Мы замолчали. Тишину гостиницы нарушал только телевизор в соседнем номере.

– Ну, хорошо. И что, летчики, скажете, не боятся летать? – продолжил Толя разговор.

– Эй, не боятся! Все боятся, но так, что и сами не осознают. Иначе, откуда эти авиационные суеверия? У нас их целая система. Не совсем суеверий, а, как бы это сказать, плохих примет. Скажем, плохая примета перед полетом с замполитом за руку поздороваться или до вылета возле самолета сфотографироваться. Слово «последний» ни к самолету, ни к летчику, ни к полету применять нельзя. Можно сказать «крайний». Нельзя перед самолетом отливать, только за хвостом. На новом самолете царапину вдоль борта делают. Ругать самолет нельзя. А лучше ласково с ним поговорить. Если летчик или штурман, получив летное шмотье, надел его и полет прошел нормально, то он эту вещь будет таскать пока что-то из нового барахла не принесет ему удачу. Некоторые с одним и тем же портфелем от выпуска до дембеля летали.

– А как же первый вылет? На летчике-то все новенькое.

– Э, тут совсем другое дело. Конечно, все новое. А как иначе? Но после полета тебя уже ждут. Набегают технари и друзья, подхватывают за руки, за ноги и задницей бьют об колесо шасси. Деньги на водку выколачивают. Этот обычай от парашютистов пришел, они каждым новичком об колеса самолета стучат.

– Много есть примет и суеверий, – вернулся я к теме разговора, – но худшая примета – это если летчик захочет классную посадку показать. Если узнаешь, что командир самолета решил классную посадку показать, то лучше из этого самолета без парашюта выпрыгнуть.

– А вы такую посадку видели?

– Видел, и не раз. Но одна мне запомнилась на всю оставшуюся.

– Мы тогда на Сахалине, как обычно, лето проводили. У нас, видишь ли, полосу удлиняли и утолщали каждое лето, три года подряд. А в тот день была запланирована на боевую службу пара под командованием майора Слинченко. Опытный командир отряда. Буквально за неделю до этого ему, одному из первых на ТОФе, вручили орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» третьей степени. «Консервная банка», как его у нас называли.

– Да, Слинченко одного из первых, на ТОФе наградили. Возраст, по нашим понятиям, имел солидный. Отряд свой не мучил. Да и летчик он неплохой. И черт его дернул сказать: «Смотри, Фарид! – это он своему правому летчику. – Смотри, Фарид. Я тебе сейчас покажу классную посадку!».

– Я сидел в летной столовой и, не спеша, ужинал. Тут вбегает в столовую Октай. Мы с ним вместе выпускались. «На полосе, – кричит он, – самолет горит!». Фильмов патриотических мы к тому времени насмотрелись достаточно, как действовать в таких случаях, знали. Надо было, выпучив глаза, что было сил бежать к месту катастрофы. Так мы и поступили. Не разбирая дороги, понеслись к столбу черного дыма, который зловеще навис над центром полосы. Уже через двести метров некоторые из нас поняли, что взяли слишком высокий темп. До черного столба не меньше двух километров, а лупанули мы, как на стометровке. Но такова сила стадного инстинкта, что никто из нас скорость не сбавил.

– Подбегаем мы к месту, возле которого основная масса народа остановилась. Попробовали дальше пройти, не пускают. Мы и сами вскоре попытки к дальнейшему продвижению прекратили. К самолету ближе, чем на триста метров, подойти было невозможно. Вид у него был мрачный и печальный. Уткнув нос в землю, самолет полыхал. Здесь горела не одна тонна керосина. Когда из очередного лопнувшего бака выплескивались сотни литров топлива в этот кромешный ад, красное пламя вздувалось, и формировалось грибовидное, черное облако дыма и сажи, связанное с землей толстым жгутом красно-черного пламени. Маленькая Хиросима.

– Адский эффект усиливали три КПЖ, сосуды Дьюара, содержащие по тридцать литров жидкого кислорода. Керосин с кислородом – это что-то! Злобно бухали колеса шасси. Давление там порядка двенадцати атмосфер, и приток свежего воздуха взрывным потоком тоже создавал маленькие атомные грибочки. На самолете много деталей из магниевых сплавов. Как только такая деталюшка раскалялась, происходила ослепительная вспышка бело-голубого цвета.

– Но ни горящий керосин, ни магниевые сполохи не создавали такой преграды, как 1200 снарядов оперативной зарядки шести пушек самолета. Такой снаряд способен пробить броню легкого танка. Но они рвались в обоймах и летели на триста метров. Ближе подходить было опасно, да и, похоже, без толку.

– А экипаж? Спасся кто-нибудь из них? – задал Толя вопрос, который должен интересовать любого нормального человека в первую очередь.

– Погоди! Мы стояли, как стадо овец, брошенных пьяным пастухом под открытым небом. Некоторых тряс озноб, хотя дело происходило летом. Картина, развернувшаяся перед нами, завораживала. Говорят, современный самолет горит пять минут. Черта с два пять минут он горит! Может, через пять минут пламя только охватывает весь самолет, но наш горел долго. Даже через три часа пламя бушевало вовсю и окончательно погасло только к утру. Но и в восемь утра, когда мы пришли посмотреть, что осталось. Отдельные дымки и огоньки порхали над лужей застывшего алюминия и двумя горбами несгоревшего металла, которые еще вчера составляли единство двигателей и шасси.

– Но все же спасся хоть кто-то из экипажа? – настаивал Толя.

– Этот вопрос мы стали задавать почти сразу, как добежали до места катастрофы, когда смогли стряхнуть с себя оцепенение, вызванное бурлящим, бухающим, клокочущим, взрывающимся, сверкающим и огненно-красным пожаром. «Спасся ли хоть кто-то из этого ада?» Думать о том, что наши друзья погибли в бушующем пекле, и теперь их тела, привязанные к креслам, обращаются в пепел, а вытекшие глазницы строго и торжественно смотрят на треснувшие шкалы приборов, было выше всяких сил. Бледные и потерянные, мы искали того, кто смог бы сказать нам, что товарищи наши живы. Или пора снимать, в скорбном молчании, наши белые фуражки.

– Где-то, на периферии толпы, матрос из оцепления, важно показывая в сторону квазиатомных грибов теперь уже ненужной ракетницей, говорил, что спасся только второй штурман из подвесной кабины, а все остальные там… Видение строгих, неподвижных и молчаливых тел, торжественно следящих за разрушением огнем приборов, уменьшилось на единицу. Другой матрос, послушав первого, веско произнес: «Что ты, дурак, мелешь? Не слушайте его! Экипаж выскочил. Только второй штурман там горит». Вздох некоторого облегчения прошелестел над притихшей толпой. Один, это не шесть, хотя и Генку Мынту (мы уже выяснили, какой экипаж был в этом самолете) было жаль до слез.

– Прошло более получаса от начала огненного погребения нашего товарища. Никто не сомневался, что его душа витает над погибшим самолетом. Уже не одна слеза скатилась на бесчувственный бетон, когда я краем глаза увидел командирский «УАЗик», направившийся к нам от КДП. В «УАЗике» сидел замполит третьей эскадрильи. Он подъехал к угрюмо молчащей толпе: «Весь экипаж жив, цел и невредим. Да все живы, и второй штурман тоже жив. Обгорел немного, но жив. Всем вернуться на стоянки. Здесь остается только пожарный расчет и оцепление. Остальным – по эскадрильям».

– А как это все произошло?

– Как? Все не просто и не однозначно, как может показаться на первый взгляд. По показаниям экипажа, и это подтвердили на КДП, перед самым приземлением, в воздухе, на самолете произошел взрыв. Причину взрыва так, с ходу, никто не мог назвать. Но те, кто были на КДП, видели, что уже перед приземлением самолет был охвачен жирным пламенем, и мимо них он пронесся весь в огне. Самолет пробежал чуть больше километра, затем начал чертить носом по бетону, сполз на грунт и тут, возле центра полосы, остановился.

– Первыми выскочили кормовой стрелок и стрелок-радист. Два прапорщика. Они проявили чудеса мужества и героизма, помогая один другому покинуть самолет. А когда увидели, что самолет в огне, один из них даже вернулся в кабину, взял огнетушитель и попробовал тушить огонь. С таким же успехом он мог воспользоваться своим, так сказать, «карманным» огнетушителем. Это было все равно, что пытаться теннисной ракеткой перекрыть Енисей. Но такой факт был, и доблестные прапорщики, сказав: «Опять чуть не убили!», стали примером выполнения воинского долга.

– Остальные члены экипажа покинули самолет не так героически, но, в общем, успешно. Штурман, который находился за летчиками, открыл входной люк. Люк, а он открывается вниз, из-за того, что от взрыва самолет согнуло дугой, открылся не полностью, а образовал щель шириной не более чем сантиметров тридцать. В эту щель и скользнул шустрый штурман. Только он выскочил наружу, как кабину завалило набок, и люк захлопнуло. Замешкайся штурман на секунду, и его перерезало бы, как гильотиной. Командир корабля резким движением сорвал форточку, выпустил в нее правого летчика, снял шлемофон и надел фуражку, так как был лыс и не любил блистать в обществе. Он тоже выскользнул из самолета вслед за правым летчиком.

– Только у второго штурмана, находящегося в подвесной кабине, под брюхом самолета, не все обстояло с покиданием самолета так гладко, как у других. Вначале он попытался открыть входной люк. Но люк заклинило, и он не открывался. Тогда, встав ногами на кресло, он стал открывать аварийный люк над головой. Но рукоятка открытия аварийного люка была законтрена проволокой-контровкой миллиметровой толщины, хотя должна была иметь толщину не более одной десятой миллиметра. Видно, технику самолета надоело каждый раз контрить рукоятку проволокой положенного диаметра. А может, как это бывает, на складе не оказалось нужной контровки. Как бы то ни было, но Гена Мынта столкнулся именно с миллиметровой проволокой. Чтобы понять, что это, попробуй руками разорвать колючую проволоку. Не думаю, что получится. А за тонкими перегородками отсека уже бухали баллоны, полыхало пламя и хлопали снаряды. Один из них пробил стенку кабины в десяти сантиметрах от Генкиной головы. И тут он вспомнил про нож-пилу. Про тот самый нож, который командиры уговаривали нас брать с собой в каждый полет. «Ведь он, может быть, только один раз в жизни понадобится», – убеждали они нас. Гене этот нож спас жизнь. Он быстро перепилил злосчастную контровку. На его счастье, люк не перекосило и не заклинило. Единственное, что препятствовало – это огонь, который лизал обрез люка. Но тут уж не до жиру. Гена оперся локтем в раскаленный край люка. Успел только почувствовать, как трещит и лопается кожа на руках, соприкасающихся с металлом, и вывалился наружу.

– В воскресенье, с утра, прилетел командующий с целой сворой инспекторов и заместителей. Командир дивизии прилетел еще накануне, через час после аварии. Все придерживались версии, что самолет по непонятной причине взорвался в воздухе. После обеда весь полк отвели к ближнему приводу, это такой радиомаяк, находящийся в створе полосы на удалении, как правило, около одного километра. Раз самолет взорвался в воздухе, между ближним приводом и полосой должно же было хоть что-то отлететь от него. Нас выстроили в две шеренги шириной метров двести, так что между нами расстояние не превышало одного метра. В таком строю, просмотреть что-либо лежащее на земле невозможно. Полк все глаза проглядел, но ничего, даже отдаленно похожего на обломки самолета, мы не нашли. О чем и доложили командующему.

– Нам никто ничего не говорил, но мы постоянно видели, как экипаж Слинченко, выстроенный в одну шеренгу, понурив головы, стоит во дворе штаба полка. Только командир стоял в фуражке, у остальных головные уборы вместе с самолетом сгорели. Да у Гены Мынты руки перебинтованы. А перед строем расхаживает командующий, или один, или в компании с командиром дивизии и все время что-то у экипажа выпытывают. «Вот, – говорили летчики, – люди едва живы остались, а им покоя не дают. Неужели не ясно, что самолет в воздухе взорвался? Экипаж здесь ни при чем. Вот всегда найдут, к чему привязаться, только бы экипаж обвинить».

– Так, что, был взрыв на самолете или не было его?

– Не спеши! Взрыв был. Но где и почему, вот вопрос.

В понедельник, после обеда, командующий собирает полк в большой палатке, где ставились задачи на полеты, а по вечерам показывали фильмы.

– Итак, – начал он, обращаясь к командиру полка, – вы утверждаете, что самолет взорвался в воздухе, до посадки?

– Так точно, товарищ командующий, – подтвердил командир полка. •В воздухе. На КДП это все видели.

– Так почему вы не смогли найти ни одного кусочка металла от самолета? Если был взрыв, должны ведь на земле остаться какие-нибудь материальные следы этого? Правильно?

– Не могу знать, товарищ командующий, – только и сказал наш командир.

– Хорошо. Тогда ответьте мне, что это такое? – командующий достал из кармана сложенный вчетверо листок белой бумаги. Из этого свертка он извлек нечто зеленое, размером с почтовую марку, и, держа это двумя пальцами, поднес к глазам командира полка.

– Я боюсь ошибиться, товарищ командующий, но это березовый лист. Да?

– Вы не ошиблись, это действительно березовый лист. Но не кажется ли вам, что есть нечто необычное в его виде? – мы затаили дыхание, пытаясь понять, что это за комедия с березовым листом.

– Да, он как будто несколько потерт. Вон, даже дырочки есть.

– Как вы думаете, где я его нашел?

– Не могу знать, товарищ командующий, – опять не нашелся командир.

– Знаете, где я вчера был после вашего доклада?

– По-моему на полосе, в том месте, где… ну, где сел самолет.

– Гм! Где сел…. Да, я был там. И возле самого торца полосы я нашел несколько таких листьев. Все они протерты до дыр. Вам это ни о чем не говорит?

– Говорит, - протянул, начавший прозревать командир. – Так вы хотите сказать, что полосу кто-то подметал вениками из березовых веток?

– Не хочу, а сказал. Начальник особого отдела! – вызвал командующий из своего сопровождения неприметного полковника. – Вы выяснили фамилии тех, кто подметал полосу?

– Так точно! – он зачитал список из восьми человек, все названные офицеры вышли и стали шеренгой перед полком. Они были смущены, лица красные, глаза прячут. Видно, что они сбиты с толку и не знают, как себя вести.

– Вот эти офицеры, – продолжил командующий, – очевидно, доверенные лица командира эскадрильи, на другой день зачем-то подмели полосу и думали, что смогут меня обмануть. Какой же я командующий, если бы не разгадал вашу детскую хитрость? Грош мне была бы цена. Командир первой эскадрильи! Доложите, зачем вы послали этих офицеров, мести полосу?

– Я…, это, – начал подполковник Гаврилин, утвержденный зимой снежным крещением в новом звании. – Ведь самолет-то в воздухе взорвался, а тут…, тут выходит он, кроме того, еще и до полосы сел. А раз он до полосы сел, то на нее гравий из подсыпки попал. Ну, думаю, самолет все равно сгорел, сам ведь в воздухе взорвался, а летчика еще обвинят. Из-за ошибки в технике пилотирования, мол, самолет сожгли. Летчику достанется, у нас всегда виновных среди летчиков ищут.

– Где ищут и всегда ли, я не знаю, но неужели вы думаете, что самолет взорвался в воздухе?

– А где же еще? – прошелестело по рядам.

Недоумение отражалось на наших лицах. Ответ был яснее ясного. Самолет взорвался в воздухе перед посадкой. Это видели все на КДП. Зачем теперь искать виновных среди летного состава?

– Как ты помнишь, я говорил, что эту пару выпускали на боевую службу. То есть самолеты были заправлены под пробки. А это тридцать пять – тридцать шесть тонн керосина на каждом. Не успел Слинченко оторваться от земли, как из Владивостока пришла команда запретить вылет на боевую службу. Кто-то что-то где-то с кем-то не согласовал. Короче, второй самолет – по полосе и на стоянку. А Слинченко дают команду аварийно слить топливо и как можно быстрее зайти на посадку. Как же, товарищ «два нуля первый», позывной командующего авиации ТОФ, сердиться изволят.

– А зачем сливать топливо, да еще аварийно?

– А как же! У каждого самолета есть предельно допустимые посадочные веса, причем разные для посадки на бетон и на грунт. На грунт тонн на десять, если не ошибаюсь, меньше. Прочность конструкции не позволяет производить посадку с большими весами. При посадке с весом больше допустимого может произойти масса неприятностей: стойки шасси могут сквозь крылья пройти или, как в этом случае, фюзеляж переломится. Давай вернемся к разбору, – предложил я, и Толя согласился.

– Ну, хорошо, – сказал командующий, уловив в настроении летчиков недоумение, – давайте, восстановим картину в динамике. Получив команду зайти на посадку, Слинченко начал слив топлива. Правый летчик открыл, как теперь выяснилось, не оба крана заправки, а только один. Оказывается, он, видите ли, просто не знал, что на этом самолете их два, ну и, конечно, вместо 1800 производил слив только 800 литров топлива в минуту. Штурман не запустил секундомер, и сколько продолжался слив топлива, никто не знает. Подсчета остатка топлива на борту по группам баков ни командир, ни правый летчик не вели. Все это привело к тому, что вместо восемнадцати тонн было слито едва ли восемь.

Нам удалось найти кассету магнитофона и очень четко можно на ней услышать, как командир собирается поразить воображение правого летчика классной посадкой. Еще бы, погода миллион на миллион, ветра практически нет. Но когда летчик готовится выполнить классную посадку, он иногда забывает подсчитать посадочный вес самолета, небрежность вполне простительная для такого великого асса, как майор Слинченко. Вот он и построил расчет захода на посадку, исходя из веса на десять – двенадцать тонн меньше фактического. Естественно, он и обороты убрал раньше, чем следовало. Вот самолет и воткнулся в гравийную подсыпку за восемь метров до начала полосы, то есть выполнил посадку на грунт. А мы с вами знаем, что предельно допустимый посадочный вес на грунт на шесть тонн меньше, чем при посадке на бетон. Вес самолета превышал предельно допустимый для посадки на бетон, а сел он на грунт. Неудивительно, что самолет не выдержал такого издевательства и переломился за передними пушками. Из Ту-16 был сделан Ту-144, а не мне вам рассказывать, какие коммуникации проходят в верхней части фюзеляжа в этом месте. Достаточно того, что там проходит маслопровод и кислородная система, при их повреждении уже произойдет взрыв. Я уже не говорю о топливопроводе и электрических силовых кабелях, которые при разрыве обязательно произвели короткое замыкание.

Получается, что в момент касания колесами гравия подсыпки и произошел жирный взрыв. А так как самолет сел за триста метров до обычной точки приземления, то всем на КДП показалось, что взорвался он в воздухе. Все внимание сконцентрировалось на взрыве, и раз он произошел в месте, где обычно самолеты еще летят, все и решили, что самолет, по непонятной причине, взорвался на лету. А причина, надеюсь, теперь всем понятна – халатность и безалаберность летного состава. Крестьянин, когда телегу свою грузит и лошадь запрягает, подходит к этому ответственнее, чем майор Слинченко, который отвечает за жизнь шести человек и боевую машину. От полетов я вас отстраняю. Командир полка! Представить документы на снятие Слинченко с летной работы. Полку объявляю оргпериод. А то залетались – дальше некуда. Что ни летчик, то Чкалов! Асы! На самолет, как на телегу, залазят.

– Досталось нашему полку тогда по первое число. Все нам командующий и начальник политотдела авиации флота припомнили. Но концовка была – умереть – не встать! Когда они, наконец, высказали все, что о нас думают, командующий спросил: «Ко мне вопросы есть?». И тут командир полка, во время экзекуции молчавший, вдруг ляпнул: «Товарищ командующий, разрешите показать личному составу полка художественный фильм?». У того челюсть отвалилась: «Ну, раз вам больше, кроме как кино крутить, делать нечего, показывайте!». А мы все, включая командира, про себя думали: «На хрена нам это кино сейчас сдалось?» Просто командир спросил это, лишь бы что-то сказать. Вот так, Толя, классные посадки показывать. Еще хорошо, хоть живы остались.

– Ну, и что тому майору сделали?

– Да, в общем-то, ничего. Ему и так пора было на наземную службу переходить. Лет-то ему было прилично, где-то под сорок пять. Мы тогда думали, что столько и не живут. Назначили его руководителем посадки, потом начальником КП во Вьетнаме. Там он подполковника получил, еще один орден, да и деньжат поднакопил. Не спали он тогда самолет, так бы майором и остался, и во Вьетнам его в качестве летчика, как старпера, не отправили бы. Оно, как говорится «Нет худа без добра», так оно и выходит. Было еще пару случаев «классных посадок», но о них я в другой раз расскажу. Уже и спать пора.

В соседнем номере работал телевизор и шел какой-то фильм про авиацию, так как отчетливо слышался рев авиадвигателей. Толя вскоре стал посапывать, а я еще и еще раз прокручивал видение горящего самолета, вспоминая упущенные в моем рассказе детали этой аварии, в раскрытии причин которой сыграл существенную роль потертый березовый лист.