Сосед из дома напротив, розовощёкий герр Кукелькорн, подрезает электропилой кустарники. То включает, то выключает свой мерзкий инструмент. Я чувствую себя словно в приёмной у зубного врача; плотно закрываю все окна и даже задвигаю шторы. Звук становится тише, но всё равно злит и мешает сосредоточиться на рассказе.

До чего приятны иногда мысли об убийстве. Мне представилось, как я пускаю автоматную очередь в этого старикана с электропилой. Одним занудой стало бы меньше. И одним моим рассказом больше. Я грустно улыбнулась – а вдруг тот, кто прочитает рассказ, захочет пристрелить меня – за зря потраченное драгоценное время?

Мудро-то как сказал Эрнест Хэмингуэй: у начинающего писателя всё удовольствие приходится только на его долю, а читатель не получает ничего...

 

Телефонный звонок.

– Привет! Живая ещё? Чего не звонишь-то?

Это был мой приятель Альберт, художник из Москвы. Как всегда, говорит громко, будто вокруг глухие. Альберт уже лет десять, как тоже живёт в Германии.

– Привет! – ответила я. – Живая. Ещё. А ты?

Альберт хохотнул, я отвела трубку подальше от уха.

– В Берлине был. Думал – культурный город... – презрительно сказал он.

– Картины продавал? И что?

Тема продажи картин для Альберта неисчерпаема. Рисует он, по-моему, неплохо, но работы свои продаёт редко. Денег у него никогда нет. Альберт часами сидит на улице в окружении картин и таблички «Хотите, нарисую ваш портрет?». Увы, хотят редко...

Однажды он написал мой портрет, бесплатно – это был подарок ко дню рождения. Сначала мне понравилось, но потом, внимательно разглядывая рисунок, я заметила, что портрет на меня не похож. Альберт изобразил меня лучше, чем я есть. Глаза сделал побольше, с каким-то сумасшедшим блеском, шевелюру погуще. Не знаю почему, но меня это несходство огорчило.

В Берлин Альберт ездил, надеясь отыскать желающих увековечить свою физиономию, но вернулся с долгами – столичная жизнь дорогая, даже а Германии.

– Слушай, мне бы работёнку какую-нибудь... – с нарочитой небрежностью сказал Альберт. – Да, в принципе, любую. Может, возить кого, или по-хозяйству помогать. Услышишь что – свистни!

– Свистну! – пообещала я.

Пока Альберт сокрушался, что берлинцы, да и немцы вообще, ничего не понимают в искусстве, я смотрела на монитор и в который раз пробегала глазами текст моего недописанного рассказа. Он мне решительно не нравился – это был мертвый текст. Я перекраивала и переделывала строки, но рассказ не оживал. Более того, мне вдруг стало казаться, что почти всё, что я написала в последнее время, было «мёртвым».

И вдруг мне пришла в голову идея.

– Ты когда-нибудь был бета-ридером? – перебила я длинную тираду Альберта.

– Кем? Бета... чего?

– Бета-ридер – это тот, который читает тексты перед тем, как они попадут к издателю и высказывает своё мнение. Знаешь, часто писатели сами на могут понять, хорошо ли вышло, и поэтому дают посторонним людям почитать...

– Понял! – воскликнул Альберт. – Есть работа?

– Есть! Только много не могу заплатить – сама на мели! Давай – десять рассказов, не бойся, они короткие, – пятьдесят евро? По пять евро за штуку!

– Согласен! – мгновенно отреагировал Альберт. – Где рассказы?

– У меня! Это мои рассказы!

Я думала, что он удивится и спросит: «Ты, оказывается, пишешь рассказы?», но ошиблась.

 

Через час Альберт был у меня. У него не было компьютера, поэтому я распечатала десять рассказов и объяснила, что с ними делать: во-первых, поделиться общим впечатлением, во-вторых – пометить опечатки или грамматические ошибки. И заплатила пятьдесят евро. Альберт сразу ушёл, отказавшись от кофе, а я с волнением стала ждать, что же скажет мой приятель. Скорее всего, раскритикует, это он любит. Пикассо у него – распиаренная посредственность, Дали – придурок...

Поздно вечером Альберт доложил, что всё готово – может ли он сейчас зайти? Часы показывали полночь, хотелось спать, но желание узнать правду о своих творениях пересилило и я согласилась.

 

– Не знал, что ты так хорошо умеешь писать! – начал Альберт и потряс пачкой листов с моими рассказами.

– Спасибо, – ответила я недоверчиво. Как-то уж слишком фальшиво он это сказал.

Он заходил взад-вперёд по комнате. Я ждала.

– Нашёл несколько опечаток! – продолжил Альберт. – Вот, пометил красным.

– Хорошо, но скажи – как тебе вообще мои рассказы? Было тебе интересно хоть немного?

– Немного – было интересно! – прямо заявил он. – Но...

Он скривился и задумался. Я не торопила его. Вообще-то он честный, и не станет льстить, и скажет то, что есть, не пытаясь подсластить пилюлю. Правильно я сделала, что выбрала его своим бета-ридером.

– Послушай, ты ведь пишешь художественную литературу? – делая упор на «художественную», спросил Альберт.

Я кивнула и начала догадываться, к чему он клонит.

– Увидеть красоту и суметь показать её... нет, не обязательно красоту, можно и самый простой предмет подать так, что он словно оживёт, станет реальным, объёмным и настоящим... И тот, кто читает твой рассказ, явно, во всех красках сможет увидеть... Вот, я как-то читал у Золя – он описывал восход солнца. Ведь он же мог написать: солнце медленно поднималось из-за горизонта, становилось всё светлее и наступил новый день. Всё правильно.

Альберт поднял указательный палец вверх, помолчал пару секунд и продолжил:

– Но он был художник! Не помню, конечно, дословно, но примерно так: медленно заалел горизонт, первый луч солнца отразился в росинках на розовых бутонах, и росинки вспыхнули бриллиантовой россыпью...

Альберт внезапно умолк.

– Росинки на розовых бутонах... – почти про себя пробормотала я.

– А твой Хеменгуэй – зануда! – заявил Альберт. – Писать не умеет! Да я засыпал всегда, когда его читал!

Я вдруг заметила, что Альберт выглядит немного заспанным – наверное, когда читал мои рассказы, тоже...

– Короче, ты не зажимайся, – подытожил свою речь Альберт, – не бойся показывать свои чувства, свои эмоции, пусть они тебе даже покажутся неуместными и странными. Ведь это же твои ощущения! И не прячь их, не...

– ...не будь занудой! – закончила я за него.

– Ведь ты же умеешь хорошо писать... в принципе.

 

Когда в половине третьего ночи Альберт ушел, я поплелась в ванную. И вдруг очень ясно представила себе росинки на розовых бутонах, из которых брызнула бриллиантовая россыпь. И, увидев отражение в зеркале, заметила, что будто бы впервые вижу свое лицо. Казалось, я стою не на сером кафельном полу, а балансирую на балке недостроенного небоскрёба. Волна эйфории обожгла тело и выбила дьявольские искорки из глаз. И тут я поняла, кого я сейчас вижу...

Я рванула в спальню – там висел мой портрет, нарисованный Альбертом. Только теперь портрет стал на меня похож – особенно выражение глаз – с каким-то сумасшедшим блеском...