавнее керамическое, неопределённого, какого-то бурого, уличного цвета, от рождения украшенное (не иначе как издевательски) революционной рдяной каймой, кривоватое, ноздреватое и пузырчатое, видимо печальное, словно бы реквизированное из сиротского приюта, – но почему же на душе нет так долго поджидаемой радости?.. Губы и пальцы можно утереть недавней роскошью – салфеткой, а не носовым платком или заблаговременно припасённой газетой «Советская молодёжь» (разумеется, той её частью, где фотографий поменьше), – но почему же при этом действе чувствуется не собственная, а какая-то приневоленная принадлежность не просто к бутафорской, ряженой реальности, а, хуже того – дивертисменту? Невиданная ранее официантка не подходит, а словно подпархивает к столику, глаза выпучивает, как её и дрессировали, с учтивой подобострастностью, и старательно распяливает улыбкою перенапомаженные, словно раскровенённые, губы, – но почему же и в голову не вступает улыбнуться ей в ответ? Вроде бы и неузнаваемо культурно, благородно вокруг, и, казалось бы, в воздухе уже не носятся запахи прокисшего борща и подгорелой овсянки, уже витают совсем другие – нежнейшие заморские – благоухания, вроде бы только и остаётся, что торжествовать да услаждаться, – но, господи, как же это «вокруг» нестерпимо чуждо и мещански скучно, боже ж ты мой!.. Остаётся громко (про себя) возгласить: «Что за нелепое творение – человек!», раствориться в кислотном самоуничижении, как вдруг..., кажется, вот оно, понимание..., да, – это они, посетители!

Прежние понаслышке знали о светских манерах, потому непринуждённо обходились своими, рабочеслободскими (впрочем, изредка – по случаю или же по ошибке – захаживали владетели манер околоинтеллигентных), не чурались носить непрезентабельную одежду и кирзовые ботинки. Они громогласно спрашивали на раздаче, что сегодня на обед, перебрасывались с поварихами шутками не уровня сегодняшних телевизионных, – во всяком случае, с обеих сторон раздавался живой, не закадровый хохот. Набрав всякой всячины, от немудрёных закусок до комплексного обеда, разбредались по залу в поисках свободных мест; конечно же, подсаживались и к его столику. В промежутке между солянкой и компотом расспрашивали о житье-бытье, рассказывали о своём (доводилось выслушивать даже пространные автобиографии, порою занимательнее иных приключенческих романов). Пьяненькие субъекты, изрядно потоптанные жизнью, не единожды вдохновенно живописали приключившиеся с ними «тогда ещё, по молодости» амурные страстишки, житейские или криминальные драмы, причём столь интимнейшие, что даже на Страшном суде о них, срамнейших и гнуснейших, поведают (или уже поведали) не иначе как после настоятельного напоминания. Зачем они развешивали на него, словно бельишко на верёвку, свои грехи, от незатейливых до смертных, не знает, но догадывается: подсознательно уразумевали: этому случайному собеседнику, представителю непонятно каких социальных кругов, но, очевидно, не законоохранительных или начальственных, можно выговориться.

Да, была в предперестроечные годы всеобщая, какая-то наивно-разухабистая чистосердечность, сегодняшнему времени чуждая, даже вредоносная... Незнаемые друг другу люди, разговорившись, где доведётся, в автобусе или привокзальном кафе, или любых других местах, свободно говорили о чём угодно: спортивной рыбалке и браконьерской охоте, будущей женитьбе по возвышенной любви и вчерашнем скандальном разводе, продаже соседу подержанного «Запорожца» и покупке кооперативной квартиры, заседании заводского профкома и мировой политике, и прочие в том же духе темы. Диссидентствующие советские интеллигенты, полагающие себя поборниками прогрессивных взглядов, обмирая от собственной отважности, побранивали партию с комсомолом велеречиво и уклончиво, промышленные и сельские пролетарии – площадно и прямо, причём находящиеся тут же партийцы и комсомольцы предпочитали прикидываться глухонемыми, – словом, необъявленная формальная демократия торжествовала (вернее, марала словесным недержанием пелёнки). Опамятовавшись, младенца придушили в колыбели – и вот они, постдемократические последыши, посиживают за столиками, не удостаивая взглядами никого вокруг, в раскрытые меню прищуриваются с неведомо откуда взявшейся барственной вальяжностью, блюда заказывают так тихо, будто бы сквозь зубы, шутливо осведомиться у официантки: а скажите-ка, голубушка, борщ так же свеж, как ваши щёчки? – ни боже мой: кушают аккуратно и молча, отъединившись от всех и вся за незримыми и непробиваемыми перегородками чопорной вежливости. Да, вежливость – это наилучшая броня: не подойдёшь запросто, как бывало раньше, не спросишь, можно ли составить компанию, тем более не присядешь, не спрашиваясь: едва подметив гостевые поползновения, выстегают взглядом исподлобья – и ноги сами относят тебя прочь... Какие уж тут разговоры, да ещё и об опасной, по нынешним скользким временам, политике, когда о рыбалке, со всякого боку неоспоримо аполитичной, впору говорить в узком, проверенном кругу... Впрочем, нет: не все заскорлуплены!

 

Около месяца тому назад к его столику подошла особа. Помнится, он, отобедав, потягивал чёрный кофе и посматривал в окно. Она взглянула вопросительно – он рефлекторно кивнул: присаживайтесь. Мельком заметил: особа как особа, примерно средних лет (а если мысленно отбить её косметическую «штукатурку», так, пожалуй, будет и ещё отдалённее), несколько неяркая ни лицом, ни обыкновенной канцелярской наружностью; на улице, в театре – вообще везде – на подобных женщинах мужской взгляд не задерживается, рассеянно бежит себе дальше. Расположившись в торцевой части столика, вполоборота к нему, она занялась салатом и своими мыслями: на её лице нетрудно было подметить задумчивое и чуточку напряжённое выражение. Когда он посмотрел на часы и начал приподниматься со стула (или – и не вспомнить уже – намеревался приподняться), особа, глядя в окно, приятным грудным голосом промолвила, что этой весною почки на тополях пробудились немного раньше обычного. Стараясь не выказывать своего удивления её откровенным желанием завести разговор, он ответил, что да, действительно, раньше, – пожалуй, дня этак на два, а то и на все три. Она улыбнулась. Улыбка показалась ему очаровательною... Неожиданно для себя он (позабыв обо всех делах, и даже тех, которые не могли быть отложены ни при каких условиях) передумал уходить, заказал ещё чашку кофе; полюбопытствовал, бывала она в этом кафе раньше или зашла впервые. Особа ответствовала, что работает поблизости от этого заведения, потому заглядывает сюда довольно часто, и даже заприметила пристрастие её собеседника (при этих словах она взглянула на него, как никто до неё: и стеснительно и в упор) обедать только за этим столом. Договорив, она пришлёпнула по столешнице узкой, изящной лепки ладонью и снова улыбнулась. Эта её улыбка пригрезилась уже обворожительною... Подталкиваемый ранее неведомыми нервическими ощущениями, запинаясь, выговорил откровенно невразумительную фразу: «Если так, то... предполагаю... общаться по именам взаимно удобнее...» – и представился Владимиром. Она раздумчиво приподняла арочные брови, прищурила рыжевато-каштановые глаза (он отметил, что её волосы были точно такого же цвета), промедлила ещё несколько томительных секунд – и назвалась Татьяной. Не зная, о чём же беседовать дальше, он завёл речь о несомненной полезности чёрного кофе, уверяя, что его следует употреблять в одном лишь чистом виде, то есть непременно без сахара, а особенно без молока: оно обезображивает вкус и убивает аромат. Она потягивала через соломинку молочный коктейль, не отводила от него то внимательного, то отчего-то рассеянного – словно бы сквозь него – взора, и непонятно было, то ли слушает, то ли, захваченная своими раздумьями, обретается бог её знает где, в знаемой лишь только ей одной стороне... Когда он выговорился, вознаградила беглою – одними изогнувшимися губами – улыбкою (привидевшуюся неизъяснимо пленительною), взглянула на часы, ахнула: «Обед закончился!», подхватилась со стула – была такова.

Он вдруг на одно мгновение почувствовал себя не пятидесятилетним мужчиной, а разобиженным маленьким мальчиком, которому обещали наложить полное блюдце земляничного варенья, и даже вынули было из буфета вожделенную банку, но тут же ни к селу ни к городу вспомнили, что утром он дёргал кошку за хвост – и убрали банку обратно за стеклянные буфетные дверцы...

Татьяна подошла к его столику через неделю, когда он, уже отобедавший, собирался уходить. Поздоровалась обыденно, будто простились вчера. Примостилась на прежнее место; на её подносе были: салат (вроде бы тот же самый, что в первую их встречу – крабовый) и всё тот же молочный коктейль. «Она или расположена к однообразию вообще, или в одной лишь кулинарии», – подумал он, исподволь наблюдая за нею, и неожиданно у него возникло разноречивое чувство: расставание было долгим – и его как бы и не было вовсе... Она пытливо взглянула на него, спросила, не озадачен ли он чем-то, не является ли она тому причиной, – а ему вдруг до дрожи в руках захотелось увидеть её улыбку... Поспешил ответить, что, мол, у него всё хорошо, и попросил её ни в коем случае не находить себя гостьей невпопад. Она подарила ему признательный взгляд и, взяв вилку и нацелившись ею в салат, заметила, что сама она как раз озадачена.

– Достоевским, – опередила его недоумение, – со вчерашнего вечера. Понимаете, дочитала его «Белые ночи»...

Она принялась проворно действовать вилкою и одновременно говорить.

– ...И разочаровалась: повесть закончилась непонятно. Читали её? (Он утвердительно кивнул, хотя книги Достоевского отроду в руках не держал, и даже в школе путал Раскольникова с Распутиным.) Тогда вы знаете, как необычно встретились главные герои, как Настенька доверчиво распахнула свою невинную душу, можно сказать, совершенно незнакомому человеку, как перед нею раскрыли душу в ответ. Всё было трогательно, романтично, и вдруг – скомканная, бестолковая, абсолютно нелогичная концовка! Почему, как вы думаете?

Мешкая с ответом, вспомнил: Достоевский – классик русской литературы. Будто бы подумав, ответил, что классики, хитрецы этакие, в свои произведения умышленно напускали туману.

– Чтобы веками читали, ровно ничего не понимали и обсуждали, – довершил он, радуясь про себя: ловко выкрутился!

Она взглянула пронизывающе, экзаменаторски («Сейчас приговорит: осенью – пересдача», – подумал он), построжав, пристукнула ноготочками по столу:

– Моё мнение вот такое: Фёдор Михайлович не умел любить, поэтому не знал, как закончить повесть. В результате – беспомощная ерундистика. (Она отставила пустую тарелку, взяла молочный коктейль.) Как чёрный кофе с молоком и сахаром, – прибавила, глядя с хитроватой усмешкой.

Он решил не утруждаться разгадыванием подоплёки её слов, согласился:

– Пожалуй, вам, Татьяна, виднее. – И, припомнив недавнюю командировку в далёкий северный посёлок, найденный в прикроватной гостиничной тумбочке томик Чехова, озаглавленный «О любви», поневоле им прочитанный за скучнейший февральский вечер, воскликнул: – А «Дама с собачкой»! Ведь там тоже концовка какая-то размазанная! Главный герой (не помню ни имени, ни фамилии) причитал в конце, мол, что же теперь делать, ах, как же им теперь обоим быть! Получается, Чехова и Достоевского мучило одинаковое сомнение: очернить или обелить адюльтер перед читателями?

Похоже, он, изображая себя знатоком литературы, переусердствовал: она откинулась на стуле, засмеялась, приговаривая:

– Что? что вы сказали?

Он растрогался: вот, не угодно ли видеть, она посмеивается над ним, а ему – не странное ли дело! – нисколько не обидно... Отсмеявшись, молвив: «Закружило вас, однако, закруговертило», придвинувшись, прошептала:

– Владимир, признайтесь же, что не читали «Белые ночи»...

– Глупо было бы перед вами запираться, да и не буду... – повинился он, вздыхая, и тут же оправдался: – Но этот ваш Достоевский – запредельно скучный! Скажите, разве нет? – спросил он, видя её готовность возражать, и запальчиво продолжал: – Когда в школе проходили «Преступление и наказание», я, помнится, лишь две страницы одолел, а дальше не пошло, ну хоть ты лопни! Роман, уж вы, Татьяна, извините мою прямоту – неимоверная словесная трясина!

Она с едва заметной усмешкой поглядела куда-то мимо него, поднялась со стула.

– Виноват... – потерянно пробормотал он, – ляпнул, не подумав...

– Ерунда, – поморщилась она, – не забирайте лишнего туману в голову, просто мне уже пора идти... И поверьте, наши сегодняшние непринуждённые разговоры – совершенно не то, что вы, Владимир, быть может, находясь не в себе, нафантазировали... – отходя от него, прибавила переменившимся, сделавшимся чувствительно казённым голосом, но всё же приостановилась, с видимой неохотою обронила: – До свидания.

Слова покатились сухим горохом – буквами, загрохотали, заподскакивали, тяжело, дробно забарабанили в виски... Невольно зажмурился. Когда она уже ушла, ответил – никуда, никому:

– До свидания. – И, подумав, сказал себе: «Ну, это вряд ли...»

По дороге на работу он неведомо с чего вздумал прочитать «Белые ночи». Зачем – вдумываться поленился: ничего не поделаешь – причуда (тем более причуда эта нисколько не обременительная: книжный магазин через дорогу от его дома).

После, на кухне, за ужином, вспоминая Татьяну, попрекнул себя за безмозглую несдержанность, заодно – за недогадливость: не выведал, где она работает. Припомнились её слова при первой встрече: «работаю поблизости». Но эта обмолвка ничего не даёт: «поблизости» – это десятки офисов, сотни кабинетов, в каждый и за полгода не заглянуть, – короче говоря, квадратура городского круга...

Когда ставил вымытую посуду в сушилку, откуда-то, перебивая режущее уши отрывистое стеклянное звяканье, подоспела успокаивающая мысль: «Тебе, фаталисту, эту особу разыскивать незачем: если предначертано ещё раз встретиться, значит, так и будет», – «Верно, нечего суетиться, – согласился он с неведомым „мыслителем“, – лучше полистаю на сон грядущий „Белые ночи“: ведь надо же хотя бы самому понять, из-за чего эта достоевствующая особа на меня обиделась».

Так и сделал.

А ночью ему пригрезилась Настенька, принаряженная в кипенно белое платье, искристое, словно осыпанное снежною порошею, на голове её красовался лилейный чепчик, отороченный по краю крошечными кружевами, похожими на пролитую молочную дорожку, пенящуюся мелкими воздушными пузырьками; атласные ленты чепчика были завязаны премиленьким бантиком, который ему захотелось сейчас же развязать, но на таковую дерзновенную выходку он, конечно же, не решился... Она была словно бы и совсем близко от него, но как-то всё на так ловко выверенном ею расстоянии, что ну никак не дотянуться, и то поглядывала на него, улыбаясь рыжевато-каштановыми глазами, то, посуровев, отвёртывалась в сторону, то загадочно безмолвствовала, то начинала говорить что-то, но так тихо, что он ни слова не разобрал, как ни пытался... Утром, в эфемерное мгновение перехода от сна к яви, когда он ещё не проснулся, но почувствовал себя вроде бы как уже пробудившимся, Настенька неожиданно придвинулась к нему волнительно тесно – глаза в глаза – и произнесла: «Мы встретимся, вы придёте к нам, вы нас не оставите, вы будете вечно другом, братом моим... И когда вы увидите меня, вы подадите мне руку... да? вы подадите мне её, вы простили меня, не правда ли? Вы меня любите по-прежнему?». Он подивился её словам, и уже собирался было возразить: мол, вы, сударыня, принимаете меня не за того; я, собственно говоря, совсем не то, что вы подумали... – но тут же и проснулся. «Так ведь это, кажется, строки из письма, адресованному Настенькой своему второму воздыхателю, главному герою повести!» – озарило его и тут же побудило выбраться из постели – проверить, так ли это. Догадка оказалась верной.

Когда он уже собирался закрыть книгу и идти досыпать, сама собою выхватилась строка: «Я долго перечитывал это письмо; слёзы просились из глаз моих». И он будто воочию увидел пред собою этого «маленького человека» – белую ворону столичной, губернской, уездной, чиновной, обывательской (да какой угодно любой другой российской среды), – понял его пронзительную душевную трагедию, о внутренней природе которой путано, а потому абсолютно невразумительно говорила учительница литературы деревенской школы, где когда-то, бог знает сколько лет назад, ему довелось учиться. Припомнил её костлявое, щучье, прорезанное глубокими морщинами лицо, беспрестанно подрагивающие реденькие, сивые, сожжённые перекисью водорода кудряшки, уставленные поверх учеников вылинявшие до неопределённого цвета глаза, закостеневший в равнодушную прорезь нитегубый рот, и усмехнулся про себя: не дано было ей, обуреваемой одной лишь ненавистью к мужу-пропойце, поведать ученикам о взаимной или неразделённой любви...

Третья встреча выпала на середину августа, когда образ Татьяны начал заслаиваться осенними красками.

Размешивая кофе, внезапно почувствовал, что кто-то стоит за его спиной, а потом уже как-то сразу понял: этот «кто-то» – она. Пальцы дрогнули – ложечка выпала, глухо ударила в чашечное дно. Не оборачиваясь, сказал:

– Здравствуйте, Татьяна. Присаживайтесь.

– Я несколько минут лицезрю ваш затылок – ожидаю вашего внимания, уже отчаялась, думала, и не дождусь... – насмешливо проговорила она. – Признайтесь, как вы догадались, – спросила она уже с интересом, удобно усаживаясь, пристраивая на колени сумочку из лакированного кожзаменителя.

«Подноса нет, – отметил он, – значит, пообедала, подошла просто так, поговорить».

– Телепатия? – продолжала она расспрашивать (в её голосе раздавалась прежняя насмешливость; правда, и не прислушиваясь, можно было различить некоторую его натянутость). – Какие-то хитроумные флюиды? Быть может, аромат моих духов?

Смутившись, он забормотал, что, мол, нет, это никакая не телепатия, не флюиды и тем более не духи: его нос может улавливать только резкие запахи, и что вот если бы она вылила на себя полфлакона, ну, тогда – да, он почуял бы её сразу же. Она засмеялась, погрозила пальцем:

– Постойте! А кофе? Как вы можете наслаждаться его благоуханием, если... – помахала перед собою ладонью как веером, – если ничегошеньки не чувствуете?

– Говоря откровенно, я его больше воображаю, чем обоняю... – признался он, разглядывая её, гадая, что же в ней изменилось. Причёска вроде бы та же самая, и цвет волос вроде как тот же, но непонятно за счёт каких уловок, выглядела она и моложе и женственнее. «Наверное, намазалась каким-нибудь кремом, – решил он, – или, может быть, у неё сегодня замечательное настроение».

Татьяна, конечно же, подметила его откровенные «смотрины», сказала напружиненным голосом: «Это забавно, но мой бывший муж...», тут же поперхнулась некстати начатой фразой, но продолжила говорить:

– Он не терпел сладкие – «трупные», по его натуралистическому определению – ароматы, и мне поневоле приходилось сносить капризы его сибаритствующего носа, а косметичку, представьте себе, вынимать из сумочки уже за порогом! (Она попыталась засмеяться. Нахмурилась.) И зачем, собственно, я говорю эти глупости? – промолвила опечаленно, глядя в сторону.

Неожиданно для себя самого он спросил, не по этой ли причине она рассталась с мужем, и, осознав, что едва знакомой женщине не следовало задавать столь деликатный вопрос, сконфузился, покосился на Татьяну, ожидая отповеди. Но она лишь пожала плечами и ответила, что однажды, давно, в дождливую вечернюю пору, мельком посмотрела на мужа, смотревшего по телевизору какой-то тягомотный отечественный детектив, не иначе как от скуки задумалась, нужна ли она ему, решила, что, пожалуй, не нужна вовсе, и вдруг поняла, что и он не нужен ей тоже. И тут ей пришла в голову мысль, поначалу показавшаяся ей крамольной: она для него, как и он для неё – всего лишь обязательный семейный атрибут, который должен быть только потому, что для человека является такой же узаконенной необходимостью, как школьная форма, паспорт, трудовая и пенсионная книжки и прочее, вплоть до «зебры» пешеходного перехода и километрового столба... Не удивившись собственному выводу, принялась вспоминать, было ли у них чувство друг к другу или хотя бы симпатия – и не вспомнила ничего, кроме непременных букетиков цветов и неизбежных ужинов в ресторане; мало того, забылась даже первая с ним встреча, почему-то она начисто выветрилась из памяти, будто и не было её никогда... На следующий же день на работе она спросила подругу Катерину – не прямо, а словно бы ненароком к слову пришлось, – помнит ли та свою первую встречу, и оказалось, что – да, конечно же, помнит, причём тут же было рассказано, где и когда эта встреча произошла и какая была при этом погода, и в какую сторону дул ветер, и как смотрел на неё будущий муж (как увидела его, сразу в груди жарко ворохнулось: вот он, суженый!), и какие слова говорил, и какие сигареты курил, и какого цвета были у него рубашка, брюки и носки, и какие у него были замечательные туфли (импортные, на модном высоком каблуке), – словом, подруга, словно матёрая шпионка, удержала в памяти все детали той встречи. Когда Катерина приступила к ней с таким же вопросом, она, как когда-то на студенческом капустнике, не задумываясь, нафантазировала, что это произошло в чудесный зимний безветренный полдень, когда снег падал невиданно громадными хлопьями, а она шла по улице, слушала, как запорошенные трамваи, похожие на красногрудых снегирей, выстукивают на звонких рельсах-струнах тропическое танго, и улыбалась, как дурочка, от ожидания будущего оглушительного счастья... Встречный парень спросил её, почему, когда вокруг все замёрзшие и насупленные, она улыбается вот так – солнечно, а она ответила ему, мол, на душе празднично, потому и улыбаюсь, и пошла дальше. Парень догнал её, пошёл рядом, говоря, что за двадцать три года нигде и никогда не видел красоты столь неописуемой, и потому он пойдёт за этой красотою куда угодно, и пусть даже его будут прогонять – ни за что не отстанет. А она и не думала его прогонять: снежинки падали на нос и щёки, и от их пушистых прикосновений было щекотно и как-то по особенному – беззаботно и бездумно – весело, и от этого разлетающегося по венам и нервам щекочущего восторга хотелось обнять всё сразу – и этого приятного парня, и весь этот славный мир... Очарованная собственной ложью, она вдохновенно поведала, что случилось потом, и чего, конечно же, никогда не бывало в её серенькой жизни: коленопреклонённые признания и – пламенная, натурально африканская, страсть. Подруга слушала, верила, грустнела лицом – вот, оказывается, какой бывает любовь-то, между нормальными-то людьми... – и, как ни крепилась, не смогла-таки удержаться, смахнула навернувшуюся слезинку. Она поторопилась уверить раскисшую Катерину, что меньше чем через какие-то полгода чувства поначалу вроде бы как попритихли, после уже и подстыли, а вскоре и вовсе сошли на нет; а страсть оказалась пустоцветом – бог ребёночка не дал...

Татьяна умолкла, занавесилась опущенными ресницами. Будто очнувшись, подхватила сумочку обеими руками, прошептала:

– Что это... разболталась...

Он понял: уйдёт. На одном дыхании выговорил:

– А ведь я прочёл «Белые ночи»!

Уже приподнимаясь со стула, она апатически отозвалась: «Да?» – и, словно исчерпав этим откликом остатки внутренних сил, опустилась обратно. Помолчав, посмотрела на него долгим, текучим взглядом. В её глазах он заметил зароившиеся искорки обыкновенного любопытства, вихревые – неизменного женского кокетливого лукавства – и успокоился: заинтересовалась – стало быть, останется.

– Так прочитали, говорите, – сказала она безмятежным голосом. – Зачем?

Он изобразил непритворное удивление.

– А вы не догадываетесь?

Она приподняла брови, выразительно повела плечами – ах! что вы такое говорите, ну где же мне сообразить... – ответила с изумительной наивностью:

– Нет.

«Да ты, оказывается, презанятнейшая особа!.. – весело подумал он. – Добро: поиграем, коли захотела, поединоборствуем». Отодвинул чашку забытого, простывшего кофе. Переплёл пальцы в замок. Глядя в стол, заговорил сбивчиво, полушёпотом:

– Сразу скажу самую суть... Литература всегда была для меня где-то сбоку: почитывал иногда что подвернётся, без всякого разбору... Причём, заметьте, Татьяна, до недавнего времени считал себя человеком если не образованным, так осведомлённым... Нет, пожалуй, тут я вам приврал... На самом деле мой уровень – как у большинства: нахватался отовсюду верхушек, понимаю понемножку на уровне тех же верхушек, а до корешков докапываться – грамотёшки не хватает... К слову сказать, широкообразованные – энциклопедисты, какие были в ΧVΙΙΙ веке – перевелись: есть сведущие лишь в своей, кластерной области, к примеру, электронике... Они, эти узконаправленные, без преувеличения, Дидро наоборот, читают литературу сугубо специальную и убеждены, что для них литература художественная – это продукт побочный, такой же вредоносный, как, скажем, вирус, тот же «Троянский конь», стало быть, не нужна вовсе, а потому подлежит немедленному удалению... Кстати! – спохватился он, вдруг осознав: обеденное время давно уже закончилось, – Татьяна, я же вас задерживаю!

Она улыбнулась долго поджидаемой обворожительной улыбкой.

– Не задерживаете: у меня сегодня отгул. Не нашла чем заняться дома, – будто желая оправдаться, прибавила она, – вот и решила послоняться по улицам, а заодно заглянуть сюда. – И вдруг спросила: – Скажите, вы – гуманитарий?

«Если она пришла в кафе из-за меня, то это неожиданно, чертовски мило...» – быстро подумал он и, криво усмехаясь, ответил:

– Убеждён: любой человек, едва взглянув на меня, определит: гуманитарию, тем более интеллигенту, наружностью не соответствует. И будет прав. Кстати, недолюбливаю ни тех, ни других: позы, жесты и гримасы одинаковы, будто отрепетированы в одном театральном кружке, и учёные фразы и словечки употребляют одни и те же... ну, словом, практическая польза от них всех одинаковая – никакая.

Откинувшись на стуле, она, заливаясь своим дивным необидным смехом, воскликнула:

– Здорово сказано! Чудной вы, Володя, человек!

Не глядя на неё, он выговорил примороженным голосом:

– Многие такого же мнения. (Её смех сразу стих). Но перейду к главному – зачем мне понадобились «Белые ночи»... Понимаете, меня поразило, как одна личность может одними лишь буквами изобразить картину из этой жизни (он кивнул на окно), или вот из этой (не оборачиваясь, рукою указал за свою спину, в шелестящий придушенными голосами, тонко призвякающий посудою зал кафе), а другая личность – постепенно, страницу за страницей, вникать в её краски, пропитываться ими, постигать вроде бы нехитрую механику сюжета, чтобы потом, в конце последней главы, оторопеть от неожиданной многомерности выстроенной композиции, её истинной – до дрожи восхитительной, до нервного озноба страшной – глубины... Знаете, Татьяна, я вдруг понял то, что никогда не удосуживался понять: изобразить – сложно, увидеть и осмыслить – гораздо сложнее... Достоевскому это удалось, мне – думаю, что получилось разве что мельком глянуть на буквенное полотно «Белых ночей»... Короче говоря, – заторопился он, видя, как на лице Татьяны обозначается напряжённо-задумчивое выражение, будто она решает для себя, уже начинать потешаться над его словами или же, как и подобает воспитанному человеку, будто бы ничего не заметить, – просто мне захотелось одним махом дорасти... нет, неточно выразился, извините... допрыгнуть до вашего уровня.

Договорив, он взглянул на Татьяну, её озадаченное лицо, побоялся, не переперчил ли, случаем, заметил прихмуренные брови, понял: переусердствовал, и преизрядно, но – что сказано, то сказано...

– Чересчур мягко стелете, – подметила она, налегая на строгие нотки в голосе, однако же не тая сердечную усмешку, – и сами это понимаете... Зачем?

«Ах, молодчина какая!» – мысленно воскликнул он, а вслух лишь посетовал, что, мол, посиживаем за пустым столом, ничего не заказываем, а этак, чего доброго, могут и выпроводить взашей, и предложил заказать по кофе и молочному коктейлю. Татьяна не отвечала, глядела пристально, требовательно, уже без усмешки, и он не удержался, спросил, какая у неё профессия.

– Экономист, – молвила коротким выдохом, будто топором наотмашь рубанула, заодно мягко, но недвусмысленно предостерегла: мол, не допытывайте подробности!

Кивнув, что должно было означать примерно следующее: ага, вот оно что, всё понятно (а после её вольного толкования – всё равно что), он рассеянно окинул взглядом зал кафе, размышляя, какие резоны принуждают её держать дистанцию. Возможно, крепко обожглась на супружеском очаге и сейчас дует на него, случайного знакомого, страшась подпускать к себе, да и сама робеет подойти поближе, или, как всякая женщина, недоговаривает о многом, если не обо всём, и настоящие причины захоронены ею так далеко, чтобы и самой случайно или по глупости на них не наткнуться... «Ничего! – жизнь, она рано или поздно каждого настучит мордой об стенку, заставит никому не доверять!» – любит к месту или просто так, к слову, ввернуть желчный дед Гриша, пенсионер МВД, сосед по лестничной клетке. Вероятнее всего, так и произошло с Татьяной; правда, фразеологизм «жизнь настучала мордой об стенку» по отношению к ней употребить никак нельзя: «помакнула обликом» будет куда как получше, помягче, понежнее, что ли...

– Чему вы улыбаетесь? (Он вздрогнул от нежданного вопроса.) И кстати... – она помедлила. – Смотрю, вы тоже никуда не торопитесь?

– Никуда, – подтвердил он, – потому что некуда. К тому же у меня выходной день. Провожу его, как и вы: бездумно брожу по улицам... Правда, – прибавил, мельком, но с видимой заинтересованностью оглядев её как будто новую причёску, – в парикмахерскую не заходил. (Она засмущалась, тряхнула головою; в рыже-каштановых локонах затрепетали, заподмигивали увесистые золотые серёжки.) Сюда забрёл по своей уже давней привычке – неспешно попить кофейку, тупо поглазеть в окно...

Он продолжал городить уже вздор, а сам силился припомнить, были в прошлый раз у неё серёжки или не были.

«Кажется, волосы тогда были подлиннее, потому их и не заметил, или она нацепила дорогущие блескучие побрякушки только сегодня утром, перед самой стрижкой, – подумал он, усмешливо наблюдая, как Татьяна, будто самая обычная деревенская баба, какая-нибудь повариха Бабариха, взбудораженная огненными взорами истопника, с нервозной грацией поворачивается к нему то левым боком, то правым, очевидно, уже запамятовав, каким именно она гляделась недурственнее всего. – Если эта постановка – для меня, то бедняжка, не подозревая о провале премьеры ещё до открытия занавеса, понапрасну оттягивает золотом уши. Да и пёс с ними, серёжками этими, – не в них дело... Старею. Зрительная память – тоже...»

– Володя, вы меня совсем запутали... – растормошил расплывшееся сознание её лукаво-жалобный голос. – О чём мы говорили?

«Вместе одряхлеем, тихо отойдём в мир иной... Вот и представится случай проверить, воистину ли там нет ни печалей, ни воздыханий, или в этой действительности, как всегда, соврали...» – с вдруг нахлынувшей грустью подумал он и заставил себя улыбнуться.

– Ни о чём, но о многом. Например, о Достоевском, о том, что не такой уж я и дикарь, каким кажусь со стороны, о том, что мы с вами сидим в этом кафе уже час, а до этого на улицах вместе, но порознь принуждённо вдыхали запах разогретого асфальта, о том, что вы, Таня, экономист...

Он набрал в грудь воздуху – продолжать болтовню, но она её остановила, и так преловко, будто, не перебивая, ухитрилась впихнуть вопрос:

– А какая у вас профессия?

Невольно копируя её манеру отвечать коротко, ответил:

– Диспетчер ЕДДС. Но, пожалуй, это всего лишь занятость. – И, заметив, как в её глазах колыхнулось непонимание, пояснил: – Непыльная работа на телефоне.

– Вы не кажетесь довольным ею, – осторожно заметила она, по-видимому, желая выведать, что же это за работа. Он же, вместо того чтобы ответить, принялся размышлять, почему уже третью встречу её сотовый телефон не звонит.

«Не может быть, чтобы у неё его не было, – подумал он. – Оставляет дома, а вечером проверяет входящие звонки? Я именно так и поступаю: удобнее». Увидел её желание услышать ответ и отбоярился первой пришедшей на ум фразой:

– Работа – это любимая жена, которую или предложили, или навязали, или она сама подвернулась по случаю.

Она оживилась, блеснула глазами.

– Ваш вывод базируется на расчётах... – Поперхнулась, тут же поправилась: – То есть, на собственном опыте?

«Некому позвонить? – продолжил он свои догадки, ещё во время оно не без иронии наречёнными алогическими измышлениями. – Так, а вот это уже теплее, если не совсем горячо... С бывшим мужем говорить не о чем... бездетная... родственников, похоже, тоже не водится: никого из них и словом не упомянула... Сирота? Нет, тут я угодил в молоко: в её манере держать себя нет ни единого детдомовского признака... Подругами не обзавелась, или эти щебетуньи ей попросту не нужны? И друга нет по этой же сомнительной причине? Закомплексованная одиночка? Не верится... А если это так и есть, то получается, что она живёт и работает внутри воздвигнутой своими же стараниями заносчиво-вынужденной загородки, и спит одна-одинёшенька... нет, снова перебор... почивает она явно не одна, а с томиком Достоевского...»

– Исключительно на чужом, – улыбнулся очевидной наивности своего предположения и её въедливости, – собственный не имею.

Она снова ухватилась за свою сумочку. Отщёлкнула замочек, заглянула вовнутрь. Разыскивая что-то, поинтересовалась мельком, будто спрашивала о безделице:

– Почему?

Он вздохнул. Разглядывая её склонённую голову, сказал:

– Расскажу вам, Таня, короткую, занимательную бывальщину... Ещё в девяностые увидел в ресторане своего давнего шапочного знакомого. Ну, посидели, конечно, поговорили, коньяку выпили за встречу... Получаса не прошло – знакомый осматривается: «Скучно здесь. Поехали, где повеселее?». Я только плечами пожимаю: мол, всё равно. «Вот только домой ко мне заедем, – знакомый говорит, – за деньгами». – «Разбогател, что ли?» – спрашиваю шутя. «Угу, давненько», – отвечает. Причём, – отметьте это, Таня, – в его голосе энтузиазма не больше, чем в дождевой туче.

– Интересно... – промолвила она, не оставляя своего занятия.

– Решил, что знакомый этот продаёт левый или контрафактный товар. Понятное дело, ему откровенничать предо мною будет стеснительно, потому я и промолчал: спрашивать – себе дороже. Ну, приезжаем к нему. Дом, конечно же, в элитном районе, – на въезде установлен шлагбаум, торчит калиброванная, мордоворот к мордовороту, охрана. Дверь открывает его жена. Смотрю на неё и чувствую: окаменеваю, как соляной столб... Красавица! Не какую-то там рекламную обложку – любую страну собою украсит.

– Надо же... – проронила она, разглядывая находку в своей сумочке.

– Знаете, Таня, вот только сейчас заметил... – сказал он, пристально вглядываясь в неё. – Волосы у этой красавицы были такие же волнистые, как у вас, и цвета такого же.

Она защёлкнула сумочку. Рассеянно посмотрела в окно.

– Почему-то знакомый – спьяну, наверное – нас не представляет, – продолжил он рассказывать. – Но не это странно, а то, что жена его, что мы хорошенько подшофе, как будто не замечает. Знакомый бурчит, что, мол, заглянули ненадолго – и уходит в комнаты. Она соку предлагает, чаю, кофе – на выбор. «Ни от чего не смею отказаться», – говорю не своим голосом, а каким-то надорванным. Она лишь чуть улыбается, – привыкла, конечно же, что и трезвые мужики, едва её увидев, начинают нести всякую чушь... Тут является знакомый. «Поехали», – говорит. Раскланиваюсь с его женою, руку ей целую и сам же своему поступку немало удивляюсь: приступы галантности случаются со мною крайне редко, примерно как после дождичка в четверг... Она снова улыбается, почему-то опечаленно. Почти двадцать лет прошло, а эту её улыбку позабыть не могу... Кстати, порою она напоминает вашу. Наваждение какое-то...

Она усмехнулась. Взглянула на часы.

– Уже в машине спрашиваю знакомого, в своём ли он уме, если от красавицы жены по кабакам прячется. Он отворачивается, молчит. Ну, тут я не выдерживаю, говорю ему, мол, я бы на его месте ноги ей на ночь мыл, каждый пальчик в отдельности, утром волосы причёсывал, отдельно каждый завиток... В каком-то запале ещё что-то такое говорил, всего и не вспомнить... Знакомый недослушивает, кривится, заявляет: «Тошнит уже от этой красоты!» – и снова отворачивается...

– Да, бывший муж так и сказал, когда я уходила из его элитного дома, уложив в сумку одно лишь бельё, – едва выговорила она побледневшими губами. – От былого богатства остались эти серёжки, – она встряхнула головою, – да и то потому, что второпях я забыла их снять... От прежней красавицы, сами увидели, не осталось ничего, кроме волос... Володя, – сказала она, вставая, глядя на него с грустной усмешкой, – сегодня мне тоже вдруг показалось, что я видела вас где-то, но до упоминания вами о соляном столбе не могла разгадать, где именно.

Он покачнулся, вцепился в стол, прохрипел:

– Таня...

Она начала понемногу отодвигаться от стола, говоря:

– Володя, тогда вы были пьянее сапожника, но в ваших глазах горела ребяческая восторженность... Я знаю: снова никогда её не увижу, потому мне лучше уйти.

– Таня, останьтесь...

Она покачала головой, попятилась, пропала в заклубившейся розовой пелене.

 

май-август 2013