Ю. ЛУЦЕНКО

 

«ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ»

 

(МЕМУАРнАЯ ПОВЕСТЬ)

 

Это было весной 1952 года на севере Воркуты.

Меня - отощавшего, больного, полуживого, вдруг неожиданно по требованию администрации Заказчика – ШУ-2 служба нарядчиков лагеря доставила в бухгалтерию Шахтоуправления. Так они меня «пригласили» на работу.

 

— Ну, вот тебе и сам, колобок явился! — на мое почтительное «Здрасте» всему обществу ответил с иронией пожилой мужик с лицом язвенника. То был Николай Николаевич Власов, как потом я узнал – главный пессимист и циник коллектива бухгалтерии Шахтоуправления.

Володя Коротченков, младший расчетчик, того я уже знал и раньше, измерил мою тощую фигуру и обронил нехотя:

— А банка где?

— Какая такая «банка»? — Я плохо соображал в чужом обществе, и потому спросил растерянно.

— Со спиртом для прописки! Так уж положено на шахтах Воркуты! Это тебе не в лагере. Хотя, ладно уж, если шеф разрешит, обойдёмся, может и шампанским, ради торжества встречи.

Это было уже понятнее: меня просто «брали на понт».

А мне-то было совсем не до шуток. Ноги дрожали, хотелось хоть присесть, да не приглашали. И заплакать от бессилия.

— А может вот это взамен пойдёт? — Я протянул ему на дрожащей ладони единственную свою ценность, добытую из совсем пустого кармана – семечку.

— Ну, ты юморист – самоучка…

— Это что? Бриллиант? Или сапфир, какой? Поддельный? — опять с иронией Николай Николаевич.

Нас окружили все присутствующие. Надо же – семечка их заинтересовала! Каждый по очереди подержал зернышко в руках, каждый понюхал. Один даже лизнул. Кто-то признал, что учуял даже неповторимый аромат цитруса.

— Годится! — безапелляционно решил бригадир, человек мощной энергетики, широкой кости, с носом картошкой. И подмигнул добродушно. Имя его – Маркел - я его знал уже раньше. Имя было особенным и очень редким. Настолько, что даже письма ему, на шахту, в обход лагеря, иногда приходили без указания фамилии. Случай такой я и сам видел: «Воркута. Северный район. Маркелу» - даже без названия посёлка! Хотя он был к тому же - ещё и Иванович, по фамилии - Кораблев.

— Как это ни печально, но нам с тобой это дерево и растить придётся здесь. Сколько сроку у тебя еще впереди?

— Да двенадцать... С гаком.

— Вот и дотянешь в самый раз!

В шутке Маркела я уловил себе поддержку с легким ознобом по спине, и ещё надежду на то, что не так скоро меня отсюда выдворят. Это был и добрый знак о возможности закрепить здесь свою ускользающую, как песок сквозь пальцы, биографию. Жаль только, что возможность такая очень мало зависела от этого доброго человека.

— А можно, я присяду немного?

— Без всякого «при-», просто усаживайся. Скоро придут и наши начальники. - Вон там твоё будет место… Только ты в глаза пока им не лезь. Не до тебя сейчас. Товарищей себе старайся искать себе по рангу. Вон Володя, например. Он поможет тебе обосноваться: счёты найдёт, ручку, бумагу, познакомит, с кем нужно. И начинай постепенно заботиться о работе. Что сможешь – сам додумывай, Андрея Ивановича спрашивай – если с чем придётся столкнуться посложнее.

С присутствием моей кандидатуры в большущей комнате бухгалтерии, будто нехотя согласился главный бухгалтер. Он, как мне показалось, даже и не взглянул в мою сторону, когда ему и доложили. И для его заместителя - Ивана Андреевича Экгардта тоже, вроде, это моё появление было безразлично, никакого внимания к моей персоне, и он не проявил. «Явился, мол…, ну и живи».

А я, всем своим естеством ощущал свою неполноценность. И, отчаянно, изо всех сил, применяя весь арсенал своих способностей, приготовился от того первого дня своей работы цепляться за эту призрачную… не должность даже, а только две разрозненные половинки единицы в штатном расписании. А попутно, и того первого дня навязал себе сам ещё переживание, как о своём приложении – заботу о том маленьком росточке тропического растения, пристроенного в консервной банке, без чьего либо разрешения на окне, за плотной шторой.

Ну, вот так психологически неожиданно сплелись две условности моей жизни. Уцелею я - будет жить и оно, это создание Божье. И наоборот – я поверил в то, что сам я, и моё благополучие, каким-то образом попали в сакральную зависимость от состояния и благополучия этого росточка.

И оно, к огромной моей радости, проклюнулось, взошло-таки и довольно быстро стало набирать зелёную массу…

Каждое утро уже потом, его поливая, проверял я состояние своего подопечного. И мы с ним, как родственные души, общались тайно, будто поддерживая друг друга. Такая вот в Шахтоуправлении тогда появилась странная пара...

Я старался по всем статьям «соответствовать», учитывать каждую деталь в работе и поведении, быть как можно более внимательным… опасался проколоться на какой-то мелочи, не сплоховать бы, быть всегда кому-то нужным… Понимая прекрасно, что от мелочи какой-то может зависеть вся дальнейшая судьба. Мой отчим говорил когда-то; «Жизнь наша, как бульбочка на воде».

Другую половинку моей должности – из штата планового отдела пришлось схитрить и пустить пока на самотек. Я-то ведь - один, а стульев - два. Не разорваться же мне! Плановики спасибо им, глядели на мою хитрость с улыбкой, великодушно выполняя попутно и мою часть работы.

А мы с Андреем Ивановичем Овчаренко… никакой ведь должностной инструкции к половинкам моих обязанностей ещё не было… Я не знал, да и никто этого не знал, что же мне предстояло делать, и каким образом следовало выполнять эту очень непонятную, впервые в жизни порученную мне работу.

Вот так бывает в действительности: половинку поплавка привяжут тебе на спину, и опустят в самую глубину за борт – плыви, трудись, плыви, как сможешь. Вот так и я. Это потом стало «мы», когда из любопытства и солидарности присоединился ко мне Андрей Иванович Овчаренко – главный методолог – основной очкарик бухгалтерии. Стали мы с ним в некотором роде первооткрывателями, изобретателями...

И, что бы я стал делать без тебя, дорогой мой друг «Очкаренко», если бы и ты поступил, как все прочие, пожал бы плечиками на вопрос: «Как?» и отошёл бы в тень к своему насиженному месту с подушечкой и своей работе!

А мы начали с того, что, разрезав на квадратики почти половину целой пачки хорошей мелованной бумаги, украденной у главного, исписали их, потратив на то два дня, мелким каллиграфическим почерком Овчаренко и моими кривульками… заполнили перечнем - набором информации от каждого из отделов, служб, складов огромного нашего Шахтоуправления… разложили, как карты по столу. Подбирали – лепили конторским клеем, взяв пример с женщин на Руси, которые от нужды шьют одеяла из цветастых тряпочных кусочков. А мы вот так же создавали свою новую бюрократическую канцелярскую ФОРМУ.

Из этого обилия, из огромной кипы самых разных по форме и величине бумаг, Овчаренко вытаскивал их одну за другой, сопротивляющихся, будто не желающих стыковаться в едином своде. Как в живом членистоногом теле с членами самых разных форм и размеров. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное. Будто священнодействовал, отведя меня в сторону, творчески создавая новое, ему одному уже виденное и понятное Дело.

— Перекосило в одну сторону? — Поворачивался ко мне, прищурив один глаз. — Ну и пускай себе – потом выпрямим!

В рассеянных по учётным формам сообщениях было всё о ценностях, за сутки израсходованных коллективами участков, шахт, выработок, тысячами людей, без чего не было бы добыто даже тонны того проклятого угля. Сколько-то расходовали древесины для стоек крепления - справка большого размера – по сортам ведь, столько-то килограмм взрывчатки для подземных отпалов (документ сосем маленький, но с двумя подписями – секретная ведь информация!), столько-то тысяч рублей денег, для выплаты заработной платы рабочим самых разных профессий, служащих, инженеров… до последнего стволового… такой-то стоимости спецодежды на них. Столько-то использовали электроэнергии… Даже охрана шахты, котельные, с ремонтными работами, и другими их нуждами… Ничего нельзя было упустить…

Голова гудела от изобилия информации. Несколько сот справок ведь нужно было собрать, и организовать потом, одновременно, без напоминаний, их сбор в мои руки, «полочки» для хранения. А потом всё это бюрократическое богатство, в денежном уже эквиваленте, сравнить со стоимостью добытого угля каждой из трёх шахт и участка, на каждую тонну именно ими добытого угля…

Я поглядывал на своего коллегу и удивлялся: и как это он, «очкарик» этот, мог вспомнить, учесть и разобраться во всём по полочкам! И как мне это освоить.

В кипу документов, собираемых секретарём «на подпись», как бы так, незаметно подложить начальнику Шахтоуправления и эту нашу «ФОРМУ», никем пока не признанную, не узаконенную, чтоб не выпытывали. «как?»

А, когда закончили работу – создали саму форму документа, с приложением к ней инструкции, да ещё тепленькими лежащими на столе перед нами, и разогнули спины, поглядели друг на друга немного оторопело, тяжело вздохнули…, и, расплылись в улыбке, исполнившись к самим себе огромным уважением. Надо же!

— Осилили! Какого лося свалили! ¬¬¬— Мы, как именинники с глаз не могли отвести от своих бумаг… — Слышите, вы, бюрократы! — Андрей Иванович громко обратился ко всем присутствующим — Мы за-вер-ши-ли!

 

Это Андрей Иванович Овчаренко – фотография после освобождения мне прислали её в Сибирь.

 

Экгардт первым не спеша, сам подошёл к нам. Он с нескрываемым, даже подчёркнутым вниманием рассмотрел справку, прочёл вслух, в полуголос инструкцию… и поздравил нас. Обоих. Крепко пожав руки.

— Нужно бы ещё какими-то вензелями украсить. Для солидности… Но вообще-то - молодцы! Я же знал заранее, что только вы. Что без вас не сделать это никому. Не стыдно нам сейчас и в Комбинат показаться. Там ещё такой нет. Я вчера звонил. Ведь сейчас все шахты по нашему образцу это будут делать! Вот начертили вы вот такую рамочку тушью. И с каждой шахты, всего Комбината будут привозить справки с такой точно рамочкой, совсем не обязательной по форме…

А достоянием гласности наш документ, уже заполненный цифрами, с двумя подписями Андрея Ивановича и моей стал и замечен был на второй день после первого дня его составления. Тогда начальник, должно быть уставший после обхода подземных выработок шахты, да разморённый после бани, сел просматривать документы уложенные секретарём на столе…

И тогда одновременно вдруг: и главный диспетчер по телефону и секретарша лично, потребовали к нему в кабинет всех «виновных» в создании нового важного документа: главного бухгалтера, заместителя, начальника планового отдела… и Андрея Ивановича Овчаренко. Мою подпись под документом они не заметили и меня конечно не пригласили. Овчаренко по праву, за нас двоих, был в тот день настоящим именинником, и героем дня… Свысока, (как признался нам потом) он не выдержал – и в час своего торжества, взглянул с открытой жалостью на Пузыря - нашего главного, когда тот запутался во фразах ответа на вопрос начальства. И тому пришлось адресоваться к «непосредственному исполнителю»…

Свою долю высочайшей благодарности в виде похлопывания по плечу пухлой рукой самого главного бухгалтера и дружеского пожатия начальника планового отдела я в тот день всё же тоже получил. Но, ещё главнее того было другое – тогда, в тот день, я впервые ощутил спасенным от безысходности сползания в бездну, ибо почувствовал себя полноправным членом сводного коллектива бухгалтеров и плановиков.

А ещё, когда вольнонаёмные наши начальники ушли отдыхать, мы посидели за сдвинутыми столами все вместе. И, мирно, даже дружески пообщались за бутылкой водки. А Маркел сказал, мне дружески подмигнув:

— Не было бы «мостика», не сидели бы дружно все вот так вместе за одним столом!

— Правда - правда! — подтвердили плановики.

 

Незаметно потом наступил самый пик позднего заполярного лета – начало августа.

Срочно ерзал, собираясь в отпуск наш главный - Виктор Андреянович Юнин – Целую неделю на радостях от предчувствия перемен, он пил, не просыхая - иногда и «на самом высшем уровне» - в компании начальства, заранее «по блату» обмывая свой отпуск. Хотя было у него только еще пьяное обещание заместителя начальника - Мартынова подписать приказ…«как только отлучится куда-нибудь на пару дней сам начальник»…

Юнин ежедневно нырял в кассу для того чтобы «отовариться». Он брал деньги «под совесть», которой у него, кажется, что-то было почти не заметно, без всякого ордера, и расписки даже, просто под заметку… как говорили - «на промокашке».

— Да обманет же он тебя, доверчивую дурочку — предупреждал Захарченко – ее самой прямой начальник – бухгалтер - расчетчик!

Она только горестно вздыхала в ответ. Женщина подневольная, отказать ни в чём начальнику никак не могла!

— Ну, а, если он у тебя ещё что-то потребует? — Вопрос вызывал у неё замешательство и совсем уж «мокрую» реакцию. Должно быть, и самой не раз приходил на ум такой вариант.

Маркел критиковал друга.

— Так ты же начальник. Вот и запрети нарушение. Стукни кулаком по столу.

— Я либеральный начальник — отшучивался Николай. Но проблема была отнюдь не шуточной…

А потом вышло так, что отпуск-то Юнину в том году, оказался и вовсе под сомнением. Мартынов обманул его, и приказ не подписал. В «Комбинате» сам Мальцев (зам по кадрам), издал распоряжение, чтобы в летнее время начальникам отделов всех шахт отпуска стали увязывать с условием выполнения приказа № 148 (был такой о замене «зэков» в отделах (то есть всех нас!) вольнонаёмными работниками).

Вот так и приехали! Оказывалось таким образом, что уже «связанными» в один хитрый узелок, одной совсем чёрной веревочке с прямым начальничком…были и мы… Больше того – мы оказались в среде пассивных заложников: Он (главный) уже мог уйти в отпуск только при условии, что разгонит всех нас к «едрени – Фени» по вспомогательным службам Шахтоуправления. Кого-то отправит на склад лес складировать, кого - уголек грузить в вагоны…

А пока мы, в своих этих серых х/б-застиранных мундирах, сидеть будем за столами в одной с ним комнате, облепив со всех сторон, как пчелы матку, ему самому в отпуск никак не уйти.

Вот и дилемма! Ну и как же тут умудриться проявлять ему или нам свою мудрость. Или хоть видимость основ христианской заповеди – «возлюби ближнего своего, как самого себя?», если мы никак не были друг для друга уже и «ближними».

Ему (главному) вменилось в прямую должностную обязанность «лично!» организовывать встречу новых кадров. Опекать, оберегать, стараться не распугать всем комплексом местных условий, размещать по квартирам… И на работе, рассадить их за наши столы, нас изгнав, на стулья, отшлифованные, прогретые нашими тощими задницами, при тех же штатных должностях, которые не успеют проветриться после нас – очень даже «временных».

В отпуск его тогда, мы все же проводили. «Молодые специалисты» всё – таки к нам приехали. Пока это были, правда, еще только две девочки со среднетехническим образованием. Но! В том же году, попозже, ожидался приезд еще нескольких человек… И уже таки обязательно с дипломами самого, что ни на есть высшего образования.

Пока девочек этих, в своих больших кабинетах, принимал лично начальник Шахтоуправления, а потом – еще и секретарь партбюро (он же зам по кадрам), Юнин готовил к встрече нас - свою гвардию.

Он, закрыв на ключ дверь, не зашли бы посторонние во время его речи, так прямо без всяких иносказаний и выложил нам всё-всё, что думал о сложившейся обстановке… И о нас всех, в этой ситуации.

И о том еще рассказал, что очень рассчитывает увидеть, как после, очень короткого периода, подготовки молодых специалистов (нами же, как инструкторами!) и передачи им наших «дел», мы все уйдем, растворимся, навсегда исчезнем из его отдела и из его жизни, как тараканы ушли из его кухни…

А на что же собственно еще могли рассчитывать бывшие военные и политические преступники от работника армейского «Особого отдела»?

Иван Андреевич в продолжение той речи главного сидел на своём месте, молча, терпел и медленно бычился. И лицо его молодое, красивое, неестественно наливалось кровью.

 

А это Иван Андреевич Экгардт

- заместитель главного – фототоже мне прислали в Сибирь

 

А они - две маленькие, серенькие, как мышки, девчёнки в демисезонных потрёпанных пальтишках, протиснулись в щель приоткрытой двери, стараясь быть незаметными, вслед за мощной фигурой главного. И было по их лицам видно, как же им страшно!

Мы все повернулись в их сторону, как по команде, аж стулья скрипнули все разом. Дюжина широко открытых, любопытных, неприветливых глаз, и не только не то, чтобы недружелюбных, но откровенно злых, уставились в упор.

Вот уж поистине сцена «не ждали»!

— Да не бойтесь вы, куклы моргучие! Мы таких, как вы, не едим.

Юнин бормотал что-то невразумительное и, представляя их, указав толстым пальцем на каждую, бросил скороговоркой:

— Тамара, и еще одна Тамара! — а сам ушёл, поставив заместителя, который еще не пришел в себя, перед фактом необходимости принимать на себя продолжение церемонии знакомства, и организацию размещения новых работников.

Пока девочки осваивались с обстановкой, сидя на табуретках в самом проходе, пугливо вжавшись в барьер перед столами расчётчиков, Иван Андреевич, шептался с Маркелом, экспромтом планируя вынужденные перемещения.

Один маленький резервный столик у нас стоял, правда, в очень неудобном месте, почти на проходе. Предназначался он обычно для клиентов к расчетчикам. Туда Иван Андреевич пересадил счетовода Володю Коротченко. - На его насиженное место с подушечкой, поместил одну из Тамар.

Выскочила вперёд, опережая подругу, та, которая рыжая и слегка конопатая.

Потом он, что было вполне логично и естественно, повернулся уже в мою сторону.

— Отправляйся-ка ты, дружок, в плановый отдел. Там свободные места пока есть. И, выгреби-ка прежде своё имущество из ящиков стола.

Решение было, безусловно, правильным. Основную свою работу изначально я выполнял на стыке двух отделов – планового и бухгалтерии. Я и «приглашён» был в Шахтоуправление именно для того, чтобы ежедневно готовить оперативный анализ себестоимости на стыке их.

Ещё недавно совсем ведь был даже спор между начальником планового отдела и главным бухгалтером о том, которая половинка в штатном расписании более весома и где, в каком отделе я должен был сидеть, кому подчиняться и чья подпись на моём документе должна быть первой.

Тогда еще вот эта новинка «оперативный расчет ежедневной себестоимости» казался руководителям Комбината открытием, и очень перспективным новшеством. И все наши начальники были горды оперативностью и чёткостью, с которыми Овчаренко, со мной в придачу организовали сбор информации и составление справок.

Начальству тогда объявили благодарности и выдали хорошие премии. А нам, исполнителям, почти открыто, принесли они бутылку водки на двенадцать рыл, буханку «вольного» хлеба и кусок варёного мяса из оленины….

Но шло время. И я с тревогой для себя стал отмечать, что мода на этот вид бюрократического изыска уже стала проходить. Исчез интерес и к моим справкам. Однако приказ по Комбинату никто не отменял, и я так и работал по инерции. Я пользовался этим - продолжал стряпать свои документики – аккуратные справочки с постоянством дотошного маньяка. И так ещё и числился «мостиком» между бухгалтерией и плановым отделом.

Они были подчёркнуто чётки по форме, как часто бывает таким что-то ненужное…

Моя работа здесь, была моей судьбой на этом промежутке времени и полностью зависела вот от этих милых бумажек.

И не очень бы я был удивлён, если бы однажды, может новый руководитель Шахтоуправления, а они уже дважды менялись на этом посту, сказал бы: «А на кой ляд вы мне это суете? Мне это совсем ни к чему!»

И меня, раба Божьего, тогда сразу же изгнали бы из бухгалтерии, в те места, - которые называли тогда «общие работы. Могли послать в котельную, где я уже успел потрудиться.… Или может на лесной склад, раскладывать по сортам и размерам крепёжный лес… или в строительную бригаду долбить кайлом ямки в мёрзлом грунте.

Но среди своих коллег, на своём уровне я за полтора года такой работы успел приобрести авторитет и котироваться начал уже довольно высоко.

Меня все «свои» товарищи почитали заштатным учеником, любимцем и помощником «самого» Овчаренко, общепризнанного аса своего дела, не только у нас, но и по всему Комбинату!

А диаграммами, выполненными рукой Андрея Ивановича, безукоризненным каллиграфическим почерком, наглядными, простыми и понятными, оклеены были стены огромных кабинетов руководителей Комбината.

Я преуспел в учебе, притершись около него настолько, что стал подменять иногда его самого, когда он болел, или, когда ему хотелось немного «пофилонить» - отстраняясь от дел.

А Андрею Ивановичу, безусловно, нравилось, что кто-то в деталях интересуется секретами его работы. Он был в душе, как-то по-детски очень честолюбив. И осознавал в то же время, что по-своему он очень талантлив и всё время даже в каких-то пустяках постоянно находился в поисках чего-то нового.

Я к тому времени постепенно уже становился, очень нужным работником в бухгалтерии, и именно на этом своем месте – это понимали все. Больше всех в этом уверен был именно я.

Только как далеко в прошлое все это вдруг обрушилось при появлении двух девочек. И меня, раба Божьего, взяли будто бесцеремонно «за шкирку» и оторвали от насиженного места, и выдворили из бухгалтерии.

Мне было это не только очень обидно и больно, но я понимал при этом, что с потерей рабочего места мне придётся опять менять весь образ жизни: условия труда, право на место и в бараке для административных работников, и условия питания в столовой.… А при моём состоянии здоровья такую еще перетряску на седьмом году проживания в северной лагерной зоне, мне уже просто было не вынести.

 

ГЛАВА № 3

 

Плановики были привычны к тому, что я приходил к ним поработать, и никак особенно не реагировали на моё у них появление. Бывал я у них ежедневно, считался почти «своим» и даже имел там своё постоянное почто рабочее место в дальнем углу комнаты, за небольшим приставным столиком и даже тумбочкой около него.

Я был один такой «полу свой», или «пришей кобыле хвост», один на два отдела.

Они приветствовали меня по-простому, привычно как кто мог… Кто кивком головы, кто, показав ладонь. Только вот начальник почему-то насторожился.

А уж, когда из новенькой корзинки для мусора я стал выгружать своё имущество… Он подошёл ко мне, уселся на краешек соседнего стола, с любопытством рассматривая мои действия. И спросил сочувственно:

— Выгнали бюрократы? С барахлом?

— С вещами…

Он всё понимал без пояснений. Тогда я уже знал – мне рассказал Андрей Иванович, что это именно он, этот маленький земляк настоял на том, чтобы меня «пригласили» работать на эту должность в Шахтоуправлении. Почему меня? Чем я м когда приглянулся ему при моих походах на ШУ для сверки количества отработанных человеко-спец-контигенто -дней более года назад. И я чувствовал себя неловко в общении с ним – своим спасителем.

— И кого ж там принэсло на нашу голову? Хлопцив, чи дивчат? З институту, чи по якому оргнабору?

— Две девочки приехали, как только что из школы.

— Та то ще нэ страшно. З таких, толку нэ будэ. Посыдь тут, хлопчику коло нас, покы та гроза пройдэ.— И добавил прикрыв рот ладонью. — Розумни люди, таких як ты, не выгоняють!

— Спасибо, Александр Мефодиевич на добром слове.

— Та тых слив у эенэ, як половы на току. Тилькы толку мало з тых слив. — Он говорил, смешивая русские слова с украинскими, знал, что для меня это никакого значения не имело. Я был таким же ХОХЛОМ, как и он. Потом повернулся в сторону своих работников:

— Вот скоро и на наши головы новое пополнение приедет. В отпуск меня, бюрократы эти, не отпускают, пока не пристрою молодых всех к делу. И какие то «дела» у них могут быть? И какой для меня отпуск будет после таких перемен?

Экономисты сидели на своих местах, не отвечая, с отрешёнными взглядами...

 

А утром конвой нас доставил в промышленную зону промокшими до нитки и продрогшими до состояния утопленников из проруби.

Едва успели мы переодеться и немножечко отогреться, Маркел поманил меня в коридор. Он, молча, направился по пустынному коридору до входа в нарядную, как бы приглашая и меня следовать за ним. Я с недоумением, но без вопроса пристроился сзади.

— Вот этот, пожалуй, нам и годится. — Он указал на столик, окрашенный в чёрный цвет, с одним выдвижным ящиком.

— Для меня? Зачем такой траурный? — Спросил я с недоумением.

— Для тебя, тебя. А выбирать нам, друг не из чего. Берись-ка! Упрём, пока никто не заметил…

Мы, оглядываясь по сторонам, быстро прошмыгнули с обновкой в бухгалтерию.

Потом я принёс ведро воды, общими усилиями нашли мы несколько тряпок с Володей и долго возились, отмывая имущество.

— Грязи – то. Грязи...

— Эх вы – шахтеры! Да разве это грязь? — Возразил Андрей Иванович. — Это же чёрное золото! Это – уголёк! Ты же соскребаешь сейчас со своего стола именно чистое золото. От металла-золота в хозяйстве нет толку. А уголь – это сама жизнь! Никак я не приучу вас пользоваться шахтёрской лексикой.

Когда я вымыл «мебель», отскреб его ещё и куском стекла, тот неожиданно отплатил мне приветливостью и добром - предстал перед нами в своём первозданном виде, сверкая гладко отфугованными стройными формами. Я расчувствовался, приник щекой к блестящей поверхности и даже поблагодарил его.

— Вы посмотрите, какой красавец! Не простой столяр лепил его, а краснодерёвщик! — Любовался нашим приобретением и Маркел Иванович — Ну, и кто теперь сможет уличить нас в воровстве? Мы его, как цыгане коня обновили! Кто узнает в этом красавце грязнулю из нарядной?

В довершение маскировки я прикрыл центральную часть улыбающейся мне чистой столешницы листом чертёжной бумаги и придавил стеклом с отшлифованными краями, которое откуда-то шкафа извлёк запасливый Овчаренко.

А ещё под стол мы с трудом втиснули тумбочку.

— Ну вот. Можно и обмывать новоселье. Немного тесновато будет на проходе. Но это даже хорошо. — Ворковал Маркел. — Мимо тебя будет каждый раз протискиваться милое юное создание. Только ради одного этого я бы поменялся с тобой местами. Только после такой процедуры ночью спать ты будешь тревожно. А мой возраст уже не позволяет совершать безрассудные поступки. И Татьяна Максимовна это почувствует. Она у меня к этим вещам знаешь, какая нюхачая?

Маркел Иванович уселся на краешек стола, того, который был раньше моим, для продолжения беседы. Он основательно лирически завёлся событиями начавшегося дня и разговорился не на шутку.

— Ты на них постарайся не очень обижаться, сынок. — Он говорил с придыханием, грудным голосом, снижая его почти до шёпота.

Вот - вот! Тема всепрощения сегодня и была главным пунктом во всей линии поведения нашего старосты. Мой милый старший товарищ должно быть, не без участия в том и Андрея Ивановича, заранее нашёл естественный выход, каким образом водворить меня обратно в коллектив. И, как успокоив мою обиду, старался примирить и с самим фактом перемен. Он интуитивно чувствовал моё душевное состояние и, изучив уже мою натуру, предвидел то, что только подсознательно начало проявляться в моей воспалённой фантазии.

— Так они же дети совсем! А мы с тобой опытные и здорово умудрённые жизнью мужики … Их ведь настраивали против нас, как против политических врагов, везде, где только могли. И в управлении Комбината, и в нашем отделе по кадрам. И наш Юнин, безусловно, сам тоже руку к их страху перед нами приложил. А нам с тобой так очень нужно теперь показать им, что мы всё-таки не звери, а такие же люди. А ещё убедить их нужно в том, что по своим моральным, этическим и нравственным качествам мы находимся в ряду, много выше которого оказались сами эти идеологи. Они же теперь, как дочки наши.

— А у меня нет дочек, Маркел Иванович! У тебя-то пока тоже нет.

— Мой сын почти такого же возраста. Без меня вырос… Я его даже и не знаю, какой он. И очень боюсь с ним своей встречи, если правду тебе сказать. Он же мне не написал ни одного письма, ни одной строчки… — У Маркела дрогнул голос. Он отвернулся, упрятав глаза. И как бы сник на своём рабочем месте. А это было так не вовремя.

Моё переселение обратно в помещение бухгалтерии было произведено по его инициативе, но сейчас ответственным за это оказывался будто - я один.

Мне приходилось сидеть спиной к двери. Это было не только непривычно, очень неудобно, но ещё, особенно важным мне казалось то, что я не мог уследить за первым впечатлением начальства к этой нашей самовольщине. Только по своей интуиции и звуковому сопровождению, я пытался ощутить реакцию каждого из наших «вольняшек», входящих в комнату. И я очень боялся того, что истинным «хозяевам» моя «самовольщина» может не понравиться.

Иван Андреевич пробормотал что-то непонятное. То ли он так пространно нас приветствовал, то ли так непонятно выразил своё согласие с нашим нововведением. А я истолковывал по-своему - с этим «хозяином» - кажется проскочило.

Юнин - долго и натужно сопел, раздеваясь. Он, ни с кем не здоровался. Впрочем, так бывало часто… Потом протопал мимо меня, задев локтем и наполнив пространство вокруг едкой смесью перегара с одеколоном «Шипр». Я понял, что ему так тяжко было с «бодуна», что было совершенно не до меня и перемен в перестановке каких-то там столов. Ну, это и тем лучше!

А потом… я как раз повернулся… в узкую щель приоткрытой входной двери протиснулись и две «молодые специалистки».

Поздоровались они дуэтом, как школьники, опоздавшие на урок, о чём-то пошептались между собой, раздеваясь… И дружно подхихикнули при этом… Это, по-видимому, для того, чтобы побороть смущение.

Той – первой, рыжей, было, конечно же, много проще. Она просто заняла своё место без особых осложнений.

А эта…вторая… потопталась нерешительно перед узеньким проходом к своему месту между углом стола главного и моим стулом. Затем стала протискиваться, как мне почудилось, извиваясь при этом всем телом, чтобы не дай Бог, как-то не прикоснуться, не то, что уж, ко мне самому, но и к стулу моему…

А я, каюсь в том и сейчас, заранее, нарочно по-иезуитски сместил своё сидение совсем уж немножечко - сантиметров так на восемь-десять всего - влево от центра.

И сделал это НАМЕРЕННО. Только для того, чтобы усложнить процесс прохода ей, этой самой своей «Визави». И при том морально старался быть удовлетворенным, ощущая всей своей сущностью, как же она будет себя чувствовать и как на всё это реагировать… И совесть-то моя промолчала…

А она пришла в приличном скромном платьице из плотной ткани в мелкую клеточку. И была уже совсем не похожа на одну из тех двух, которые стояли вчера у входа под защитой мощной фигуры Юнина. Я это заметил, даже не глядя на неё, а, только ощутив при помощи бокового взгляда… еще и ноздрей, уловивших волну запаха молодого тела. Но продолжал работать, молча, не отвлекаясь от бумаг на столе, с трудом стараясь полностью направить внимание в своё дело. И делал вид будто всё, что происходило вокруг совсем меня даже и не касалось.

А состояние обиды до глубокого смятения в душе состояния, до слез, непрошено то и дело выступавших на глазах, никак не проходило. И приходилось прилагать значительные усилия, чтобы чем-нибудь хоть отвлечь свой душевный айсберг обиды, и сохранить на лице «рабочее» выражение. Но, как часто бывает в жизни: если прилагаешь слишком много стараний для достижения чего-то, получается именно не так, как хотелось бы. Особенно не хотело подчиняться насилию над ним лицо. И пальцы становились непослушными, то и дело, сбиваясь с обычного ритма работы костяшками счёт.

Приходилось снова и снова пересчитывать проклятые итоги длинных колонок цифр. Такого со мной не было уж, очень давно. Я злился. И получалось от того ещё хуже.

Когда же однажды мои пальцы остановили свой ритм для того, чтобы перевернуть страницу, она вдруг заговорила громким шёпотом.

— Мне очень неприятно. Но, не моя, же вина в том, что пришлось занять ваше постоянное место. Мне очень неловко. И вам это обидно. Я же по себе знаю, как бывает. И неудобно вам работать там, совсем на проходе. Но я никак не могу пока ничего этого исправить.

Вот еще сопли зеленые мне подтирать! - мелькнула мысль. Но я сдержался, хотя и сам поразился своему великодушию…

— Это всё ничего. Всё это уже не имеет значения. Такая уж одна из правд этой жизни. Нам приходится часто привыкать к такому отношению. Сложность в том, что именно нам, которые и так не верят в справедливость общества, всегда приходится подставлять свою левую щеку, после того, когда больно бьют по правой…

Я что-то явно перемудрил... В моей фразе было так много злой иронии, что заискивающая полуулыбка скосила лицо её в одну сторону. И оно стало от этого жалким, как у обиженного ребёнка. Мне показалось, что вот-вот она и заплачет.

— Да.… Нет,… Я не… — Она ещё пыталась что-то объяснить, но нужных слов не находила.

А я привычно, как обычно, перевернул, наконец, злополучную страницу журнала, и продолжил жонглирование своими костяшками счёт. И это, для неё, в ее понимании, показалось так, будто я специально хотел показать этим, что диалог у нас с ней закончен.

Но я-то ведь в действительности ничего не имел против этого диалога! Я, как и все мои товарищи - бухгалтера в нашем коллективе, просто умел делать два дела одновременно. Таков был уровень нашей немудрёной квалификации. Мы всегда, считая это вполне естественным, переговаривались между собой о чём-нибудь постороннем, даже спорили, именно так, не прекращая при этом исполнять основную свою работу. Со стороны это выглядело, будто действительно люди жонглируют – играют себе костяшками тех «деревянных компьютеров».

Так, совсем ненароком, я всё же обидел её. И заметил это, только объяснять, что это ненамеренно, было бы тогда многословно, долго, а у меня так не получалось. Я не имел для этого времени.

Мне было просто НЕЛЬЗЯ! Было строго запрещено с ней разговаривать. Если бы Юнин заметил, что мы себе мирно разговариваем, он бы взбесился.… И у меня по этому поводу были бы весьма серьёзные неприятности…

Тогда, в ту жестокую пору, нам строго запрещалось вести разговоры на любые посторонние темы с «вольнонаемными». А особенно с теми из них, которые на беду свою были ещё к тому же и женщинами. Вот именно такие «нарушения» были причиной наказания нескольких товарищей, которых я встречал в штрафном лагере всего шесть лет до этого.

И мне лично только из-за разговора с этой соплюшкой, да ещё при моём очень шатком административном положении, совсем не хотелось, лишаться очень зыбкой надежды на будущее при завидном рабочем месте.

Задания какие-то для работы ей ежедневно выдавал непосредственно сам Иван Андреевич. И перед ним же, в конце рабочего дня, она отчитывалась за выполненную работу. А мы – все стальные - для нее просто обязаны были служить статистами общего производственного фона. Или вообще не должны были перед глазами ее и проявляться.

И об этом их очень строго предупреждали. Нарушение этой «Инструкции» грозило им чем-то там, от административных мер разного уровня и вплоть до увольнения с работы со скверной характеристикой. Это, впрочем, была только очередная «сторашилка» Но молодым неопытным девочкам, нервы портить такие предупреждения могли основательно.

Однако с другой стороны, при определении степени «виновности», по той «Инструкции», «мальчиком для битья» оказывался я. Со мной-то они могли расправиться, как угодно. Могли сделать, как говорили у нас тогда, просто «заячью морду».

 

За моей спиной, за своим столом, по сути, очень близко, мощно, с придыханием, деятельно сопел наш «Шеф». Он трудился в поте лица своего… Защищать меня в случае «прокола с бабой», как котировался бы мой разговор с девочкой, он бы и не подумал. Моей персоной пожертвовать ради престижа отдела и укрепления «дисциплины» он мог бы, без всяких сомнений, даже и не задумываясь.

Для него из работников нашей категории существовал только Николай Захарченко. Да и то, потому только, что от того, как считал Юнин, зависела величина суммы начисленной зарплаты.

А он сам, не пытался даже хоть на примере свой зарплаты вникнуть в методику начислений получки. Несмотря на свой высокий административный сан, он наивно представлял себе, что Николай был в этом деле всесилен.

Он вообще не вникал в дела, за которые нес ответственность, дела, вершили подчинённые, он же только сопел в своём кресле. И работа его состояла в том, что никого не стесняясь, на чистых листах прекрасной, очень дефицитной в ту пору, бумаги он усердно тренировал свои жирные непослушные пальцы, тренируя руку для усовершенствования образца своей подписи, повторяя в различных вариантах сотни раз. Володя Коротченко иногда из своего угла вел за ним наблюдение. И говорил, что квалификация главного все же растет изо дня в день. Ему удавалось, когда он был трезв, почти точное воспроизводство подписи уже и левой рукой…

А Захарченко, так тот для коллекции собирал эти листы мелованной бумаги с различными образцами подписи.

— Увольняться буду, и, если не отберут у меня эти листы, увезу с собой в Россошь, для потомков сохраню, как память об уникальном явлении нашего времени. И о великом тунеядце. За изготовление каждого из этих листов наше родное, очень щедрое государство заплатило больше, чем шахтёру платят за смену его работы под землей в какой-нибудь норе на Донбассе! Сильна же ты, советская власть, сколько воруют у тебя, но никак тебя саму не разворуют!

- Николка! Не болтай! Тут и стены с ушами.

- А мне можно и поболтать - всё уже и так при мне – больше уже не дадут.

 

Целую неделю мы с соседкой сидели, насупившись, не глядя в сторону, друг друга и ретиво, молча, исполняли свою работу. А я так и не совсем понимал почему, и что случилось.…И только много позже потом я сумел объяснить себе и ей причину своего «нетактичного» поведения.

Помог мне в этом вполне неожиданно мой друг Володя Орловский. Я видел, как он тогда просунул голову в дверь, улыбнулся, когда заметил, что ни Юнина, ни Экгардта на своих местах нет и тогда уже смело подошёл ко мне.

День был пасмурный, хуже даже среднего - обычного для Воркуты в это время года, но Володя, чистенький, только что вымытый в бане, с ещё мокрыми коротенькими кудряшками на голове, с девичьими ямочками на щеках, особенно рельефными при его улыбке, будто лучик солнышка, внёс в наш мрачный угол.

— Я из шахты. — Сказал он, после того, как поздоровался. — В бане встретился с Алдохиным. И он, пригласил на шахматный блиц турнир, в обед на трёх досках, с тремя слабаками сыграть не глядя! Нас таких два уже есть. Третьим будешь?

— «Слабаком»? Естественно! — радостно согласился я.

— А может и девушка с нами? — спросил Володя.

— Ну, не - е - т! Я не играю в шахматы. А, кроме того, нам же нельзя даже смотреть, как вы будете играть — сказала, извиняющимся голосом.

 

— Какой светлый мальчик — сказала она, когда Володя ушёл. — Он в шахте работает?

— Он - маркшейдер. Это такой отдел. Они рассчитывают направление выработок под землёй. — Добавил я, чтобы объяснить, что за такая загадочная профессия у Володи. — А он именно сегодня и спускался туда для проверки, правильно ли шахтёры ведут проходку.

Я продолжал разговаривать, как и с Володей, не прекращая своей работы. И почувствовал вдруг, что она, с удивлением не отрываясь, разглядывает мои пальцы.

— Это я знаю. Я в курсе по всем шахтёрским профессиям. Мы же ведь тоже горняками считиались! А как это вы так можете? Разговариваете со мной и работаете на счетах? Так это же класс!

— А мы постоянно так делаем. Нам приходится так работать, чтобы не слышать упреков в том, что болтаем на работе. И потому ещё, что очень не хотим, чтобы нас отсюда разогнали. Мы всегда должны и знать больше, чем все вы… вольнонаёмные. И работать хоть немножечко лучше, вашего. А ещё – нам нужно показывать таким, как наш главный, что мы чтим и соблюдаем режим. С вами-то говорить нам можно только на одну тему - о работе. Но сегодня день особенный. Нет на месте ни Юнина, ни «Сатаны». Так, что давай-ка, лучше уж, мы перестанем с тобой «выкать»!

— А разве можно так?

— По-моему, это даже нужно.

— Ну, тогда.… Давай! Хотя мне и как-то неловко. А что это за «Сатана» такая?

— Не «такая» Сатана, а «такой»! Есть у нас тут ещё один работничек, из числа вольнонаёмных. Он сейчас в командировке. Нас предупредили о том, что он тут для того и работает, чтобы наблюдать за нами. А вам-то, разве не поручали докладывать о нашем поведении?

— Говорили что-то такое.… Только они всем так говорят.… Это у них по должности полагается. Но мы считаем, что это было бы очень непорядочно.

— А он, «Сатана» этот, должно быть, так не считает. Впрочем, это только наши предположения. Мы уже привыкли быть излишне бдительными и излишне мнительными. Нам нужно быть очень осторожными.

— А что же они могут сделать нам, если мы будем разговаривать?

— Это - по-разному. Тебя будут предупреждать много-много раз, как китайцев на границе. А меня – так очень просто - сразу же выгонят куда-нибудь, подальше от такого места, где работают женщины. А тебе сейчас какую работу Иван Андреевич доверил?

— Скучную очень. Да вот… Группировочные какие-то составлять. А я, так не знаю и для чего они… По теории в техникуме нам о таких документах не говорили.

— О, Господи!…

Я разглядел только - это она-то группировала однотипные цифровые величины к отчёту за прошлый квартал. Старательно делала никому ненужную, уже раньше нами выполненную работу.

Я покопался в своих папках и нашёл такую же бумажку у себя. Именно мне несколько месяцев тому в прошлом пришлось считать этот же итог, когда он был действительно необходим. При помощи этих промежуточных документиков мы сводили и главную книгу и баланс.

Теперь же - это была пустая трата энергии и времени.

Иван Андреевич просто старался загрузить её работой, при которой она бы поменьше его самого отрывала от дел и проводила свой рабочий день в тренировке счета.

А на следующий день с самого утра, когда ещё не появился на работе главный бухгалтер, в волне сильных духов, сразу же изменивших привычный состав нашей атмосферы, впорхнула к нам в бухгалтерию секретарша, игриво оглядела всю нашу насторожившуюся её приходу серую массу и торжественно вручила Захарченко какой-то пакет. А еще и приказ на отпуск.

А в пакете том оказался исполнительный лист. Первым – был приказ о предоставлении, наконец-таки, ему очередного отпуска. Да на целых пятьдесят четыре дня, ещё с дополнительной надбавкой к тому же фактически потраченных дней для проезда. Сжалились!

В общем - это уже было - полных два месяца с сохранением заработка!!

А второй документ… назывался - «Исполнительный лист» на того же Юнина В.А. Выдан был народным судом какого-то там, нам неизвестного, района в Мордовии. «Об удержании алиментов со всех видов заработной платы его в размере 50 %» - В пользу жены его, на содержание троих детей, которые жили тогда в селе Почихино Мордовской АССР.

— Надо же, какая оплеуха! Да как это всё вовремя! Ещё бы на два дня задержалась эта бумага в пути где-нибудь,… и уехал бы наш Пузырь со своей милой «ППЖ» куда-то на Южный берег Крыма успешно пропивать и свои законные, и алиментные – детей своих - почти семнадцать тысяч рублей!

— А дата-то, какая на письме? — Спросил Маркел от неожиданности подсевшим хрипотцой голосом.

Мы все понимали, что сейчас начнется! Как будет юлить, и выкручиваться Юнин! И с какой энергией будет давить он на Николая своим авторитетом, чтобы тот попридержал удержания алиментов до его возвращения из отпуска.

— Всё точно. Всё выдержано, всё трижды проверено. Есть и подпись Мартынова на исполнительном листе со вчерашней датой. Даже регистрация есть в журнале секретаря. А я расчет, вот же какой я мудрый! поручил выполнить молодой специалистке. Пускай теперь он ей, комсомолочке, и попробует как-то доказать, что удерживать не нужно.

Николай потирал руки, гримасничал, весь дрожал от волнения, двигался вдоль своего стола взад-вперед, как наэлектризованный. Он понимал, что в глазах нашего шефа при всей достоверности документов и законности действий расчетчиков, всё равно главным виновником происшедшего всегда будет он - Захарченко. И готовился к столкновению, как к подвигу.

— Я-то уж отлично знаю, какая жизнь у тех колхозников. Они работают на трудодни без оплаты и считают каждую копейку в доме. А этот жирный боров, оставил троих детей. И, небось, сообщил через своих друзей жене, что сам пропал без вести. Или того хитрее, что работает по особому заданию в логове врага. А как же они станут сейчас вдруг на ноги, его ребята, когда получат такую кучу денег! Его вдова сейчас на эти восемь тысяч может и новый дом себе в деревне поставить и не одну, а три коровы купить.

— Правильно - правильно! Ничего не бойся, Николка! Ты прав! И ничего он не сможет тебе сделать. Его же по советским законам судить полагалось бы за двоежёнство! А, если ещё по чисто человеческим законам – то и кастрировать такого нужно! Он теперь будет бояться, как бы весть о подвигах его не стала всеобщим достоянием. Да на посёлке его здешние бабы затюкают! — Поддержал Николая Маркел.

Захарченко проверил ещё и расчёт сделанный Волковой, исправил какую-то неточность для того только, чтобы привить той аккуратность, дал просмотреть его Овчаренко… и велел переписать его начисто. Потом, уже с её подписью, а не своей положил документ на стол Юнину для ознакомления, предварительно его, разгладив руками.

Главный пришёл на работу только после обеда и сразу наполнил большую нашу комнату мощным ароматом смеси спиртного перегара с одеколоном «Шипр». Глаза его с синеватыми мешками под ними и налитыми кровью белками и должно быть, плохо видели.

Столы и на стулья почему-то вдруг оказывались на его пути. И он то и дело на них натыкался.

Не раздеваясь, он вытащил из портфеля и положил на угол своего стола увесистый пакет с чёткими очертаниями бутылки и каких-то мягких приложений…

— Ура-а-а! — Громким шёпотом приветствовал его действия Марус. — Это всё господам - расчётчикам «на лапу». Дар для того, чтобы при расчёте они его не «обманили».

А Пузырь, сопровождаемый настороженным вниманием общественности, не торопясь раздевался. Он долго расстёгивал непослушными пальцами пуговицы шинели, ловил уворачивающийся крючок вешалки… потом, так и не поймав его, сердито бросил шинель на приставной стул около своего стола. И, указав на неё, приказал Володе:

— Повесь! — А сам плюхнулся, в заскрипевшее под его тяжестью кресло. И облегченно вздохнул, наконец. — На месте… рабочем.

А оттуда, со своего рабочего места, оглянулся, будто сверяясь по постоянным ориентирам, небрежным жестом подвинул к себе кипу документов с угла стола и, не всматриваясь в них, не читая даже, стал подписывать.

Нижняя челюсть его при каждом движении руки затейливо помогала ей в сложной работе

— На отпускные сделай-ка мне расчёт! — Обратился он к Захарченко. — А вот это вам и гостинец от отпускника! — Он величественным жестом щедрого купца подвинул на край стола, принесенный с собой пакет.

— Расчёт готов, Виктор Андрианович. — С готовностью сразу же отозвался Николай. Голос его предательски дрогнул. — Он там… у вас на столе! — Да вы же его уже подписали!

— Уже? Ну, молодцом - так оперативно! — Он почти вслепую, только чутьём нащупал нужный документ среди прочих бумаг и долго разглаживал рукой пытаясь прочесть. Но, так и не осилив, скомандовал, ни к кому не обращаясь:

— Кассира с деньгами кликните…

Клавдия Ивановна, сияя широкой улыбкой во всё лицо, с увесистой пачкой денег в руках явилась почти сразу же, будто ожидала команду за дверью.

— А это… что? Всё? — Спросил удивленно, когда кассир по кучкам разложила перед ним такую уйму банкнотов, что даже не умещались в один ряд.… А по самому центру положила и расходный ордер.

— Вы не пишите сумму прописью. — Попросила она — У вас сегодня рука не совсем твёрдая. Я сама пропишу. Всё это - всё! Это всё. Всё точно по ордеру. — Подтвердила она, наконец, обратив внимание на его тупой, требовательный взгляд. И голос её тоже дрожал от волнения. — До последней копеечки всё. Вот и три рубля отдельно.

Он уткнулся, низко склонившись в поданный кассиром документ, и долго разглядывал его с недоумением.

— А я… не буду это подписывать! — Вдруг зарычал хрипло, отбросив от себя ордер, и щёки его налились багровой краской.

Тогда Клавдия Ивановна, будто и ожидала заранее такую его реакцию, ловко одним жестом руки передвинула деньги на другую сторону стола подальше от его алчных грабок.

— Николай Захарович, объясните вы ему…

— Николай Захарович — доложите мне, что тут у вас происходит. И, куда подевались мои деньги?

Голоса их прозвучали одновременно, в дуэте, каждый призывал на помощь виновника события.

Особенно странным было то, что оба, не сговариваясь, в два ряда – по имени-отчеству, называли Захарченко, хотя всегда до этого он для них обоих был просто «Николай». И оба при этом путали отчество, исходя из фамилии.

— Дело в том, Виктор Андреянович, что позавчера в канцелярию Шахтоуправления ценным пакетом поступил исполнительный лист на удержание алиментов 50 % со всех видов вашей заработной платы. На содержание троих ваших детей. — Голос Николая нервно вздрагивал, но объяснял он все, же доходчиво, ясно и без запинок.

— Каких, таких детей, Николай Захарович? У нас с Валечкой нет пока деток.

— Зато есть детки у вас с Парашечкой, дорогой Виктор Андреянович. Валентина Евгеньевна - это же ваша другая супруга. А жену вашу законную, вы должно уже это запамятовали, что проживает она в Мордовии. И по исполнительному листу называют её Парасковией Саввишной.

— Это ошибка, Николай Захарович! Когда я уходил на фронт,… а я, между прочим, добровольцем ушёл! Так у Параши не было детей. И потом, она писала мне на фронт, что детей пока у неё нет.… Так, что вы отложите исполнительный лист, Николай Захарович, а я во время моего отпуска заеду на родину и всё там выясню. И докажу им! А сейчас мне обязательно нужны все мои деньги...

— Виктор Андреянович! То, что Вы правы, я не сомневаюсь. Только, докажите пожалуйста это не мне, а как это положено по закону… Мы будем только очень рады, если вам это удастся. И перерасчёт мы сделаем без задержки, и деньги вам можно будет всегда доплатить.… Как только суд решит.… Только сейчас это делать никак нам нельзя. Я же просто не имею права отложить, как вы о том говорите, исполнительный лист, без исполнения. Это ведь чистый криминал будет! Это уголовное дело. И расчёт вам делала Тамара Ивановна, молодой специалист, а вовсе не я. У неё голова-то пока ещё совсем свежая. Законы помнит наизусть. А я только потом проверил. И Иван Андреевич тоже проверял. Все даты и приказа на отпуск, и регистрации исполнительного листа, и подписи на нём заместителя начальника ШУ мы стыковали. И никакой, даже самой маленькой лазеечки для нас с вами мы так и не нашли. А вы учтите, что в этом году у нас обязательно будет ревизия. И расчёт по вашему отпуску ревизоры проверять будут особенно тщательно. Меня тогда только с работы прогонят, а вас могут и судить. Вам же большие неприятности будут.

— Захарченко! Мне деньги нужны сейчас. Всё, что будет потом, сейчас мне уже не так важно. И даже не интересно! Потом будем разбираться в том, кто виноват, а кто прав. А пока сейчас я всю ответственность беру на себя и готов написать об этом вам любую расписку. Я тебе приказываю пересчитать всё!

— Не могу я ничего сделать, Виктор Андреянович! Лучше уж вы с работы выгоните меня, чем, если снимут за такие нарушения ревизоры.

— А ты, Экгардт? Как думаешь, может лучше будет, если расчёт и переделает и подпишет молодой специалист?

— Она его подписала и переделывать не будет. Потому, что это незаконно. И я тоже не стану подписывать, Виктор Андреянович.

— Сговорились, значит, за моей спиной. Очень обрадовались, когда главный попал в беду. Ну, ничего, я с вами тоже разберусь ещё, я до всех, до вас доберусь. Вы ещё меня попомните.

Он подписал ордер, побросал в портфель пачки банкнот в банковской упаковке, обиженно сопел, одеваясь и на ходу уже застёгивая шинель. От двери, однако, вернулся, попытался затолкать в портфель и свой пакет с предназначенными нам угощениями. Но тот, как назло, не хотел умещаться. Он так и удалился с портфелем в одной руке, пакетом, перед собой, в другой. И хлопнул дверью, пожалуй, не от злости даже, а потому только, что закрывать ему пришлось их ногой, так как обе руки были заняты… Но так и не сказал, ни слова.

А в помещении бухгалтерии воцарилось долгое, тягостное молчание.

 

ГЛАВА № 5

 

Посёлок Аяч-Яга совсем маленький, «вольного» народу в нём совсем немного. И всем там, всегда, как в деревне, известно всё и обо всех. Потому через день и до нас оттуда докатились слухи о том, что в квартире у Юниных была в тот день большая ссора.

Временами и в отдельных эпизодах ссора, обостряясь, переходила и в драку. Соседи хотели даже вмешаться, но не решились. А утром «Валечка» - Воркутинская супруга Юнина, с трудом передвигая, почти волоком, огромный чемодан, в одиночку отважно двинулась по направлению к железнодорожной станции на седьмой шахте.

А наш отпускник, небритый с опухшим лицом, в конторе появился уже на третий день. Рыжая щетина на щеках ещё больше увеличивала одутловатость его щёк. Подушки под глазами налились синевой, глаз почти не было видно из-под нависших над ними век.

Он, не снимая шинели, подошёл и поздоровался за руку с заместителем, чего раньше никогда не делал. Всех остальных игнорировал полностью.

— Я поработаю, если ты согласен, ещё с неделю… Деньги на дорогу нужны … — Сказал вполголоса виноватым голосом.

— Конечно – конечно же! Мы даже рады, Виктор Андреянович. — Закивал головой Иван Андреевич. — Поверите, подписать документы некогда, ну просто времени нет. Столько сразу навалилось работы на меня, как только вы собрались ехать…

— Ну и артист! — Громко прошептал Марус. — Чисто тебе сам Тарапунька.

Экгардт услышал, метнул взгляд в угол и показал кулак из-под стола.

 

Это Владимир Александрович Марус – латыш.

Я его называл «Земляком» за чуб среди лысины.

Фото через 10 лет он сам привёз мне в Кораблино.

 

Так, «по семейным обстоятельствам» Юнин кое-когда приходил на работу ещё целую неделю. Он, не читая, подписывал документы, которые подсовывал ему заместитель, не имевшие правового значения в деятельности предприятия. Потом получил по дополнительному расчёту деньги и укатил в свой отпуск.

Кстати, уже потом, через два месяца посвежевший и даже похудевший немного он возвратился на работу. Говорят, что приехал опять со своей «фронтовой» женой. Им пришлось примириться с новыми расчётами, с учётом даже и удержания алиментов.

Пить после этого меньше он не стал, часто опять приходил на работу с тяжкого похмелья, иногда и с поцарапанной физиономией. По-видимому, и при таких условиях должность главного бухгалтера, вернее - заработная плата при той должности, вполне их устраивала. Тем более, что в декабре того года Юнину по договору пришло и увеличение северной надбавки на 10 %.

А микроклимат в отделе, ещё и до отбытия главного в отпуск, даже, когда он ещё и приходил на работу, как-то сразу стал более демократичным.

Маркел Иванович и открыто уже нарушал принятые до этого очень строгие «режимные» меры общения с вольнонаёмными. Он взламывал их в самом, так сказать, зародыше.

— Ты, Виктор Андреянович, мужик-то, в общем, не совсем плохой, и мудрый мужик. Но вот, никак я понять не могу, как, же ты допустил, что тебя эти бабы окрутили с двух сторон? — Выдал Маркел философский вопрос, когда тот никак не мог ручкой попасть в нужную точку для росписи о получении денег «на дорогу», чтобы следовать за своей «Валечкой».

Юнин поднял голову, открыл рот для ответа, да так и замер на некоторое время, будто забыл его закрыть. Он пристально и долго глядел снизу вверх на наглеца, круто презревшего законы субординации, так будто первый раз его увидел.

— Ты знаешь, мы тут посовещались и решили тебе всё же выдать ещё и аванс на билеты для дороги обратно. — Добавил Маркел. — Ты же нас не подведёшь? Вернёшься обратно?

— Да - да! — Мотал головой. — Я приеду. Я обязательно вернусь. Я даже вещи ещё оставил в квартире, чтобы за ними вернуться в любом случае. Не все же мне с собой брать. Может, ты там за ними будешь приглядывать?

— Что там? Валенки старые?

— А ты почем знаешь?

— Догадался. Пошто они тебе на югах?

Вот так! Маркел со своим напором, на грани кудрявой наглости напрочь запутал не совсем отрезвевшего Юнина.

А обещание денег на дорогу так усилило эффект, что тот путал уже и правовые отношения между каторжанином и членом КПСС. Юнин, как в состоянии сомнамбулизма потянулся за расходным ордером, который издали, из-за спины Маркела показывал Захарченко.

— Конечно же! Я пригляжу. Каждый день заходить к тебе буду. А ты мне только ключи оставь от квартиры…

— Да у бабы Веры, там есть специальный комплект. Она у нас всегда убирается. Я ей скажу про тебя. Она пустит.

— Ну, это уже клиника! — Взвился Иван Андреевич, когда Юнин только вышёл из комнаты. — Ты что творишь? Да его в таком состоянии нельзя и отпускать никуда. По дороге до Москвы сразу же обворуют!

— Иван Андреевич! А я подумал: а что, если вам с Эмилией взять над ним шефство?

— Да? Ну, мужики! С вами не соскучишься! Нам только этого и не хватало в жизни…

 

Юнин уехал. Впервые наступила пора демократии и взаимного доверия и уважения между работниками, почти без всякого раздела на правовые и политические категории. Даже Сатаневский просто и естественно растворился в общем микроклимате.

Наши корифеи: Маркел и Андрей Иванович при пассивном участии Ивана Андреевича обдумали решение о подготовке молодых специалистов – Тамар. «Ивановну» – ту, которая рыжая - так и оставили осваивать практику расчётов по заработной плате вольнонаёмного состава всех трёх шахт. «Артамоновну» же - на некоторое время определили, с её согласия, в состав «материалистов» - под руководство Маркела Ивановича. И приказом официально назначили её, его заместителем.

Она согласилась сразу и была очень довольна и горда таким доверием…

— Мы и приехали сюда для того, чтобы учиться и работать…

Только видно поторопилась с таким заявлением…

 

На другой же день они с Маркелом стали планировать экскурсию по основным «подотчётным точкам». Он рассказывал ей о том, что нужно сделать сразу, кого посетить, кого проверить, а кого и заменить из ответственных работников.

Лицо девочки становилось скучающим, тоскливым, но Маркел всё говорил и говорил. Он нашёл благодарного слушателя и изливал производственную свою душу в новую жилетку…

— Маркел Иванович.…Пощадите! — Пролепетала тихим голосом девочка. — Вы знаете,… Я не смогу так. Я не сумею так работать. Я просто боюсь.

— Чего же ты боишься? - Маркел уже увидел вдруг, что перед ним был совсем ребёнок.

— Я всего уже боюсь. Здесь вообще и жить страшно. — И она вдруг расплакалась, положив голову на руки, как плачут от безысходности напуганные дети.

— Ну - ну, поплачь немного. Поплачь. А потом мы с тобой поговорим и на другую тему. Не так всё страшно, как это нам кажется. И я же здесь, рядом с тобой. Я тебя в обиду никому не дам. Только бы мне самому разрешили вот здесь поработать подольше, конечно…

Рабочий день подходил уже к обеденному перерыву. Девочку никто не трогал, казалось даже, не обращали внимания на её необычное состояние.

А когда она вышла из помещения, сходила вместе с подругой, куда они ходили пока только вдвоём, и вернулась на своё место, около неё пристроился уже Марус.

Этот тоже почитал себя в некотором роде её ближайшим соседом с правого фланга и чувствовал ответственность за её спокойствие. А, кроме того - он у нас вообще всегда был всеобщим «миротворцем». Как-то уж умел мудрый мужик успокоить и разговорить любого человека, даже в таких случаях, когда тот замыкался перед всем миром за стеной обид и непонимания.

Маркел называл его за это «литовским попом»

— Так он же – латыш, а не литовец! -

— Что ты говоришь? Разве не литовец? — Делал удивлённый вид он будто только что узнал об этом. Но при новом случае опять «ошибался».

А ей тогда видимо совсем вообще не хотелось разговаривать с кем бы то ни было из «нашего» общества. Она отвернула голову и от непрошеного собеседника, отвечала ему сквозь зубы, нехотя, едва слышно. Но, всё же, отвечала. А он был настойчив, терпелив и по-отечески мягок, этот «литовский поп».

В помещении было шумно. Толпились около расчётчиков шахтёры. Голоса у них, привыкших к общению в подземелье, были громкие! Мне так и не удалось уловить ничего из того, в чём «Земляк» так настойчиво убеждал «Визави».

Но, результат тихой беседы Земляка с Визави был для нас совершенно неожидан.

Девочка вдруг повернула к нему голову и, как мне показалось, благодарно улыбнулась и отпустила от себя величественным жестом. «Свободен, мол.»

А после обеда они обе пришли на работу с загадочными пакетами в руках.

Марус успел переговорить уже с Маркелом и тот увёл. их куда-то с пакетами. Потом выяснилось: просто они ушли в баню – в женское отделение, с бельём и банными принадлежностями в тех таинственных пакетах…

Мы и не догадывались, что на посёлке с банными делами были большие проблемы, особенно у женщин. Это было нам и ни к чему и знать. А наши «молодые специалистки» никак тогда без посторонней помощи сами не могли решить этот вопрос своего быта...

Вернулись они разрумяненные, подобревшие, а моя «Визави» к тому же ещё и с виноватой улыбкой на лице.

— Ну и как, девочки? Все ваши заботы разрешены? — Громко осведомился Маркел. — Быт налажен?

— Все… — Пролепетала одна нерешительно.

— Вот только уголь ещё у нас в печи не горит. — Добавила Тамара, та, что была «рыжей масти». — Одно мучение с ним. Ну, камни чисто, вместо угля. И зачем только такие шахты нужны, если уголь из них не горит?

«Визави» пыталась одёрнуть подругу.

— Ну, Тамара! Это же, так нечестно!

— Так! Ответственно отметил Маркел. — А уголь откуда? Кто его привозил? — допытывался Маркел, не обращая внимания на лепет соседки.

— С шахты, вестимо. Нашему соседу его бесплатно ежемесячно привозят с работы. Он проходчиком работает. Кажется где-то на шестнадцатой шахте.

— Это с угольного склада. Напиши-ка, дочка, ваш адрес на бумажке. — Подал свой голос Андрей Иванович.

— Зачем?

— А Овчаренко в гости к вам сходит. Он научит вас, как уголь разжигать. — Язвил со своего угла Николай Николаевич.

— А какие ещё проблемы у вас с вашим бытом?

— Страшно нам здесь. Домой уже хоцца… — По-детски жалобно пожаловалась «Рыженькая».

И опять с протестом выступила моя соседка.

— Томка, не ной! По этому вопросу мы в профсоюзе будем говорить!

— А где же ещё, дочка? Конечно в профсоюзе? Ждут вас они вас там! А мы-то, что разве вам зла желаем? — Реплика задела Маркела по живому.

— Да они нас и за людей-то не почитают! — Это опять со своего угла Николай Николаевич. — Погляди, с какой злостью эта зыркает.

— Так! Тихо! Споры отставить! Особенно ты, Николай Николаевич помолчи! Придержи свой яд! — Уже повысил голос Маркел. — Девочек – понять можно. А вот тебя-то – старого, уже трудно! Да если тебя бы настраивали так же, как их... готовили бы к встрече с нами - ты бы тогда никому ни в чём не верил. И не такую бы ты ещё песню запел! А вы, девчонки не ныть! Обстановку мы вашу поняли. Конечно, вам можно и в профсоюз обратиться, пускай подумают, для того они и здесь живут, и работают. Им ведь за это и зарплату платят. Или комсомол ещё. И это бы неплохо. Они пока ближе всех к вам. Они – для вас понятнее. И их долг – помогать молодым специалистам. Но, если у вас там не получится что-то, то запомните раз и навсегда. Есть у вас еще и товарищи по работе. Какие – никакие, пусть - стриженые, с латками на спинах, но всё же «товарищи по работе». Так вы, если какая беда появится, или нужда – только о том сообщите кому-нибудь из нас. Любому! Хоть к самому крайнему Николаю Николаевичу. Шепните только, будто невзначай. И мы всё поймём и обязательно поможем вам. Мы так уже привыкли – своих всегда выручать!

— Так, то же - «своих»! — Да, самостоятельности у этой девчушки было с избытком. А может и правда - гонору?

— И вам тоже поможем!

Ответное «Спасибо» обеих прозвучало с нотками большого сомнения.

 

ГЛАВА № 6

 

Они привыкали к своему окружению на работе постепенно, медленно и очень трудно. И идти по объёктам знакомиться с будущим своим хозяйством «Визави» явно не торопилась. Заметно было, что ей просто, по-человечески было страшно в этом забытом Богом краю.

 

На шестнадцатой шахте

 

В рабочей зоне, за вышками с вооружёнными солдатами среди страшных каторжан, преступников с живописными латками на одежде. Да и у кого в таком возрасте, при таких обстоятельствах, не дрогнуло бы сердчишко? Видно было и не вооружённым глазом, как она боялась встреч и с этими, так званными, «подотчётными лицами». Что уж тут поделаешь – таково мнение каждого, вновь приезжавшего в этот каторжанский край. Некоторые из них уже заходили в бухгалтерию, будто по своим делам. Заглядывали они к нам потому, что по шахтам разнёсся слух о том, что нас - зэков уже разгоняют и заменять будут вольнонаёмными женщинами.

Они приходили поглазеть на тех, с кем им придётся работать. И кто их может упрекнуть в том, что при смотринах этих проглядывала явная ничем неприкрытая недоброжелательность. Это было так естественно и понятно. Даже здесь, в помещении бухгалтерии, в знакомом уже для девушек окружении, эти «подотчётные лица» в тёмно-серых телогрейках с яркими номерами, и в шапках «домиком» с опущенными ушами, пытливо даже нагло осматривающих «молодых специалисток», казались им страшными и непредсказуемыми…

И ей так не хотелось идти к ним на «их территорию». Она откладывала день за днём свой поход в эту «экскурсию».

Маркел не торопил её и не настаивал.

— «Завтра?»

— Ну как скажешь. Пусть будет – «завтра». Когда-нибудь оно да придёт, это «завтра». И всё равно нам с тобой придётся идти…

Однако, на деле всё же, не менее страшным оказалось для них обоих близкое знакомство с миром зазонным, хотя и обитали там свои для них - «вольные люди».

Там ничего нельзя было откладывать «на завтра». Нужно было устраиваться, приспосабливаться… и учиться жить так, как жили все окружающие.

Первый же их выход «в свет» – в клуб на танцы – закончился скандалом. Была еще и драка между группами «кавалеров» за внимание дам.

Поначалу это им даже и польстило, хотя пришлось и срочно ретироваться оттуда… своевременно… со смехом… до кровавой развязки. Но кровь там всё-таки, пролилась.

 

А потом по ходатайству Андрея Ивановича им привезли уголь. Овчаренко, конечно же, был хозяином своего слова. И три тонны самого лучшего отборного угля от пласта двенадцатой шахты, невесть, когда и кем, в их отсутствие, было разгружено у входа на крыльцо их квартиры.

Когда они пришли с работы, их сосед, очень довольный, сияющий, с ведром и совковой лопатой, уже хлопотал около кучи. Он выдал и девочкам рабочие куртки из своих запасов, распределил обязанности, заразил энтузиазмом… И работа пошла. Не так уж и споро, как хотелось, но все. же значительно веселее.

Их азарт, должно быть, воодушевил на подвиг двух парней, которые проходили мимо. И те сразу откликнулись. Они отобрали у «женского пола» вёдра и весело включились в деятельность. Ребята молодые, крепкие, носились с тяжёлой ношей почти бегом, шутками и смехом, сами подгоняя себя, успевая на ходу, и заигрывать с девочками.

— Вот это работа! Вот это темп! — Восхищался Альберт – их сосед. — Молодцы Тамарки, самое главное в жизни - это умение организовать!

— Да мы их и не организовывали. Они сами! А нам, что теперь делать? — Остановились в недоумении.

— А вы теперь, как то положено женщинам, валяйте в дом и помогайте Ксенье организовать еще и закусь. Мы появимся уже минут через тридцать- сорок!

Само собой всё так обернулось, что оказались в тот вечер две Тамары уже за одним столом в тёплой компании с двумя «кавалерами» по совпадению тоже одного имени - Эдуард – «Эдиками».

За столом всё было просто грубовато, по-воркутински пошло, но вначале ещё все, же терпимо. Нужно было просто стерпеть, раз попали в такую ситуацию. Ведь в том, что сложилась обстановка именно такой, потенциально виновны в первую очередь были они сами.

Но, когда вышли из-за стола, начиная танцы, а ещё более, потом, когда энергично пошло уже знакомство гостей с их маленькой кельей, подвыпившие ребята показали себя во всей своей красе.

Ксенья с грязной посудой возилась на кухне, мычал что-то на диване представленный сам себе их единственный сын подросток-калека, «заводил» патефон, едва различающий пластинки и собутыльников хозяин квартиры. Всё было так, как обычно в праздничные дни бывает почти в каждой квартире на дальнем Севере.

Девочки со всех сил пытались сопротивляться нарастающей агрессии со стороны расшалившихся Эдиков.

На помощь в защите от Альберта, хозяина дома надежды не было. Он был доволен топливом, великолепное достоинство которого он, как шахтёр определил сразу. Такой уголь в Шахтоуправлении был на особом контроле. И ему, простому шахтёру, он был просто недоступен.

Доволен был он и помощью ребят. Они оказались работящими помощниками, и ни в какое сравнение не шли с девчонками!

А больше всего, конечно, рад был неожиданному, внеочередному празднику, который разрешила им его строгая Ксенья. И не видел он ничего дурного в том, как теперь веселилась молодёжь. Они сегодня ведь заработали себе праздник!

Ксенья примчалась с кухни, когда раздался девичий отчаянный крик. Кто из них кричал, потом выяснить так и не смогли.

Одна пара отчаянно, но молча, боролась на диване, совсем рядом с мальчишкой-инвалидом, оттирая его на самый край. Вторая - выясняла взаимоотношения совсем на полу у самого входа в «девичью», за право закрыть дверь или не закрывать ее.

Музыка продолжала разносить по квартире бесшабашную мелодию «Рио-Риты». Альберт, опустив голову на грудь, ко всему безучастный, механически дожёвывал какой-то кусок. А мальчик, постепенно удаляясь от борцов, почти вскарабкался на спинку дивана, и оттуда с недетским любопытством рассматривал оголённые девичьи ноги.

Ксенья была женщиной сильной, и опытной северянкой. Она без лишних слов, за несколько минут вытолкала за дверь добровольных «помощников» и выбросила вслед за ними на улицу их куртки и шапки.

Затем, почти также безапелляционно и грубо выпроводила «подселённых» в их «апартаменты» девчонок, обозвав при этом по пути не совсем хорошими словами.… И рекомендовала им вдогонку «такими делами» заниматься на своей жилплощади.

А потом, несколько успокоенная, стала приводить в чувство и свой «мужской гарнизон».

 

На работе несколько дней никто не знал о происшествии. Молчали и они. И это уже было совсем непонятно. Только когда на вопрос Овчаренко: «Привезли ли уголь?» одна из Тамар ответила неохотно: «Привезли, спасибо вам за заботу», поняли - что-то случилось.

— И, что уголёк-то привезли хороший? — Допытывался Андрей Иванович.

— Соседи говорят - даже отличный. А мы в нём ничего не понимаем.

— Странно….. — Проворчал Андрей Иванович и долго возился в углу, в ящиках стола.… А это означало - Овчаренко был расстроен.

— Ну и чего ты? Ну что тебе не так? — Спросил уже в обеденный перерыв Маркел Иванович. — Восприняли они помощь без особенной благодарности? Да так их воспитали. А тебе разве их благодарность нужна? Проживёшь и без неё как-нибудь. Главное то, что ты сделал доброе дело!

— Нет.… Всё странно это… что-то здесь да не так. — Всё равно продолжал ворчать Овчаренко.

— Ну и характер. И как с тобой только жена жила?

Однако оказалось действительно - было «что-то не так…». От «хозяина» квартиры, через горняков, а потом и через нормировщиков до нас, наконец, дошли в свободной интерпретации передающих слухи о скандале после того злополучного «угольного праздника» в их доме.

И роль девочек в этой истории выдавалась не совсем привлекательной.

— Что же вы нам ничего не расскажете, как обмывали у вас в доме тот уголь? — Опять со своими вопросами пристал Овчаренко.

Они обе стояли, молча, угрюмо поглядывая по сторонам, как волчата, загнанные в угол. А потом заплакали сразу обе, как по команде… размазывая слёзы по щекам.

«Волчиха», так та в пальто, не раздеваясь, уселась на своё место и упрятала лицо, надвинув на глаза шапку.

Моя «Визави» выскочила в коридор и спряталась в дальний угол за печкой.

— Ну, тебе обязательно нужно было доводить детей до слёз? Пускай живут себе, как могут. Зачем нам ещё вмешиваться в их личную жизнь? — Набросился на Овчаренка Маркел. Его поддержали и другие.

— Нет. Что-то здесь не так! — Твердил упрямый хохол.

— Ну, какая тебе разница? Ты, кто? Следователь?

Тамару спустя некоторое время привёл ласково приобняв за плечи, как нашкодившего, но осознавшего свою вину ребёнка, «миротворец» Владимир Александрович.

— Ну что бы мы без тебя делали? — Сязвил Маркел в его адрес. — И зачем ты детей балуешь? Никто её и обижать не думал, а ты у неё ещё прощения просишь. И не побоялся обнимать - руками прикасаться к «вольной» женщине? —

Но Марус за своей спиной помахал другой рукой - «Не мешай, мол…»

И оказалось же, что не они виновны в конфликте. Это их сосед, кроме того, что не защитил девочек от хулиганов в своей квартире, ещё и распустил по шахте сплетню.

Но дело-то обстояло ещё хуже. Два тех Эдика, которые их гости были и помощники, почли себя обиженными в тот день и дали слово отомстить «гордячкам». Они принялись караулить их по дорогам посёлка, встречать около вахты, когда те будут идти с работы домой, ломиться даже в дверь, когда дома не было Ксюхи, их соседки и единственной их защитницы.

Девочки старались выходить присоединяясь к группе народа, перед выходом на улицу просили соседку посмотреть обстановку на улице, лишний раз боялись сходить в магазин… и, уже доходило до того, что пришлось им день посидеть без куска хлеба.

— И чего же вы молчали? Хотите, чтобы ещё на посёлке вас обижали? Эти вербованные, они всё могут. Как их фамилии? Что вы о них знаете? Где они работают? — Обратился к «Волчихе» Захарченко.

Они знали только имена обидчиков и их клички.

В конце дня с помощью шахтёров, которые заходили в расчётную группу по своим делам, Николай уже «вычислил» обидчиков, и узнал, что работают те на проходке шестнадцатой шахты. Узнал и фамилию бригадира.

А Маркел Иванович через своего друга в ламповом хозяйстве попросил бригадира зайти к нему в бухгалтерию.

В шахте, глубоко под землей люди не делятся по правовым категориям. Там трудно всем, все грязные, и все равны.

И потом уже в результате «конкретного» разговора-«базара» под землёй, в забое рабочих бригады с ними, хулиганы обещали «на коленях» просить прошения у девочек, а после этого не подходить к ним ближе, чем «на пушечный выстрел».

И, важно не то, что выполнили они своё обещание, но и как выполнили!

Явились они к нам в бухгалтерию в сопровождении целого эскорта шахтёров и грохнулись на колени в проходе прямо в шахтёрской робе, грязные, как черти из преисподней. У нас тогда был самый час «пик» – скопление служивого народа. И дождались они того, что по просьбе Захарченка шахтёры их всё же выволокли, до самого выхода из здания, оставляя на полу широкую угольную полосу.

Но, по-видимому, именно в результате той сплетни, которая, как чёрная марь прокатилась по посёлку, «кавалеры» и других категорий «вольного общества» решили, что девчонки наши, всё же, из разряда тех, которые сами не умеют постоять за себя, а потому беззащитны перед любыми «ухажёрами». Защита со стороны каторжан не принималась ими всерьёз во внимание.

И, через несколько дней, грянула новая беда. При досмотре сумочек, которые девчонки носили с собой, конвойные на проходной придрались к Волковой и «пригласили» её пройти в помещение вахты. А там с обвинениями, будто она пыталась пронести на шахту что-то недозволенное, велели ей раздеться, «для производства обыска».

Подруга её, чувствуя, что творится что-то неладное, стала стучать в окошко и обращаться за помощью к каждому из проходивших через проходную. Но молча, ни во что, не вмешиваясь, все проходили мимо.

На их счастье шёл на работу Шуркус.

Он был ещё заключенным, с правом по пропуску вольного хождения в пределах поселка, однако не побоялся вмешаться в конфликт и вынудил солдат отпустить девочку.

Потом он и доложил заместителю начальника Шахтоуправления по кадрам Мартынову о конфликте. Последовало не слишком уж строгое «дисциплинарное наказание» виновных и, как следствие того, затаённая злоба солдат охраны к нашим «молодым специалистам».

И, много позже, именно эта злоба привела к новому большому инциденту и разборке на уровне комсомольского собрания, едва не закончившейся «оргвыводами».

И на тот раз Мартинов занял уже диаметрально-противоположную позицию. Но об этом в своё время…

А пока…

Я пытался иногда представить себе, как бы вели себя в ситуациях, подобных этим, девочки, мои сверстницы, из тех, которых я хорошо знал в свои юные годы. И мне казалось, что те, «довоенные», в таком же возрасте очень сильно, и с пользой для себя, отличались от этих, современных…

Я не мог и в своих самых ярких видениях представить себе, чтобы кто-то из тех девочек вот так, как эти, подхихикивал бы без причины, для того, должно быть, чтобы скрыть своё смущение. Или дулся, как сыч, отвернувшись в угол, упрямо молчал, не отвечая на вполне резонные вопросы старших, как нашкодившие дошкольники

Впрочем, как можно было сравнивать? Более десяти лет было разницы между теми и другими, которых я пытался вспомнить и сравнить. Они были почти одного поколения, но в периоде этого «почти» была страшная война.

А я сам был только на восемь лет старше их. По внешности, если бы попали мы в равные жизненные условия, с учётом условности соотношения полов возможно и разница эта была бы совсем незаметна …

Только так разительно несопоставимы были наши судьбы, что я был на много-много лет уже старее их.

Володя Орловский почти каждый вечер после работы и ужина подсаживался ко мне, заводил разговор о том моём преимуществе не только перед ним, но и почти всеми прочими зэками в этом огромном бараке, потому что именно мне по какому-то капризу судьбы «выпало счастье» работать рядом с теми существами из «другого мира». Он требовал от меня повествований о том, как себя вели в этот день эти подопытные представители незнакомого иного мира.… А потом хотел знать ещё и моё личное отношение ко всему, что я сам и рассказывал ему.

Может быть этот «сухой онанизм», вскоре поднадоевший мне я бы и прекратил, если бы не заметил, что они – мой друг с «Визави» моей - оба взаимно прониклись заметной симпатией друг к другу. А он, как назло, никак не мог и приблизится к своему «идолу» иначе, как только через моё посредничество.

Но, если честно, главное было ещё и в другом.

Володя из своей Литвы от родителей аккуратно ежемесячно получал посылки с очень вкусными вещами. И часто угощал меня ими при наших беседах.

Мои же родители свой «лимит» материальной помощи мне исчерпали четыре года тому назад, когда и их тоже под конвоем через Украину и Европейскую Россию выселили в Томскую тайгу.

И впору оказалось мне с моей сестрой, что тоже маялась в лагерях Джез-Казгана, на медных рудниках, собирать бы для них продуктовые посылки.

Володя это знал и охотно привлекал меня на свои чаи со сладкими домашними сухариками, и на бутерброды с сухой самодельной колбаской. Он использовал всё эти вкусности для приманки меня, взамен получая желанную информацию. И саму мою особу, как собеседника, что было для него в ту пору ещё удовольствием более высокого, чем еда, уровня.

И мы с ним, перекусив, чем Бог послал, забирались на верхний этаж нар, уже нехотя, пресыщенные, жевали ванильные сухарики, и вели беседы о том, для чего жив человек в этом мире, «об отношениях с женщинами», в том числе. Но не обо всех вообще, а о тех, которых судьба, как она, ни была к нам жестокой, все, же расставляла кое-когда на нашем жизненном пути на какие-то мгновения для какой-то своей, весьма загадочной, игры.

А в первую очередь именно об «Этой», которая за короткое время уже стала для моего друга светлой мечтой.

А я лично не особенно и жаловал тогда обеих девчонок. И передавал всё это ему в своих рассказах. Не поднимал я их до уровня каких-то исключительных, «поэтических созданий». У меня ещё глубоко в душе хранился образ другой, и где-то, на каком-то уровне подсознания пока хранилась чёрная обида на этих…

И я красочно рассказывал ему о том, что они плохо воспитаны, иногда неопрятны. От них, простите меня за подробности, сильно пахло потом, как оказалось, резко по своему типу запаха отличавшегося от нашего, мужского.

Но мой приятель воспринимал всю эту реальность как совершенно нормальное явление. Именно такими, а не ангелами во плоти, они и должны были быть в его представлении здесь, на этом Севере.

— А какими же им быть? Выросли они в рабочих семьях, воспитывались по-советски. Здесь, на посёлке «вольных людей» их со всех сторон окружают «вербованная братва» – эта российская перекатная шпана, да к ним этим добавляются ещё освобождённые из лагеря «бытовики»? Разве кто-то порядочный добровольно сюда бы приехал? Девочкам же постоянно нужно думать о том, как защититься от их длинных рук и алчных глаз. Для них ведь даже помыться в бане на нашем посёлке целая проблема. Там, как говорят, проще только мужикам.

 

ГЛАВА № 7

 

Наступило когда-то и такое время, когда наши «молодые специалисты» постепенно немного стали свыкаться со своим положением, с постоянным присутствием «не совсем таких, как они» людей, освоились в среде обитания и стали распознавать нас, и привыкать даже к каждому в отдельности. Уже для них мы были не так дики, и они переставали обращать внимание на особенности нашей одежды, на условности в обращении, на непонятную для них и разницу в уровне интеллекта…

Но, что было самым главным, чёрный ореол над каждым из нас - «державных преступников» – эта баррикада из всёго этого наслоения между нами начали постепенно бледнеть, рассеиваться… И стали появляться попытки нас воспринимать как людей, пускай даже не такого, как они сами, а другого, неопределённого типа.

Где-то стали и к нам проявляться у них первые черты отношения немного похожего на доверие.

Мы постепенно день за днем брали в их сознании новую высоту уровня человеческих качеств, будто сдавали экзамен на право принадлежности вообще к сознательной прослойке рода человеческого.

В своей потёртой одежде из тёмно-серой хлопчатобумажной ткани, с номерами на самых видных местах; с причёсками типа «облезлый ёжик», серыми от постоянного проведения жизни в помещениях, лицами мы так и продолжали оставаться на более низкой ступени уровня социальной оценки. И часто замечали даже факты вроде бы даже брезгливого к нам отношения. Нас это конечно обижало. И каждый тоже в своём сознании выстраивал линию защиты собственного достоинства.

Первым сдал экзамен на повышенный уровень доверия и признания с их стороны Владимир Александрович Марус. Это, впрочем, так и должно было быть. Такое преимущество и полагалось мудрому «литовскому попу».

Вторым был, конечно же, Володя Орловский.

Тот заходил к нам, как это только было возможно, всегда сияющий, улыбчивый, с набором шуток, комплиментов и других приятных слов, заранее заготовленных на этот случай.… Если бы условия позволяли, он приносил бы и что-нибудь вкусненькое из маминых посылок. Или даже какой либо, хоть и убогий северный букетик цветов…

А ещё Володя Шуркус. После своего вмешательства в конфликт на вахте, и спасения их от посягательств надзирателей, он предстал перед ними в образе образца мужской доблести и достоинства. Тем более что в его одежде ничего не указывало на то, что он тоже был заключенным.

Да Шуркус и сам по себе был заметен среди всех нас и не мог им не понравиться. Он и вообще нравился всем женщинам без исключения. И молодым, и тем, что уже которые были «не очень». Судачили у нас о том, что и сама Пластинина, немного позже назначенная к нам начальником Шахтоуправления, была тайно влюблена в него.

И, только после всех этих прибалтийских красавцев, добились относительного доверия к себе наших дам элита нашего общества - Маркел Иванович Кораблёв с Андреем Ивановичем Овчаренком в паре.

Да, доверия удостоились прежде всех именно латыши и литовцы. Они были, по-видимому, и на вид культурнее нас, россиян и украинцев, были и мягче нас в обращении.

А я, своей персоной, как-то даже и не приметил того, что экзамен, как, оказалось, когда-то проскочил сходу.

 

Я думаю, что случилось это в тот самый день, когда вместе с Маркелом, моя соседка все же осмелилась пойти на «экскурсию». И, почти целый рабочий день они бродили по «подотчётным точкам», специально для «знакомства с материально ответственными лицами» в местах их дислокации.

И пришла она тогда после этого вся сияющая и очень довольная. Будто побывала со своим шефом где-то в «местах славы» или хоть в художественном музее.

И принесла с собой целый мешок подарков.

Это были забавные поделки из дерева от Ивана Васильевича, нашего милого «дедушки» с лесного склада и миниатюрные светильники – действующие модели сувениры рук умельцев из ламповой.

А ещё – в руках она держала прекрасные чёрные валенки - для своей подруги. И сама хвалилась такими же, на своих ногах.

— Сколько заплатила? — Спросила дрогнувшим голосом «Волчиха», примеряя обнову.

— А ни гроша! И ни шиша! Махнула, не глядя, так – на так! Я отдала им свои, старенькие, на «сменку», как они говорят. И пообещала ещё, что и твои – вот эти - старенькие, я тоже передам в их «музей». А там, на складе, работают такие ребята! Не поверишь ни за что, что они какие-то там преступники! Нас с Маркелом Ивановичем они покормили кашей, вкусной-превкусной! А ещё и на «лесном складе» мы были в гостях у самого настоящего Деда - Мороза! И он нас принимал совсем по-домашнему, без своей униформы. Чаем угощал, настоянным на северных травах, да с домашними сухариками. И почему только я, как дурочка, раньше боялась туда идти?

Она и не заметила в тот раз того, как попала «на крючок» к хорошим ребятам от центрального склада с «затравкой» в те две пары женских валенок.

Смена валенок старых на новые, так приятная для них, по сути своей, была, конечно же, не совсем законной. Но у нас, при тех жизненных условиях, по нашему мнению, это совсем и не считалась нарушением.

Было, впрочем, много таких условностей и особенностей, продиктованных условиями жизни, учесть и оценить которые мог бы только такой же «специалист», как мы сами.

К нашей, своей системе оценки правовых норм в жизни – на очень многое, был и чисто «лагерный» подход.

Мы не могли считаться с общепринятыми нормами юридических прав и «советской», чаще всего больше показной, моралью. «Они» «там, сверху» не считались с нашими соображениями «по-крупному» - в государственном масштабе. Слишком уж большое правовое поле было экспроприировано не только Державой в глобальных вопросах, но и нашими местными князьками. Могли же и мы себе сами, для своего пока пользования иногда тоже разрешить себе не считаться и с их «высоким» мнением… И мы вводили какие-то свои не писанные, но очень жизненные поправки в их законы. И эти поправки в «нашем правовом поле» действовали так чётко и неуклонно, что с ними приходилось не только считаться, но подчас даже следовать им сторонникам другого поля, даже и более высокого ранга.

Тогда ещё не пришло «время ПИК», ещё только глубоко в атмосфере где-то собирались тучи, копилась энергия предчувствия дней «Великого Сабантуя», когда и с нашим мнением пришлось считаться, принимать его во внимание, и оно, это мнение даже в государственном масштабе стало уже что-то значить…

А что до женских валенок – обуви малых размеров, то у нас и кроме них, числилось таких много таких предметов в составе «неликвидов». И пылились они на складе, по самой крышей, на самой «верхотуре» стеллажей, захламляя помещение, как «неходовой товар», уже второй или третий год. И были, по сути своей, никому они у нас не нужны. Женщин работало в Шахтоуправлении много, но они не интересовались валенками, ибо могли позволить себе и более модную обувь и одежду.

Ценились тогда, в те годы, и считались модными на Воркуте белые и чёрные бурки - валенки с отороченными хромом головками и с подшитой подошвой.

А, из таких вот, растоптанных, как были у обеих Тамар, ребята на складе в свободное время творили настоящие шедевры, расшитые узорами. И использовали такие игрушки работники снабжения, для взятки служащим в Центральных органах снабжения, при получении нарядов «дефицитных товаров» в составе перечня позиций материального снабжения.

Так, что совсем не ясно было ещё, кто кого и насколько в этой комбинации «обул в лапти».

Но, для меня самым важным стало то, что когда, наконец, оживление моей соседки, немного улеглось, и можно было спокойно возвращаться к деловой обстановке, она несколько раз «прострелила» по мне прямой наводкой своими глазищами, в тот день к моему удивлению, сияющими и лукавыми. И я, даже на нее не глядя, почувствовал неожиданно для себя какую-то перемену в ней.

Мне удалось иногда замечать боковым взглядом многое, но я не показывал вида, что в тот день заметил в ней что-то новое.

И, наконец, на клочке бумаги она написала несколько слов, «со значением» подержала в руке записку, вложила её в журнал, и поместила его на стык наших столов.

«Они все-все, а особенно складские ребята и «лесной дедушка», тебя очень уж расхваливали» - Написала она.

Вот так, таким вот образом, по ее инициативе, в тот знаменательный день, начала функционировать наша «секретная почта».

— А разве это плохо, если хвалят? — спросил я.

— Прекрасно! Даже очень. Только мне кажется почему-то, что сегодня это было, в некоторой степени, даже слишком. Они ведь явно перехваливают тебя. Может быть, ты просил их об этом?

— Конечно! Для того только и просил, чтобы произвести на тебя впечатление. Ну, знаешь лм! Мне так почти совсем безразлично, что ты обо мне думаешь! Но, вообще-то и думать так очень нескромно с твоей стороны. — Она покраснела и упрямо насупилась. — Так нет же! Я никого ни о чём не просил! Просто со многими из них мы в таких вот условиях, рядом живём уже много лет. И очень хорошо, со всех сторон, успели изучить друг друга.

 

Несколько дней она ко мне не обращалась, только изредка украдкой бросала испытывающий взгляд. И я чувствовал, что, кажется, пришло время, когда она задаст и свой сакраментальный роковой вопрос.

Тот самый вопрос, который обязательно должен возникнуть у ЭТИХ девочек после первого же знакомства с НАМИ. А сейчас он уже материализовался и навис в воздухе.

Было ясно, что спросить об «этом» они не осмелятся ни у Маруса, ни у Кораблёва, потому даже, что им просто «технически» неудобно это сделать. Для этого нужен особый момент, соответствующая обстановка которых у них не было. А ещё – соответствующее настроение. А эти три компонента при наших условиях собрать воедино было практически невозможно.

А при этом ещё им, этим соплюшкам, для того, чтобы сунуть свои носики в чужое, может и не совсем чистое, бельё, да растравить глубокие, едва зарубцевавшиеся раны, понадобилась бы еще смелость в смеси с недостатком такта, а в некоторой степени и наглости.

А любопытство у них у обеих, должно быть, выливалось уже через край, принимало уже формы гипертрофированные, и совсем уж критические! Я замечал, как оно, это любопытство в моей «визави», росло и созревало. И как ей нелегко уже было бороться самой с собой.

Ко мне же ЭТА могла обратиться уже и вот так, напрямую – по уже установленной между нами системе - письменно. Просто запиской, обкатанным таким вот способом.

И проблема становилась и проще, и естественнее.

 

У нас тогда почти на неделю растянулось поистине праздничное настроение. Мы были в эти дни, что бывало очень редко, и довольны и веселы. Ну, не совсем, как то полагалось бы человеку иногда в его жизни для разрядки, а почти что, в какой-то степени даже будто бы сравнительно немного будто и счастливы. Если такое понятие возможно вообще для тех условий существования.

Прошлое у каждого из нас имело свои особенности, тем не менее, у всех, безусловно, было более или менее не из разряда особенно приятных. И воспоминания об этих кошмарах ещё не успевали рассеяться, не уходили достаточно глубоко, были достаточно свежими и довлели над нами ежечасно.

Будущего у нас, по всей видимости, при всём нашем расчётливом оптимизме тоже и не просматривалось. Во всяком случае – мы на него рассчитывать не могли.

Оставалось реальностью только – сегодня – этот день и час, в котором мы жили, проводили вот такое несуразное наше мгновение в вечности. Всё как будто зависло.

 

24 Декабря 1952 года в день перед Рождеством по католическому исчислению Володя Шуркус для нас совсем неожиданно к празднику, нам всем – контингенту лагеря сделал великолепный подарок. К такому дню он приурочил ввод своего главного строительного объекта – комиссия приняла в эксплуатацию открытый, огороженный по всем правилам надзора коридор от жилой зоны по самой окраине жилого поселка к шахтам.

Я не знаю, как дипломатически сумел обосновать он свой подвиг, согласовать через технические службы, лагерную администрацию, начальника режима и КГБ, в ту эпоху очень жесткого непримиримого атеизма и усиления режима, но «объект» был введен к огромной нашей радости именно перед самым праздником. Сооружение это было длиной почти в два километра, с проволочными заграждениями и охранными вышками, с мощным освещением и оснащением предзонника, со всеми особенностями, как тогда полагалось по режимным соображениям от самой зоны лагеря до отдельной вахты Шахтоуправления.

И теперь нас, как тигров или леопардов каких-то из нашей общей клетки наши хозяева могли в любой час без конвоя выпускать на работу.

Для нас стало возможным с той поры, не подвергаясь излишним ненужным страданиям, просто ходить на работу без привычного, сотни раз проклятого каждым арестантского строя, под конвоем. Оказалось, что могли же они обходиться как-то даже без своего любимого, нами проклятого, так называемого «развода».

А как для нас важна была в первую очередь, именно эта «мелочь»!

Сколько здоровья, нервов уносили эти бесконечные парады в любую погоду, в наших потрепанных ватниках.

Ох, развод – этот развод! Да с прогулками под конвоем с собаками. Мы не верили сами себе, даже в возможность избавления ежедневного такого «удовольствия».

А тому, кто хоть однажды в своей жизни, в любой роли - пассивной или активной - принял участие в спектакле, что ежедневно разыгрывался во всех местах заключения и назывался "развод", никогда из своей памяти уже не удалить красочное о нём впечатление.

Какое же блаженство испытали мы, когда боязливо оглядывались ещё вокруг себя, в поисках фигуры надзирателя за спиной, впервые ступили на дощатый настил коридора.

А утро, как по заказу, было изумительным своей уже заполярной теменью. Мы оказались, как на подмостках театра, в ярко освещенной территории.

Воздух шипел при выдохе, будто пар извергался из наших лёгких. Это было явным признаком тридцати градусов мороза. Тела сковывал арктический холод, а души восторг.

Скользили ноги, потрескивали промерзшие доски при каждом шаге, и казалось, что мы шагаем по ярко освещённой палубе огромного корабля, во тьме безбрежного океана

На переходном мосту через дорогу в посёлок, мы были уже выше всех. И можно было возомнить себя вступающими в разворачивающийся Праздник Вселенной. Это было так реально, что ноги дрожали от возбуждения и добрых предчувствий...

И впереди уже невиданная иллюминация: от каждого огонька – прожектора на вышках, с зоны и строений шахт, с освещения улиц посёлка - как по волшебству - в бездонное почти черное небо, и по сторонам огненными крестами врывались яркие лучи. И далеко в даль во всю дорогу – кресты, кресты, кресты.

И полный штиль… Полное безветрие. С северо-востока, где таились за тундрой те самые Карские Ворота, рождалась, где наша зима, и куда засасывались остатки нашего тепла, как из огромного холодильника несло космическим холодом. Нас выпустили вовремя - Арктический праздник еще только начинался. Но уже вдруг, разорвав тишину и темень ночи, с шипеньем и треском, через всю необозримую площадь неба с востока, где тундра упиралась Северный Урал, медленно перевалилась и поплыла, медленно, не торопясь, на запад, с переливами бледно-голубого и розоватого оттенков огромная, живая лента.

 

Такое было и 25 декабря 1952 года в посёлке Аяч-Яга

 

В вышине, приближаясь к нам, щёлкал цыганским бичом Кто-то, невидимый и всесильный.

И снег на земле блестел, окрашиваясь в яркие цвета: голубой, розовый, пурпурный, малиновый.

А мы, задрав головы, так, что шапки приходилось держать, двигались медленно, натыкались друг на друга.… И ощущали себя, уже даже не пигмеями, прижатыми к деревянному настилу, и не гостями, приглашенными на грандиозное зрелище Вселенского праздника Природы, а совсем замерзшими никчемными козявками, подглядывающими чужое празднование.

Солдаты на вышках, нарушая дисциплину, свешивались за поручни, забыв о нас и о бдительности, не отрываясь, вглядывались в небо.

— Сколько лет на Севере, никогда не видел ничего подобного! — Выразил восхищение Маркел.

— Бывало и получше. Только у нас с тобой не было ни времени, ни настроения любоваться чем-то подобным. Выскочишь в туалет и быстрее в тепло, штаны не застегивая, чтобы не обморозиться. А еще в строю под конвоем.… Да мы и головы с тобой не смели поднять, когда солдаты орали сами со страху, собаки лаяли и выли…

— Это точно…

— Христос родился! — Нас догнала бригада рабочих. Это были плотники из бригады строительного участка.

— Иди ты! — Удивлённо ответил Маркел. — Как же вовремя же Он всё это сделал, мужики, хотя и не по-нашему календарю.

— А Он. Сам сёдни показал, когды родиться ему. У Него, как Он сам схоче, так и праздник.

 

Шуркус был победителем. Кого он побеждал и как, приурочив день открытия коридора ко дню Рождества Христова, мы не знали, да и не интересовались этим, только сама Природа отметила день его Победы так ярко, что мы все упоминали его имя с искренней благодарностью. Потом уже только прогулки ради, для испытания новых ощущений, для собственного удовольствия, в воскресенье выходили мы на шахту в тот день. Долго еще после того дня. Пока привыкли.

И даже позволили себе там отметить день таких приятных ощущений, каких не было ещё с нами в этом каторжном мире.

Запасливый Николай, заранее позаботился об этом по просьбе Маркела.

К нам на спиртной «дух» заглянул и Станислав из планового отдела, пришлось за ним приглашать всех и остальных «плановых колл. Одну бутылку на девять человек!

Всё равно это был праздник Рождения Христа, пускай даже и не нашему исчислению, за неделю до нового 1953 года.

За рюмкой, никого не посвящая в это, я желал терпенья, здоровья и удач, насколько всё это было только возможно, своей сестрёнке.

В тот памятный день ей исполнилось двадцать шесть лет. И она уже седьмой год проводила в ГУЛАГЕ.

 

«Визави», наконец, принесла из дому записку.

Уровень дипломатии в той бумажке, как именно изложить свой вопрос, они, конечно же, обдумывали вдвоём.

«ЗА ЧТО ВЫ ОТБЫВАЕТЕ СВОЙ СРОК?»

В письме было даже несколько уровней извинений, нанизанных как бисер на одну ниточку. Для меня лично от них «допускалось» даже «право», «если я почел бы ответ свой из-за чего-то неудобным», на него и не отвечать совсем…

Можно было и сделать вид, что самого вопроса как бы «и не было». И просьба была, хотя и не настоятельная, все же ответить не только о себе самом, но, если только это возможно, и о других своих товарищах …

 

«Но, уж нет – нет, соплюшки!»

Я готов был ответить так, как раньше всегда отвечал. Прямо и без всяких экивоков. А уж такого случая я упустить бы не мог. Мне хотелось самому видеть, как будет воспринята голая, неприкрытая правда этими комсомолочками.

О других товарищах – я бы тоже ответил без всякого стеснения, только было очень просто при нашей сложности: я ведь о них и сам, мало что знал. И принимал каждого из них такими, как они были. А в зоне, было просто «не принято» даже проявлять интерес обо всём «этом». Такой вопрос считался просто неэтичным. А в некоторых коллективах, где были более крутые напряжения во взаимоотношениях, так вопрос даже почитался оскорбительным - «западлинским».

За него можно было запросто схлопотать и по «репе».

Но, если им, так важно было это, если они бы захотели, то я смог провести даже опрос и товарищей. Я уверен был в том, что и они стесняться, особенно не станут.

Эти-то все свои соображения я изложил ей уже на словах и жестах.

Очень уж сложным было - другое. Как примут они всё «это». Ведь в людском мире не существовало, да и не может существовать одной абсолютной Правды. И никто никогда не захочет признавать чужую Правду, если она не стыкуется с их «правдой».

— Ведь всё, что «Правдой» и «Истиной» является для одного, может в составе весьма сомнительной концепции оказаться совсем чем-то другим. А в нашем так сказать «правовом» и «справедливом» Государстве – это тем более!

— Почему? — просила она. — Разве наше Государство не демократично? Разве законы, действующие в нём, не справедливы?—

— Для вас, молодых и зелёных, это может показаться и так. Но для нас, тех, кто прошел через жизнь с очень сложными обстоятельствами, и не по одному разу, кто побывал на грани, где между жизнью и смертью, не всегда и сможешь разглядеть границу - так, не всегда, мягко говоря, справедливы эти законы.

 

А, потом, я взял клочок бумаги и написал всего несколько фраз о том, кто же я такой – сам есть на «самом деле» по документам:

— В моём «Личном деле» есть Решение «Особого совещания» об изоляции меня на срок 20 лет «Исправительно-трудовых работ», по статье 58 - 1-а, что означает - «За измену Родине», как «немецкому шпиону и диверсанту». А ещё там и приписка есть - содержать меня очень строго, как «очень опасного преступника». Так - записано может и не дословно, но по содержанию правильно! Вот и всё!

 

Это было действительно «Всё».

Когда она прочла это и взглянула на меня, лицо её исказилось. На нём застыл, изуродовав его до неузнаваемости, неподдельный ужас. На нём проступили красные пятна. Казалось, будто её кто-то ударил неожиданно по лицу наотмашь...

Не глядя больше на меня, она встала, и, молча, вышла из комнаты.

До конца рабочего дня, почти час рабочего времени, её на рабочем месте уже не было. Где она была, что делала - я не узнавал.

На своё рабочее место, убрать хотя бы со стола, в тот день она тоже не пришла. Это сделала её подруга. А она - зашла в помещение, молча, взяла с вешалки своё пальтишко, шапку… Шепнула что-то «Волчихе» на ухо и ушла, ни с кем не прощаясь.

 

И почти две недели она ходила сама не своя. Отвечала на вопросы невпопад, иногда сидела на своём месте, будто в забытье, со взглядом, устремленным в одну точку. Несколько раз Иван Андреевич делал ей замечания - она на них не реагировала. Других работников, кроме заместителя, будто бы даже и совсем не замечала, и подчас просто не отвечала на их вопросы.

Но это не было вызовом обществу с её стороны. Видно было, что ей самой было очень худо, что она сама больше других, страдала от своего бойкота.

 

А меня пилили мои товарищи.

Я им, конечно же, рассказал всю «сучью правду» о тех наших «дипломатических» переговорах надеясь, что они-то меня поймут правильно.

Нет. Они не поняли и обвинили во всём, как есть - огульно.

— Так, что же мне нужно было говорить? Как было мне отвечать на её вопросы? Врать? Как-то выкручиваться? Ну, уж нет! Я уверен в том, что на моем месте каждый из вас поступил бы подобно. Да пускай они знают всю правду-матку, какая она есть! И сама пускай, своим умом, если пожелает, до всего доходит. А если не поймёт – тем хуже для неё. Пусть живёт, как знает!

—- Погоди - погоди! — Возражал мне Маркел Иванович — Ты же сам себе такую оценку не даёшь? Разве ты признал истиной всю ту билиберду, что написана в твоём «Приговоре» или «Личном Деле»? По их характеристикам, так мы все здесь истинные предатели и подонки. Зачем же девочек пугать? Они же только немного привыкать стали, а ты опять на себя страшилку напялил!

Мнения разделились. А я всё равно упрямо считал, что поступил правильно…

— Ну что с него возьмешь? Разве хохла переубедишь? — Завершил спор Маркел.

«Рыжая», так та только пару дней ходила смурная и неприветливая. Захарченко, а он мужик дипломатичный, каждое свое обращение по службе к ней, завершал шуткой, а иногда ещё просто и подначкой. И, через несколько дней, привёл таки и её в чувство. Она оттаяла, но на меня всё равно и бросала косые злые взгляды.

А «эта» гордячка…

Впрочем, к концу второй недели уже и у нее стали намечаться некоторые сдвиги. Ей всё же пришлось по делам обращаться иногда к Маркелу Ивановичу. Потом сама она с каким-то вопросом подошла и к Овчаренко…

И только в понедельник третьей недели она положила в наш с ней «почтовый ящик», журнал на стыке наших столов, свою «дипломатическую депешу» - листок бумаги из школьной тетради в клеточку, исписанный мелким убористым шрифтом.

— «Это» - «оно» в твоей жизни, — писала она детскими кривульками, - не могло же произойти так просто, возникнуть само по себе, совсем «из ничего». Мне бы очень хотелось верить в то, что не мог же ты сам добровольно пойти в услужение к врагам. Тебя они вынудили как-то? Заставили силой? Ты же, может, пытался сопротивляться?» - И ещё много слов было в той записке. Скользких, жалостливых, как дрожащая ладонь, протянутая за милостынёй. Как спасательный круг, брошенный утопающему врагу. Как пятачок нищему на паперти.

А по мне, так совсем и ни к чему была её жалость! Она уже, если я даже такой «грязный», готова была пожалеть из милости и из желания всепрощения! Мне же, для того, чтобы она хоть как-то поняла меня, нужно было бы объяснять обстоятельства, описывать обстановку долго и очень терпеливо. И находить, при этом, какие-то слова, более - менее нейтральные. Она же ведь совсем не знала, что такое есть сама Жизнь, во всей ее наготе, во всех аспектах, а иногда даже и в непонятом для неё величии. Она не знала того, какими бывают люди в состоянии подлости или при духовном подъёме. Жила вообще совсем в иной, более искусственной реальности.

Но для объяснения всего этого у меня не было, ни времени, ни возможности… Но, что главное – не было и желания.

— Да для чего мне всё это?

 

А в тот памятный день не было на работе никого из вольнонаёмных. Даже кассир - Клавдия Ивановна - пришла на работу с огромным фингалом под глазом после разборки с мужем и сидела в своей будке безвыходно, обиженная и заплаканная.

И у нас оказалась возможность переписываться более интенсивно и даже иногда и перешёптываться.

— Нет – нет! Всё правильно. — Объяснял я ей. — Но это я сам определил себе такую биографию. И это было совсем не потому, что кто-то меня заставлял, а так уж пришлось. Это было ради совсем другого, очень большего, такого, что тебе очень трудно понять.

— А я и хочу знать, что же это за такое «самое большое», ради которого было нужно вот так испортить себе всю свою жизнь!

— А ты в том уверена, что тебе это нужно – «всё знать»? Не откажешься ли ты сразу от именно «такой» правды? Она же очень острая и горькая на вкус!

— Нет. Не откажусь!

— Тогда пойми, что всё очень просто. Я и не рассчитывал на такой вариант, при котором я смогу остаться в живых и носить на себе все эти звания, которые на меня навесили, и жить в таком, так называемом «позоре». А с того, кого уже нет, кто погиб, кто мёртв, и спроса никакого нет. Такому совершенно безразлично всё, что о нём там, в подлунном мире будут говорить или писать потом после его смерти.

— А ты что? Хотел умереть? Просто так? Без причины?

— Почему же без причины? Причина была, она есть и сейчас. И будет со мной всегда, пока я живу. Просто мы, с другими товарищами, объявили войну до конца всей этой действительности, в которой всем нам приходится жить. Войну - всему этому государству, которое называет себя очень демократичным и справедливым, а, по сути своей, является тюрьмой для народа с преступными законами. Власти, в которой законы «очень справедливы», но только для тех, кто их издает...

— Как это войну власти? Какая это «тюрьма народов»? Ты это видел во сне? Ты что был нездоров? — И она пальчиком показала на висок.

— Нет, я был здоров психически! А потому так поступал, что правит у нас страной - свора преступников. Потому, что вся эта власть – это тоже воровская «малина», как в тюрьме у воров «в законе». Ведь кто-то же должен сказать им правду, и начать бороться против всего этого?

— А сам-то ты понимаешь, что ты говоришь? Ведь только за эти слова, тебя можно опять судить. А меня - и из комсомола выгонять, за то только, что слушала тебя!

— Вот видишь, как всё просто? У каждого из нас есть своя правда! И вот у этих стриженных, с вывеской, вместе с номером на спине или рукаве, на срок по приговору. Только у нас, правда, такая, которую тебе пока невозможно понять, именно потому, что даже слушать тебе меня нельзя. В таком случае, нам свою правду и приходится держать при себе. А единственным выходом для того, чтобы жить нам хоть в каком-то мире с тобой – это пользоваться системой «нейтралитета». Так что принимай весь «порядок», созданный «справедливой» властью именно таким, каков он уже создан и до твоего приезда сюда. Начинай с чистого листа общение с нами, без всяких вопросов. Постарайся как-то по системе своей «справедливости» судить о каждом из своего окружения. Только и тех, что в лагере, и тех, кто на воле… пока только по личным впечатлениям. И ты тогда, может быть, и не очень уж будешь ошибаться. Вот сравнивай, к примеру, свои впечатления о нашем «Главном» – Юнине, с теми, какие сложилось у тебя о ком-нибудь из нас. Ну, о Кораблёве, например, или об Овчаренко. В чью пользу будет такое сравнение? Тебя же никто не вынуждает дружить с кем-нибудь из нас, делиться с нами чем-то сокровенным. Но уважать многих из нас тебе придётся потому, что поступки наши бывают более честны и порядочны, чем у тех, кто живёт там у вас, в посёлке, за зоной. А ты не суди, просто внимательно наблюдай. Ты просто общайся с нами по делу, по работе, по жизни. Будь нейтральной и справедливой. А жизнь – она мудрая учительница. Она всегда сама подскажет, кто прав, а кто только хочет таким казаться.

— Может быть, ты и прав. Ну, хорошо. Я буду думать. И о «нейтралитете» тоже. Но в той форме, какой мне будет возможно его себе сохранять.

— Ну – ну. Вот и думай.

Был ли с тех пор между нами период состояния «холодной войны», просто политического недопонимания друг друга понять было трудно, но невидимая прозрачная перегородка из какого-то очень холодного материала нависла, это уж точно.

 

ГЛАВА № 8

 

Была ли рекордной погода зимой 52 – 53 годов - того я не знаю. Информации официальной у нас не было, а впечатления наши – чисто субъективны.

Только тем, кто впервые зимовал у Полярного круга, казалось, что страшнее пурги и морозов тех, что были в ту зиму, даже нет и быть не может.

Снежные заносы в ту зиму были такими, по их мнению, какими можно представить себе только в последние дни этого света.

Но я-то помнил заносы и такие даже, когда в туалет из барака нам приходилось ходить по канату, специально для этого натянутому. Темно ведь. А в полярную ночь даже и при таких расстояниях вполне можно и сбиться с пути. Заметает и так, что никак не успеть дневальным разгребать дорожки, при всём их старании.

А электрического света там нет. В места «общественного пользования» никто проводить его и не думал.

Было и в феврале 1953 года несколько дней таких, что нас даже по коридору Шуркуса, деревянному настилу между зонами, не хотели выпускать. Всё замело до самого верха, только одни вышки и торчали из-под снега

Но шахты без людей существовать не могут, приходилось хоть как-то освобождать и здание вахты из-под снега, и открывать двери для шахтёров, чтобы по твёрдому насту пробивались. Ну а за ними устремлялись и мы, все вместе отдельной бригадой, несмотря на опасность застрять там надолго.

И ночевали мы несколько раз в конторе, на своих столах, с папками документов под головами.

А вот квартиру Юнина откапывала бригада спасателей уже несколько раз. И он по этой причине приходил на работу не единожды и после обеда. А ещё раз, так совсем в конце рабочего дня.

И «молодых специалистов» тоже было и так, что откапывали из-под снега. Только не ради них работали спасатели, а нужен был их сосед – шахтёр.

А потом обе девочки крепились – крепились, но все-таки заболели. Полушубков у них не было, пальтишки хлипкие, сколько ни поддевай одежды - продувало ветром насквозь.

На работе «Волчиха» появилась уже через неделю, а вот подругу её – мою Визавишку - врачи не выписывал ещё почти целый месяц.

Однако место её пустым не оставалось. Юнин, как раз после одного из заносов из Комбината однажды сам привёз новую работницу.

Это была пожилая горбоносая грузинка.

Уже во второй раз по договору на три года приехала она в Воркуту зарабатывать себе стаж и заработную плату для льготного расчёта пенсии, как «специалист высокой квалификации».

А там, в отделе кадров Комбината, тогда брали всех, кто бы только не изъявил добровольное свое согласие «завербоваться». Надеялись, что хоть кого-то доброго жадность в наши края да занесёт.

Бухгалтер из «старухи» был – совсем уж никакой. И учиться не хотела. Считала, что в этом ей потребности уже не было. «Слишком поздно». И «её поезд уже ушёл». Но приличную пенсию решила она всё же «заработать». Характером была она неуживчива потому и на прежнюю работу, где трудилась по первому своему договору, на шахте, что поближе к городу, её брать не стали - отказались наотрез.

Юнин заглянул тогда в отдел кадров Комбината, чтобы узнать, когда же приедут ещё «молодые специалисты» по договору. Вот его и наградили за рвение «не так чтобы молодой» и «не совсем, чтобы специалистом».

Звали её Нино Галактионовна. Фамилию я не запомнил.

А мне, как штатному уже «специалисту по подготовке молодых кадров», Иван Андреевич, пока болела Тамара, поручил вводить Нино в курс «дела».

— Но только без ущерба чтобы для своей работы — добавил он с лукавой улыбкой.

Я высоко оценил его жестоковатый юмор. Но мне очень хотелось напомнить ему, как и за счет, чьих нервов и интересов вводили в штат молодых специалистов, а особенно мою соседку.… Но смолчал, только насупился видимо.… Потому, что коллеги мои с иронией и открытой подначкой стали поздравлять меня с высоким доверием и заверяли ещё в том, что даже «более близкие» отношения с этой «барышней», не будут засчитываться, как нарушение лагерного режима.

А она оказалась весьма практичной особой, эта «не совсем молодая специалистка», и привычной к общению с любым «контингентом». Как оказалось, вплоть до представителей блатного мира. А за три года, проведенных на Воркуте, к тому же стала уже и «закалённой северянкой».

— Ты меня называй просто Нино, или Нина, если так для тебя удобнее. Не нужно моего отца каждый раз тревожить поминаниями. А тебя мне проще всего будет называть именем Гога. Ты не против этого? Ты же Георгий? У меня племянничек есть с таким именем. Ох, и шпана! Ох, и прохиндей же, тот племяничек! Ни одну девушку в городе не пропускал! Его уже били много раз. Его и резать хотели! Женить даже хотели, но...

— А я не такой! Вы можете спокойно работать!

— А почему на «Вы»? Я, что уже совсем для тебя старая? Ты не стесняйся – я человек простой. И, если нужно тебе что-нибудь, то всегда окажу услугу и сделаю. Может письмо отправить нужно, посылку, какую, или купить чаю - почефирить, или что-нибудь ещё покрепче...

— Нет-нет. … Пока такого ничего мне не нужно. И разговаривать нам, учти это, много с тобой не положено. У нас здесь режим очень строгий! Это тебе не то, что на городской шахте работать, где бытовики все вокруг. Тут же все «контрики» да каторжане.

— Меня об этом предупреждали. Только я не очень

их и слушала. Меня жизнь очень многому учила. И тому, в том числе, где и как себя вести. Я и с «ворами в законе» могу «побазарить по фене». Мне и не так ещё приходилось. А вот с каторжниками я и в правду пока не встречалась. Серьёзные джигиты!

- — Осторожно, Нино! Сейчас порядки вообще другими стали и можно влететь по незнанию.

— Да ну! Волк не тронул, собака не съест!

Она была своим поведением резкой противоположностью Тамаре. Не стеснялась иногда ввернуть и матом. А к тому же была ленива, болтлива и безалаберна.

За две недели временного её пребывания под моей опекой, я и сам почти не смог работать из-за этого «шефства», а не только её чему-то научить. Приходилось отвлекаться - отвечать на её вопросы, один глупее другого, пересчитывать порученную ей работу. Да ещё опять, кстати, как и, раньше, какую-нибудь никому не нужную таблицу. Итог получался у неё каждый раз разный, сколько бы она его не пересчитывала.

И, когда, наконец, пришла-таки, на работу моя постоянная «Визавишка», я был искренне рад тому. Я освободился от шефства над Нино, и передал её Николаю Николаевичу. А еще потому, что почувствовал себя душевно намного свободнее и комфортнее.

Да и приятнее было всё же видеть перед собой хоть и исхудавшее, налившееся восковой бледностью за время болезни, личико своего «политического оппонента», чем волоокие со следами прошлой дикой красоты, отчаянно бестолковые глаза рано постаревшей грузинской обольстительницы….

И глаза «Визави» тоже потеплели, блеснули даже загадочно, как мне показалось, когда она здоровалась со мной. Но, сразу же, непримиримо зашторились.

Есть же, даже среди таких вот совсем юных, почти детей, сорт непреклонных, особенно требовательных к себе и к другим…

— А мне сказала врач, что нужно срочно бежать отсюда, — сказала она будто с печалью в голосе. — И, что мой организм не хочет приспособиться к жизни на Севере.

— А документ об этом она даст?

— Ну, уж - нет! Что ты! Все они очень боятся ответственности. А им и прав не дали для того, чтобы даже высказать своё мнение перед теми, кто права такие имеет. Получения ради официального предписания мне бы нужно было ехать Центральную больницу Воркуты. А там, таких, как я, говорят, сотни в очереди. И к ним привыкли относиться, как к симулянтам. Да только я и не собираюсь никуда уезжать. Всё равно на три года меня куда-то ещё пошлют своё образование отрабатывать. А там может ещё и хуже этого будет. Так лучше уж здесь доработать, чем опять обвыкать на новом месте. Я мечтаю только о том, как я ещё в отпуск домой приеду. Буду сорить деньгами, и хвастать северным загаром. И на мой вопросительный взгляд при упоминании о «северном загаре», она объяснила - Вот наступит полярный день, и мы будем загорать после работы хоть всю ночь. Вот где чудеса!

— Не будете. Ночью летом здесь светло – это правда. И солнышко видно. Только для загара такое не годится - оно по горизонту плавает, а высоко подниматься не хочет.

— А с охоты, ребята рассказывают, приходят просто опалёнными.

— Так, то не от солнца, а от ветра! Ветер так обжигает.

— Тогда и я пойду на охоту! Только я не буду убивать никого. Куплю себе фотоаппарат и фотографировать буду песцов да белых медведей.

Нет - нет! Я просто не узнавал свою «Визави». Как, кстати пишется это слово? Слитно или через дефис? И всё-таки, она пришла после болезни какой-то совсем другой. И про себя отметила должно быть сразу же, что опасаться при приватных разговорах в тот день ей некого – не было на своих местах ни Юнина, ни Экгардта, ни даже Сатаневского.

А потом вдруг она заметила Нино, сидевшую к ней спиной, и насторожилась.

— А кто эта тётя?

— Это тоже «молодой специалист» из Грузии. Тоже нас заменить приехала.

Она хохотнула, потом на лицо её набежала, вдруг тень и она опять зашторилась тёмными занавесками, почитай до самого вечера. Мои слова, должно быть, напомнили ей о «политической» обстановке в отделе. А ещё о том, что сами отношения и мои с ней были до этого «не совсем дружественными».

 

ГЛАВА № 9

 

Однако всё в этом мире проходит, прошла согласно календарю как-то и эта очень длинная зима. Фактически мы отмечали её завершение только не ранее, чем через месяц после долгожданного появления Солнышка.

Было ещё очень холодно, мели мартовские метели, но уже днём светлел восток неба. И сердца у людей замирали в ожидании этого ежегодного чуда. А на югах люди себе жили, конечно же, совсем не по нашему регламенту.… И не знали они, что очень счастливы уже потому, что каждый день общаются с солнцем!

Но что-то нависало над страной, невидимо уже собирались грозные энергетические тучи…

А в ТОТ очень для всех памятный день мы не знали, как обычно идя на работу, что уже неожиданно, но неотвратимо было положено начало огромных перемен во всем нашем Мире.

Была тогда пора системного планомерного по максимуму «завинчивания гаек».

И перегородка между разными правовыми и социальными группами населения страны, невидимая, не осязаемая физически, но остро и болезненно ощущаемая многими, всё крепла, костенела, постепенно принимая какие-то совсем уж уродливые формы.

И это было совсем противоестественно. Так не могло продолжаться бесконечно. И весь мир замер в ожидании перемен.

 

И ЭТО случилось 5 марта 1953 года. Начиналось с того, что…. Внезапно….

Всю страну потрясла страшная весть - умер Сталин. Это было так страшно. И так неожиданно...

Все люди, конечно же, смертны, но только его - одного люди в глубине души всё же почитали бессмертным.

И отношение их, к этому событию было самым разным

У нас Юнин, конечно, расстроился этим, пожалуй, больше всех. До такой степени даже, что напился вдрызг. И до такого состояния, каким до этого он ещё никогда при нас не был.

После обеда он и совсем не вышёл на работу.

В кабинете начальника Шахтоуправления был траурный митинг вольнонаёмного состава, кто не был занят на тот час в шахте.

А оттуда, когда митинг закончился, и стоял женский рев по коридору, наши комсомолочки были более сдержанными, но тоже явились с красными, воспалёнными от слёз глазами и с мокрыми платочками в кулачках.

Остальные же все из числа вольнонаёмных – Иван Андреевич, Сатаневский и Нино – были просто очень серьёзны, сидели с непроницаемыми лицами.

А мы, так если откровенно, в душе были рады такому событию… Открыто, конечно же, веселиться себе никто не позволял, но никто и не собирался ни от кого скрывать своё удовлетворение.

Я только бросил взгляд в сторону Тамары… и не сумел погасить мгновенную иронию в глазах.

Она уловила её и вся позеленела от возмущения.

— Ну, как ты можешь вот так? Неужели в тебе ненависти такая бездна в душе накопилась, что для чего-то святого и места не осталось? Как можно вот так цинично и злорадно улыбаться, когда весь народ в горе?

Напор её был настолько энергичен, так неистов, что я немного растерялся. И почувствовал вдруг себя, виноватым. Она, безусловно, в чём-то была права. В любом случае, независимо от нашего отношения к тому человеку, уважение питать к чужим чувствам было и нашим долгом.

— Да не циник я! Я радуюсь не смерти человека, а тому, что система зла и насилия уже так неожиданно с его смертью, сама будто стала рассыпаться. Теперь я уверен в том, что очень скоро даже фанатики такие, как ты, для себя откроют много нового.

Она упрямо, мотнула головой и отвернулась со злостью.

 

«Волчиха» потом как-то рассказывала мне с Николаем, в один из тех дней, когда «Визави» болела, о том, что та и в техникуме отличалась непримиримостью в своей среде по отношению к товарищам с «либеральными» взглядами. Такая неистовость в оценках событий была отличительной чертой всей их семьи. Шла она от старшего поколения, потом к старшей дочери, но много больше того, в более значительной степени - к младшей - Тамаре.

Их отец служил в пожарной команде на оборонном заводе. И погиб в огне при тушении пожара в цеху. Говорят, что смерть его была героической. Что-то там спасал, куда-то бросился первым…

Его посмертно наградили каким-то орденом. И «навечно» зачислили в пожарный расчёт, с отчислениям семье доли «его» зарплаты.

Такая солидарность была очень модна в стране в те годы.

Мама их в юности тоже была активной комсомолкой. В семье, после потери кормильца, продолжал царить культ отца-героя, им шли денежные отчисления и жили они, не испытывая нужды.

Но потом… при очередной реорганизации команды, тот пожарный расчёт, от которого им шли деньги, расформировали.… В семье выросли уже дочки, и оказалось утраченным право их на большую часть пенсии. Старшая дочь вышла замуж и уехала из Молотова (так назывался тогда город Пермь) с мужем по переводу. Мама постоянно болела, и жили они вдвоём уже и совсем бедно..

Однако всё равно, несмотря на перемены, в доме продолжали помнить отца, и чтить, как героя.

— А сейчас тётя Оля живёт вдвоем с кошкой. В городе никого из родственников у неё уже нет. Она сама тоже хотела бы переехать в Ижевск, вслед за старшей дочерью, но на семейном совете решили отложить переезд до той поры, пока Тамара отработает свои «договорные» три года – в оплату за своё образование.

Кроме того, муж Валентины, старшей дочери, был военным в звании капитана. Он работал представителем военного ведомства на одном из секретных заводов «оборонного значения». Его могли «переместить» куда-нибудь в любое время, не спрашивая и согласия, перевести на новое место работы в какую-нибудь трущобу, в Сибирь ли, на Дальний Восток, где были военные объекты. За молодой их семьёй пожилой женщине тогда бы и не угнаться. … И опять «тётю Олю» пришлось бы оставлять одну в каком-нибудь совсем чужом городе, или, хуже того – в полувоенном посёлке «городского типа».

 

Со смертью вождя страна замерла в ожидании больших перемен.

А к нам тоже пришла пора обострения политического противостояния. Юнин втянув голову в плечи, приготовился, замер, будто в ожидании какой-то, ещё большей беды. И довольно часто совсем переступал грань «духовного» состояния руководителя, установленную ранее им самим. Он уже все чаще работал только первую половину дня, время, когда обычно проходили административные «посиделки» у начальника. После обеда, когда весь состав руководства обычно отправлялся в шахты «на производство», Юнин звонил Экгардту и велел ему решать все вопросы самостоятельно, так как он… Уважительные причины отсутствия чередовались.

Заместитель бормотал себе под нос что-то неразборчивое, должно быть на немецком языке, всё же сохраняя олимпийское спокойствие и выдержку.

А всем остальным: Сатаневскому и Тамаре Волковой присутствие или отсутствие шефа, так же, как и политическая неопределённость в стране были и совсем «по фигу». И только «Визави» страдала молча.

Мои товарищи иногда, сами того не желая, не сдержав эмоций, бросали иногда фразу или отдельное слово, ярко определяющие их отношение к политическим событиям.

— У меня складывается впечатление иногда, что кое-кто из вас был бы рад любому событию во вред нашему государству, даже с атомными бомбами… — Сказала мне соседка как-то, когда кто-то из наших мужиков спорол какой-то очередной ляп, забыв о присутствии «молодых специалистов».

— Это только тебе так кажется. А, по-моему, даже твоя подруга совсем уже так не думает.

— Тамарка-то? Да у неё в голове полный хаос. Мы с ней много спорим по этому поводу. И кажется совсем попусту. Просто так по пустякам всё.

 

Время полетело быстрее и почти незаметно.

Из отпуска возвратилась Нино.

Из её многочисленных родственников кто-то за это время собирался жениться, а такие события, как свадьбы, по традиции отмечались у них шумно, торжественно. У нас совсем недавно произошла очередная смена руководителя. К огромной радости Нино на эту должность была назначена женщина, при этом её землячка – грузинка. И она, по благовидной причине, упросила новую начальницу Шахтоуправления, в обход при этом даже Юнина, отпустить её в Грузию всего на несколько дней в счёт очередного отпуска.

Успели они там с ее участием, на ее родине к их счастью, провести даже не один семейный праздник до смерти своего великого земляка, а не то пришлось бы и им откладывать событие.

А в Грузии, как она рассказала, были дни великого траура. Там, где традиционно ни радость свою, ни горе не укрывают в своих квартирах, а выносят к людям на улицы, плач и громкие причитания женщин и даже мужчин слышались везде. Они сопровождали Нино и обратную дорогу до самой Воркуты. Страна по-настоящему, искренне переживала большое горе. А в Москве, как рассказывали потом, были даже жертвы, когда отчаяние и горе выплеснуло на улицы толпы народа.

Для того, чтобы помянули добрым словом её земляка с ней и мы, Нино привезла нам гостинцы – грецких орехов, сухофруктов, но главное – мешочек самодельной сливовой «пастилы».

На пастилу, в моем понимании, этот продукт мало походил. Это была неопределённого тёмно-коричневого цвета на солнце провяленная и высушенная мякоть. Вид у нее был довольно неприглядный, но с приятным запахом юга.

Мы уплетали угощение с удовольствием никоим образом, не связывая, впрочем, это со смертью ненавистного тирана.

Мне тогда, грешным делом показалось, что и у самой хозяйки угощения, радость в душе от праздника и свидания с родными, много раз была выше, чем печаль от смерти своего знатного земляка.

Только Николай Николаевич на угощение покосился пренебрежительно и даже немного брезгливо.

— Мне не по зубам это — пояснил он Нино. А потом нам по секрету добавил. — Мне-то не раз приходилось в Грузии бывать. И видел я, как они эту пастилу сушат. С тех пор она мне и на дух не нужна, глаза мои на неё не глядели бы! Всё это грязно, неопрятно, липко, с мухами и тараканами. На каком-то брезенте, не стиранном сто лет... Ведь на продажу всё это готовят, а их самих, ни за что не заставить это в рот брать…

— Ох, брат Николай! Нам ли быть с тобой брезгливыми? Только вспомни ты хоть часть того, что нам с тобой приходилось, есть, для того, чтобы только как-то выжить! И у немцев в плену, и в советских лагерях…

 

Для нас совершенно незаметно прошли события, которые для страны были делами огромного значения – все эти пленумы, съезды, собрания…

Но, когда в здании Шахтоуправления рано утром, как только мы пришли первыми на работу, нас уж не впустили в помещение какие-то чужие мужики… Они долго-долго с чем-то там, в конторе возились, и мы почувствовали, что новые значительные перемены опять вторгаются и в нашу жизнь.

Оказалось же, что административное здание до прихода на работу «вольняшек» «секретчики» очищали от всякого упоминания о том, что даже недавно и был на свете «великий и мудрый отец народов».

Они содрали со стен всех кабинетов и рабочих комнат портреты его, соскребли со стен плакаты…

Всё это имущество, как сразу же это установили наши следопыты по следам от грязной обуви, было заперто в кладовке, торцом, выходившей к кассе.

Утром коммунистов и комсомольцев опять сразу же собрали в кабинет начальника для долгой тайной беседы.

И пришли они оттуда с замороженными лицами, угрюмые и замкнутые, наполненные до краев какой-то тайной. Глаза их глядели мимо нас, и казались нам погружёнными во внутрь, где навсегда поселилось что-то трагическое и непонятное пока и для них самих.

Наши комсомолки тогда ничего нам так и не сказали. Они старались честно выполнять наказ партийного бюро о государственной тайне, им доверенной, и, что было сразу заметно, очень болезненно переживали событие.

К таким резким изменениям курса «генеральной линии» партии их не готовили в учебных заведениях, не успела подготовить и сама жизнь.

А Юнин, тот просто и вообще не считал нужным делиться с кем либо из нас политическими секретами. Но на второй, же день и все беспартийные, спецпереселенцы, каторжане и «зэки» уже знали о том, что и на Север пришло новое секретное «закрытое письмо» ЦК. Стало известным в основном и содержание его.

Говорилось там о неправильном поведении Сталина (будто не знали о том во время жизни «Вождя народов»). И перечислялись основные «подвиги» его. Те, как водится у нас, которые приводили к размежеванию разных групп большевиков с их «политическими попутчиками».

Несколько дней ещё эта бедная девочка, сидя против меня, прятала глаза свои и почти всё время молчала. Вид у неё был помятый и виноватый настолько, что казалось, будто и её лично пытались обвинить в чём-то, из того что инкриминировали «Великому - безгрешному». На незащищённые от резких перепадов «Генеральной линии» Партии головы и души простых граждан страны свалилась огромная тяжесть. Но кроме того Тамара одна уже, как видно, чувствовала в какой-то степени, свою вину передо мной за то, что так резко осуждала «основы моего мировоззрения».

Потом она написала на бумажке несколько слов и положила записку в журнал, которым мы не пользовались со дня смерти вождя.

«Ты, пожалуйста, прости меня за то, что я так вела себя. – Было в её записке. - Прости за то, что я тебе так мало верила».

 

Кто-то из наших мужиков перед тем днём получил письмо из дому и, как это обычно водится в таких местах, как наше «домашние темы» не перестали взволнованно обсуждаться уже несколько дней. Кто-то мысленно побывал уже в Воронеже, другой - в Курске. Маркелу же конечно приснилась его Александрия, город, лучше которого во всём мире для него не было. А ещё и Татьяна Максимовна, лучшая из женщин на Земле.

— А тебе давно не было писем? Твои родственники в Киеве? — Спросила Тамара голосом, в котором кроме любопытства чувствовалось и простое человеческое сочувствие.

Вопрос, как удар хлыста пришёлся вопрос по моей самой главной болевой точке. Обычный, самый невинный, он не только отозвался глубоко в сердце физической болью, но и показался мне очень нетактичным.

У меня перехватило дыхание… Опустив голову я некоторое время молчал, силой воли пытаясь подавить эффект неожиданности и острое желание ответить ей грубостью.

— У меня родители в тайге. Они в ссылке. — С трудом и болью, но слава тебе Господи, кажется хоть без грубости, ответил я — И это из-за меня. И сестричка моя тоже… В Джез-Казгане она.… В лагере. И она тоже из-за меня. - Выдавил всё из себя я глухим голосом. А потом поднялся и вышёл на улицу, чтобы вместе со слякотью вдохнуть побольше воздуху.

Вернулся не скоро, промокший и дрожащий от холода. А потом прятал глаза, стараясь не встретиться с ней взглядом. И боялся с её стороны в равной доле, и осуждения и сочувствия. Но было всё тогда совсем по-другому.

После обеда, проходя на своё рабочее место, протискиваясь через узкое пространство мимо меня, она в первый раз за всё время не отклонилась в противоположную сторону, а, наоборот, положила обе руки свои на спинку моего стула… и даже задержала их там несколько мгновений.

И …через деревянную спинку стула я ощутил тепло ее рук. И успел выпрямиться… и спиной прижать ее ладошки к спинке стула. Энергия наших тел, ослабленная моей одеждой, всё же соединилась в коротком замыкании.

Я долго сидел потом в каком-то отупении от неожиданного происшествия.

Что-то видно действительно произошло тогда с нами, и совсем, как видно, далеко не в физическом плане. Рушилась внезапно невидимая стена непонимания. Выплеснулась в пространство энергетическая бомба высокого уровня вибрации.

Я был оглушён разрядом и даже немного будто контужен.

Вспоминая это потом, я почти уверен был в том, что ясно в затхлом воздухе прокуренной комнаты ощутил запах озона …

Она же кроме того поняла ещё, должно быть и то, что зашла, по её пониманию слишком далеко. Намного дальше, чем это было допустимо с её стороны в наших взаимоотношениях.… И продолжения подобного опыта себе больше, как видно, не позволяла.

Мы оба пытались сделать вид, что с нами так ничего и не произошло. Однако она была цельным человеком, в ее головке увязывалось все. Очень медленно, должно быть, восстанавливая мои, ранее ей сказанные в нашем прошлом слова, она пыталась исходя из новой для нее позиции переосмыслить свои отношения и к политическому пониманию нашего мира.

Главным было то, что переосмысление такое относилось в первую очередь ко мне, как бывшему её в этом понимании оппоненту.

— Ну и что же ты тогда? Разве смог бы ты, даже жертвуя собой, в одиночку, или в группе, что-то сделать, как-то изменить хоть немного этот мир? Это же было так безрассудно! — Спрашивала она в записке.

— Ну почему же в одиночку? У нас же была политическая организация. А «безрассудно»? Так самое главное и было в другом - в уверенности каждого, что, должен же кто-то начинать борьбу. Или, на худой случай хоть заявить протест на главном уровне. Кому-то нужно же было быть первым? Кто-то должен же быть человеком слова. Что-то же должно у каждого из людей быть делом его жизни.

— Я читала рассказ о красном цветке, который был прекрасен, но концентрировал в себе всё зло этого мира. Человек осознал это и решил пожертвовать собой. Он сорвал цветок и погиб. И это у тебя же тоже был подвиг, человека… на грани психической нормальности? У вас же тоже не было совсем никаких шансов не только на победу, но даже на то, чтобы просто что-то совершить и как-то просто выжить…

— Ого! Спасибо тебе за высокую оценку. Но мы и в мыслях так высоко не залетали. Правда, Игорёк, мой лучший друг, часто пел песню, в которую сам вмонтировал слова: «Смело, мы в бой пойдём за Русь святую. И, как один свернём, шею крутую!» Мы воспринимали эти слова, как чёрный юмор. Он по жизни был большим оригиналом. Даже в Институте, в анатомке, написал он официальное завещание о том, чтобы скелет его после смерти выставили как экспонат в музее. А рядом и фотографию в полный рост. Но он погиб.… А скелет его вместе с телом закопали здесь на Севере. Накаркал друг себе судьбу.

 

ГЛАВА № 10

 

Весть о том, что в Москве «изобличён» и расстрелян Берия, взорвала и окончательно взломала относительное политическое равновесие, которое в стране поддерживало хоть какой-то порядок.

Некоторые вольнонаёмные в Шахтоуправлении, а среди них и наш «главный» - Виктор Андрианович, долго не могли прийти в себя от шока. Они находились в состоянии прострации и полной растерянности.

Но большинство наших вольнонаёмных - «вольняшек», как мы их называли, отнеслись к сообщению, скорее, как к любопытному известию, никаких особенных эмоций при этом не испытывая.

Шахтёры же из числа тех, которые жили и работали там, на правах спецпереселенцев или приехали на Север по договорам вербовки, приняли сообщение больше с радостью, оптимизмом и подъёмом. И надеждой на какие-то перемены к лучшему.

А из города приходили одно за другим всё более тревожные вести о том, что на некоторых шахтах уже начинались волнения среди заключённых.

Прибывающие по этапу из дальних лагерей Юга и Средней Азии заключенные, везли с собой всё новые и новые штаммы «микробов неповиновения».

Это был именно тот фактор, когда переформирование отдельных лагерей со смешиванием контингента, меры которыми пытались гасить разгоравшийся огонь неповиновения чекисты, не только не приносили спокойствия, но способствовали распространению и разжиганию духа свободы.

Причиной бунтов в отдельных лагерях обычно - был произвол местной администрации. Но в 1953 году созрела революционная обстановка во многих лагерях ГУЛАГа по всей « великой стране победившего социализма».

— Что-то страшное нависло в атмосфере шахты и посёлка. Чувствуется приближение больших бед. Что нам делать? — Уже с доверием ко мне шептала мне Тамара, когда в помещении стало особенно шумно, и никто на нас не обращал внимания. — Я кажусь тебе наивной, со своими страхами? — спросила она.

«Эх, милая девочка! Какими же мы, с тобой в этом мире так и остаёмся разными, даже после того, как жизнь преподала тебе свой первый урок мудрости».

— Да, похоже, что будет буря! По всему чувствуется, что мы завтра на работу уже не выйдем. А я улыбнулся только из-за того, что Юнин показался уж очень похожим на пингвина из поэмы Горького.

— А ты просто попробуй жить по-своему и наблюдать со стороны за всем, что происходит, — посоветовал я. — Бояться тебе совершенно нечего. Любые вариации всех этих происшествий тебя, лично и не могут затронуть. Нужно просто быть мудрой, спокойной и твердо верить в то, что ничего не случится!

— Я постараюсь. — Шептала она. И во взгляде её на меня уже проглядывало большое доверие.

 

Глава № 11

 

По обыденному начался день неповиновения. Без митингов и демонстраций мы просто не вышли на работу.

Что-то происходило и с матушкой Природой в том памятном августе 1953 года. Казалось нам тогда, что климат начал меняться в сторону потепления.

Солнце уже, конечно же, прошло свой пик дежурства на небе. Наступило время нашего долгого праздника безграничного Заполярного Дня. Светило наше по «ночам» опускалось ниже немного своего среднесуточного фиксированного уровня. Для того видимо, чтобы проверить своё хозяйство - в порядке ли те места на Западе, куда предстояло Ему укрыться для отдыха на всё время своего зимнего отпуска.

Потом поднималось, опять и отдавало Земле столько тепла и света, сколько той, промороженной насквозь, возможно было принять.

Земля отогревалась, парила местами, размораживалась, торопилась покрыться неприхотливой зеленью. И издавала запахи, будто в парилке деревенской бани, когда только начинали её разогревать.…

Над нами в зоне уже не было тогда ни хозяев, ни надзирателей. И мы, ни у кого не спрашивая на то разрешения, выносили на улицу свои матрацы и всё, что находили в своём хозяйстве мягкого, расстилали на согретой, влажной ещё земле с чахлой растительностью… И разваливаясь, как на пляже в каком-нибудь Крыму, грели очень бледные свои чресла, стараясь наверстать упущенное и накопить тепла побольше впрок.

Пришёл великий час и нашего внеочередного отпуска! Самовольного, дерзкого, бунтарского, с неизвестной длительностью и непредсказуемым сюжетом завершения.

Мы были очень голодны. «Сидели» ведь на ещё резанном государственном «гарантийном» пайке, ниже потребления которого, как говорили тогда, начиналось необратимое «отощание» и начало отмирания всего организма.

Но, все, же постепенно притерпелись как-то, даже начали привыкать к такому состоянию, и, потому, что в равном положении были все, было легче, чем при других подобных условиях. Энергия оптимизма, бодрость духа поддерживали организм, не оставляя ни на одну минуту в одиночестве.

 

А это я с Владимиром Александровичем Марусом . Фотография уникальная. Я совсем не помню, кто нас фотографировал. В лагере ведь фотоаппаратов не было

Во время забастовки на фоне ромашкого цветника голодные, но воодушевлённые. Единственное фото той поры. В день перед приездом московских гостей и расстрелом толпы.

 

Целый месяц мы так и жили, погружённые в свои «иные» особые интересы. И все реже и реже, даже при общении со своими коллегами, приходила на ум каждого оставленная на полпути работа, любимое Шахтоуправление и наши дорогие коллеги - «вольняшки».

Работу нашу ТАМ приостанавливать или отложить «на потом» было просто недопустимо. Её обязательно следовало выполнять каждый день и ни в коем случае даже не запускать, потому, что догонять упущенное всегда бывает очень трудно.

Вольнонаёмные наши коллеги, вынуждены были подменять нас, кроме своей работы, выполнять ещё и нашу, для них тогда ещё, более сложную. И разбираться в ней при этом самостоятельно, без инструктажа и объяснений…

И им там, менее квалифицированным, мы знали это, приходилось уж очень тяжело. Так бывало, в войну, когда на фронт уходили мужчины-специалисты. А ещё было так при повальных арестах, когда никто с таким «порядком» хотел не считаться…

Они были совсем близко от нас, но, ни позвонить им по телефону, ни написать хоть маленькую записочку для подсказки, ни переброситься парой слов, не было никакой реальной возможности.

За тот месяц «Великого Сабантуя», когда наша забастовка заставила говорить о себе в самых высоких инстанциях страны, мы сами переживали дни и великого, внутреннего духовного подъёма. Особенно это было заметно, по тому, как наши представители – зэки и каторжане – совершенно на «равных», без всякого смущения и страха разговаривали с высшими чинами не только ГУЛАГА, но Министерства Внутренних дел и Прокуратуры СССР. Лицо в лицо с генералом Масленниковым, заместителем Министра, тем от которого зависела судьба миллионов заключённых. С прокурором Руденко, тем самым, что участвовал в процессе по делу Геринга и других бонз поверженной Германии. Было время решительного столкновения интересов. На десятках легковых автомашин в район приезжал целый отряд генералов. Офицерами и солдатами на крытых машинах заполнены были все дороги и подъезды к лагерю и посёлку. Слышался там за проволокой мощный гул толпы.

Потом стреляли из автоматов и легких пулемётов. Долго... Минут двадцать не переставая. А показалось – целый час…

А ещё дальше, за бугром, там, где расположилась сороковая шахта…. Казалось – будто там даже шёл бой…

 

Но, всё в этом мире минует, всё проходит. Прошли дни вынужденного отдыха и тревог, с ощущением смертельной опасности в час расстрела безоружной толпы, где были и мы, гибели товарищей и часы страшного разочарования.

Только Вселенная была, как нам тогда казалось, на нашей стороне. Она поддерживала нас, как и чем только могла. Погода все эти дни стояла особенная, летняя, жаркая. И такая была точно, как по календарю, от первого дня нашей забастовки до самого последнего. Такого лета в тех местах, до этого года не мог припомнить ни один из старожилов

На работу приниженные, но не покорные мы вышли только в самом конце августа. Нам были очень рады, нас принимали коллеги без всякого осуждения. Нас обнимали, как друзей, даже, как героев, жали руки, встречали радостными возгласами. И ни одного упрёка не прозвучало в наш адрес! Как это ни странно, коллеги с совсем иным правовым статусом - нас встретили тогда, как победителей.

Кассир - Клавдия Ивановна – призналась нам по секрету, что она с девочками – обеими Тамарами - ходила в тундру за зону. Водила, по их просьбе знакомыми тропинками для того, чтобы хоть издали подсмотреть, как там ведут себя «бунтари». Они были тогда вполне солидарны с нами и довольны спокойствием, порядком в зоне, видимостью миролюбивого поведения охраны.

Но потом, когда стреляли…

Все служащие Шахтоуправления испереживались: что там с «нашими»? Все ли живы?

А ещё, для того, чтобы разобраться в обстановке, вникнуть в наши, не совсем запущенные, но порядком запутанные бухгалтерские дела, такие ясные и понятные прежде, нам приходилось задумываться или, что совсем было более странным, спрашивать разъяснений у своих вольнонаёмных коллег и даже у «молодых специалистов»!

Иван Андреевич был очень доволен новым резервом. Он нахвалиться не мог своими помощниками в тот злосчастный месяц. И Сатаневским даже, и кассиром, а тем более - девочками. Даже Нино, той, которая пыталась, часто невпопад, путаясь в самых обычных понятиях, как-то быть полезной общему делу и обществу в тяжёлые дни.

Экгардт говорил, повторил даже несколько раз: «Цены нет такому коллективу!»

Один только Юнин, как говорили, проводил свои рабочие дни в тренировке подписи, и разработке новых её вариантов: то с крючком в конце её ещё более чем был заковыристым, а то и совсем без него.

И достиг такого совершенства, в конце концов, что в банке по чеку с его подписью, совсем перестали выдавать деньги.

Клавдия Ивановна в такие часы оказывалась на высоте. Она была работником опытным, и, приметив неточность в его закорючке, запасала еще чек, и с подписью Ивана Андреевича…

В первый день нашего возврата на работу после забастовки Тамара опять, проходя на своё место, клала руки на спинку моего стула…

Но я не заметил и упустил момент.

— А твоя «Визави» уже опять повернулась к тебе лицом… — многозначительно шепнул мне Марус. — Скоро она и по стриженой голове тебя погладит, проходя мимо…

— Ах ты, шпион! В замочную скважину подглядываешь?

— Не бойся! Не выдам.

— Да что ты можешь выдать? Нет ведь ничего! Это только твоя фантазия! Мы ведь с ней ещё и политические противники.

— Ну-ну, поглядим – поглядим.… Как знать, может это и не совсем ещё фантазия. Ты же ещё совсем не знаешь женщин, а того, тем более - на какие подвиги они иногда бывают способны.

 

Глава № 12

 

Несмотря на то, что продолжался период белых ночей, в лагере становились они «чёрными» и напряжёнными.

Мы жили, как наэлектризованные.

Медики отмечали, в те дни было резкое увеличение «естественной» смертности по причине обострений сердечно сосудистых заболеваний.

Днём, когда мы были ещё на работе, в зоне энергично трудился «Штаб ликвидации последствий бунта» - кажется так тогда называли группу, состоящую из приезжих офицеров, по определению уровня политической сложности каждого заключённого. Им дано было право определять степень «виновности» каждого при помощи надзирателей, толпы нарядчиков и тайных своих соглядатаев. Организовывали, проводили комплектование групп обречённых.

Тихо и совсем незаметно куда-то исчез из зоны наш начальник - подполковник Шевченко. Появился взамен новый - полковник. Нам его не представили, да никто и не собирался представлять. Постоянно появлялись и уезжали целые команды всё новых и новых чинов в фуражках с малиновыми и синими околышами. Говорят, что на Воркуте вообще работала огромная комиссия из Москвы.

- Тьфу, как проходной двор! – отметил колготу Овчаренко. Николая Николаевич поддержал эту мысль смачным матом.

А по зоне беспрестанно, круглые сутки выбегали из «хитрого домика» мальчики-дневальные, с «именными приглашениями» на листках из блокнотов того или иного раба Божьего из числа «спец. контингента». И ныряли обратно туда, в штаб, провожаемые сотнями глаз с немыми вопросами в них.

Вторая половина полярного лета, теперь уже проходила при холодной погоде, Хотя Солнце добросовестно так и светило круглые сутки.

Группу за группой выводили за зону «зачинщиков» и грузили в авто будки.

— Гляди, так и весь лагерь вывезут! — Мрачно отмечали шахтёры.

Никто не знал заранее, никто и предполагать даже не мог, кто и по каким признакам мог оказаться в тех списках. Весь лагерь лихорадило, почти каждый готовил заранее свой «сидор» с вещами, не оказаться бы перед неожиданностью и быть всегда готовым исчезнуть – уйти «по-английски» - не прощаясь.

Мы вздыхали с облегчением и на душе становились немного спокойнее только после выхода через вахту на работу.

— Слава тебе Господи - сегодня пронесло!

На Шахтоуправление с её директором-грузинкой надеялись, как на самого реального защитника.

А после возврата в «зону отдыха» опять состояние почти нервного шока, как от новых ожиданий, так и от последних новостей. За время нашего краткосрочного отсутствия опять исчезал кто-то из числа добрых знакомых или даже из друзей!

И было каждый раз это полной неожиданностью так, как именно они, эти, отправленные «виновные», ничем не отличались от каждого из нас, и при забастовке ничем не выделялись из общей массы.

Должно быть какие-то тайные недруги, (а у кого их там не было?) наводили подозрение на кого-то из личных соображений…

Я знал многих, кто с презрением или даже со скрытой ненавистью относился ко мне и другим подобным, за то только, что мы иногда играли в шахматы, участвовали в турнирах.. И результаты игр по настоянию «Культурно-воспитательного отдела» с нашими фамилиями красовались даже в столовой на доске объявлений!

— Выслуживаются!

В мире, обострённо тревожном, никто не мог тогда хоть на день оставаться спокойным за свой даже один завтрашний день.

Шахтные вольнонаёмные тоже не могли не знать, о том, что мы постоянно находимся в состоянии напряженного ожидания на уровне нервного срыва, о причинах этого... И они тоже переживали за каждого из нас. И, приходя на работу, прежде чем раздеться, каждый из них оглядывал общество, для того, убедиться, что мы все на месте.

И, именно в один из таких дней, полных тревог и нервного напряжения, когда нам уже до чёртиков надоело бояться, и мы начали уже привыкать к состоянию страха, произошло событие совсем другого порядка.

Мне очень не хотелось в тот день уходить с работы в духоту барака, в привычный смрад зоны, усиленный ожиданием неотвратимой неизвестности!

— Это место моё! — Сказал я соседке прямо через стол, сам не зная почему. Предчувствие ли мной руководило? Кураж ли? Или просто захотелось пококетничать и определить глубину переживания… — Никому, пожалуйста, не отдавай его. Даже если меня тут не будет, скажи им, чтобы стол этот не выбрасывали, не выносили даже отсюда.

Она с ужасом посмотрела на меня, пальчики нервно задрожали и глаза наполнились слезами. Ответить мне она так ничего и не смогла. Но вид ее говорил красноречивее слов.

— Да нет… — Я очень пожалел о сказанном. — Что ты? Я ведь так только. Предположительно. Пошутил.

Тогда был уже почти конец рабочего дня. Кассир уже пришла в помещение бухгалтерии, печатью заверить мешочек с ключами от кассы перед сдачей в спец часть… А она неожиданно написала на клочке бумаги и положила в наш «почтовый ящик»: «Мне сегодня тоже не хочется уходить домой! Я боюсь, сама не знаю чего, но того, что может случиться… И произойдёт ЭТО именно тогда, когда я уйду. И меня не будет здесь»

А потом внизу приписала крупными буквами: «Я очень боюсь тебя потерять!».

— Милая ты девочка! — Говорил я потом позже, когда она ушла уже, только не ей, а тому месту, где недавно сидела, где только что была её голова. — Бежала бы ты лучше отсюда, подальше из этого мира, который давно уже проклят людьми и Богом. Здесь царят такие порядки, что мужики не выдерживают напряжения и оказываются в психушке… или повисают вполне сознательно и добровольно на колючей проволоке под напряжением. Но тебе, зачем всё это? Зачем тебе и я – больной, замордованный «контрик», с не разменянным «червонцем» в своём «загашнике», с непонятными чёрными метить на каторжанском «формуляре»! Ты хотела бы счастья немного со мной обрести в этом мире… А ведь я и этот, такой смрадный сарай, где мы с тобой сидим и работаем, воспринимаю сейчас, почти как рай!

Я оглядывался по сторонам, вокруг себя как околдованный, и глаз не мог отвести от того угла, где жили ещё остатки её энергии. Как же уютно казалось мне там, как комфортно было в нашем большом, грязном, как казарма помещении! И тёмно-коричневые шторы на окнах, чудилось мне, были скроенными из благородного бархата, тёмно-вишнёвого цвета, и почерневшие деревяшки оконных переплётов, покрытые плесенью, отсвечивали, будто старинной позолотой. И даже подтёки на потолке, с весны не забелённые, виделись, будто росписью цветов, изображённых руками талантливых мастеров.

Всё вокруг преображенное, высвеченное таинственным полусветом, внезапно стало таким неповторимым и прекрасным!

И пустое уже место моей милой «Визави», даже без нее будто хранило свою прелесть, и едва заметно светилось, фосфоресцировало...

Подобное что-то уже было со мной когда-то, давно во время войны… Тогда у меня был только час времени. И нужно было уходить из родного дома в страшную тревожную неизвестность…

 

- ГЛАВА 13 -

 

Нарядчик явился в обеденный перерыв.

И надо же было так случиться, что он вошёл в помещение именно тогда, когда за вольнонаёмными работниками только что закрылась дверь. Обеденный перерыв уже начался, и они все ушли обедать

С Иваном Андреевичем он встретился, на выходе из коридора и даже, должно быть, посторонился и, поздоровался…

Это был тот же Валет, в отряд которого наша бригада тогда входила. Мужик - вполне либерального склада, насколько только возможно при такой должности, он по-доброму относился ко всем нам всегда. А уж ко мне бывало даже так, что иногда и совсем по-дружески… Наши так о нем и говорили - «Это твой друг!»

А мы с ним действительно в 1949 году начинали свою деятельность в том лагере параллельно, рядом. Из разных мест прибыли мы сюда одновременно. И нас обоих назначили зольщиками в разные смены одной и той же котельной шестнадцатой шахты. Сменял меня он чаще, чем я его. И придирался, как водится, бывало, ко мне иногда по разным пустякам! Как «друг»! Просто накатывала на него подчас такая стервозная полоса. Время было тогда для нас обоих не из лёгких. Тяжким трудом давалась нам и горбушка хлеба с тощим «приварком», и работа в чаду на полный и явный износ, тем более.

Так не нужно же было бы ещё в дополнение ко всем этим сложностям портить жизнь друг другу по мелочам!

Мне первому, просто чудом каким-то, тогда удалось вырваться из того адского заколдованного круга. Помогли неожиданно для меня самого какие-то, таинственно проявившиеся во мне, способности художника по портретам с натуры…

А потом, удалось ещё поспособствовать и его, Валентина, знакомству со всесильным главным экономистом лагеря.… И с помощью именно этого знакомства ему удалось занять теперешнюю свою должность нарядчика.

Стал называться тогда он уже не Валентином, а совсем по фене – «Валетом». А меня тогда, глядя на мой морщинистый лоб, видимо в благодарность, он прозвал «Сократом»…

Но, когда спустя некоторое время, мои обстоятельства переменились, и опять на меня накатилась чёрная полоса невезения, Валет при случайных встречах перестал выделять меня из общей массы, называл по фамилии и даже иногда не отвечал на мои приветствия.

Но, это всё было так давно, и столько воды утекло в Северный Ледовитый океан, столько произошло событий, меняющих акценты жизни, что уже всё, то успело уйти из моей бедной памяти.

А, когда я стал работать в Шахтоуправлении, Валентин как-то один раз даже пригласил меня сходить с ним на прежнее наше место работы, «на экскурсию – вспомнить нашу юность забубенную».

— Хочу встретиться с коллегами и с сестричкой. — Объяснил он.

«Сестричкой» или «Невестой», по настроению, он называл тогда железную тачку, на которой мыс ним посменно вывозили в отвал, дымящийся угольный шлак…

К «Сестричке» он всегда и прежде, относился с каким-то особенным трепетным чувством, как к живому человеку. Бывало мыл её, в свое свободное время, окатывая из шланга водой. Часто, чуть не еженедельно смазывал, красил иногда, выпрашивая для чего у начальника котельной очень дефицитную краску… И, увлёкшись работой, не особенно опасался при этом выпачкать свою нарядную спец робу.

К такой заботе о нашем опостылевшем нелепом сооружении, бережному, даже почтительному отношению он призывал и нас с третьим нашим по сменам товарищем…

Мы и в тот памятный день «свидания с прошлым», втроём постояли над безжалостно выброшенным в отвал металлом, бывшей его «Сестрички».

Третьим с нами был тогда Нэрот - эстонец, в прошлом третий наш сменщик.

Он - один из троих - ещё так и продолжал работать в котельной, с небольшим повышением по службе. Был он к тому времени уже кочегаром.

Худой, жёлтый, он больше походил уже на старика, чем на того рыжего молодого, немного стеснительного, приветливо нам всегда улыбающегося красавца, каким был в том далёком 1949 году…

— Ты что? Болеешь? — Спросил его Валет тревожно.

— Нет. Я здоров, как бик! — Бодро ответил тот.

Потом мы неумело, поперхнувшись каждый по очереди, выпили по глотку неразведённого спирта из солдатской фляжки нашего гостя

— Я тебя вытащу отсюда братишка – Нэрот! — Пообещал Валет, дружески прижавшись головой к плечу эстонца. — Я тебе не дам тут загнуться. Я тебя в больницу устрою, к самому доценту Конскому… Слышал про такого доктора? Он, мне друг, и враз тебя на ноги поставит и вылечит от всех болезней.

Конский не был доцентом, но хирургом в ту пору был знаменитым - волшебником своего дела. И заведовал хирургическим отделением лагеря. Нэроту там, в его отделении делать, конечно же, было бы нечего. Ему нужно было попасть в терапевтическое отделение. Мы с эстонцем, оба понимали это, но тактично промолчали.

 

Наш народ совершенно спокойно встретил в тот день нарядчика, хотя и почитали на шахтах его высоким начальством. Никто тогда и не подумал даже о нём ничего плохого. Он, бывало и раньше до этого, частенько заходил к нам. Тем более что тревожного прецедента еще не было - с работы на этап, у нас никого раньше не забирали.

Только один Маркел интуитивно насторожился при появлении Валета и первым подошёл к нему поздороваться.

— Ну, и как? Закончили вы уже свои тёмные дела по вылавливанию бунтарей от «Сабантуя»? — Спросил он.

— Так не совсем ещё… — Неохотно ответил Валентин. — А хорошо тут у вас, — ловко переменил он надоевшую ему тему разговора. — И женским духом вкусно шибает. И в нос, и в душу.

— Да это не от них, это от нашего главного. Французскими духами он пользуется, которые часто по ошибке «шипром» у нас называют. Да еще, если в смеси с перегаром от вчерашнего спирта – то особенный от этого коктейль бывает!

— Да вы просто тут ошалавели, уже попринюхались и не замечаете. А я, так пленительный тот бабий дух всегда, где хош, учую.

Он вдруг высоко поднял стул с маленькой подушечкой, на котором только что сидела наша «Волчиха», обнюхал его плотоядно, широко раздувая ноздри.… И вдруг заржал, дико, неистово, по жеребьячи запрокинув голову... Потом, так же внезапно, будто израсходовав на свой весенний клич большую часть энергии, устало плюхнулся на ту же подушечку. И бросил безразличным голосом:

— Вот на одного мальчика вашего я имею сегодня серьёзные намерения. Вы уж простите меня…. Так что - собирайся, друг! Пойдём с Богом… - Повернулся ко мне всем туловищем, да так мощно, что стул под ним жалобно скрипнул. — Пришла и твоя очередь, послужить отечеству, дорогой мой Сократ. Вставай и пошли!

Я послушно поднялся сразу же, ничуть не удивившись. Потому, что был хорошо выдрессирован на подобные команды. И потому ещё, что подсознательно был уже и раньше готов к такому исходу.

Только опять сел, потому, что ноги у меня стали будто ватными, и закружилась моя бедная головушка…

— Нет, погоди - погоди! Так не годится! Мы тебя по-доброму привечаем, как гостя дорогого, а ты – с нами как? Ни с - того, ни с – сего, просто - ляп, как с моста, да в воду! — Заходил вокруг нарядчика Маркел, тщетно пытаясь найти убедительные доводы. — Какой, такой «Сократ»? Нет у нас такого! Да без начальства нашего уходить ему никак нельзя. А оно, начальство наше, скоро подойдёт с обеда! И потолковать на своем языке они обязательно захотят с вашими чинами. … Может, как-то и сговорятся ещё… - Да и он же, этот мальчик, у нас здесь не просто зэк, а очень даже ответственный работник! Еще сменщика ему назначить нужно. Ещё и передачу дел надлежит произвести. По акту, как положено... С участием комиссии…

— Маркел! Ты не мельтеши! Лапшу побереги для другого раза. Всё уже решено, всё подписано.… И на самом, что ни на есть высоком уровне. Никто не сможет это решение отменить и перерешить, даже отложить. Вашего мальчика персональная спецмашина у ворот зоны уже ожидает. Конвой одетый сидит! Раздеваться ему, что ли?

— Ты чтой-то, друг, заговариваться стал. Лапша на ушах у нас своя, она почитай, круто замешана, как у всех шахтёров. А это покруче, чем у вашего брата. — Вмешался и Захарченко. — Если бы было всё так уж срочно, то машину могли они и сюда подать. Только ты же сюда, на шахту, пёхом причаландал. И пешком, значит, и обратно пойдёшь.

— Ну ладно, мужики! Коль так, что только могу из уважения к вам! Схожу-ка я по этому случаю в котельную шестнадцатой навестить железную «сестричку» свою. Давно уже у неё не был в гостях. — Эти слова уже были обращены ко мне. Но не только я один, и другие уже поняли их скрытый смысл. — Даю вам тридцать минут на все ваши сдачи-передачи. А через полчаса, ни минуты позже, мы стройными рядами отправимся к тем, кто нас ждёт.

— Ну, лады! Так бы сразу и «базарил» — Согласился Маркел.

— Маркел Иванович! Да не придут же наши начальники через тридцать минут! Ну, хоть час ещё! — Взмолился Николай, будто это всё касалось больше всего именно его. — А ты сам чего молчишь? Тебя ведь загребут, а не меня! — Набросился он и на меня.

А я растерянный, сидел на своём месте и пассивно молчал.… Хотя и понимал прекрасно, что ни на что уже у меня нет времени. И не дождаться мне до того, как закончится у неё обеденный перерыв.

Но, как только за нарядчиком закрылась дверь, Маркел Иванович схватил трубку телефона и позвонил в котельную шестнадцатой шахты:

— Ливон? Милый, дорогой! Слушай сюда! Да, да это я! Сам-сам Маркел, своей персоной! И я тебя тоже очень люблю… — Замурлыкал он в телефонную трубку. — Потом-потом мы обстоятельно поговорим с тобой на эту тему. А сейчас слушай сюда внимательно. Тут к вам пошёл от нас Валет - нарядчик. Так на него лирическая минута вдруг накатила, и ему захотелось увидеться со своей «сестричкой». Да-да, именно со старой тачкой же! Ну, откопай ты её срочно, пока он в пути к вам! Да помой, и почисть немного хоть. Приведи, словом в порядок. Вот и хорошо.… А, из своего запаса бутылочку коньяку армянского достань. Знаю, знаю, что есть.… Ну, организуй там что-то другое, наподобие того. Учить тебя, что ли? Нам нужно, чтобы ты задержал своего гостя часа на полтора – два. Ты же это умеешь делать. Ну, постарайся, друг. Очень постарайся. Прошу тебя. Потом я тебе всё опишу. В письменном виде даже. С печатью.

 

Потом, мне запомнилось, только, что помещение бухгалтерии заполнилось служивым народом. Приходили из смежных отделов мужики: нормировщики, плановики, маркшейдеры, ламповщики. Прибежал Боря с центрального склада и «наш общий дедушка» Иван Васильевич с лесного.… Ещё кто-то.… И каждый из них что-то толкал в руки мне, откладывали какие-то мешочки из своих заначек, тёплые варежки, носки.

— А может всё это уже и не понадобится? — Вопрос возник неожиданно…. Будто сам собой. И показалось вдруг, что было это вполне закономерно.

Сразу в помещении воцарилась полная тишина. Потом заговорили, будто все сразу…

— Не каркай! Не смей так и думать! Даже в самую последнюю минуту нельзя терять надежду…

Первым пришёл Сатаневский, потом Клава – кассирша.

А я глядел на дверь и думал лишь об одном: «Кто же раньше – нарядчик, или она?»

Она пришла все-таки раньше. Растерянная, запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Протиснулась на своё место автоматически, не снимая плаща. А когда раздевалась, руки её дрожали, в глазах была - растерянность и застывший немой вопрос:

— Ну почему тебя? Почему именно сейчас?

Уже пришли наши руководители и, наклонившись, друг к другу лбами, о чём-то спорили громким шёпотом.

Потом Юнин кому-то звонил. И, разочарованный, сердито бросил трубку.

— Бюрократы…

А мне под грузом сочувствующих взглядов было невыносимо, будто физический груз увеличенного атмосферного давления навалился на плечи. Я автоматически, вдруг вспомнив что-то, поднялся со своего места и, сопровождаемый сочувственными взглядами окружающих, вышёл из комнаты.

В коридоре было почти пусто…. Прошли мимо рабочие из ламповой и с соболезнованием отметили взглядом, что и они уже тоже в курсе событий.

Уборщик перестал скрести пол, проводил меня взглядом. И быстренько ушёл из коридора, будто понял обстановку…

Я, несмотря на присутствие ещё чужих, постучал в кассу. Клава открыла быстренько, вглядываясь в полутьму коридора, будто ожидала меня. И посторонилась, пропуская в помещение... Мне показалось тогда, что глаза и её были краснее обычного.

— Я всё конечно понимаю…— Нерешительно шепнула она. Это было в том смысле, что - зачем же ей, совсем постороннему человеку, рисковать из-за меня своей репутацией и рабочим местом.

— Но помоги мне, всё же, попрощаться с девушкой.

Уговаривать ее не пришлось. Она погладила мне, как маленькому, щеку и указала на стул:

— Сиди, отдыхай. — Защёлкали за ней дверные замки, и я остался наедине с бронированным сейфом.

Они вдвоём появились почти сразу.

— Десять минут вам на всё, про всё. И ни секунды больше. — Как волшебница великодушно дарила нам короткую вечность добрая женщина.

Я единственный раз в своей жизни тогда целовал дрожащие губы и мокрые соленые веки рыдающей, убитой горем Визави.

Мы ни о чём не поговорили. У нас не было для этого времени. И какое значение имели слова?

Хотя достоверно уже знали - прощались мы совсем. Навсегда. Больше в этой жизни нам уже не суждено было встретиться. Это было просто невозможно!

Показалось, что только-только и успели ощутить прикосновение друг к другу, а уже загремел металл замков и засовов…

— Выходите поодиночке, конспираторы. Первой – дама, как более сильная! — Командовала хозяйка, выпроваживая девушку. — А тебя дай я тоже поцелую на прощание, пока она не видит, бедный ты, бедный мальчик! Ну и за что же тебя они вот так? — Она ткнулась губами мне в подбородок… — Нет. Не так! — притянула мою голову и впилась в губы мощным поцелуем. Потом платочком вытерла след от помады на моих губах и вытолкала в коридор.

 

А ЕЁ будто и не было в толпе товарищей провожающих меня до входной двери. Боковым взглядом я только отметил, как Марус и Овчаренко, образовали своими фигурами единый непробиваемый заслон, заграждая от посторонних глаз рабочий стул в самом углу Андрея Ивановича.

 

— Я совсем ничего не знаю! — Валет будто старался оправдаться передо мной за то, что не отвечал на вопрос, тот самый, который я ему и не задавал вовсе. — Наши мужики соображают так, что это этап в закрытую тюрьму. Чтобы отгородить вас от общей массы. И там, говорят не так уж и плохо. Книги дают читать, постель меняют раз в десять дней.… Только мне сдаётся, по моему рабоче-крестьянскому разумению, что, скорее всего, повезут вас куда-то на рудники по добыче какой-то гадости. Радия ли какого-то, урана ли, или просто меди. Туда, где очень высокий уровень вредности... И это будет по-хозяйски, по-государственному.…. И сырье добудут и вас изведут! Только ты там тоже будешь бухгалтерить, секретарить… и не болеть. Только я тебе всего этого ничего не говорил. - На меня и так уже косо смотрят. — Как будто спохватился он, что сказал лишнее.

В тот час это был опять он, совсем, прежний мой товарищ - Валька Рудин, а никакой не «Валет», а тем более и не нарядчик при собачьей своей должности.

— Ты знаешь,… ну не могу пережить спокойно всё то, как подло они поступили. Отправили туда и нашего Саню Околова.… Какого мужика увезли! А я с того дня будто сам не свой стал. Мне всё противно и безразлично. И мир этот, что вокруг нас я начал воспринимать, как сборище диких шакалов. Надо же, до такой подлости дойти! Ну, пускай бы надзиратели. Это их служба такая. Но свои-то как? Они же знали, что его, Саньку, готовили к отправке и ничего не сказали ни мне, ни ему. Не предупредили мужика, своего товарища! Ведь вещи его даже заранее на вахту принесли! А как теперь мне им в глаза смотреть? Он же там будет думать, что и я… Может, ты встретишь ещё его. Расскажи ему, как было дело. А ты знаешь, каких туда мужиков собирают? Умницы все... Таланты… Знают же чекисты кого убирать…

 

Мне чудилось, что меня оторвали совсем от Земли, от всех интересов и условностей, в которых я до этого существовал и насильственно тащат в какой-то чужой мир. И уже восприятие всего, что окружало меня, со мной рядом было стало доходить до сознания моего через какую-то толщу скользкой липкой пелены.

— А ты знаешь? — вдруг через весь этот Хаос в моей голове прорвалась оттуда из моего прошлого ещё одна информация от Валентина. — Нэрот – то, в больнице уже. Как я и обещал. Только парню лучше пока не стало… Не пошёл ему впрок больничный режим.

— Ох, Валька-Валька! Как же не вовремя пришлась эта твоя информация! — Я сел прямо на дощатый настил - кружилась голова, и ноги отказались мне подчиняться.

— Ты что? Здесь же сидеть нельзя. «Попка» сейчас заорёт! — Он ходил вокруг меня, дёргал за телогрейку, срывал с меня шапку, и опять нахлобучивал…

— Погоди ты со своим «попкой». Мне нужно передохнуть. И что мне вообще теперь до всех этих ваших порядков? Ты разве не понял того, что я уже не с вами, что я уже не ваш? На меня уже не распространяются ваши законы? А ты хоть был там у него в больнице?

— Сам-то я не был. Врать не буду. Я ему хлебушка туда посылал пару раз через дневального.

— А ты сходи туда сам. Это же не больница, там настоящий Бухенвальд. Забери ты его куда-нибудь, хоть дневальным… Пока он там живой ещё.

Лагерная судьба этого эстонского парня была мне известна. И потому я его особенно жалел.

Он получил свои восемь лет за драку на улице с пьяным советским офицером. Из этого события чекисты слепили уже целое политическое дело, приклеив каким-то боком к нему ещё и смерть его же отца в лесу.

Никто в Аяч-ягинском лагере молодого рыжего увальня не обижал, никто, кажется, и не издевался над ним, как, то бывало часто в тех местах. Его судьба была будто показательно благополучна. За сало по-эстонски с перцем из посылки от своей мамы его устроили его же земляки на «лёгкую работу» вывозить золу из нашей котельной. Был он щедр и очень лёгок в общении, угощал не только «начальство», но и всех товарищей по смене. Тачку нашу со шлаком, для меня лично, совсем почти неподъёмную, он возил, будто играясь, даже, как говорят, с песней.

Только вот одно было скверно – очень боялся он холода. И, вместо того, чтобы подышать свежим воздухом, забирался в каждую свободную минуту в самый дальний уголок за котлами.

И вот он, здоровый, красивый… сейчас «загибался»…

— Заберу я его… Заберу. Можешь не сомневаться. — Нехотя пробормотал Валет.

 

И это был уже не тот я, которого шмонали в помещении вахты, раздев догола, личность которого сверяли с документами, везли одного в «персональном воронке» с полным комплектом конвоя… Мне запомнилось потом из всего только отрывки, только отдельные эпизоды.… Всё смешалось в голове. И замечательное моё подсознание, как видно создало своеобразный заслон, этакую «шторку» в моем мозгу, сохраняя психику «на простом человеческом уровне».

Только вот слова о нестыковке каких-то «Предписаний» по поводу моей персоны не выходили у меня из головы. И ещё вертелся там вопрос, всё прочее, оттирая на второй план: «а почему это меня одного везли отдельным рейсом «Чёрного Ворона» на пересылку, которая от нашего посёлка на расстоянии более двадцати километров. Забыли? Просчитались? И какой «персоной» я опять стал такой важной? Как это напоминало мне дорогу мою ещё в 1946 году в «Известковый» штрафной лагерь с персональным конвоем из двух солдат, да ещё и с собакой. Хорошо это для меня на этот раз, или уж совсем плохо?

И что меня ждало на этом отрезке времени?.

Везли, как скотину на мясокомбинат с командами по пути: «встать», «вперёд», «руки назад», «выходи»…

Куда? Для чего? За что?

В обществе, как говорят: и смерть красна. Хуже всего было, даже страшно - я был опять один…

 

Столыпинский вагон на обратном пути

 

Но, я всё же, хоть и через год, но вернулся обратно!

Только очередным чудом в своей жизни, видимым одному мне, я могу объяснить сам факт своего возвращения через год опять в тот же лагерь, на моё место, на котором работал и так раньше боялся его потерять. И просто уму непостижимо: и место, как и моя приставная тумбочка, оказались свободными, неконкурентными, и ожидали именно меня …

Товарищи мои целый год, как, оказалось, выполняли за меня мою работу: собирали информацию, сопоставляли её с плановыми цифрами и представляли начальнику в виде рапортичек о ежедневной себестоимости добычи угля. Хотя начальник тот, при котором начинали эту работу, вскоре уехал. Руководителя ШУ уже успел дважды сменить. Новый, очередной, слава Богу, должно быть, чувствуя себя там тоже временным, кроме ремонта своего кабинета, никаких революционных преобразований не совершал.

Может только поэтому ему просто не пришло в голову спросить:

— Мужики, а для чего мне этот мусор на столе?

Более того, Андрей Иванович продолжал подписывать рапортички МОЕЙ же ФАМИЛИЕЙ! С почти тождественным росчерком... Но для чего? Почему? Он и сам мне не мог ответить. Говорил: «По привычке. Считал, так надо!»

А Владимир Александрович объяснил вечером. Для того Овяаренко это делал, чтобы поддержать надежду, и даже в какой-то мере и уверенность в моём возвращении. Надеждой, живой, безусловной всё это время жила эта бедная девочка. Каждый из моих друзей был в душе своей абсолютно убеждён в том, что я не вернусь. Просто быть не могло, чтобы вернулся! Не бывало так в нашей действительности. О таких случаях в лагерях, чтобы кого-то из далеких поездок, через десятки пересылок, возвращали опять на «своё место». За «свой» стол, после непонятных и «окончательных» по намерениям власти, командировок… Да никто из лагерных ветеранов, и слыхом не слыхивал. Это был бы просто какой-то сказочный вариант, при котором добро выходило победителем в соревновании со злом…

 

И мы сидели после работы тесным кружком за двумя спаренными столами в каком-то праздничном настроении… и опять, в какой уж раз, пытались провести «разборку шахтной сбойки» и разыскать здоровое начало. Решили проанализировать, вспомнить всё до самых малых мелочей. Мы, рассматривали, каждый из своих предположений, со своих позиций всё произошедшее со мной за прошедший год. А я отвечал на вопросы, стараясь быть точным. Дополнял отдельные звенья, разворачивал память, соединял в цепочку, уточнял сюжет …

— Ну, скажи – уверен ли ты в том, что тебя увозили именно в числе виновников - зачинщиков нашего «Сабантуя»? Может, это просто было совпадение? Да и кого, одного из нас всех можно было назвать зачинщиком? Мы были все вместе, никто не отлучался от общества. Мы вместе не пошли на работу, вместе отдыхали, вместе и пришли опять в контору. Все иы и одинаково виновны.

— А вообще-то разве «виновные», в смысле – организаторы забастовки - были?

— Да не было никаких организаторов. Только те были, кто не побоялся выступить перед всеми теми генералами от лица всех заключённых. Это был всеобщий духовный подъём, готовность к подвигу. И любой мог оказаться на поле один – на – один перед лицом главных тиранов. Страха-то ведь у нас ни у кого не было.

— Так-то оно так, только причина здесь таится в другом. У некоторых из нас, в формулярах есть «чёрные метки» - отметки следователя об отказе от «сотрудничества» с ними - о «плохом» поведении во время следствия. Вот у меня там что-то как раз и записано очень нехорошее! И на штрафную зону, что на «Известковом заводе», почти сразу после приезда на Воркуту, меня из-за того загнали!

— Ну, тогда понятно. Но тебя может сразу, и направляли туда, в твою Винницу, с пересадкой в Киеве по дороге? А с мужиками этапа организаторов забастовки ты оказался только случайным попутчиком? — Пытался добраться до истины Маркел Иванович.

— Ну, нет. Времени у меня тогда было даже очень много. Я часто думал об этом, вспоминал, сопоставлял… Было тогда на пересылке несколько человек, которых отдельно от основной массы этапа везли куда-то, «попутно», как ты говоришь. Так они были совсем в других списках. Их «вел» в пересылке другой нарядчик, их отдельно содержали в специальных бараках, меньше за ними следили и только в вагоне присоединили к нам. В отдельной маленькой зоне пересылки было ещё десятка три стукачей-провокаторов из разных зон. Так их и кормили отдельно, и по два-три человека увозили из Воркуты для того, чтобы упрятать в особенных лагерях от возмездия «своих». А я-то был в «общих» списках, как вычитывали при подъезде к Москве. И с одним, как и у всех, направлением. Как говорили - на медленную смерть в радиоактивных шахтах. И пересыльные тюрьмы именно нас встречали на «Ура». Да так громко, что чуть стены там не разносили.… Потому и подавали наши вагоны для выгрузки только ночью.

— Ну, а потом меня как-то совсем неожиданно сразу выделили… И, ни опомниться не дали, ни попрощаться. Мне так показалось, что это было неожиданностью даже для тюремщиков. Они спорили между собой о чем-то, какой-то акт составляли на «изъятие» меня из списка.

— Ах - колобок-колобок, ты от бабушки ушел? - Избежал участи быть в шахте облученным.… Ну, ладно - повезло.…. А тот - второй вариант по судьбе твоей – в той Виннице - могло бы быть доброй для тебя переменой, если бы они его завершили, как намечали? А иначе, ну скажи на милость, на кой ляд им это было нужно - собирать из разных лагерей поштучно, и свозить вас, таких умудренных, таких уже опытных, в ту Винницу? Что вас там тогда объединяло и что там вас ожидало? Судить вас во второй раз по тому же делу они ведь не могли! Так за вами, выходит, у них еще что-то было? И не совсем уж маленькое это что-то, чтобы тратить столько средств на ваши путешествия. Можно только догадываться, сколько стоит перевозка почитай через всю страну одного зэка? Открылись для этого у них новые обстоятельства?

— Ты, прямо как юрист! Да нет же. Ничего на нас больше у них не было, и не могло быть. За девять месяцев они нам ничего так и не предъявили. Только разве это их остановило бы, если для политики что было нужно? В Ленинграде на пересылке мне один земляк…. А, он только-только червонец отхлопотал за что-то и ехал куда-то на Север. Так он рассказывал, что в городе, да еще и дальше по стране тёмные разговоры велись, и в газетах было, о том, кто же действительно пострелял те десять тысяч винничан, и, главное - в каком году. Когда город освободили – сто женщин – что были родственницами расстрелянных, чтобы разговоры эти пресечь – тоже расстреляли без всякого суда. Прилюдно. Вот начальник следственного отдела – еврей, а может и хохол там – потом хвалился – уж я-то докажу всем, что это наши отморозки при оккупации в 41 году расстреливали советских граждан. Чтобы показать этих «отморозков», он и укомплектовал специальную команду. Из нас? Это же ясно видится, что недаром же они трудились! Я только на обратном пути понял. Хотели они вот так слепить новое громкое «Дело». Высосать из пальца обвинение, создать новый громкий процесс буквально из ничего и провести его с освещением в прессе, по радио, с приглашением коллег своих и журналистов со всего мира, как это немцы и научили их делать, и стало уже модным при Берии. Ведь по тому, что в Виннице немцы провели раскопки расстрелянных чекистами в 37 – 38 годах, потом в газетах-журналах и радио на Западе шел, не переставая вал разоблачений. А нашим-то нужна была какая-то встречная волна, для того, чтобы рты заткнуть тем западным писакам. Они и в официальных сообщениях успели расписать, что расстреляны были десять тысяч человек не до войны, а в 1941 году, при немецкой уже оккупации. Вот мы и попали именно в число тех - нас и хотели они приплести в число основных военных преступников, провозгласив не только участниками, но и организаторами тех расстрелов. Это же так очень просто тогда делалось. Косточки бы нам там немного поломали, иголки под ногти, шомполами пожгли. Да что там старая техника – кости, иголки... Сейчас, говорят, есть новые средства химического воздействия. И сам не поймёшь, что язык твой будет плести… И подписали бы мы все, рабы Божие, как пить дать, всё, что им было угодно. Даже подтвердили бы, что и сами себя мы и расстреляли потом, или еще лучше бы - повесили! Да вот только «дорогой товарищ Сталин», спасибо ему, умудрился - таки хоть одно доброе дело сделать – окачуриться, да так вовремя! И Берию расстреляли на этот раз, как будто по нашему заказу! И всю бригаду высокого класса тех заплечных и зубодробительных дел мастеров только-только перед нашим приездом через такие же камеры и протащили в Киев.

— А вообще-то – для меня лично это была очень интересная командировка! Если бы сказали мне, что отменят все это приключение задним числом – я бы ни за что не согласился! Страху, правда, было много, переживаний, эмоций, риск при этом огромный тоже, однако все прошло к моей же пользе! Туда – на материк нас везли с ореолом победителей, в шуме, грохоте приветствий. Но, как же это было интересно! Такую команду, какой мы тогда все были, можно бы и в кандалах везти и в намордниках, все равно бы все пересылки по дороге гремели бы и детонировали навстречу при нашем приближении! И у нас на Украине сейчас – да разве это тюрьмы? Там чисто, уютно и сытно, прямо, как в санатории. После нашего Севера: что еще мне нужно было для поправки здоровья? Мягкий климат, чистая постель, питание с мясом каждый день, из свежих овощей. Картошку в котлах для нас варили очищенную! Не верите? Настоящий украинский борщ на обед, как положено, старым салом заправленный. Помидоры с огурцами на ужин почитай три-четыре раза в неделю! Даже яблоки свежие часто давали! Десять лет уже я всего такого не ел!

— И на Север обратно ехал когда, опять, чувствовал себя прямо, победителем! Наполнен был оптимизмом, бодростью, энергией. Никогда бы не подумал раньше, что так возможно! Мужики, мои спутники, от страху перед одним названием «Воркута» ночи спать не могли. Вечерами отдохнуть мне не давали – всё расскажи, да расскажи – просили - про порядки в этих лагерях. О климате, о работе, о питании... А я будто к себе домой на праздник ехал! Весело, беззаботно, с подъёмом и радостью! Да и чем меня еще здесь напугать можно? Низко кланяюсь я вам дорогие мои господа чекисты за науку! Это было самое желанное моё путешествие… Вы, почувствуйте только какое само слова – «желанное возвращение!». – И куда? В Воркуту! – В этот самый, что ни на есть северный, самый каторжный, лагерь! Расскажи нормальным людям в Москве, или в Европе где - засмеют ведь! Однако сейчас, только именно здесь и есть единственное место во всем мире, где я, при моих правах, моём статусе заключенного, искренне желал бы и оказаться! Вот уж дикость-то, какая! Мир переворачивается.

— Так, так! Ну, а Инта?

— А я, знаете? Серьезно тогда и не успел там воспринять весь ужас моего положения. Мне казалось это всё, как дополнительное приключение… Как будто розыгрыш какой-то надо мной. Поезд, понимаете, остановился среди тундры, и высадили меня одного! Передали конвою… Но, потом, когда уже стал я приходить в чувство, понял, что все обстояло совсем не так, как показалось сразу. Положение мое было даже очень серьезным! И по сути все вышло именно так, как и должно было случиться. Я убедился, что меня-то из Винницы никто и не собирался тогда возвращать назад - «домой», в Воркуту, в наше это третье «распрекрасное» лагерное отделение Речлага. И тем более ещё - на свое рабочее место. Меня действительно они, как живую посылку, так прямо и адресовали в ту Инту. Могли бы вот так и на Дальний Восток, или Среднюю Азию зашуровать. Только я числился в их картотеке, уже как шахтерский специалист. А Инта - это был именно самый скверный из всех других для меня вариант. В других лагерях, что отдаленнее от этих мест, я мог бы выглядеть еще вроде героя из прославленной Воркуты. Наш «Сабантуй» еще несколько лет после забастовки весь ГУЛАГ помнил. А в той Инте, что была не только маленьким спутником Воркуты, но и почитала себя в некотором роде угольной соперницей ее, меня уже общественность встретила, как беглеца от возмездия. Как провокатора, каких во всех тёмных дырках попрятали наши начальники.

Местные бандитские авторитеты появились сразу же, как только меня оставили одного. И, для того только, чтобы выяснить: кто же я такой есть в «натуре». Обрисовали мне обстановочку… и тогда только, как они от меня ушли, я испугался задним числом! А в тот час, так я просто рассмеялся им в лицо. У меня ведь настроение еще было на пике куража. Я прибыл, как победитель на волне оптимизма! Они, люди опытные, настрой почувствовали и осадили свой напор. А-то, ведь бирку провокатора сразу нацепили бы тогда, очень даже просто, не особенно в том и разбираясь! Они ведь тоже в лагерях власть немалая! И ни отмыться, ни сорвать эту метку с себя мне после этого нипочем! А так, пригрозили только, что, если я не докажу им.… А каким чудом мог им доказать, что я не провокатор? Говорят – у них уже человек пять таких, «героев», как я из шахты вынесли на носилках

— А ты, если жить хочешь, да, если сможешь, отмойся или сваливай отсюда, пока цел! - говорили.

А, как я мог им доказать, как мог «свалить»? Будто от меня что-то зависело. Голодовку объявил – последнюю возможность заставит себя слушать, не хотелось же глупо так умирать. А они говорят – «У нас такие номера не проходят! Не хочешь жрать – не жри! Нам больше достанется!»

— Ну! — думал я тогда. — И влип ты, колобок! — Да выручил меня тогда – помог мне, только старший нарядчик, огромное спасибо ему. Такой плюгавенький, жиденький… но головастым оказался. Он пришёл ко мне, потолковал, разобрался в обстановке…. И обещал устроить мне встречу с начальником лагеря! Не больше и не меньше!

Ночью меня разбудили и повели в контору. Они вдвоём, начальник и нарядчик этот, там потребовали от меня полной правды.

— Как на исповеди, — говорят: — Колись, мол, парень - кто ты есть такой – никто нас сейчас не слышит.

— Если ты «стукач» без регистрации в «Деле» – отправим тебя на юг. Если ты - «ссученный» вор, в политической личине – на Север, минуя Воркуту - в Норильск тебе дорога. Ну, а если ты просто мужик с «духом» – тогда просто спустим тебя в шахту целеньким и …. — Красноречиво…так… по горлу... Да беда моя была именно в том, что был я действительно - «просто мужик».

— Я им все рассказал, что со мною было за этот год – а они не верят и всё!

— Да по тебе видно, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Слишком уж ты бесшабашен.

И при мне, как при том бычке, что на колбасу отправляют, сидят и рассуждают.... Он, еврейчик этот, сказал тогда начальнику:

— Зачем нам, гражданин майор, еще один труп в отчетности? Отправил бы ты его лучше в его «родную» зону…. Там его свои враз же и расколят, посчитают его долги. Все рубли и копейки, что и сколько кому он должен. И возьмут, что причитается с него, вернут и ему заслуженное. — Они говорили это при мне, как о ком-то постороннем, измеряя попутно мою фигуру, с ног дог до головы, оценивающими взглядами.

Вот так и отправили. Провожали авторитеты меня оттуда с почетом. Паёк выдали на три дня, хоть пути-то всего один день. Похоже – уже и те, блатные, поверили даже.

— Да, сынок, — высказал за всех свое удивление Николай Николаевич, но про странные взаимоотношения между ними, а всем этим происшествием.

— Ну, просто в мистику ты окунулся какую-то! Ты от дедушки ушел… Ты и от бабушки ушел! Так это же так, только за один этот год! Не многовато ли для тебя? В третий раз тебя еще, почитай, угораздило.… Тебе же, как от своей судьбы в той самой пересылке Инты удалось уйти! В шахтной зоне тебе бы, и каюк, как пить дать! А, может, ещё кого встретил? Как повезло бы. Ну и как господа – мужики-присяжные заседатели? Будем с него рубли – копейки взыскивать? Это ли не три конкретных приговора в один год? Да каких еще! Ну и судьба! И голова не поседела даже? Только ты знаешь? Про какие списки на пересылке ты ни толкуй, но как тебя отсюда Валет уводил, по какому разряду, и не говори, что так рядовых зачинщиков уводят. Что-то тут было не так. Может просто на тебя уже тогда, было несколько заказчиков? — И в каком - троином ракурсе, каким-то новым непонятным образом все вокруг меня выстраивалось так, будто было, как и прежде, но оказалось перевернутым по оси своей, но совсем в другую сторону...

— Братцы мои! А знаете? Есть одна совсем дикая мыслишка… ОНА ведь через чувство своё была его путеводителем? И, если это именно так – то как же повезло ему, дурачку, в этой жизни - такое встретить!

— Дура ты старая - сам! Она-то? Как это? Комсомолка? Безбожница? Круглая атеистка?

— Ну, тогда с помощью матушки евойной, оттоль из своей Сибири. Ну, и Ангел собственный, если он еще живой, не замерз на этом Севере! Или все вместе, в три пристяжки! И. Сам ещё! - Да будет воля Его …

— А ты без ангелов своих не можешь? Крупно повезло мужику, просто без границы! Без всякой вашей мистики! Просто - огромное везение. И, ни в какую мистику я лично ни за что не поверю.

— Или нужен он еще на Земле для чего-то?…

— А может и правда? Так в музей бы его передать? Да с фотографией, чтоб на фоне… — Товарищи уже разглядывали меня с новым любопытством, будто это не я был совсем, а музейный экспонат или уникальное какое сотворение.

А я сидел, как выговорился, совершенно бездумно. Вот так-таки просто - ни о чем мне и не думалось. И было мне среди них очень комфортно, приятно. Боялся только поднять голову и спугнуть осознание чего-то, что коснулось тогда меня.…

Да какая мне разница, откуда, что взялось?

Главным было то, что я вдруг осознал себя вдруг пешкой на своей же шахматной доске, переступавшей черту, когда пешку эту возвели в ранг ферзя, партию на которой вершил кто-то другой во много раз больший и много умнее меня. И странно мне было, что прежде меня заметил это превращение не кто иной, как наш циник и безбожник Николай Николаевич Власов. Кто-то большой всесильный, и очень добрый, имя которого я боялся определить. Не ошибиться бы!

Но ночью проснулся от переклички дружного храпа на разные голоса из разных концов барака. И так умилился этому.

Надо же. Спать мне не дают, а я лежу на верхнем этаже нар, и сопли распустил - расчувствовался - с удовольствием вслушиваюсь в ночной хор государственных преступников - каторжан и заключённых с огромным сроками. И до того мне благостно на душе так стало, что слёзы сами собой потекли по щекам.

От возмущения самого собой, я сел, ноги опустив в узкое пространство между нар.

— Ты чего там хрюкаешь? Спать не даёшь. — Это Володя Орловский, мой старый испытанный приятель.

— Ты понимаешь? Что-то накатило на меня. Не снилось ничего, а проснулся, весь в слезах. Такое счастье чувствую в себе от того, что вернулся назад в лагерь, что засомневался – в своём уме ли я.

— Это Он к тебе приходил. К ксёнзу тебе надо сходить.

— Нет. Я завтра в церковь схожу. Православную. К «куму» новому. Говорят – майор уже, и принимает без очереди…

 

И на второй день не работалось - сидел, не отрывая глаз от бумаг, и не мог думать ни о совпадениях, ни причинно-следственной связи событий… просто потому только, что опасался спугнуть обаяние действительности, созданной вчера.… Боялся поднять глаза и без остатка раствориться, утонуть в двух озерах ликующих счастьем широко распахнутых глаз на скуластом лице.

— Да ты-то вроде, как Татарочка?

Я готов уже был поверить в тот единственный реальный вариант, будто это она таки каким-то фантастическим путем вытащила меня из бездны, перехватив где-то на полпути.

Ох, если бы дальнейшая действительность отодвинулась хоть месяца на два - три…

Она сидела почему-то тихо, как сурок, наблюдая за всем происходящим будто издали… И на кой бы ляд все вот эти переживания, да и я сам, вот такой, явившийся опять, ей был нужен?

— Мне столько нужно рассказать тебе. Но я напишу.

 

«Земляк» мне потом рассказал: когда меня не было здесь, спустя несколько месяцев все уже успокоилось, все стало на свои места. Но уже после моего отъезда успело что-то перемениться изнутри. Коллектив как-то вроде бы сблизился, стал более похожим на даже единую трудовую семью. И это при таком-то социальном и политическом расслоении! Новое прозвище и статус его – Юнина - «алиментщик», будто повлияло и на него в лучшую сторону. Пить он, конечно, не перестал, однако стал будто бы явно человечнее, проще и даже добрее…

Девочек в отпуск отправили, как так уж там заведено, по тем меркам рано, в средине мая. Это в тот период, когда из «взрослых» никто не хотел ещё ехать. При местном климате только-только в ту пору можно обнаружить робкие первые признаки весны

А вернулись они… «Она» – на день раньше положенного времени, Волчиха наоборот опоздала на день… И была тогда еще и даже воркутинская весна только в своем полном разгаре.

Волчиха охотно и весело делилась впечатлениями… А «Визави»… уселась она на свое место как-то неуверенно, оглядывалась с тревогой по сторонам… Потом опустила голову на руки и захлюпала носом.

Ей, дали попить капель, гладили по голове все по очереди… Не допытываясь конечно, после радостей отпуска наша действительность всегда на всех действует угнетающе. Так и оставили немного притихшую, самой приводить себя в чувство.

А потом выяснили. Причиной ее слез было: она всё же надеяпась в душе, что я приеду, за время её отсутствия.

Ещё и то, что за время ее отпуска - всего-то – исчез мой маленький приставной столик. Маркел Иванович - отдал его во временное пользование трудовикам. Пропали куда-то и мои конторские счеты… Уборщица, как оказалось, никого не спрашивая, положила на шкаф. Потом убрали тумбочку, одиноко торчащую без стола. Так обычно само по себе отваливается все лишнее.

И еще… О лимоне на окне, все просто забыли. Он и облысел совсем – летом-то, так не вовремя. Сбросил почти все свои листочки. Только парочка, пожелтевших, скукорженных, держались еще на ветках, тех, что ближе к окну. И просили пить.

Просто цыкнуть бы кому-то на ее детские капризы. Ну, дерево - оно и есть дерево. Так нет жалели. Общий режим власти тогда уже смягчили – и стало все как-то и человечнее, и проще…

Столик, пожалуйста - вернули на свое место… Счеты и тумбочка появились на месте, будто сами собой.

Она сама, промыла каждый из оставшихся листочков лимона, полила его подогретой снеговой водой… И приютила бедолагу около себя на тумбочке.

Конфликты будто бы уладили, между собой утакались тоже, сохранять пока как-то хоть видимость состояния уверенности и надежды.

А убеждение в обратном, у мужиков – еще больше укрепилось.

Нужно же было быть просто реалистами - такого, как ей хотелось, в нашем мире было просто невозможно!

— Мы все просто «подигривали» ей в этом затяжном спектакле. Надеялись, что еще полтора года как ни будь и протянем – пока закончится срок их договоров, и они обе уедут себе по домам. Вот так и всё закончится… И жизнь и продолжится у каждого по своему сценарию.

А окружающая обстановка в лагере, быт всего «контингента», между тем за один год моего отсутствия изменились кардинально. И моим товарищам доставляло удовольствие хвастаться передо мной переменами, когда я вернулся:

— Нам стали платить заработную плату – наличными. Это, правда, всего 10% от нашего действительного заработка. Но это ничего! Это же много больше, чем было прежде. Чем совсем ничего… Отовариваемся мы пока в ларьке, на шахтах, иногда бывает и через вольняшек из поселка. Посылаем даже домой детям на гостинцы немного. А Андрей выписал себе часы через «Посылторг»! Маркел осмелился даже, и вызвать сюда свою Татьяну Максимовну! И весь просто сиял в ожидании её!

Сотни две мужиков вывели уже на вольное поселение. И ещё выводят.

В футбол в одних командах с каторжанами, на одном поле играют надзиратели и вольные инженеры из шахты!

— А, Дикман-то наш – этот польский жид (нет-нет – это не от антисимитизма – он сам всем нам велел себя так называть!). Так он вышел на поселение и сразу же женился на комсомолочке – секретаре ВЛКСМ Седьмой шахты!

А у меня тоже, в ответ, по частям рассказов товарищей, своих подробностей о приключениях был запас неиссякаемый.

Тамаре я написал несколько «докладных» - записок, отчетных по отдельным эпизодам. А она в ответ обещала «большое, обстоятельное, длинное» письмо написать дома и принести. Потом все же решила – лучше, безопаснее, приносить его по кусочкам – отдельным фрагментам. И я терпеливо ждал...

 

И вот, надо же? Она таки принесла его!

Погода была, как нам на зло, в тот день мокрая, слякотная. Заливало все дождем вперемежку со снегом. И она прошла утром на свое рабочее место мокрая, расстроенная… И вся в слезах.

Не вопросы не отвечали они обе.

— Что же случилось, всё-таки?

Волчиха, только молча, показала на «Визави» и покрутила пальцем у виска.

А оказалось же – и всего-то: она спрятала письмо, мне приготовленное, в свой пропуск… А потом, собственноручно! с пропуском отдала его надзирателю в окошко на вахте.

Несколько дней ещё он, старший сержант, отличавшийся особой стервоностью, при поддержке своих товарищей, пробовал играть в «тяни-толкай» с «этой гордячкой». Они шантажировали ее в наглую, вынуждая прийти к ним в казарму «для дипломатических переговоров».

И это, как одна из форм коррупции того времени, было обычным, довольно частым в тех местах явлением. Так они часто поступали с «провинившимися» девчонками. На этот раз шантаж не удался. Не дождавшись «явки с повинной» и добровольной сдачи на милость победителя, как только миновал назначенный им срок, он сдал письмо, с докладной запиской секретарю партийной организации – заместителю начальника ШУ по кадрам Мартынову.

И вечером бедная девочка, как нашкодившая школьница, к начальству пошла под конвоем самого главного бухгалтера.

Оказалось – в письме том не было ни адреса, ни даже имени, кому оно было предназначено. А им именно это нужно было это знать обязательно. И они от неё требовали признания его… Обещали ей прощение с легким, чисто символическим наказанием, если она только назовет имя. Но она молчала упрямо, как партизан, низко опустив голову. И тем ещё сильнее восстанавливала их против себя.

 

Потом было закрытое комсомольское собрание. Письмо, по требованию аудитории «огласили» полностью. Прочли «с чувством» и «в лицах» перед сотней комсомольцев. Сочувствующих ей и нет. А Мартынов в обличительной речи ещё и потребовал от комсомольцев осуждения ее поступка и решения об исключении ее из комсомола. А для администрации – кроме того - и передачу «Личного дела» с порочащей отметкой, в распоряжение отдела кадров Комбината. Альтернативой могло быть - только признание имени «сообщника».

И опять, уже коллектив присутствующих – все выступающие – каждый по очереди - уговаривали ее по-доброму, и со злостью - назвать только это имя. И очень удивлялись ее упрямству.

Только несколько комсомольцев, к их чести, выступали в ее защиту. Они высказали своё возмущение тем, что личное письмо без согласия автора, было «оглашено» так публично, доказывали даже, что в самом тексте не было ничего ее порочащего. Но вообще оно, это письмо будто было предназначалось одному женатому инженеру.… И имя его не могло быть названо по мотивам этики.

И проголосовали большинством голосов: из трех предложенных вариантов решения за самый «либеральный» - объявление ей выговора.

 

После собрания в помещение бухгалтерии они вошли вместе, две Тамары… красные и взволнованные…

Волчиха села на место, платочком старательно вытирая пот со лба. Ее сразу же окружили свои, и она шепотом рассказывала подробности.

А «Визави»… направилась прямо к Николаю Николаевичу…, матерщиннику нашему и цинику. И - что было самым удивительным - громко сказала торжественным шепотом:

— Мы опять победили, дедушка!

— Ну и Слава тебе Господи, дочка! — с чувством перекрестил ее «отец Николай», а потом и себя… наш-то, самый главный безбожник!

После этого она долго о чем-то шепталась ещё и с Овчаренком, почти соединив домиком свои лбы.

 

А это Николай Николаевич Власов. Фотографию через десять

лет после тех событий мне в Кораблино привёз Володя Марус.

С причёской и в нормальном костюме, он много красивее того,

что был в ту пору.

 

На свое место в тот день она так и не села. Казалось, что будто и после собрания, она старалась сберечь тем мое инкогнито. И оделась вскоре, будто собираясь уходить, не замечая того, что рабочего времени еще было более часа. Ей в тот день было все разрешено.

Иван Андреевич кивком головы ответил только на ее вопросительный взгляд – отпуская домой.

Вслед за ней, сразу же вдогонку Захарченко вытолкал и Волчиху.

А на следующий день они обе заболели.

Начиналась ранняя мокрая осень,… Погода была прескверной, и в болезни их не было ничего удивительного.

Волчиха пришла на работу спустя три дня. А ОНА проболела долго. Выходила на работу на несколько дней, чтобы прервать больничный. Была бледной, исхудавшей… Тепло кутала горло. Отмечалась на работе и опять уходила на бюллетень.

Голос ее, до этого приятного грудного тембра, приобрел постоянную сипловатую хрипотцу. А в больничных листах, заполненных неразборчивым почерком появились какие-то, незнакомые для непосвященных, записи о сложностях и в почках.

И в отношениях ее с Волчихой стали заметны частые сбои. Слышались колкости, намеки на какие-то, нам непотные нам обстоятельства. И должно быть, все-таки с подачи подруги, как-то стало известно о болезни «Визави» и ее родимой. О переписке с домом она у нас, вообще-то не распространялась, но однажды проговорилась, что ожидает даже приезда к себе гостя.

И вскоре действительно приехал муж ее сестры. Это был красивый высокий молодой человек в белом офицерском полушубке без погон. К нам, в Шахтоуправление, пришел он на второй же день, по его словам, для того, что бы познакомиться. Знакомился он, конечно, с главным бухгалтером и его заместителем, нас же удостоив только общего «здравствуйте!».

На мне задержал на мгновение лишь свой внимательный колючий взгляд.

Вместе с Юниным Игорь (так звали гостя) по специально назначенному для его приема времени посетил начальника Шахтоуправления. «Виновную», пои этом для разговора они и не приглашали. Она все время их отсутствия сидела насупленная и молчаливая.

Переговоры «на высшем уровне» прошли должно быть успешно, и мы уже были уверены в том, что энергичному родственнику удается увезти девочку до завершения срока по договору.

Для меня с ней опять пришло время прощания.

Но случилось то, что никто предвидеть не мог. Игорь уехал, Волчиха ходила взбешенная, а она приходила на работу, как ни в чем не бывало. И наоборот, как-то даже взбодрилась. Раскутала горло, посветлела лицом, и вообще вновь выглядела победительницей.

На меня она будто специально старалась не смотреть, чтобы не прочесть в моих глазах немой вопрос

— Но что же, все-таки случилось? — Озабоченно спросил Андрей Иванович, остановив ее у двери, когда в помещении не было Юнина…

— И на этот раз мы победили, дедушка! Я им так и сказала, что не уеду никуда до конца срока договора! Я не буду обманывать наше родное государство! - Ответила она тоном, слишком уж бодрым, даже с каким-то вызовом.

— Ой, дочка – дочка! К добру ли это? И что же ты творишь?

— Ну, зачем же ты так? Смотри, какой соколик за тобой специально приехал, — запричитал и Николай Николаевич. — И добился же он своего, тебя же отпускали!

— Он-то добился! Меня отпускали! Подмазал, где нужно! — Голос ее зазвенел злой иронией. — Вы Юнина спросите, сколько ему из этого досталось! Не заставляли нас даже и долг отдавать! Такие вот они у нас все добрые за государственный счет! — Она стояла посреди комнаты и вся дрожала от напряжения. Не говорила, а бросала в зал короткие фразы, как автоматные очереди. И голос был чист и звонок, без следа даже всякой хрипотцы.

Но потом, выговорившись, обмякла и села, обессиленная за стол отсутствующей Нино. И плакала молча, как обиженный ребенок, своей речью, будто израсходовав, всю энергию.

— Он хотел меня даже и силком увезти…— зачастила она со смешком сквозь слезы. — С помощью вот этой… - подруги - указала она на Волкову. Она ведь мои вещи принесла на вокзал, когда мы его провожали. - Да только, я уже, куда теперь без вас? Как я смогу после всего, что пережито, жить среди них там одна? — И забилась в истерике. И странным казалось то, что больше всех хлопотал, ухаживая за плачущей девочкой, уговаривал ее, старался подбодрить и утешить Николай Николаевич Власов.

— Но почему одна? А мама?

— А мы с ней совсем перестали понимать друг друга… — ответила, махнув рукой.

 

После такого выброса энергии, уж ей ли не заболеть опять! Хуже всего было то, что совсем испортились ее взаимоотношения с подругой. И лежала она дома совсем одна, когда и соседи были на работе. И потом вечерами, когда ей так нужно было простое человеческое участие и дружеская поддержка.

А одному хотя бы из тех, кого она бы очень хотела видеть около себя, дорога к ней была закрыта.

 

Врачи всё-таки вынесли свой безапелляционный вердикт - Север ей был совершенно противопоказан. Ей уже не пережить бы еще одну зиму в Воркуте. Нужно было уезжать срочно, бегом, поскольку состояние здоровья ухудшалось с каждым днём.

На работу она больше так и не вышла. Все бюрократические операции по увольнению и денежным расчетам по больничному листу от местной поликлиники, совершались сами собой при ее отсутствии

Тамару Волкову наши руководители решили послать в специальную командировку для сопровождения больной, строго наказав довезти ее до самого дома и сдать на руки маме.

Ну, вот и все. Они уехали. И без процедуры нового прощания.

А уже потом, только много месяцев спустя, Волчиха призналась, что сопровождала подругу не до самого Молотова. С доброго согласия больной она сошла с поезда немного раньше на станции городка, в котором жила сама. Да и как же было ей не воспользоваться благоприятным случаем, чтобы тоже, побывать хоть сутки у себя дома. Нужно же было и начальству нашему быть немного великодушнее, добавив ей к командировке хоть пару дней.

А больная в родном городе, хоть и жила недалеко от вокзала, ранним утром по безлюдной улице, заснеженному тротуару пинками толкала чемодан до своего дома… И, как снег на голову свалилась маме на голову, когда та обнаружила ее под дверью, без сил, с высокой температурой.

Это было в ноябре 1954 года

Известий не было очень долго. О состоянии ее здоровья мы узнавали потом один раз в месяц по очень мудреному многословному диагнозу, написанному, корявым «докторским» почерком в больничном листе. Ее мама аккуратно прикладывала к нему еще и заявления, написанные мужским твердым почерком, с просьбой денег.

И, только через пять месяцев, заказным письмом, они прислали заключительный больничный лист, с надписью на нём: «переведена на инвалидность». А при нём – заявление с просьбой об увольнении, написанное опять рукой ее мамы.

Даже подпись была не ее.

Вот и все. И ни одного письма от неё самой.

Мама ее, как видно, стояла насмерть, не пропуская «ни строчки!», как она зло обещала, то Волчихе.

 

ЭПИЛОГ

Получили мы всё же от нее письмо только в июне 1956 года. Тогда уже был уже на свободе, женат. Мы ожидали появления на свет нашей первой дочки.

Тамара поздравляла меня и жену с законным браком и желала нам здоровья и счастья.

Её последние слова были: «Пускай хоть один из нас будет счастлив…»

Было в конверте вложены ещё и две её фотокарточки.

А всего через несколько месяцев в таёжном посёлке с названием «Двадцать пятый километр» - две женщины – мои жена и мама дружно вместе убедили меня, что женатому человеку фотоснимки «своих прежних пассий», ради мира и согласия в семье, у себя иметь не полагается. Снимки оставила у себя мама… Потом они исчезли бесследно.

Было много в моей жизни ещё всякого.

Но на моей совести на всю оставшуюся жизнь остался глубокий неизгладимый шрам.

« Да будет воля Твоя!».