Девятиэтажка, официально признанная аварийной, подлежала сносу. Всех её жильцов уведомили в письменном виде о необходимости покинуть строение в течение месяца. Они должны были переехать в дом по новому адресу. Почти все извещённые вечерами стали вести себя неспокойно и противоречиво: спорили, кричали, суетливо тасовали вещи, инстинктивно начиняли чемоданы, авоськи, кули, забивали мусоропровод излишествами и ненужностями. Какая-то детская необъяснимая тревога, как перед большим праздником, охватила людей. Они неосознанно опасались покидать своё разваливающееся и уже опасное жильё, при этом всеми силами старались поскорее переехать в новую квартиру, по нескольку раз приезжали снова в старый дом, чтобы забрать что-то, не забыть случайно что-то неприметное, но дорогое и памятное. Редко кому удавалось окончательно переехать в течение нескольких дней в новострой. Лишь один жилец сумел остаться в старом доме навсегда.

*

В тот день, когда почтальон разнёс всем жильцам уведомления, Прохоров вернулся с работы поздно, измотанный и голодный. Вызвал лифт. Пока Прохоров поднимался до девятого этажа, в нём нарастало странное чувство сомнения, будто он попал в чужой дом. Оказавшись на лестничной площадке, Прохоров, несмотря на усталость, отметил патологическое возбуждение соседей, а под дверью своей квартиры обнаружил какую-то бумажку. Он поднял с потрескавшегося пола не запылённое извещение, развернул и вдумчиво прочел его. Дойдя взглядом до точки в последнем предложении делового письма, Прохоров аккуратно сложил из документа самолётик и пустил в лестничный проём. Русское оригами, выдав пару виражей, рухнуло штопором по-самурайски. «Зря старался», - заключил Прохоров и открыл свою однокомнатную квартиру. Поужинав, он машинально помыл посуду, вынес мусор, прихватив на ходу безотказный и уже бесполезный будильник, поскольку с этой минуты Прохоров решил бросить работу, хотя начальник об этом ещё не догадался. Вернувшись с пустым ведром, он умылся, почистил зубы и лёг спать.

Следующим днём, ближе к обеду, окно отчаянно рвало лучами июльского солнца прямо на отсыпающегося за многие годы Прохорова. Ему очень кстати снилось, что он – король пустыни Сахары, восседающий на самом высоком бархане. Прохоров вглядывался сквозь плавящиеся потоки раскалённого воздуха в простирающуюся безоблачную даль пустыни, щурился на палящее раскалённое добела солнце, смотрел на бескрайние волны безвольного песка, но кроме себя и пустой бутылки из-под кефира ничего не обнаружил. Кефир находился в тарахтящем холодильнике, а холодильник – в реальности. От дребезга немолодого, но неунывающе работающего механизма Прохоров проснулся с желанием что-то делать, с ощущение свободы и неукротимой жаждой – ведро воды б выхлебал. Поразмыслив немного, он сделал вывод, что увиденный сон – без пяти минут реальность за исключением некоторых малозначительных деталей. «Жара! Пойду, подышу свежим воздухом». Выпив бутылку холодного кефира, которого не было во сне, Прохоров схватил за ногу деревянный стул с подранной обивкой, и подобно олимпийцу, несущему горящий факел, пошёл медленно, но уверенно, вверх по ступеням на раскалённую крышу. Чувство свободы со времени пробуждения не покидало его и бодрило.

На вершине девятиэтажки порывами дул пыльный суховей, палило солнце, отовсюду доносились приглушенные высотой звуки города, а Прохоров сидел на своём стуле и приходил к пониманию, что его сновидение – теперь точно реальность.

С того дня, каждое утро происходило ритуальное восхождение на девятиэтажный пьедестал, сопровождаемый гулкими звуками одиноких шагов в окружении безлюдной тишины или семенящего топота вдруг нагрянувших соседей или жильцов. Но к таинству Прохорова съезжающие относились толерантно:

- Ты куда, Прохор? – спрашивали они.

- На крышу загорать.

- А как же переезд?

- У меня старья много, а путёвого мало – успею.

Прохоров ставил свой воображаемый трон на вершину бетонного зиккурата, садился и безмятежно смотрел вокруг – ждал, когда же его снесут вместе с аварийным домом заботливые подрывники. «Людей осталось немного. Потом недельки две демонтажа и снесут…», - успокаивал он себя.

Прохоров усматривал в акте разрушения благородный, удобный и, главное, своевременный для себя уход из жизни. Самыми близкими людьми приходились ему соседи. К ним Прохоров относился, как к родне, часто помогал, чем мог, знал их семейный уклад, характеры, привычки, и, бывало, по сути, чужие люди, делились с Прохоровым за чашкой чая самым сокровенным и говорили о наболевшем. Ценней доверия этих людей, и своей значимости в служении им для Прохорова ничего не существовало. Но вот ушли соседи, забрав с собой накопленные годами внутренности квартир. Уходили радостно, суетливо и шумно, ведь в новом жилье им на головы не будет сыпаться штукатурка или капать дождь с потолка. Всё будет в порядке с канализацией, светом, отоплением и состоянием нервной системы домочадцев. И тогда, переселившись в новизну, соседям на Прохорова станет наплевать. Не надо больше чинить кому-то электропроводку, прочищать чью-то раковину, менять вдруг перегоревшие лампочки. Не надо отныне и Прохорова – бескорыстного свояка, на все руки мастера. Он мог бы переселиться со всеми по указанному адресу, продолжать ходить на работу, существовать в уютной квартире и однажды умереть в одиночестве. Такая смерть казалась ему унизительной, как смерть бездомных животных. Девятиэтажное здание, подлежащее к сносу, - вот кто достойно, широко и весомо проводит его в последний путь. «Грандиозное состоится погребение», - с удовлетворением думал Прохоров.

До начала демонтажных работ, вечерами, Прохоров бродил по затхлым, избитым и размалёванным этажам, пугая постепенно исчезающие колонии тараканов. Он изучал многомерную душу дома. Захаживал в гости в незапертые квартиры. Прохоров всматривался в оставленный бардак владельцев брошенных площадей, исследовал взглядом комнаты, размышляя о чужой жизни. В каждой такой квартире быт людей представлялся ему неповторимым по форме и смысловому содержанию: застывшие композиции взаимоотношений, отпечаток мировоззренческих приоритетов, несмываемая палитра характеров и даже впитавшиеся в стены настроения. После осмотра он закрывал двери, наивно пытаясь хоть как-то спасти хрупкие истории людей от расхищений и вандализма. «Музей человеческих судеб», - так про себя переименовал Прохоров после посещения нескольких квартир, опустевший улей, находящийся в состоянии полураспада.

Прошёл отведённый на выезд жильцов месяц – не щадя сил, с явным интересом к своему делу, заработали демонтажники. Когда они дошли до восьмого этажа, Прохоров собрал свой невеликий скарб и предусмотрительно переселился жить на крышу. Дом постепенно превращался в швейцарский сыр, образуя внизу приличную гору строительного мусора.

*

Было около полудня. Настало время минировать дом, теперь не содержащий ничего, что могло бы сработать в качестве шрапнели. Прохоров как всегда сидел на своем стуле, посреди крыши, и был абсолютно спокоен: выгонять его никто не будет – снизу не видно, а крышу минировать – дорогое и бестолковое удовольствие. Когда уехала последняя машина с рабочими, наступила тишина. Дом как будто умер и все готово к его, то ли кремации, то ли ещё к какой-то форме погребения. Прохоров смотрел вдаль поверх домов в глубину распластанного синего неба, и странным образом представлял себя со стороны. Одинокий старик, сидящий на деревянном изношенном стуле, возвышается над городом-лабиринтом, похожим на выгравированную ветром пустыню. Прохоров, выдвинул заводную головку ручных часов – время остановилось. «Ни к чему…».

*

- Папа, папа, смотри! – воскликнула девочка, смотрящая в окно.

- Что такое?

- Там человек сидит. Вот! - девочка ткнула пальчиком в стекло для пущей убедительности.

- Сидит? – отец подошёл к окну.

- Ну, да! На стуле. Вон же!

- Значит, ему так хочется…

10.06.2011