Это было показательное действо на всё село. Кто-то не поленился

нашлёпать самодельные объявления с датой и точным временем и

наклеить бумажки на дверях сельпо, деревьях, заборах угловых дворов.

Событие! В клубе выездной городской суд осуждает односельчанина за

злостное хулиганство. В назначенное время народ потянулся к клубу.

- Слышь, Петро, ты знаешь Ваську?

- Это которого? – скорчил удивлённую мину Николай, в надежде

услышать очередную сплетню.

- Да тракторист из колхоза. Ну, вспомни, он как-то трактор гусеничный у

двора месяц продержал, а председатель обыскался.

- Кого? Ваську?

- Тьфу ты, бестолочь! – возмутился Николай. – Трактор обыскался, -

махнул рукой и побрёл дальше сосед.

 

Погода была подстать настроению: хмурая, слякотная, зябкая. А тут

ещё и дождь заморосил. И не остановила, ведь, распутица односельчан.

Дороги тогда ещё в селе были глинистые, склизкие какие-то. То и дело,

глядишь, скользнёт нога и угодишь в грязь.

Бабка Дунька засеменила мимо мужиков.

- Глянь, Петро, совсем зашлёпалась, коза старая, - засмеялся Николай.

- Эй, Дуняха, куды летишь? Танцы в клубе, поди?

Бабка, не оборачиваясь, продолжала торопиться: место бы повыгоднее

присмотреть в клубе, чтобы всех разглядеть можно было. Такого ещё не

было на селе. Суд! Самый настоящий.

 

1

 

- Дочечка, ты обязательно заплачь. Громко заплачь, чтобы судья

пожалел тебя и отпустил папку, - науськивала Надежда свою старшенькую.

Трудно ей было с мужиком: не любил работать, не любил по двору

помогать. А самое главное – получку не любил в дом носить. Худо-бедно,

получалось что-то стряпать на полуразваленной, но обязательно

побеленной мелом печке из того, что покупалось в сельпо. Спасибо, в то

время продавались дешевые копченые рёбрышки. Дешёвые, ароматные, с

тоненьким слоем мяса или плёночки, рёбрышки могли издавать аромат, как

ей казалось, на пол-улицы. Чтобы соседи думали, что в этом доме живёт

настоящая хозяйка. Или нажарит лука полную сковороду на постном

масле. Опять же – аромат. А дома – дешевый, часто постный борщ или

капустняк – это такая сборная солянка из пшена и кислой капусты,

приправленная жирным жареным салом. А где денег взять? Трудно было.

Ой, как трудно. Она по этому поводу проводила среди детей целые

объемные науськивания, чтобы по подружкам не ходили. Нечего делать в

чужих домах. Правильно делала. Пусть дети не сравнивают достаток своих

родителей и соседей.

 

- А зачем плакать, мам? – начала было допытывать дочь, но получила

костяшками пальцев по лбу.

Этих тычков было столько в её детской жизни, что она уже и не

обижалась. Обиднее всего было слышать от матери: «Твердолобая».

Плакать – значит, плакать. Наверное, так надо для мамы.

Надя пыталась одеться быстро, выискивая в стареньком, кем-то

подаренном шкафу, самое неприглядное платье (можно подумать, что у

неё было что-то изысканное), чтобы растрогать товарищей судей.

 

2

 

Жалкое было зрелище: мать и дочь в старых резиновых сапогах шлёпали

по улице в направлении клуба. Надя то и дело раскланивалась по

сторонам, здороваясь со всеми, при этом, не забывая шепотом рычать

дочери:

- Не переломишься, здоровайся, я сказала.

Здоровались. Не убудет. И всё пялились в землю, словно искали под

ногами тропинку почище.

Как бы ни тянулось время, а клуб предстал неожиданно и во всей красе.

Народ сельский толпился, шушукался, плевался лузгой от семечек. Кто это

когда-то сказал: «Переведи меня через Майдан»?.. Наверное, это было о

них – двух женщинах – большой и маленькой. Как страшно было проходить

сквозь толпу зевак. Как-то неуютно висели на матери с дочерью старые

поношенные вещи. Глаза… их было столько, что спрятаться от них не было

никакой возможности. От злости и обиды девочка засунула в карманы руки

и до боли сжала кулачки.

 

«Я хорошая», - твердила я мысленно, не останавливаясь ни на секунду.

– Я очень хорошая. Это мой папка плохой. Он очень плохой. Я его боюсь.

Очень боюсь, но мама заставляет плакать за ним, чтобы его отпустили

домой. Я боюсь. Я не хочу его домой, с ним всегда страшно. Надо

тихонечко сидеть в другой комнате и не попадаться ему на глаза. Так

учила мама. Это чтобы я не видела, как они дерутся. Они всегда дерутся. Я

это слышу».

С этими мыслями ребёнок сидел тихонечко в холодном коридоре на

поломанном стуле. Что происходило за дверью, никто не знал. Девочку не

пустили в зал, мотивируя тем, что это зрелище не для детской психики.

Ребенок папку не видел, только слышал отдалённый шум из-за двери. «А

плакать? Когда мне плакать? Почему меня не зовут плакать?» - думала

Инна и заплакала.

 

3

 

Какая-то соседка прошла мимо и с презрением плюнула в сторону

ребенка:

- Дочка тюремщика!

Ничего не понятно. Девочка знала, что плевать на пол – некрасиво. Она

никогда не плюёт на пол. И фантики от конфет никогда не бросает под

ноги. Стало еще обиднее. И тут Инна услышала из-за двери голос матери.

Только голос. У девочки защемило сердечко: её там обижают… Она

быстренько подбежала к двери, но какой-то дядька резко её остановил.

- Ты куда лезешь?! Там взрослые собрались.

- А я? Меня мама там ждёт.

- Сиди, тебе говорят, - грозно ответил чужой человек.

Это длилось целую вечность. На ребёнка никто не обращал внимания.

Инна потихоньку плакала. Было холодно, сопливо и обидно. И не было

носового платка. Его никогда не было, и она по привычке вытерла лицо и

под носом рукавом пальтишка.

 

4

 

Дверь спокойно открылась и мимо Инны два милиционера повели папку.

Почему она не закричала? Почему ей не было его жалко? Что произошло

там, за дверью? Папка дочуру не заметил. Она привыкла быть невидимой,

когда было страшно. Куда его повели?

Народ потихоньку выходил из зала. «Да что там произошло? Почему все

молчат? Почему никто не подходит ко мне?» - думала девочка.

Немного осмелев, она сползла с высокого стула и пошла к двери зала.

 

Мама сидела где-то в уголочке и плакала. Слёзы градом покатились по

Инночкиным щекам. Пусть бы мама стукнула по лбу костяшками пальцев

больно-больно, пусть бы подзатыльник дала, только бы не плакала. Дочь

прижалась к матери, у которой не было носового платка для слёз, и

девочка по привычке стала вытирать ей лицо своим грязным рукавом.

 

- Всё, дочь, забрали папку, - сказала мать и вдруг быстро шепнула на

ушко: - Слава Богу! Слава богу, мы теперь одни.

Инна удивлённо заглянула матери в глаза:

- Это как?

- Как? - шепнула женщина, - Нам теперь некого бояться. Теперь дома

можно будет просто жить. Пойдём домой, я блинов напеку.

 

Девочка своим детским умом не понимала, о чём говорила мать. Еще

очень долго ребёнок ждал стук в дверь, ещё долго боялся, когда кто-то

стучал в окно. На целых четыре года «за злостное хулиганство». Целых

четыре года можно жить спокойно. Она научится не бояться стука… может

быть… Она хорошая девочка. И тут в ушах зашипело: «Дочка

тюремщика…». Это показалось?

 

Она вырастет самой лучшей девочкой в селе. Она еще не знает слова

«безотцовщина», у неё ещё всё впереди. Но… только бы мама не плакала.

Только бы в доме больше никогда не пахло копчёными рёбрышками.

Спустя много времени Инна узнала причину, по которой из дому забрали

отца. Оказывается, он во время скандала бросил в мамину племянницу

лопату. Бросил то, что попало под руки. Лопата оказалась ближе всех.

Никакой траектории полета. Просто ржавый металл разрубил девушке

мягкие ткани ноги выше колена. Инна помнит крик, ругань, вой и приезд

врачей «скорой». Люду увезли в травмпункт, а за отцом приехала

милиция. Мама бы никогда в жизни не решилась посадить злого мужа в

тюрьму, а вот ее родная сестра состряпала это за один вечер.

 

С тех пор две родные сестры – Надя и Дуся – старались встречаться по

минимуму. Делить им было нечего, а вспоминать скандал – тем более никто

не хотел. Дуся, на правах старшей, считала, что поступила правильно, а

Надя приняла событие как должное. Она пару-тройку раз передачки в

тюрьму передавала, а потом успокоилась, как только оформила развод.