ВАНЮШИН Рассказывать эту историю надо, наверное, с конца. С аккуратненького огородика бабушки Поли на краю давно покинутой деревеньки. С маленькой четырёхугольной дощатой пирамидки-обелиска на краю того огородика – всего-то высотой по пояс. С неровно нарисованной красной звёздочки на боку выкрашенной уже многими слоями синей краски этой пирамидки. И с прибитой аккуратно гвоздиками ниже звёздочки тонкой – сантиметра в полтора шириной – полоске, на которой выдавлено ВАНЮШИН *** В этой истории будет четверо рассказчиков: я, как услышавший эту историю, и пытающийся воссоединить то, что услышал, в единое целое; Ковылкин Иван Павлович, фронтовик, «сын полка», незадолго до смерти передавший тетрадь со своими воспоминаниями в местный краеведческий музей; Олушева Полина Матвеевна – жительница сгоревшего села Вырово, ныне живущая в Вахнове; и тот, кто по многим веским причинам не смог ничего рассказать, И о котором поэтому расскажем мы трое. А он будет как бы нам подсказывать, что и как было… *** Иван Павлович Ковылкин. (с 14-ю по 17-ю страницы тетради). … Я тогда сыном полка стал, в марте 42-го. У меня батьку убило взрывом, а он ветеринаром был в нашем кавкорпусе. Я ему завсегда с ранеными кониками помогал, а иногда, если мелкий какой осколок в крупе засел, то и сам его вытаскивал, а рану обрабатывал. Меня лошади любили. Я для них специально в карманах таскал кусочки рафинаду и корочки хлебные… Так вот, меня наши разведчики после того, как батьку схоронили, к себе взяли. Старшина дядя Коля, Николай Вячеславович Сорокин, под свою руку определил. И стал я у него типа вестового… …Мы тогда в полуокружении были. Фашисты с боков нас жмут, а мы им шороху тоже даём! Леса, перелески, дороги плохие. Нашим верхом сподручно – выскочили внезапно, постреляли, покромсали, и айда в лес. Но меня в такие рейды не брали. Лишь один раз упросился – взяли с собой проверить деревеньку одну, там накануне партизаны сильно пошумели. Мне даже карабин выдали… Деревенька вся почти что сожжена. Везде фашисты валяются. Хорошо им партизаны врезали! Я поотстал чуток от своих, они почти к околице уже подошли. Хотел «Вальтер», что завалился за полуразрушенную печку, достать. Я его издали ещё по мутному такому блеску заприметил. Слез со своего Жучка – так моего коника звали – оставил его на дорожке, чтоб о кирпичи бабки не побил, сам аккуратно к печке, и тока руку протянул к пистолету, краем глаза увидал, что крапива вдруг сбоку заколыхалась. Я шею вытянул, смотрю, а там фашист здоровущий на пузе спиной ко мне лежит и выцеливает наших. Как я карабин сдёрнул с плеча – и не заметил, а етот гад вдруг ко мне начал поворачиваться. Ну, я в него и всадил пулю. В шею попал… Наши сразу прискакали. Дядя Коля фашиста добил, а меня отбранил, что шляюсь, где не попадя… А только на Жучке своём отъехал от того места – про «Вальтер» и забыл уж – глянь, малиновые кусты , только зелёными листочками покрылись, тоже шевеляться. Я дяде Коле показал на них. Он ППШ в руку, и потихоньку к тем кустам… *** USCHI Умирать совсем не хочется. А дышать – больно. А лаять – очень больно. Уже ночь прошла после стрельбы и грохота. Тогда что-то укусило в бок. Как плеть инструктора. Только больнее и сильнее. И никого. Ворона утром прилетала. Потом улетела. Теперь копошиться за сараем. Мертвечину клюёт. Я чую. И слышу. Глаза хотят спать. Во сне не так больно… Кто-то едет на больших животных. А, лошади... Глаза опять закрываются. Сами. Выстрел – как по голове ударили чем-то большим – даже глаза разом открылись. И голова с лап приподнялась. Потом - ущё один. Тихо. Вздохнул - лапа от боли дёрнулась. Раздвинул носом колючие стебли. На меня глядели два человека – большой и маленький. Глаза снова закрылись. Ладошка маленького человека коснулась моего носа. Ладошка пахнет порохом и сахаром. И три-четыре крупинки налипли на пальцы. С закрытыми глазами слизал сахар. Вздохнул. Очень больно. Очень… *** Иван Павлович Ковылкин. (с 19-й по 24-ю страницы тетради). Привезли мы фашистскую собаку к нам. Я товарища старшину упросил. Сказал, что вылечу. И перевоспитаю! Дядя Коля сказал, что, ежели я фашиста перевоспитаю, мне сразу Героя дадут. И все заржали. Дураки! Мне батя давно как-то говорил, что всякая животина понимает к себе отношение. Злобишь ты её, потому как сама душа у тебя злая, чёрная, и животное злобиться, и зубами руку оттяпнуть может, и копытом насмерть зашибет. А с доброй душой и ласковым сердцем к ней – так животное это враз чует, и никогда против тебя тогда ничего плохого не выкажет и не сделает… Так что пускай ржут. У собаки, что мы нашли в деревне, на ошейнике был медальён. Федька Подкрон перевёл про какие-то уши. Не может такая кличка у собак быть... Грудь у пса была навылет прострелена, и крови он потерял достаточно. Навозился я с ним – будь здоров! Ну, и медсестра наша, Марья Ивановна, очень мне пособила в лечении-то. И через недели три поставили-таки на ноги! И это притом, что мы дислокацию постоянно меняли, воевали, нас и обстреливали, и бомбили. Вот и Федьку Подкрона, ординарца полковника Соколова, командующего нашим кавкорпусом, недавно убило… А медсестра Марь Иванна, видя, что собака постоянно по пятам за мной ходит, как-то сказала, что это Ванюшин перевоспитанный немец бегает. Вот наши разведчики и стали пса Ванюшиным величать… А Петя Федосов, кошевар наш, даже из обрезка гильзы табличку для ошейника сделал, а на ней выдавил, как собаку зовут. С чего бы это? А Петька только ухмыляется. Хотя, когда я пса раненого привёз, он первый орал, что пристрелить фашистского зверя надо. А теперь вот… *** USCHI Слова незнакомые, чужие. Мягкие, как руки. А руки хорошие. Боль убрали, и дышится легко. Маленький человек всегда рядом. С ним спокойно и надёжно. Он не бьёт никогда, не кричит. И кнута у него нет. Что-то постоянно говорит мне. Не понимаю. Большая женщина сегодня про меня сказала что-то другим большим людям. Они смеются. А мне почудилось моё имя. И уши сразу торчком. Только слово-имя у них длинное выходит. Наверное, первая половина – кличка маленького человека, а вторая половина – моя… Уже привык. И лошади меня уже не боятся… Вчера поймал зайца и принёс большому человеку, который всегда даёт мне и всем другим каши. Он что-то сказал, потрепал меня по шее – и положил в мою миску лишний черпак еды… Надо будет ещё кого поймать… *** Иван Павлович Ковылкин. (с 27-й по 31-ю страницы тетради). Ванюшин за мной по пятам бегает. Когда я сплю, сидит рядом, сторожит. Никого не подпускает, кроме дяди Коли и Петьки-кошевара. В начале июля немец почти оттеснил нас назад, перерезал все наши коммуникации, да ещё и 39-й армии тоже, что нашим соседом была. Постоянные артобстрелы, самолёты с утра до вечера бомбят. Страшно очень. Потом пришёл приказ, что наступаем скоро. Нашим разведчикам дали задание – скрытно пробраться в посёлок Погорелое Городище и по рации координировать огонь батареи. Меня не взяли. Но, так как погода была плохая – дождь и туманы, я за разведчиками нашими самовольно ушёл. И Ванюшин со мной. Разведчики устроились в полуобрушенной водонапорной башне. Ночью я к ним заявился. Дядя Коля даже хотел меня выпороть вначале. Потом передумал. И оставил. Сказал, что утром отправит обратно. А утром вокруг фрицы засуетились. Пушки возят куда-то, мотоциклетки целый час тарахтели на север – оттуда грохот сильный шёл. Потом колонна танков туда-же прошла. И надо же такому случиться, что одному танку водокачка наша чем-то не понравилась. Он, не останавливаясь, повернул свою пушку и вдарил по нам… Я почти в самом низу был – меня только оглушило. А шестерых наших – насмерть. Только дядя Коля раненый – ему ноги железной балкой перебило. А Ванюшин из-под груды досок выполз – ему ничего. А вот рация – вдребезги… Мы два дня в развалинах сидели. Под утро 4 августа наши начали артподготовку. А всё с перелётом – не туда бьют. Дядя Коля тогда написал на карте, куда надо, карту обмотал куском плаща и мне дал. Приказал, чтоб я срочно нашим доставил. А он здесь ещё побудет, дождётся своих. Мы обнялись, и я с Ванюшиным побежал к недалёкому перелеску. Уже в самом перелеске меня в ногу дурной пулей ранило. Я Ванюшину свёрнутую трубкой в куске плаща карту в зубы дал, сказал, чтоб Марь Ивану нашёл. Пёс покрутился около меня, потом убежал. Больше я его не видел… А через час меня наши подобрали - они к дяде Коле на подмогу шли и рацию с собой несли... *** USCHI Маленькому человеку было больно – у него из нижней лапы кровь текла. Он что-то мне сказал, погладил меж ушами, потом тряпку с бумагами мне прямо в рот сунул. И я понял - надо сбегать за большой доброй женщиной, что убрала когда-то от меня боль. И я побежал искать её. Очень быстро побежал. Потому что знаю, что такое очень больно… Большую женщину нашёл в какой-то норе из брёвен. Там и другим было больно. Я положил ей на колени тряпку с бумагой, посмотрел на неё и побежал к выходу. Побежал назад, к маленькому человеку, которому больно… *** Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва –С-Петербург»). Мы с сестрёнкой Феней совсем ещё маленькими были тогда. Мне семь лет, а ей и пяти нету. Папка наш воевал где-то. Мамка пошла в Вахново продукты поменять в обмен на вещи – и не вернулась. Потом, через два дня, начался страшный грохот. Мы с сестрёнкой в подпол залезли, сидим, дрожим. Долго грохот был. Потом потише стало. Посидели мы чуток. Надо выбираться из подпола. А крышка не поднимается. Её, наверно, сверху чем-то придавило. Только щёлочка малюсенькая – еле ладошка пролезает. Я под щёлку деревяшку подложила. И сидим мы в подполе этом и плачем. Сидим – и ревём в два горла… Вдруг слышим – что-то сверху зашебуршилось, кто-то ходит. Потом как будто поволокли что-то тяжелое. Даже деревяшка под люком сломалась, и он снова захлопнулся. А потом вдруг открылся полностью… *** USCHI Вокруг машины, лошади, люди. Все бегут, стреляют. Под лязгающую страшную металлическую ленту чуть не попал. Надо бежать в стороне. Еле убежал. Там, сбоку, всё ещё грохочет и стреляет. А я по грязной дорожке бегу. Сзади – треск. Передо мной Motorred остановился. Слышу – знакомые родные слова; - Siehe, Kurt, welcher guter Hund! - Ist verlorengegangen... Ко мне подошёл большой человек с автоматом на шее. Погладил меня по голове. Потом сказал, указав на коляску: - Platz! Всё ясно. Запрыгнул в коляску, и лёг. Тогда другой большой человек, который сидел спереди на Motorred, засмеялся и сказал: - Siehe, versteht. Которого назвали Kurt, сел позади Motorred, и мы поехали. Дорога грязная, вся в кочках. На дне – трясёт. Но – терплю. Потом, сквозь тарахтенье Motorred слышу, кто-то скулит. Как щенок. Или два щенка. Выпрыгнул на ходу из коляски. Побежал в сторону разрушенного дома. Маленькая длинная щель в земле. Сверху – бревно. Вцепился зубами, оттаскиваю. Тяжело очень. И ногам больно – порезался об осколки стекла и острые железки. Вдруг рядом оказался большой человек Kurt. Он схватил бревно и оттащил в сторону. Потом потянул за что-то – и открылась нора в земле, где была щель. А в норе двое маленьких человеков на нас смотрят. И я вспомнил своего маленького человека. Он где-то остался. И ему уже давно больно. А я ещё не пришёл к нему… Тот, который Kurt, кричит другому большому человеку: - Jetzt wird der kleine Zirkus! Потом взял меня за ошейник, оттащил к Motorred, показал рукой на двух маленьких человеков, и скомандовал: - Voran! Fass! Я по привычке оскалил зубы и кинулся вперёд. К норе. И вспомнил, как мне было больно, а маленький человек прогнал боль. Я резко развернулся и молча бросился на большого человека Kurt. И только услышал: - Vorsichtig, Kurt! *** Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва –С-Петербург»). На нас немец смотрел, и собака немецкая рядом была. Я видела таких собак. Они с фашистами охраняли наших пленных, которые через нашу деревню весной проходили. Злющие и страшные собаки! Потом этот фашист оттащил от нас собаку, заулыбался. Мы выглянули из подпола. Фашист с собакой что-то сказал другому фашисту, который сидел на мотоциклетке. Оба засмеялись. Потом тот, кто держал свою собаку, показал на нас, и что-то крикнул. И собака помчалась к нам! Я от страху заорала и закрыла лицо ладонями. Вдруг слышу рычание. Потом крики. Потом два выстрела. Потом опять страшный крик. Потом выстрел. Потом стало тихо. Я отняла ладони от лица. Смотрю, Феня вылезла из подпола и к собаке идёт. А собака на фашисте лежит. Я тоже подошла. Посмотрела. Первый немец лежал около мотоциклетки с разорванным горлом. Второй завалился на коляску спиной. В его шею вцепился немецкий пёс. Собака вся была в крови и ошмётках шерсти. И часто-часто дышала. А из боков свистело. Я погладила её по носу, и она отцепилась от фашиста. Мы с Феней еле-еле оттащили собаку от мёртвых немцев. Я нашла у себя к кармашке маленький кусочек рафинада – его мама дала мне перед уходом. И Фене такой же дала, но та его давно зализала. Этот кусочек я протянула собаке. Она чуть открыла глаза, лизнула сахар. Потом глаза её закрылись. И она умерла… Мы с Феней на краю огорода выкопали могилку, обложили её изнутри досками, что нашли в нашем разрушенном доме. Потом я заметила какую-то табличку на ошейнике. Сняла ошейник и оттёрла табличку от грязи и крови. На желтой металлической табличке было выдавлено ВАНЮШИН. Всё. Примечания. USCHI – распространённая немецкая собачья кличка. Motorred – мотоцикл. - Siehe, Kurt, welcher guter Hund! ( - Смотри, Курт, какой хороший пёс! - Ist verlorengegangen... ( - Потерялся…) - Platz! ( - Место! - термин немецкой дрессуры.) - Siehe, versteht! ( - Смотри, понимает!) - Jetzt wird der kleine Zirkus! ( - Сейчас будет маленький цирк!) - Voran! Fass! ( - Вперёд! Взять! - термин немецкой дрессуры.) - Vorsichtig, Kurt! ( - Осторожно, Курт!) ________ Термины немецкой дрессуры: или: | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
