…Семён наспех промыл бритву и, ретировавшись из ванной комнаты, присовокупил слюнявый газетный уголок к порезу. Накинув куртку, он пару минут постоял перед зеркалом, привычно крутя на пальце ключи и вспоминая, не забыл ли чего. Сбоит память-то, бывает, да и немудрено - не мальчик, поди, пара десятилетий, как Семёнпрохорычем кличется, ещё с ремонтно-строительного, где мастером стал. Седина вон разгулялась, а чисто бриться так и не научился, всё как-то на бегу, судорожно, не почитая за важное.

Заведя машину, Семён Прохорович машинально полез за сигаретами. Уже, наверное, с полгода он потреблял тонкие, дамские, которые стыдно покупать и которые сам он презрительно именовал «иголками». Бросить не получалось, а смехотворные размеры табачных палочек успокаивали - гадости, всяко-разно, поменьше. Закурив, Семён огляделся. Субботнее утро вступало в свои права. Не хлопали двери подъездов, не пикали сигнализации машин, натолканных под окна и на газоны, из шума только гвалт воробьёв, бьющихся у мусорки. Выходной…

 

И в супермаркете пустынно. Семён Прохорович, складывая покупки в пакет, невольно усмехнулся - молоко! Он везёт в деревню молоко! Разве не абсурд? Разве не печальнейший показатель положения дел с продуктовой безопасностью страны? Белёсая и пышногрудая кассирша слегка скривилась, пробивая прикупленные для черноземной грязи калоши, а затем исподтишка смерила Семёна оценивающим взглядом. Тот, делая вид, что занят пересчётом измятых купюр, нахмурился - не надо нам более белёсых, они, как правило, окрашивают жизни своих мужиков далеко не в светлые тона…

Семён, прогоняя вернувшуюся сонливость, даванул на акселератор. Дизель взвыл разъярённым изюбром. Кокетливые берёзки, ускоряясь, побежали в город, а коршак, нарезающий круги над шоссе в поисках раздавленных змей и сбитых грызунов, резко взмыл вверх. Семён Прохорович торопился, как торопился каждую субботу. Неуютное беспокойство, как водится, просыпалось в нём с понедельника, а к вечеру пятницы вырастало до невыносимого.

 

Прасковья в парадном белом платочке сидела на завалинке, сложив усталые руки на коленях. Она ждала младшего сына. Исправно ждала, по субботам. Старшенький-то, военный, голову сложил, средний сгинул в пучинах беспамятства, умаянный нескончаемым блудом, а младшой, последыш - вот он, в райцентре обосновался. Кому, как не ему, и проведывать? Прасковья пошевелилась, разглядывая остановившуюся перед крыльцом машину, но подняться не решилась - намедни так мотануло при вставании, аж свет в глазах померк. Как не убилась ещё… Но - молчок, Сёма про то прознает, не приведи Господь, наново в больничку свезёт, отчего ещё муторней станет. Неминуемо - муторней.

Семён Прохорович, заглушив двигатель, вздохнул облегчённо - встречает, значит - определяет дни недели, следовательно, склерозам-маразмам далече до победы.

 

- Привет, мам! - выскочил Семён из машины и обнял сухонькое тельце, облачённое в отцову телогрейку. - Рад тебе.

Прасковья, утирая набежавшую слезу и слегка отстранив сына, вглядывалась в него, гордясь. Вона каков - плечист да статен. Работящий, дома строит. И чего с бабами не везёт? Внуки-то с бывшей аж в Калининграде живут, на самом западном западе. Не то что рукой дотянуться, мыслью не всегда осознать выходит.

 

- Ух ты, картошечка! Жареная… - забрякал рукомойником Семён. - Мам, ну, рассказывай давай.

- Дык ить… Усё по-прежнему, сынок. Маюсь-дожидаюсь, а вона не йидёт.

- Мама! - прикрикнул на Прасковью сын. И даже пристукнул ложкой, изгоняя из себя то самое беспокойство, вновь шевельнувшееся в груди.

- Не шуми, Сёма, - та присела напротив, - энто не шибко боязно, жисть за плечам долгая. Боязно, што руки порой не слушают, ни полы помыть, ни кашу каку запарить.

- Соседи-то заглядывают? - Семён Прохорович поморщился. Навалилась неловкость, та, которая приходит с осознанием - ты мог что-то сделать, но не сделал, дурак. Струсил, постеснялся, неважно. Не сделал!

«Она ж сама в город не хочет, сколь раз уж звал, - поспешил самооправдаться Семён, запивая картошку своим же молоком, - по осени даже звать не буду, приеду и заберу.»

- Соседи? - Прасковья улыбнулась, а сын, отметив увеличившуюся глубину и возросшее число морщинок, крякнул. - А как же? Заглядывают те, што остались. Пособлям друг дружке. Митрич, нет-нет, да и настрогат дровишек… Слышь, Сёма, я надысь у Матвевны антиресовалась - сколь, мол, вёрст до Калинина-города? Вона сказывала - тыща. Врёт, поди?

- Да поболе, мам… - тихо молвил Семён Прохорович, понимая, куда клонится разговор.

- На твоём-то мобиле доберёмся, нет? Скатал ба ты мя до внучат, а, сынок? Нешто не свидимся?

- Скатаю! - тот словно решился на что-то. Две с половиной тысячи… Не близко, но и не смертельно. - Скатаю, мам! Я с понедельника в отпуске…

- Да ну? В отпуску? - ахнула Прасковья, подливая молока.

- Ага. Забор тебе подправлю, крышу… - разухарившийся Семён приметил, как мать достала из шкафчика непочатую бутылку беленькой. - Заживём…

 

Подправить забор оказалось делом плёвым, десятка полтора гвоздей и готово. Хуже, что часть столбов подгнила примерно на четверть. Не за горами замена. Да и крыша огорчила. Прикинув метраж необходимого шифера, Семён Прохорович вышел в огород. Впереди аж четыре недели, и шифер привезут, и столбы. Если завтра заказать. Закажем!

Несколько грядок картошки, которые сам же и посадил в мае, да пара полос свеклы-капусты - вот и вся сельхозпродукция. Крыжовник изросся да зачах, жимолость тоже, а черёмуху, судя по всему, донимают какие-то вредители. Непорядок. Исправим!

 

Поливной колодец чистился неохотно. На это грязное занятие ушла добрая половина воскресенья.

«И на кой его чистить? - выматерился Семён. - Чего поливать-то, картошку?»

Поскользнувшись на мокрых досках, он едва не упал. Выхватив грязной рукой из кармана сотовый, Семён заорал - да! Связь не очень, то, что дозвонились - чудо, не иначе.

- Прохорыч! - заскрипел в трубке хрипатый Бусырев. - Прохорыч, слышь? Того… не выйдет с отпуском-то. Панкратов сказал - сдадим объекты, только потом на пару недель отпустит, сукин сын. Да, со списанием материалов не тяни, слышь?

- Слышу... - упавшим голосом буркнул Семён в трубку, отключил телефон и уселся на край колодца, закуривая.

 

- Мам, так надо. Прости... - Семён ещё раз обнял Прасковью, сторонясь её печального взгляда, затем сел в машину, завёл двигатель и, проклиная себя, нажал на газ. Старенькая избушка со стоящей перед ней сухонькой женщиной в белом платочке осталась позади.

 

- Здоров, Сёмка! - махнул рукой опёршийся на палку старик у самого выезда из деревни.

- Митрич! - машину на ручник и к лучшему отцовскому дружку. - Здорово! Как ты, Митрич?

- Я-то боле-мене, а за Прасковью твою опасаюсь.

- Что так? - насторожился Семён Прохорович. - Держится вроде, не выжила из ума-то. По субботам меня встречает.

- Дык энто, Сёмка, - Митрич благодарственно причмокнул, неловко вылавливая узловатыми пальцами тонкую сигарету из протянутой пачки, - не токмо по субботам, а кажный божий день. Вишь, како дело, да-а…

 

Берёзки торопились в обратную сторону, да и коршак куда-то запропастился. В груди вовсю шевелилось сжимающее сердце беспокойство, несмотря на то, что понедельник наступит только завтра.

Беспокойство, очень напоминающее инстинктивный страх остаться самым старшим в своём роду...

Первым в акте на списание.