Эйснер Алексей Владимирович (1905-1984)

 

Поэт, прозаик, интербригадовец Испанской войны 1936-1939 годов, разведчик. Сын офицера, учился в Петербургском кадетском корпусе. После Гражданской войны эмигрировал вместе с семьей через Новороссийск в Константинополь, затем в Югославию, окончил русский кадетский корпус в Сараево. В Европе зарабатывал на жизнь мойкой окон, рабочим на стройках. Писал стихи, общался со многими известными людьми русской эмиграции — Георгием Адамовичем, Мариной Цветаевой, дружил с Сергеем Эфроном.

С 1925 года жил в Праге, где входил в группу «Скит». Печатал стихи и прозу в сборниках журнала «Воля России» и других изданиях. Особую известность получила его поэма «Кочевье» (1928). В 1930-х годах жил в Париже, участвовал в литературной деятельности объединения «Кочевье», названного «в честь» упомянутой поэмы. Активно печатался также в «Современных записках». Его стихотворение «Надвигается осень, желтеют кусты…» (опубликовано в 1932, часто именуется по строке: «Человек начинается с горя…») стало хрестоматийным и было очень популярным в литературных эмигрантских кругах, даже исполнялось мелодекламацией в эмигрантских кафе.

С конца 1920-х годов Алексей Эйснер стремился вернуться в СССР и в 1934 году вступил в Союз возвращения на Родину. Участвовал в левом движении во Франции. В 1936 году отправился добровольцем защищать Республику в Испании, был бойцом 12-й Интернациональной бригады, адъютантом её командира Матэ Залки - генерала Лукача. Затем становится сотрудником советской разведки, где ему знающие люди прочат успешную карьеру. В 1940 году вернулся в СССР, должен был отправиться с разведывательной миссией в Югославию, но вскоре был арестован и приговорен по статье 58-10 к 8 годам воркутинских лагерей, а потом отправлен в «ссылку навечно» в Карагандинскую область.

В 1956 году Алексей Эйснер был реабилитирован и вернулся в Москву. Занимался переводами, журналистикой. Выступал с устными воспоминаниями о войне в Испании и о Цветаевой, был консультантом театральных постановок об Испании. Написал несколько книг, среди которых - повесть о Матэ Залке «Человек с тремя именами» и беллетризованные воспоминания об Испанской войне «Двенадцатая Интернациональная», которые не были изданы при жизни автора по цензурным условиям и опубликованы посмертно в 1990 году. Опубликовал также воспоминания о генерале Лукаче, разведчике Хаджи Мамсурове, воевавшем в Испании под именем Ксанти, Илье Эренбурге и Эрнесте Хемингуэе.

Скончался Алексей Эйснер 30 ноября 1984 года, похоронен в Москве на Хованском кладбище (Северная территория, уч. 239).

***

 

Стихает день, к закату уходящий.

Алеют поле, лес и облака.

По вечерам и горестней, и слаще

Воспоминаний смутная тоска.

 

Вот так же хлеб стоял тогда в июле,

Но – кто глухую боль души поймет? –

Тогда певучие свистели пули

И такал недалекий пулемет.

 

И так же теплый ветер плакал в роще

И тучи низкие бежали до утра,

Но как тогда и радостней, и проще

Казалась смерть под громкое «ура».

 

И как под грохот нашей батареи,

Ложась на мокрую и грязную шинель,

Спокойней засыпал я и скорее,

Чем вот теперь, когда ложусь в постель.

 

Как было легче перед сном молиться

И, прошептав усталое «аминь»,

Увидеть в снах заплаканные лица

И косы чеховских унылых героинь.

 

А на заре почистить голенище

Пучком травы – и снова в строй. Теперь

Моей душе потерянной и нищей

Приятно вспомнить гул приклада в дверь,

 

Когда, стучась в покинутую хату,

Чтоб отдохнуть и выпить молока,

Ругают громко белые солдаты

Сбежавшего с семьею мужика.

 

Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.

Весь мир теперь – нетопленый вагон.

Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно,

Да как и целоваться без погон!

 

Ничей платок не повяжу на руку.

И лишь в стихах печальных повторю

Любви к единственной немую муку

И перед боем ветер и зарю.

***

 

Близок к миру час заката.

Дышит мраком ночь.

Но Любви, в веках распятой,

Злу не превозмочь.

 

Пусть Ее сейчас забыли,

Ликом пустоты

Пусть в безумьи заменили

Чистые черты,

 

Пусть бессмысленным расчетом

Губят красоту –

В тяжкий миг придут к оплоту,

К строгому кресту.

 

Лишь бы ты, моя Россия,

Божия страна,

Поняла, зачем в лихие

Руки отдана.

 

Поняла, зачем заклята

В смертной суете,

И сказала б в час заката

Правду о Христе.

 

Сараево, сентябрь 1924 года

***

 

ШИММИ

 

Под мотив дразнящий, знойный,

Как приход весны,

Люди пляшут беспокойный

Танец сатаны.

 

В наглой близости объятий

Мечется толпа.

Гордо топчет цепь понятий

Узкая стопа.

 

Гибнут в дикой пляске зверя

Души и сердца,

Гибнут, в светлое не веря,

Гибнут без конца.

 

И плывет за парой пара

И за тенью тень...

И в окно сквозь мглу угара

Смотрит новый день.

 

Скрипки плачут и хохочут,

Ноют и визжат,

Но никто понять не хочет,

Что они кричат.

 

И под их укор неясный,

Грешного полны,

Люди пляшут танец страшный,

Танец сатаны.

 

Сараево, декабрь 1923 г

.

***

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Чужое небо будет так же ясно,

Когда, себе и мертвым изменив,

Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно

От лубочно-прекрасных сел и нив.

 

И я решу торжественно и просто,

Что мне один остался путь – назад,

Туда, где слышно в тишине погоста

Мычанье возвращающихся стад.

 

И, бредовой надеждой возрожденный,

Я в день отъезда напишу стихи

О том, что красный Бонапарт – Буденный –

Любимый сын и шашки, и сохи.

 

А из окна вагона утром рано

Смотря на уходящие поля,

Скажу сквозь волны мягкие тумана:

Прощай, чужая скучная земля!

 

И замелькают мимо дни и ночи,

Как за окном местечки и леса,

И вот уже я в трюме между бочек,

А ветер плещет солью в паруса.

 

И скажут мне пронырливые греки:

«Сегодня будем. Скорость семь узлов».

Я промолчу. Ведь в каждом человеке

Бывают чувства не для мертвых слов.

 

Я промолчу. И загремят лебедки,

Раздастся чья-то ругань, беготня...

А вечером в разбитой старой лодке

На темный берег отвезут меня.

 

И в ясном небе только что взошедший

Прозрачный месяц будет проплывать,

А на земле какой-то сумасшедший

Песок и камни, плача, целовать...

 

Но спин не разогнуть плакучим ивам,

Растоптанным цветам не зацвести, –

И разве можно будет стать счастливым,

Когда полжизни брошу на пути?

 

Нет. Лишь одним бродягой станет больше.

И я пройду, тоской и счастьем пьян,

Всю родину от Иртыша до Польши,

Сбивая палкой кочки да бурьян.

 

Мое лицо иссушат дождь и ветер.

Но голос дрогнет, нежен и суров,

Когда прощаться буду, на рассвете

Гостеприимный оставляя кров.

 

И так вся жизнь: убогая деревня,

Курчавый лес, душистые хлеба,

Обедня в церкви маленькой и древней –

Великолепно строгая судьба!

 

Но никогда не прекратится пытка –

Суд справедливый совести жесток, –

Случайная почтовая открытка,

В далеком поле поезда свисток

 

Напомнят мне с неотразимой силой

Иную жизнь в покинутом краю,

Друзей заветы, женский голос милый,

Изгнание и молодость мою.

 

1926

***

 

Было всё. На всяческие вкусы

И под всякий аккомпанемент.

Рассыпались шпильки или бусы

В самый патетический момент.

 

Было всё. Испытанные трюки,

Необыкновенные слова.

Крыльями раскидывались руки,

Запрокидывалась голова.

 

Было всяко. Было и до хруста

Всех костей, и вздохи на луну.

Было по Шекспиру и по Прусту,

Было даже по Карамзину.

 

Были соловьи и кастаньеты,

Постоянный пафос перемен,

Губы Джиоконды, плащ Джульетты,

Ноги загорелые Кармен...

 

***

 

ЖЕМЧУЖИНА

 

Охрипший Гамлет стонет на подмостках.

Слезами Федра размывает грим.

Мы мучаемся громко и громоздко,

О страсти и о смерти говорим.

 

Мы надеваем тоги и котурны,

Мы трагедийный меряем парик.

Но прерывает слог литературный

Бессмысленный и безнадежный крик.

 

Весь мир кричит. Мычат быки на бойне

И отпевают счастье соловьи.

И всё пронзительней и беспокойней

Кричат глаза глубокие твои.

 

Весь мир кричит. Орет матрос со шхуны.

Как барабан, гремит прибой в гранит.

Но устрица на тихом дне лагуны

Дремучее молчание хранит.

 

Она не стонет, не ломает руки;

В соленом синем сумраке внизу

Она свои кристаллизует муки

В овальную жемчужную слезу.

 

И я лежу, как устрица, на самом

Холодном, темном и пустынном дне.

Большая жизнь полощет парусами

И плавно проплывает в вышине.

 

Большая жизнь уходит без возврата...

Спокойствие. Не думай. Не дыши.

И плотно створки раковины сжаты

Над плоским телом дремлющей души.

 

Но ты вошла, ничтожная песчинка,

Вонзилась в летаргический покой,

Как шпага в грудь во время поединка,

Направленная опытной рукой.

 

Подобной жгучей и колючей болью

Терзает рак больничную кровать...

Какой дурак посмеет мне любовью

Вот эту вивисекцию назвать!..

 

Кромешной ночью и прозрачным утром

Среди подводной допотопной мглы

Я розовым и нежным перламутром

Твои смягчаю острые углы.

 

Я не жалею блеска золотого,

Почти иконописного труда...

И вот уже жемчужина готова,

Как круглая и яркая звезда.

 

Сияешь ты невыразимым светом

И в Млечный Путь уходишь. Уходи.

На все слова я налагаю вето,

На все слова, что у меня в груди.

 

В таких словах и львиный голос Лира –

И тот сорвется, запищит, как чиж...

Ты в волосатых пальцах ювелира,

Ты в чьем-то галстуке уже торчишь.

 

Я, думаешь, ревную? Что ты, что ты,

Ни капельки, совсем наоборот:

Пускай юнец пустой и желторотый

Целует жадно твой карминный рот.

 

Пускай ломает ласковые пальцы.

Ты погибаешь по своей вине,

Ведь жемчуг – это углекислый кальций,

Он тает в кислом молодом вине.

 

Так растворяйся до конца, исчезни

Без вздохов, декламации и драм.

От экзотической моей болезни

Остался только незаживший шрам.

 

Он заживет. И всё на свете минет.

Порвутся струны и заглохнет медь.

Но в пыльной раковине на камине

Я буду глухо о тебе шуметь.

 

Воркута. Июль 1946 г.

 

***

ЦИРК

 

Николаю Артемьевичу Еленеву

 

В дыму одичалых окраин,

Среди пустырей и полян –

Видение детского рая –

Огромный стоит балаган.

 

Потомок глухой Колизея!

Мы вежливо мимо пройдем.

Но жадно мальчишки глазеют,

Проткнув парусину гвоздем.

 

И так под заплатанной крышей

Оркестра гудят голоса,

Такие на пестрой афише

Заманчивые чудеса,

 

И люди в линялых ливреях

У входа так важно вросли,

Что, бросив окурки скорее,

Мы не устояли – вошли.

 

Плюются тромбоны по нотам,

И скрипки дрожит голосок,

И тленьем, навозом и потом

Утоптанный пахнет песок.

 

Так где-нибудь в чаще во мраке

Звериная пахнет нора...

А кто-то в малиновом фраке

Выкрикивает номера.

 

На розовом круглом колене

Наездница, хрипло крича,

Порхает по мягкой арене

Под выстрелы злые бича.

 

Приказчиков чувства волнуя,

Пустую улыбку храня,

Воздушные шлет поцелуи

С широкого крупа коня.

 

Растет в нас тревога глухая,

И странно сердца смущены,

Когда, допотопно вздыхая,

Прессуют опилки слоны.

 

Танцуют веселые кони,

Ломает себя акробат.

И публика плещет в ладони.

И клоунов щеки звенят.

 

Кровавые римские игры,

Всё так же пленяете вы.

Взвиваются легкие тигры.

Ревут золотистые львы.

 

А скрипка по-прежнему плачет.

И вот высоко-высоко

По скользким трапециям скачет

Красавица в черном трико.

 

И музыка в ужасе тает.

И, сделав решительный жест,

Красивое тело взлетает

На тонкий согнувшийся шест

 

И там выпрямляется гордо.

Дрожит и качается жердь...

С тупой размалеванной мордой

Под куполом носится смерть.

 

И звезды сияют сквозь дырки.

Мы смотрим наверх, не дыша.

И вдруг – в ослепительном цирке

Моя очутилась душа.

 

В нем ладаном пахнет, как в храме,

В нем золотом блещет песок

И, сидя на тучах, мирами

Румяный жонглирует Бог.

 

Летают планеты и луны,

Лохматые солнца плывут.

И бледные ангелы струны

На арфах расстроенных рвут.

 

Бесплатно апостолы в митрах

Пускают умерших в чертог.

Смеется беззвучно и хитро

Небесный бесплотный раек...

 

А здесь, на земле, мы выходим.

К трамваю бредем не спеша.

Зевнув, говорим о погоде.

И медленно стынет душа.

 

Бог изредка звезды роняет.

Крылатый свистит хулиган...

И темная ночь обнимает

Огромный пустой балаган.

 

1928