Этот очерк перепечатан в журнале "ГАЛИЛЕЯ", главным редактором которого, всемирно известный поэт, драматург, создатель " Анекдотов о Рабиновиче", писавший для Аркадия Райкина монологи и сценки - Марк Азов.

Он же предварил мой очерк небольшим предисловием.

Вот это предисловие от Марка Азова!

 

Ещё в 1966 году - это был год отъезда в Израиль - Михаила Лезинского за его литературные очерки, связанные с поэтами и прозаиками, ушедшими на врангелевских кораблях из Севастополя в Бизерту, наградили юбилейным

знаком - "БИЗЕРТСКИЙ КРЕСТ".

Юбилейный знак "БИЗЕРТСКИЙ КРЕСТ" выпущен в связи с 75-летием окончания гражданской войны в Крыму и отходом Черноморского флота в изгнание, в канун 300-летия российского флота.

Одна из наиболее драматических страниц истории российского флота связана с тунисским портом Бизерта, где нашли прибежище 33 российских корабля. И именно в Бизерте российский императорский флот прекратил своё существование, спустив в 1924 году, казалось - навсегда, андреевский флаг.

Наградной знак "БИЗЕРТСКИЙ КРЕСТ" выпущен в 300 экземплярах и представляет собою аналог наградного знака "БИЗЕРТСКИЙ КРЕСТ" , учреждённого П.Н. Врангелем для награждения российских моряков, для кого порт Бизерта оказался не просто прибежищем, но и символом судьбы России и Черноморского флота.

Современный "БИЗЕРТСКИЙ КРЕСТ" вручается гражданам России и других государств "За вклад в раскрытие белых страниц истории Российского флота и Отечества".

Михаил Лезинский сообщает широкому читателю малоизвестные факты из жизни прекрасных поэтесс Лидии Девель-Алексеевой и Ирины Кнорринг, Гайто Газданова и Владимира Смоленского...

Михаил Лезинский вернул из небытия истинного автора слов широко известной песни "Раскинулось море широко" и открыл автора музыки к романсу "Утро туманное, утро седое...", павшего при первой обороне Севастополя.

Один из лучших очерков Михаила Лезинского "Прощальные гудки над Графской пристанью" опубликован в "Крымском альбоме" (совместное издание "Феодосия-Москва") с предисловиями академика Дмитрия Лихачёва и поэта Бориса Чичибабина, а это говорит о многом

 

А сейчас - перенесусь в Севастополь.

 

+++ +++ +++

 

Я люблю севастопольского поэта и прозаика Вячеслава Шерешева, скучаю, когда долго не общаюсь с ним, но при коротких встречах он выводит меня из себя своей дотошностью, скрупулёзностью, - это в наш-то быстротекущий век! - выводит из себя теми самыми человеческими свойствами, от которых мы хотим избавиться в быстроистекающей жизни.

Слава Шерешев, - по многолетнему знакомству мне разрешается так его называть! - войдёт в поэтическую севастополиану стихотворением, которому журналист газеты "Слава Севастополя" Дмитрий Ткаченко,- да будет ему пухом каменистая земля крымская! - приладил песенные крылья, и я - тому единственный свидетель, как Дмитрий Ткаченко, подыгрывая себе на балалайке, старался сочинить и запомнить рождающуюся мелодию, - нот он не знал, - а Слава Шерешев подыскивал нужные слова. И слова, и мелодия этой песни, знаковые - с неё начинаются многие документальные фильмы о Севастополе и,которую поют до сих пор!У многих севастопольцев, - и не только севастопольцев,слова и мелодия этой песни, - на слуху:

Севастопольские розы

Розы, пахнущие морем, -

В них непролитые слёзы,

В них войны минувшей горе...

Песня, превратившаяся в гимн Севастополя! И пели эту песню-гимн не только на официальных мероприятиях, - её исполнял на официозах Ансамбль песни и пляски Черноморского флота! - но и крымских шалманах, и забегаловках, что говорит о её популярности больше, чем официальное признание.

А сейчас, когда я сказал несколько добрых слов о члене Союза писателей, - на его краснокожем билете всё ещё значится СССР! - Славе Шерешеве, перейду к собственной персоне, которая мне тоже более или менее знакома.

Много лет я занимаюсь "севастополианой", то есть, составляю "досье" на поэтов и прозаиков, в судьбе которых был Севастополь. И мне кажется, - какое идиотское самомнение! - что я знаю обо всех творческих личностях, кто хоть однажды побывал в нашем городе или писал о Севастополе, так что нового писателя, да ещё знаменитого, хоть и в "определённых кругах" , для пополнения этой "севастополианы" отыскать нелегко. А вот Слава Шерешев - вновь вернёмся к нему! - развеял мои иллюзии на этот счёт.

Однажды я посетил шерешевскую трёхкомнатную берлогу. А "берлогой" я её называю потому, что Слава, как медведь, проводит в ней дни и ночи. Но, в отличие от медведя, он и летом старается не высовывать носа. Славу редко можно увидеть в общественных местах, он кустарь-одиночка, книжный червь, поедающий печатную продукцию в огромном количестве, что мешает ему самому писать. Но, если применить спортивную терминологию, то его писательский рейтинг самый высокий. Только мы, рядом живущие, - "сплошные гении"! - понимаем это в последнюю очередь.

Так вот, этот "ведьмедь" своим скрипучим, вечно недовольным, голосом, продекламировал замечательные стихи, которые, могу поклясться, слышал впервые:

 

Всё, во что мы верили,не верили, -

Уплывает, словно на конвейере,

С кровью сердца и с лица земли.

 

Или это мы летим неистово,

Или это нас волна несёт?

Так порою отплывают пристани,

А стоит идущий пароход.

 

- Ничего не скажешь, стихи самой высокой пробы. Только почему ты мне их прочитал, Вячеслав Иванович?

Слава ухмыльнулся - ох уж эта мне улыбка всеядного Мефистофеля!Да я не только этих стихов не знаю, но и множество других! Незнанием в наш далекопродвинутый век, в век всеобщей грамотности и компьютеризации всего мира, трудно кого-либо удивить!

- Не злись, это как раз по твоей части. Имею сильное подозрение: пристань в стихах не просто поэтический образ, а конкретно наша севастопольская! Графская!

- ? - немая сцена из гоголевского "Ревизора".

- Не делай удивлённые глаза - Графская! Та самая,которая не однажды звучала в твоих рассказах и очерках!Стихи эти вышли из-под пера Лидии Алексеевой и в твоей "севастополиане" засверкают настоящим алмазом. Согласен?

- С алмазом - да! Но при чём здесь старые калоши?

- При том! Алексеева - псевдоним, настоящая её фамилия Девель. Говорит тебе что-нибудь эта фамилия?

И подлинная фамилия мне ни о чём не говорила. Если человек невежда, то это надолго. Почти навсегда. Слава пояснил:

- Лидия Девель до самого 1920 года жила в Севастополе, неподалеку от Графской пристани. Её отец - француз! Обрусевший француз!С генералом Врангелем на "ты". И должность при нём занимал не маленькую - полковник генерального штаба... Да ты, когда в своём документальном рассказе о Владимире Маяковском, рассказывал и о Врангеле!Неужто прошёл мимо этой фамилии? Так вот напоминаю то, о чём ты сам знаешь и о чём писал неоднократно: в кровавом ноябре 1920 года полковник генерального штаба со своей семьёй на на дрендоуте "ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ" - на нём находися барон Пётр Николаевич Врангель и его свита - навсегда покинул Севастополь. А этот корабль, как тебе прекрасно известно, как раз и отошёл именно от Графской пристани. Понятно изъясняюсь?..

- Да уж куда понятней!..

Конечно, я многое знал... Знал, что, покидая "остров Крым", врангелевцы увели с собою два линкора, два крейсера, 10 эсминцев, четыре подводных лодки, 12 тральщиков, 119 транспортов и вспомогательных судов... И с этими кораблями ушла не только Лидия Алексеева-Девель, но и Владимир Смоленский, Ирина Кнорринг, Александр Вертинский, Гайто Газданов...

 

 

Если Александр Вертинский после многочисленных гастролей по всему, как бы сегодня сказали, дальнему зарубежью, вернулся на свою историческую родину, то остальные - только своими книгами.

Из четверых, названных Шерешевым, двух я "знал" хорошо: Александра Вертинского - встречался с ним в жизни, конечно, как рядовой зритель, и его неповторимый голос до сих пор звучит не только в моих ушах, но и доносится с долгоиграющих пластинок, ныне - с дискет!

Больше того, в альманахе " Крымский альбом" посмертные , неизвестные до сего времени, воспоминания и автографы великого лицедея Александра Вертинского и мой очерк напечатаны под одной шапкой - " МЫ УХОДИЛИ ЗА МОРЕ С ВРАНГЕЛЕМ" . Но тогда, в Севастополе, я об этом не знал. Да и вообще не знал, что такой сборник появится - горбачёвская перестройка ещё не наступила, а хрущёвская оттепель отморозила сознание, хотя уже кое-что появлялось. Об этом "кое-что" и вёлся разговор со Славой Шерешевым,

 

На минуту подумалось: как бы развился талант молодых поэтов и прозаиков, не уйди они на этих, - или других! - кораблях в чужедальние края? Ответ, увы, напрашивается один: были бы расстреляны точно так же, как муж и друг Анны Ахматовой Николай Гумилёв, как тысячи других, поверивших на слово революционному командованию, обещавших, что ни один волос не упадёт с головы оставшихся. Была, была в Севастополе своя Варфоломеевская ночь!

Стоит ли говорить, что после шерешевского сообщения , вплотную занялся судьбою поэтов и прозаиков, знаменитых в зарубежье и неизвестных в СССР?!

 

Но сегодня, сидя за компьютером в Израиле и, перепечатывая свой же очерк для новой книги, я его не копирую , просто вынужденно и с болью сердечной, дрожащею рукою, вычёркиваю имена достойнейших по единственному принципу - связи их с Францией... Я пропускаю строки о прекрасной поэтессе Лидии Девель-Алексеевой, хотя и буду возращаться к её стихам, и перехожу, сразу к Ирине Кнорринг - когда она покидала Севастополь, была ещё Ирочкой, хотя и была несколько старше Лидии Девель-Алексеевой.

 

Нет, не поднимается рука для невольного сокращения - книга пишется не один день и появились новые для меня факты, которые мешают мне это сделать и, о которых я сообщу позднее!

И так - Лидия Девель-Алексеева.

Трудны оказалались эмигрантские дороги севастопольской девчонки, - было ей в ту тяжёлую пору всего одиннадцать лет!

 

Пишу "трудны" больше по привычке, но не только, ещё и потому, что нелегко жить вдали от своей Родины, хоть и была та родина не матерью, а злой мачехой...

 

Дрендоут "Корнилов" отшвартовался в Константинополе, но не надолго - не нужна была им там орава голодных вооружённых из Совдепии, да и разместить их всех не было никакой возможности. "Корнилов" ушёл в Бизерту, а Девели остались в Константинополе. Но не задержались в этом шумном городе, он просто стал первым городом в эмигрантской жизни бывшего полковника генерального штаба. Уже вскорости Девели перебрались в Белград. В этом городе они прожили достаточно долго.

У меня нет данных - сколько!? Но достаточно для того, чтобы Лидия успела вырасти, закончить русско-сербскую гимназию, выйти замуж, окончить филологический факультет Белградского университета, поработать преподавателем сербского языка и быть участницей сразу нескольких литературных кружков, - "Нового Арзамаса" и "Национального Союза русской молодёжи"...

 

Пишу и волнуюсь. Дело в том, что я теоретически познакомился с литературными кружками зарубежья, - их десятки в одном городе, и многие - для молодых начинающих поэтов и прозаиков. А Севастопольское городское литобъединение, единственное объединение всевозрастное, основанное в 1938 году Алексеем Новиковым-Прибоем и Иосифом Уткиным, не имеет своего помещения и влачит жалкое существование. И спасибо библиотеке имени Льва Толстого за то, что приютила бедных литераторов под своим гостеприимным крылом.

Но это крик души, просто отклонение от темы и к Лидии Девель-Алексеевой отношения не имеет. Просто гложет зависть, хотя зависть чувство и не хорошее!..

 

Выделенные фразы, увы, принадлежат тоже мне. Сегодня я, находясь почти в тех же условиях, что и Лидия Девель, не стал бы завидовать множеству литературных объединений - их в сегодняшнем Израиле, где я нахожусь, тоже предостаточно! Я и сам руковожу литературным объединением "Рыжий дельфин", что в Хайфе. Но от количества литобъединений больше поэтов плюс прозаиков "хороших и разных" не становится! Вот один из тех случаев, когда количество не переходит в качество!

 

В сорок четвёртом году пути-дороги привели Лидию Девель в Австрию, и там её интернировали, долгих пять лет мыкалась по австрийским лагерям для перемещённых лиц, пока ей не разрешили въезд в страну разноязычных свободных людей - в Америку. И Девель, взявшая себе фамилию Алексеева, прибывает в Нью-Йорк. Временно! Но, нет ничего прочнее и долговечнее, чем временное! Лидия Девель-Алексеева прожила и проработала несколько десятков лет, до самой смерти.

Умерла Лидия Девель-Алексеева 27 октября 1989 года и похоронена на русском кладбище Новое Дивеево в окрестностях Нью-Йорка - где только не обнаруживаются могилы севастопольцев!

 

Сегодня я бы написал: россиян. Бывших россиян!

 

Стихи Лидия Алексеева писала всю свою сознательную жизнь. Вячеслав Шерешев выдвинул даже версию, что Лидия Девель и Анна Ахматова ( в то время Анечка Горенко!) встречались и читали друг другу стихи. Во всяком случае, родство душ просматривается. Вот на последней фразе я задержусь.

Дело в том, что подготавливая мой очерк для печати в "Галилее", главный редактор Марк Азов "созвонился" с очень уважаемым мною и им критиком-литературоведом и дал прочесть мой очерк. Критик - литературовед рекомендал убрать связь Анны Ахматовой с Лидочкой Девель, дескать, разница по возрасту!

Мы с Азовым - люди законопослушные, не прошла версия и не надо! Вычеркнули её как класс! Но сегодня я так бы не поступил и у меня есть доказательства, увы, не мною добытые, но тем не менее... Их я "накопал" в превосходном очерке Ирины Петровой "ДВА ПОЭТА ИЗ РОДА ГОРЕНКО". В нём есть и прямое указание на меня:

" Впервые на родство душ двух поэтов, не зная, судя по всему, об их...родстве, указал на страницах "Крымского альбома 1996" (Феодосия-Москва. Издательский дом "Коктебель"), Михаил Лезинский в работе "Прощальные гудки над Графской пристанью".

Ирина Петрова совершила ещё один настоящий подвиг - издала книгу Лидии Алексеевой "Солнцем позолоченное детство" за свой счёт! Мы то, пишущие, знаем, какой "свой счёт" может быть у литератора, занимающегося исследованием, стиранием белых пятен Истории!

Когда выйдет моя книжка, над которой я сейчас тружусь и, которая будет называться "Запоздалое открытие Европы" - - я непременно пошлю то, что выйдет из-под моего пера, талантливому человеку Ирине Петровой с благодарностью за невольную поддержку!..

 

В том же расстрельном двадцатом, на корабле отчаливала от Графской пристани и будущая поэтесса Ирочка Кнорринг. Она бежала от смерти, она уже успела повидать, как гибнут ни в чём не повинные люди. И живя в Париже, восемнадцатилетняя девушка напишет:

 

Как он спокоен, говорит и шутит,

Бессмысленный убийца без вины,

Он, оглушенный грохотом орудий,

Случайное чудовище войны.

Как дерзок он, как рассуждает ловко,

Не знающий ни ласки, ни любви,

А ведь плеча касался ствол винтовки,

И руки перепачканы в крови.

О, этот смелый взгляд непониманья

И молодой, задорно-дерзкий смех!

Как будто убивать по приказанью

Не преступленье, не позор, не грех!

 

Помните, Слава Шерешев выдвинул версию о том, что Анна Ахматова, была знакома с Лидией Девель-Алексеевой и, что девчонками они встречались в Севастополе? Сегодня эта версия ещё более доказательна!

Так вот, я думаю, что и с Ириной Кнорринг она была знакома с севастопольских времён. Потому , как только рукопись стихов появилась в Союзе, Анна Ахматова тут же попросила определённых лиц ( я пишу "определённых" потому, что рукопись тайно была завезена в СССР) познакомить её с этими стихами. А, познакомившись, тут же написала:

 

" По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно на Западе. Для неё судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далеко и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие, честные стихи".

 

Слово Анны Ахматовой во все времена многого стоило, и в шестидесятых годах была предпринята попытка издать "сочинения белоэмигрантки из Парижа".

Это была фантастически дерзкая операция и первое издание сборника могло стоить должности многим людям, и, тем не менее, казахский поэт, он же главный редактор издательства Аманжол Шамкенов подписал сборник к изданию. Он сделал то, что не мог позволить себе другой прекраснейший поэт Александр Твардовский, когда его попросили напечатать стихи в "Новом мире" . И первая книга Ирины Кнорринг была издана в Алма-Ате в 1967 году на самом излёте хрущёвской оттепели, в издательстве "Жажушы"

В начале семидесятых годов составитель "Дня поэзии" Борис Слуцкий попытался "тиснуть" пару стихов в этой всесоюзной поэтической книге, но цензура, которую удалось "провести" в Алма-Ате, в Москве была на страже. Больше того, стихи талантливой поэтессы были напечатаны - огромный цикл с предисловием в журнале "ПРОСТОР" - по тем советским временам, не было такой библиотеки в Союзе, которая бы не выписывала для себя, выходящий в Казахстане этот журнал - там, зачастую, печаталась та запретная литература, которая создала бы честь любому журналу, выходящему в СССР!

А напечататься на Родине, в России для Ирины было пределом мечтаний.

 

Я верю в Россию. Пройдут года,

Быть может совсем немного,

И я, озираясь вернусь туда

Далёкой ночной дорогой...

 

Вернулась. Книгами. И снова всё та же Алма-Ата протянула ей руку, и стихи "севастопольской девчонки" были отпечатаны в типографии Института физики высоких энергий АН Республики Казахстан - сборник стихов Ирины Кнорринг под названием "После всего" "доплыл" до Графской пристани. И в моей севастополиане появилось новое имя.

Наверное, несмотря на мою жестокую судьбу, Бог меня всё-таки любит, хоть я и не верю в него - это от моего дурного атеистического советского воспитания! В журнале "Простор", в том самом, каким я зачитывался в советские годы, находя его во всех севастопольских библиотеках, недавно появилась моя маленькая повесть "Тайная миссия графини де Ла Мотт" и, подготавливая её к печати, знаток французской истории и стихов Ирины Кнорринг указал мне на многие ошибки, связанные с Людовиками, и с происхождением самой де Ла Мотт, которая фигурировала во многих романах Александра Дюма-отца...

Дельные, а главное, точные замечания! И ещё я подумал: кто этот человек, связанный с журналом "Простор", так хорошо знающий историю Франции! И фамилия его лично для меня ничего не говорила: "Игорь Софиев".

А, оказалось, это сын двух поэтов, осетина Юрия Софиева и ... Ирины Кнорринг.

 

"Полная фамилия его отца - Кули Бен-Софиев-оглы. Постепенно все приставки отпали, но фамилия Бен - Софиев держалась ещё и во Франции. На могиле Ирины Николаевны , надпись: "Ирина Кнорринг Бен-Софиева" - напишет мне его супруга Надежда Чернова, прекрасная поэтесса .

Больше того, Надежда Чернова, - наряду с фотографиями! - прислала мне свой сборник стихов "Только о любви", где я вычитал стихотворение "Ставший небом", посвящённое отцу своего мужа Юрию Софиеву. Вот эти строки:

 

Потомок седьмого нагиба

У мудрого Шамиля

Стал небом полуденным,

Ибо

Ему непривычна земля.

 

Он сам по себе в этом мире,

Сторонний и тем, и другим -

В холодной парижской квартире

И в юрте, под сводом тугим.

 

С озёр к нему кинется Леда,

Полыни придут на поклон,

Но нет, не отыщется следа -

Он в небе давно растворён.

 

И думать не страшно, сгорая,

О том, когда все отлетим,

Ведь небо - от края до края -

Пронзил он дыханьем своим.

 

Это ли не проделки Бога? Или - Сатаны?!

Больше того, Игорь Софиев очень удивился, что я писал о его матери по своим "раскопкам" и прислал мне ту самую книгу "После всего" на которую я ссылался, не видя её! И прислал так же свои собственные воспоминания об Отце и Матери.

Скажу прямо, честные и жестокие воспоминания, совсем не такие, как привыкли "вспоминать" литературоведы советской закалки, а потому насквозь фальшивые. С беспощадной прямотой, ничто не лакируя и не полируя, в своих "Монпарнасских снах" он пишет:

 

" Отношения матери с отцом были в общем-то довольно сложными. Отец имел всегда большой успех у женщин и, надо сказать, часто этим пользовался. Мать же будучи серьёзно больной, чувствовала может быть какую-то свою неполноценность...Эти настроения она выплеснула в своём стихотворении

 

Я - человек второго сорта

Без "широты и глубины"

И для чего, какого чёрта,

Такие люди рождены?..

 

В начале 30-х годов мать как-то отошла от активной литературно-общественной жизни. Она перестала посещать и даже порвала с "Союзом молодых", то ли вследствии каких-то личных обид, то ли из-за своей болезни, которая всё больше давала о себе знать...

Мать, несомненно, очень любила отца, но и очень страдала из-за этой любви. Отец после работы ( он одно время работал на предприятии по мытью витрин парижских магазинов - работал в основном утром и рано возвращался домой) чуть ли не каждый вечер уходил на какое-нибудь собрание или просто на встречу с друзьями-литераторами в каком-нибудь монпарнасском кафе.

Это слово "Монпарнас" я постоянно слышал с самого раннего детства. В моём воображении оно ассоциировалось с таинственным и невероятно привлекательным местом, где собирались какие-то Ходасевичи, Адамовичи, Бунины, Мережковские ... и многие, многие другие. Все эти имена присутствовали как какой-то звуковой фон в течение всего моего детства, лишь потом они превратились для меня в значимые фигуры ...Монпарнас находился в 10-ти минутах от нашего дома..."

 

Я рассматриваю фотографию : у окна с котом Бубулем - Ирина Кнорринг. Красивая женщина, придерживая пушистого зверька, с печалью в глазах, всматривается вдаль - там за стеклом - Монпарнас! Оттуда, поздно ночью возвращается её талантливый супруг Юрий Софиев, слегка пьяненкий, поддерживаемый очередной красоткой. Горе и слёзы Ирины Кнорринг выливаются в стихи:

 

Снова - ночь. И лето снова

(Сколько грустных лет!)

Я в прокуренной столовой

Потушила свет.

 

Папироса. Пламя спички.

Мрак и тишина.

И покорно, по привычке

Встала у окна.

 

Сколько здесь минут усталых

Молча протекло!

Сколько боли отражало

Тёмное стекло.

 

Сколько слов и строчек чётких

И ночей без сна

Отражалось у решётки

Этого окна.

 

В отдаленье -

Гул Парижа

(По ночам - слышней!)

Я ведь только мир и вижу,

Что в моём окне.

 

Вижу лицу ночную,

Скучные дома,

Жизнь бесцветную,

Пустую,

Как и я сама.

 

И когда тоски суровой

Мне не превозмочь,

Я люблю окно в столовой,

Тишину и ночь.

 

 

Прислонясь к оконной раме

В темноте ночной,

Бестолковыми стихами

Говорю с тобой.

 

И всегда тепло и просто

Отвечают мне

Наши камни, наши звёзды

И цветы в окне.

 

Предоставлю слово снова сыну Юрия Софиева и Ирине Кнорринг:

 

" Мать, конечно, знала, что отец ей изменяет. На этой почве у них часто возникали скандалы, доходящие иногда до разрыва...Мне кажется, что и отец очень любил мать. У меня на всю жизнь осталось в памяти, как спустя несколько дней после её смерти, уже после суеты похорон, мы с отцом сидели в той же самой столовой, и он, всегда очень сдержанный, как-то даже по-печёрински ироничный, вдруг зарыдал как ребёнок, с надрывом, не стесняясь меня. Это единственный раз в жизни, когда я видел отца плачущим. И тогда, да и в последствии, в мои зрелые годы, он несколько раз повторял, что моя мать была единственной женщиной, которую он по-настоящему любил...И стихи отца - памяти матери - написанные вскоре после её смерти в 1943 году:.."

 

Ничего не вернёшь, ничего не поправишь,

Ничего не расскажешь и не объяснишь

Ни к чему болтовня о " сиянье и славе"

Даже не вовсе не где-то там ... вовсе не спишь.

 

Без следа. Без надежды на отклик и встречу.

Только книги и вещи живое хранят.

Эта рана - её никогда не залечишь -

Беззащитная голая совесть моя.

 

И над жизнью твоей - так нелепо истлевшей,

И над жизнью моей, уж не нашей весной,

Веет ветер, с далёких морей залетевший,

Плющ зелёный и розы на глине осевшей

Крест дубовый, сколоченный верной рукой.

 

Поражаюсь сходству наших судеб. Не таланту, - талант всегда индивидуален! - а именно сходству наших житейских дорог, совпадающих один к одному.

 

Владимиру Смоленскому повезло больше чем Лидии Девель-Алексеевой, больше чем Ирине Кнорринг - его книги появились на свет и сразу же были отмечены! Первая книга стихов "Закат", которая появилась в 1931 году , сразу же привлекла внимание двух великих - Ивана Бунина и Владимира Ходасевича, - а они были придирчивыми критиками, ревностно относящиеся к печатному слову.

Владимир Смоленский скончался в 1961 году. Его книги ещё не появились на крымском горизонте, и, в ожидании их, приведу ещё одно стихотворение, чтобы знали, какого поэта нам ещё предстоит открыть:

 

Осталось немного - мириады в прозрачной пустыне,

Далёкие звёзды и несколько тоненьких книг,

Осталась мечта, что тоской называется ныне,

Остался до смерти короткий и призрачный миг.

Но всё-таки что-то осталось от жизни безумной,

От дней и ночей, от бессониц, от яви и снов,

Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный

И Агнец заколот для трапезы блудных сынов.

Из нашей мансарды, из лютого холода ночи,

Из боли и холода, страха, позора и зла

Приду я на пир и увижу отцовские очи

И где-нибудь сяду у самого края стола.

 

Рыдающая муза сопровождала поэтов всю их жизнь, мечта о возращении не покидала до конца дней своих. И Лидия Девель-Алексеева, и Ирина Кнорринг, и Владимир Смоленский возвратятся - возвратились! - своими книгами не сегодня, так завтра.Но их нога, - в прямом значении этого слова! - больше не ступит на севастопольскую землю...

 

И ещё один поэт исчез, - боюсь, что навсегда! - с поэтического горизонта. В последний раз его, - Николая Агнивцева, - видели на громокипящей Графской пристани в двадцатом расстрельном году. Худющий, как Кащей Бессмертный, с всклокоченными , давно не мытыми волосищами, казалось, уже немного тронутый от всего увиденного и услышанного, он потрясал двурогим посохом, - очевидцы рассказывали: по посоху шли серебряные монограммы, подарки его друзей-поэтов и многочисленных поклонников и поклониц его таланта, - и выкрикивал-выплакивал свои душераздирающие стихи о вздыбленной раскровавленной России:

 

Церкви - на стойла, иконы - на щепки!

Пробил последний, двенадцатый час!

Святый Боже, Святый Крепкий,

Святый Бессмертный, помилуй нас!..

 

Но милости не ожидалось ни от кого: ни от красных, ни от белых, кровью сочились буквы на полуоборванном плакате, доносся до паникующих граждан призыв генерала-вешателя Якова Александровича Слащёва-Крымского:

 

"Тыловая сволочь! Распаковывайте ваши чемоданы На этот раз я опять отстоял для вас Перекоп!" Ничего Он не отстоял...

 

Больше всех повезло в эмигрантской литературе Гайто (Георгию Ивановичу) Газданову. Его романы "Вечер у Клэр", "Призрак Александра Вольфа", "Возвращение Будды", "Пробуждение", "Эвелина и её друзья" и многие, многие другие уже нашли своего читателя в бывшем Советском Союзе.

Гайто Газданову ещё не было шестнадцати, когда он примкнул к белому движению. В 1919 он вступил в Добровольческую армию. Об этом он пишет в своей автобиографической повести:

 

" Мысль о том, проиграют или выиграют войну добровольцы, меня не очень интересовала. Я хотел знать, что такое война, это было всё тем же стремлением к новому и неизвестному. Я поступил в белую армию потому, что находился на её территории, потому, что так было принято; и, если бы в те времена Кисловодск был занят красными войсками, я поступил бы, наверное, в красную армию".

 

Что возьмёшь с романтичного юноши, начавшего писать стихи и рассказы в восемь лет и хотевшего познать жизнь во всей её полноте!..

Военные дороги привели Гайто Газданова в Севастополь, оттуда он, всё в том же ноябре 1920-го , с врангелевскими солдатами покинул город. Но за несколько месяцев, что он пробыл в морском городе, он успел полюбить его и оставил нам картину белогвадейского Севастополя, картину, написанную рукой зрелого писателя:

 

" весной и летом тысяча девятьсот двадцатого года я скитался по Севастополю, заходя в кафе и театры и удивительные "восточные подвалы", где кормили чебуреками и простоквашей, где смуглые армяне с олимпийским спокойствием взирали на пьяные слёзы офицеров, поглощавших отчаянные алкогольные смеси и распевавших неверными голосами "Боже царя храни", которое звучало одновременно неприлично и грустно, давно утеряло своё значение и глохло в восточном подвале, куда и из петербургских казарм докатилось музыкальное величие прогоревшей империи...И Чёрное море представлялось мне как громадный бассейн вавилонских рек, и глиняные горы Севастополя - как древнейшая стена плача..."

 

Действительно, Севастополь был огромной Стеной Плача. По кабакам белогвардейского города рыдала муза печального Арлекино Александра Вертинского с его бесподобной картавостью:

 

К мысу ль Радости,

К Скалам Печали ли,

К Островам ли

Сиреневых птиц,

Всё равно, где бы мы

Ни причалили,

Не поднять нам усталых ресниц.

Мимо стёклышка иллюминатора,

Проплывут золотые сады,

Пальмы тропиков, солнце экватора,

Всё равно...где бы мы

Ни причалили,

Не поднять нам усталых ресниц ...

 

В конце концов "печальный Арлекино" вернётся на свою многострадальную родину, а автор этих стихов Тэффи - Надежда Александровна Лохвицкая, - русская писательница, известная нам как автор многих юмористических рассказов, фельетонов и стихов, так и не увидет больше Севастополя, - последнего российского города, который был в её судьбе, больше не увидит Графской пристани, и вернётся только своими книгами...

Надежда Лохвицкая - Тэффи - умерла в октябре 1952 года в Париже и похоронена тоже на историческом кладбище Сент-Женевьев-дю-Буа.

 

Но раньше Тэффи, раньше Александра Вертинского, эммигрирует за границу, и тоже морем от Графской пристани - Аркадий Аверченко. Создатель и руководитель литературного кафе, которое он назовёт метко и со значением "ГНЕЗДО ПЕРЕЛЁТНЫХ ПТИЦ".

В это уютное гнёздышко слетались "большие птицы", ставшие сегодня гордостью России и мира: писатели Тэффи и Влас Дорошевич...артисты и певцы Фёдор Шаляпин и Александр Вертинский, "комиссар искусств" Леонид Собинов...

По разному сложилась судьба "птиц" высокого полёта: если Леонид Собинов и Влас Дорошевич, голос, перо и свой недюжинный талант отдали в услужение революции, то Аркадий Аверченко решил не искушать судьбу и ещё в 1919 году - за год до всеобщего бегства! - покинул родовое гнездо. Да, родовое! В Севастополе он родился и в Севастополе он прожил до десяти лет! Вот что он напишет в своей автобиографии:

 

"... Вероисповедания - православного. Отец был купцом, мать из мещан. Известно только, что дед мой (по матери) был атаманом шайки разбойников, держал под Полтавой постоялый двор и без всякого зазрения совести грабил проезжих на большой дороге. Мать моя - добрая, кроткая женщина - вспоминает об этом с ужасом, хотя во время дедовских операций была мала и помнит всё смутно. Мой отец был очень хорошим человеком, но крайне плохим купцом. Сочетание этих двух свойст привело к тому, что он совершенно разорился, когда мне исполнилось десять лет..."

 

Вот в десять лет он и покинул Севастополь, чтобы вернуться через несколько десятков лет, вновь, будучи уже известным писателем, здесь, как мы уже говорили, открыл литературное кафе и стал издавать газету "ЮГ РОССИИ" в которой одним из первых перепечатал Манифест об отречении царя Николая !! от престола с собственной припиской: "Прочёл с удовольствием. Аркадий Аверченко".

 

Газету, издаваемую Аркадием Аверченко, как ни странно, - а, впрочем, что уж тут странного! - закрыли белогвардейцы из-за талантливых фельетонов, как самого издателя, резавшего правду-матку в своих сочинениях, так и за его авторов, - близких по духу талантливых друзей! - которым он предоставлял свои страницы!

 

История в конце концов всё расставляет по местам и не всегда по справедливости - тут ждать от судьбы справедливости не приходится! И для тех, кто вернулся, для тех кто никогда не покидал, Богом данного ему Отечества, и для тех, кто остался за кордоном. Все годы эмиграции Аркадий Аверченко " болел смертельной тоской по России" и мечтал вернуться.Но судьба-злодейка распорядилась иначе.

В Праге находится старинное Ольшанское кладбище. На этом кладбище , у небольшой церквушки - православного храма Святого Успения , расписанного в древнерусском стиле по эскизам русского художника Ивана Яковлевича .Билибина - запомните это имя, я к нему ещё вернусь, в других своих очерках!! - стоит гранитный памятник. На граните две надписи - по-русски и по-чешски:

 

 

" А.Т.АВЕРЧЕНКО,

род. 6.!!!. 1884 в Севастополе, умер 12.!!!. 1925 в Праге.

Русский писатель.

Этот памятник поставило русско-чешское общество

"Мир".

Прага 26 декабря 1930."

 

В дату рождения, как и в случае с Александром Галичем, вкралась ошибка, не знаю, исправленная ли сейчас.?

Сам писатель, не доживший до своего пятидесятилетия, писал всё в той же своей автобиографии:

 

" Имя моё - Аркадий Тимофеевич Аверченко. Родился в Севастополе 1881 года, 15 марта..."

Три года разницы! Исправте, пожалуйста, ради справедливости.

 

" Знаком" был и с Гайто Газдановым, вернее, с его произведениями. Мои друзья из Института марксизма-ленинизма тайком давали мне их читать, задолго до того, как в библиотеках появились томики его высокоталантливой прозы.

Гайто Газданова - этого великого осетина - некоторые критики ставят выше В. Сирина, известного сегодня нам под именем Владимира Набокова.

Есть у Гайто Газданова биографический роман "Вечер у Клэр", и Севастополь в нём, - главное действующее лицо, - живёт и дышит на книжных полках, как живое существо:

 

" После Джанкоя и зимы в моей памяти возникает Севастополь, покрытый белой каменной пылью, неподвижной зеленью Приморского бульвара и ярким песком его аллей. Волны бьются о плиты пристаней и, отходя, обнажают зелёные камни, на которых растут мох и морская трава; на рейде стоят броненосцы, и вечный пейзаж моря, мачт и белых чаек живёт и шевелится, как везде, где были море, пристань и корабли и где возвышаются каменные линии домов, построенных на жёлтом песчаном пространстве, с которого схлынул океан. В Севастополе яснее, чем где бы то ни было, чувствовалось, что мы доживаем последние дни нашего пребывания в России..."

 

Стоны и плачи витали над Графской пристанью, когда последние пароходы врангелевцев и "тыловой сволочи", по выражению генерала Слащева-Крымского, уходили далеко-далеко:

 

"Склянки звенели над морем, над волнами, залитыми нефтью; вода плескалась о пристань - и ночью Севастопольский порт напоминал мне картины далёких японских гаваней... Под звон корабельного колокола мы ехали в Константинополь..."

 

Для Гайто Газданова начинались годы странствий и поиски своего места в трудной эмигрантской жизни: Турция, Болгария, Чехословакия, Франция...Смена стран и смена профессий, но Гайто, где бы и кем бы ни работал, всегда ощущал себя писателем. Он родился писателем и не стать им не мог. Уже первые его рассказы ( по его мысли, экспериментальные и написанные для себя, а не для читателей) принесли ему успех, он становится сразу же известным. И до самой смерти своей он оставался известным.

Мечтал ли преуспевающий писатель Гайто Газданов о возвращении на Родину? Мечтал, да ещё как! Ведь в России оставалась его матушка - Вера Николаевна Абацциева - которую он любил до умопомрачения, - Гайто Газданов был преданным сыном. И, когда он узнал, что мать больна и находится в тяжёлом состоянии, тут же отправил Максиму Горькому письмо - было это 20 июня 1935 года:

 

"... Сейчас я пишу это письмо с просьбой о содействии. Я хочу вернуться в СССР, и, если бы Вы нашли возможность оказать мне в этом Вашу поддержку, я был бы Вам глубоко признателен.

Я уехал за границу шестнадцати лет, пробыв перед этим год солдатом белой армии, кончил гимназию в Болгарии, учился четыре года в Сорбонне и занимался литературой в свободное от профессиональной шоферской работы время.

В том случае, если Ваш ответ - если у Вас будет время и возможность ответить - окажется положительным, я бы тотчас обратился в консульство..."

Максим Горький ответил тотчас:

 

"Желанию Вашему возвратиться на родину - сочувствую и готов помочь Вам, чем могу. Человек Вы даровитый и здесь найдёте работу по душе, а в этом скрыта радость жизни".

 

Максим Горький не осуществил обещанного, ему помешали болезнь и смерть.

Конечно, с письмом Горького вполне можно было обратиться в соответствующие органы, но, по-видимому, Гайто Газданов и сам не очень стремился в Россию: до него доходили тревожные вести - процессы над "врагами народа"! Газданов был человеком наблюдательным - сужу по его книгам! - и думающим. Он понял главное: меч правосудия срубает и ни в чём не повинные головы, и он не хотел, чтобы тем мечом отсечена была и его голова! Умер Гайто Газданов 5 декабря 1971 года... Жаль, что ему перед смертью, так и не удалось побывать в Севастополе...

 

 

Плещутся волны и бьются о дощатый причал Графской пристани, кружат чайки над пирсом и ведут беседу на своём гортанном языке, юркие катера снуют по бухте, и тысячи людей переезжат с одного берега на другой...

А вспоминают ли люди далёкие кровавые дни, когда русские солдаты, русские офицеры, русская интеллигенция - русская интеллигенция всех национальностей! - покидали негостеприимый Крым в бесжалостном двадцатом веке двадцатого года?!.

 

Помнят! Но каждый своей памятью. У памятника адмиралу Павлу Нахимову, что рядом с Графской пристанью, проходят митинги памяти "белых" и " красных", памяти тех, кто ушёл вот с этого пирса, и памяти тех, кто остался на севастопольском берегу, памяти тех, кому уготована была нелёгкая жизнь на чужбине и на родине...

И среди тысяч соотечественников и соотечественниц до нас дошли имена, - Благодарение Единому Богу! - Лидии Девель-Алексеевой, Ирины Кнорринг, Владимира Смоленского, Гайто Газданова...А сколько ещё имён затеряно в мрачных лабиринтах Истории, сколько ещё тех, о которых мы не узнаем никогда?!.

 

Да будут прокляты во веки веков те, кто пытается поделить нас на белых и красных. Или выкрасить ещё в какой-либо другой цвет!

 

Севастополь - Хайфа. 1970 - 2003 гг.