Тетке Марусе поначалу решили ничего не рассказывать - то

злополучное письмо почтальонка Алена принесла, когда тетки Маруси

дома не было. А другая теткина сестра, Зойка, возьми да вскрой его -

любопытно же, да и что это за письмо такое, Маруське сроду никаких

писем не приходило, разве что от мужа с фронта, ну так это когда

было-то...

Вскрыла - и говорит:

-Ой, мам, смотри-ка, да это ж Валерка наш!

У тетки Маруси сына так звали.

Говорит:

- Только что это он здесь какой-то не такой...

А уж когда само письмо прочитали...

 

Тетка Маруся была черноглаза, не понятно в кого - в роду все были

сероглазые, и хороша на ногу, так старшая их сестра всегда говорила:

я, мол, иду, а "они" мне все на ногА, на ногА смотрят, так вот тетка

Маруся нога-то свои знала как ставить - аккуратненько, мелким

шажочком. До Павлуши своего она ребеночка скинула - гульнула, да

неудачно, хотя уж така любовь была, така любовь... Потому и

держалась за Павлушу ("вцепилась - не оторве-е-шь" - дразнилась

незамужняя Зойка). Павлуша-то этот еще тот ходок был, но тетка

Маруся, видно, помня о своем грехе, о котором в округе разве что

младенцы не знали, как будто ничего и не замечала, да и Павлуша

этот, красивый, дородный мужик, уж больно покладистый был, тетку

Марусю, наверное, любил по-своему, а может, и не любил, да и кто его

знает – что это за вещь така, любовь-то эта…

 

Все у тетки Маруси в хозяйстве было по заведенному ею самой порядку

– если уж котлеты, к примеру, жарит, так весь большой дом (на два

входа, с двумя крыльцами) ходуном ходит, потому что тетка Маруся

бегает с крыльца на крыльцо с этими своими котлетами и всех угощает:

ну, попробуйте, попробуйте!.. А стирка если! Об этой тетки Марусиной

стирке все уже за неделю знали, потому что Павлуше надо было

натаскать воды и залить две кадушки до краев, выставить корыто со

стиральной доской – да так, чтобы видно оно было всем, кто шел мимо

их дома. И потом висело это белье – белоснежное, колом стоящее от

крахмала, а тетка Маруся рядом сидит, белье сторожит, а на самом

деле и не сторожит, а все посматривает на проходящих мимо, мол, ну

каково у меня бельецо-то, белее белого, потому как хозяйка хорошая,

вот так вот…

 

Павлуша с фронта вернулся с победными фанфарами – одно слово:

живой, а из всех частей тела потерял только кусочек среднего пальца

на левой руке. Вернулся он не сразу после Победы, а застряла их часть

еще чуть ли не на год в Австрии, а до того в Польше, вот в Польше-то…

эх, письмо это растреклятое… Но ладно.

 

На то время, как письму этому прийти, они жили совсем не плохо, тетка

Маруся с Павлушей-то, сын Валерка восьмилетку заканчивал, военным

собирался стать, как папка. Павлуша другую часть большого дома тетки

Марусиных родителей заново отстроил – все сам, никто не помогал,

удобно, уютно стало. Вот только смотрелся этот большой дом как-то

странно: под одной крышей – не пойми что, потому как с одной

стороны - ставни резные, крыльцо, что твой парадный подъезд, все

чистенько, аккуратненько, а с другой – старье берем…

 

Все сестры поразъехались, замуж повыходили, и в этом «старьеберем»

остались мать, да Зойка незамужняя. И этой Зойке незамужней тетка

Маруся, сестра ее родная, хуже какого врага была...

- Да чтоб тебя, черт рыжая! - кричала тетка Маруся на Зойку за что-то,

у той и в самом деле волосы рыжизной отдавали.

- У-у-у, зараза, - тут же находилась Зойка, - прицепилась-то к мужику,

ведьма…

Павлуша в их «любезности» никогда не встревал, подойдет, присядет к

старенькой бабушке на ступенечках крылечка:

- Бушуют, мамаш…

- Доиграются с кандибобером, - философствовала бабушка, и никто из

родни так при жизни ее и не узнал, кто же этот самый кандидобер, а,

может, что…

 

Любил Павлуша, когда в доме был лад да покой, «представлению»

показать – особенно, если дело было зимой. Два крыльца большого

дома выходили на разные стороны, вот Павлуша где-то краем узнает,

что мамаша сегодня блины печет, и к вечеру, когда самый блинный

разгар, «едут» они с теткой Марусей к теще на блины, да как едут-то!

Выйдут со своего резного крыльца, и начинает Павлуша в колокольчик

звонить да покрикивать, как бывалый возница, на упрямую коняку. А

потом в дверь стучит – пусти, мол, теща, на блины-то! И в дверях все

снег отряхивает да поклоны теще отмеривает. А старенькой бабушке

всегда на зимние каникулы городские доченьки детишек своих

подкидывали – вот для них был праздник «представлению» эту

посмотреть! Они прыгали вокруг Павлуши, дергали его за толстый тулуп

– Павлуша специально его надевал, будто издалека едут-то, зябко же,

мамаш…

Тетки Марусины сестры жаловали Павлушу – хорош мужик, нескорый в

делах, но обстоятельный, крепко на ногах стоит. За столом Павлуша

всегда хороводил, его слушали, кивали головами – все так сказал, все

так… Обходительный опять же, душевный, «представительский

мужТЧина» - так старенькая бабушка говорила и тетке Марусе иной раз

где-нибудь в углу пиняла – что ты, мол, его щиплешь без меры ни за

что… гляди, девка!..

 

А вот она и беда…Болезнь к тетке Марусе подкралась незаметно, и

было это уже после письма, года два, наверное, прошло. Бабушка

старенькая всегда так потом и говорила: Маруся, мол, слегла посля

письма. И на Павлушу так посмотрит: Павил, Павил… Хотя вот два года

же…

 

Зойка с матерью письмо это залетное отдали тетке Марусе не сразу –

все не знали, как начать, а главное, как сказать тетке Марусе, что

известно им теперь обо всем. Зойка конверт с письмом клеила-

переклеивала, и получился он в конце концов грязный, с неровными

краями, с расплывшимися чернилами, и ладно бы – там, где адрес,

чернила бы эти расплылись, а они как раз там потекли, где на обратной

стороне конверта, сверху и снизу детским почерком было выведено

непременное пожелание: «Лети с приветом, вернись с ответом»…

Зойка сдуру начала обводить эти словеса – еще больше все

перемазала, «аккуратистка» рыжая…

- Дай сюда,- строго сказала мать, - че маисси, других делов нету?.. Сама

отдам. Не суйся.

- Да я… да, мам…

- Цыц!

И, понизив голос до шепота, добавила:

- Рано радуисси… он на тебе не женится…

 

Мать выбрала момент, когда у тетки Маруси было хорошее настроение

– котлеты получились вкуснейшие, да еще с подливкой, белье

белоснежное на ветру крахмалом потрескивает, с Павлушей сегодня в

кино, в клуб, собираются, он и билеты уже взял, говорят, хорошую

картину привезли.

Мать молча положила письмо на стол. Тетка Маруся удивленно пожала

плечами – а это кому, мол? Чуть погодя, разглядела свой адрес, их

фамилию – нам что ли?.. На замызганный, криво заклеенный конверт и

внимания не обратила, как будто почувствовала что…

- Ой, мам, а что это… письмо… откуда?..

- Да не знаю… почтальонка-то принесла вчерась, да я забыла тебе

отдать… а чего за письмо-то, от кого?..

 

Пацаненок был - ну вылитый Валерка, когда их еще лет пять назад в

школе фотографировали, только носом слегка не вышел в Валерку, у

того нос-то уточкой, как у тетки Маруси, а у пацаненка пряменький. И

глаза не щурит, когда улыбается, как Валерка, - ну это, если

присмотреться, а так – похож, не отличишь…

 

Тетка Маруся не заголосила, не затопала ногами, а то иной раз, когда с

Зойкой цапались, так и рукам волю давала, - сидела несколько минут

тихо.

Мать заволновалась:

- Марусь, вот отец-то ваш… мне рассказывали… да они же все…

 

Тетка Маруся вдруг ожила:

- Я те щас покажу..! Ах ты кабелина!.. Мало мне сучек твоих тутошних…

Ах, ты…

Она уже выскочила во двор – и понеслось, а у матери от сердца отлегло

– уж больно нехороший взгляд был у тетки Маруси, тихая сидела, на

себя не похожая, а сейчас – то, что надо… Ну держись, Павлуша!

 

Криком дом исходил еще недели две – и ведь было за что: полячка-то

эта с сыночком, который тоже Валерка, вроде ничего и не просила,

только писала, что сынок их растет, все про папку спрашивает, когда,

мол, тот приедет, ведь обещал… вот так вот. Ну и что-то там еще – про

то, что любовь их не завянет никогда…

 

Павлуша ходил пришибленный, старался ни матери, ни Зойке на глаза

не попадаться, а если вдруг случайно где-нибудь пересекались, то

бормотал что-то непонятное себе под нос, кривовато улыбался.

Зойка дня через два подсела к нему – Павлуша в сарае столярку себе

наладил, топчан поставил при входе:

- Ну что, Егорыч, как они, полячки-то, от наших-то отличаются?.. Или

как?.. Ты гляди – и адрес ведь узнала! Или ты ей оставил?..

Павлуша кряхтел только виновато и ничего не отвечал.

А Зойку несло:

- …и то сказать, загуляешь от нее, что не так – визжит, как резаная…

наших-то женихов всех поубивало, а которые есть – сраму не

оберешься с таким пройтись… я и говорю, Валерка-то наш – как похож…

Павлуша иногда не выдерживал:

- Ты бы шла, Зой… Пойди мамаше подмогни…

 

Тетки Марусина болезнь проявилась уж очень неожиданно, а на самом-

то деле – слишком поздно. Павлуша, почерневший в те дни и

осунувшийся, когда сообщили ему диагноз, обивал пороги военных

госпиталей в надежде найти там хоть одного врача, который бы сказал

ему, что все у его Маруси не так страшно, что все еще поправимо.

Сестры тетки Маруси, подкупив за коробку конфет какую-то нянечку в

поликлинике при военном госпитале, выучили наизусть все записи в

карте, которую та им вынесла, ничего не поняли, но, как им

показалось, и ничего страшного не обнаружили, радостно примчались к

Павлуше – может, все еще обойдется?..

А он уже знал, что не обойдется, – тетка Маруся таяла на глазах.

 

Однажды Зойка, иной раз прикладываясь ухом к стенке, разделявшей их

половины, в надежде узнать что-то ей до той поры неведомое,

услышала, как Павлуша плакал и все просил у тетки Маруси прощения,

но ответа Зойка не разобрала – может, тетка Маруся так тихо что-то

отвечала, а, может, и не отвечала вовсе.

Резные ставни все реже держали открытыми – боялись сквозняков,

«парадный подъезд» больше не поскрипывал ступенями – какие уж

теперь гости…

 

А Зойка решила своего не упускать, если не сейчас, то когда же?.. С

работы - сразу же на половину тетки Маруси, вся при деле, вся на

подхвате, а дел-то хватало: тетка Маруся уже не вставала. Где

слезинку смахнет, где повздыхает чуть больше меры – и все на Павлушу

поглядывает, вот видишь, какая я ухватистая, какая сноровистая, да мы

все такие в родне – что Маруська, что я… Жаль, что Павлуша ничего

этого не замечал, ходил чернее черного, часами просиживал у тетки

Марусиной постели, гладил ее руки, безвольно лежавшие поверх

одеяла, гладил, гладил…

 

Поначалу, говорят, Павлуша жизни лишить себя хотел, как тетку

Марусю схоронили, с кладбища только ночевать домой приходил – так

там с утра до вечера и сидел… На поминках поднял рюмочку с водкой за

Марусю свою и так жалобно вдруг позвал ее: Марусь, а Марусь, да где

же ты, чего не идешь-то?.. Родня и тетки знакомые - так все и

захлюпали носами…

 

Но горе, оно тоже лечится, и с полгода спустя Павлуша немного пришел

в себя. Мамаша, до того будто бы переставшая с ним разговаривать,

снова кивать начала при встрече, а как не встретиться-то, если под

одной крышей живут. Зойка, с тоски курить начавшая, присела как-то

раз на резное Павлушино крылечко – мол, за жизнь поговорить, вон

спутник запустили, интересно же…

 

Старенькую бабушку поселковые молодухи вскорости начали в

пристанционном магазине без очереди пропускать – «баушка, баушка,

как Павел-то, все один?..». Все один, отвечала старенькая бабушка,

говорит, вдовцом помру…

 

Но кто б ему дал – вдовцом-то помереть, как бы не так!..

Павлуша горевал долго, слов нет, соседей смущал видом своим

горестным, вроде как неприкаянным, но постепенно и этому времени

подошел конец, и первая заметила это старенькая бабушка.

 

- Павил, а Павил, - спросила она как-то, - а ты куды ж такой

раскрасавец собралси, никак на иманстрацию?..

- Да я, мамаш…

- Ну да, да… А ить и года не прошло… А, Павил?..

Павлуша втянул слегка голову в плечи, по-скоморошьи почесал затылок.

- Вон Зойка все скучает… Сходил бы ты с ней куда…

- Так, мамаш… Зойка, она – что…, - пожал плечами Павлуша.

Посидели, помолчали.

- Павил, женись на Зойке, - тихо сказала старенькая бабушка, - ведь все

одна родня-то…

Павлуша вздохнул:

- Да родня-то – родня, только не могу я, мамаш… Маруся не велела.

 

Эх, бабушка старенькая, да зачем же ты рассказала Зойке-то про ваш

разговор – с того дня Зойка, вроде как немного оттаявшая после смерти

тетки Маруси, совсем забодала бедного Павлушу: дня не проходило,

чтобы она не упрекнула его в чем-нибудь. И все со злостью, с криками,

а то еще и с плачем – соседи-то, говорят, на другом конце улицы

слышали, как Зойка надрывается, и все по делу – а как же? – сеструху,

мол, жалко.

 

Павлуша все чаще дома не ночевал, а то придет, как будто взять чего,

походит по дому туда-сюда – и опять нет его. Стали доходить до

бабушки всякие разговоры – есть здесь одна разведенка, и не так уж

чтоб хороша собой, да и не первой молодости, а вот поди ж ты, видели

Павлушу с ней, под ручку шли… А что ж ты, баушка, хотела – дело

молодое…

 

Долго ли, коротко ли, а молодайка эта, которой было уже под

пятьдесят, так прилепила к себе Павлушу, что люди уж и шушукаться

перестали – чего уж там….

Села она однажды к старенькой бабушке на крылечко: на, баушка,

попробуй моих рыжичков, сама солила, да я вот тебе с картошечкой

принесла - ну и что теперь скажешь?..

А самое-то главное – сыночка Павлушина, который Валерка-то, так

приняла, так полюбила, что он, сыночек-то, и сам потянулся к ней. Как

из части своей едет (а он к тому времени уж совсем военный стал), так

подарочком никого не обделит, и новую мамку все благодарит – отец-

то воспрял духом и к жизни готов! Так и сказал, мол, папка, ты теперь

готов!..

 

А потом – года три что ли прошло - и та молодуха померла…

 

2013.